Accueil > Chekhov > CHEKHOV TEXTS ON THIS SITE > "Lost Business" and other previously-untranslated Chekhov stories

"Lost Business" and other previously-untranslated Chekhov stories

mercredi 20 avril 2022, par Anton Chekhov

A further selection of the best stories of the great Russian writer that have so far remained untranslated into English.

CONTENTS

1. LOST BUSINESS (Пропащее дело) (1882) The narrator recounts how on a lovely spring day he’d gone to see his beloved Varya to empty his heart and soul to her. He’d mumbled a few phrases while his beloved looked at him encouragingly, and then he’d explained to her how poor he was and although she mentioned that she had a dowry, carried away by his flame for frankness he’d declared to her that he’d eat that up in no time and she’d just have to live a life of poverty with him. The conversation didn’t end well for the narrator. [1] (1,600 words)

2. THE BARON (Барон) (1882) A very worn-down old man with threadbare clothes has spent his whole life frequenting theatres and is finishing his days as a prompter, a role that he takes so seriously that he cannot prevent himself from intervening in a performance of Hamlet that he passionately feels is being poorly done. [2] (2,450 words)

3. THE CROOKED MIRROR (Кривое зеркало) (1883) A couple visits the old abandoned house of their ancestors and the husband tells his wife of the fantastic properties of a strange mirror that had fascinated his great-grandmother all her life. So his wife looks into the mirror with catastrophic consequences. [3] (950 words)

4. THE DEPUTY, OR THE STORY OF HOW DESDEMONOV LOST 25 ROUBLES (Депутат, или повесть о том, как у Дездемонова 25 рублей пропало) (1883) A group of civil servants have gathered for a secret conference where they rage against the terrible way they are treated by their director, each one with an outrageous anecdote to recount. Finally they choose Desdemonov to present their demands for modern treatment to the director because he “was acquainted with educated young ladies, so he was clever.” But the interview didn’t go as planned. [4] (1,150 words)

5. HE UNDERSTOOD ! (Он понял !) (1883) An old peasant is hunting in early June in the woods with a makeshift rifle and shoots a starling, but he’s caught by the intendant of the estate and brought to the office to be interrogated and arrested for hunting out of season and on private grounds to boot. When the “barin” (lord of the manor) arrives he explains his love of hunting and recounts fabulous outings with the barin’s father. The man’s story is not without effect on the barin. [5] (3,550 words)

6. ON CHRISTMAS EVE (В рождественскую ночь) (1883) A woman is waiting on the beach looking out for signs of the return of her husband’s fishing sled that’s been out on the ice all night – ice that’s about to break up. The ice effectively begins to break up, irrevocably condemning the fishing sled, when she hears the voice of her husband behind her, who’d sought refuge in a neighbouring port and come back overland. But her reaction reveals to him that she’d really been hoping to become a widow, and the story ends dramatically. [6] (2,200 words)

7. 75,000 (75 000) (1884) Vassili and Nicolai, are having a stroll in Moscow and Vassili asks Nicolai for a loan of ten troubles, but Nicolai rebukes his friend for being such a wastrel and playboy in general and in particular for having gambled away the money he’d received for pawning his wife’s bracelet. One thing leads to another and Vassili ends up with a slap on his face and one less friend. On returning home his over-joyed wife announces that the lottery ticket she had hidden from him had just won 75,000 roubles, upon which Vassili rushes off to his low-life mistress to announce the good news to her. Vassili’s wife fruitlessly searches for the ticket until she realises who had stolen it. [7] (1,700 words)

8. THE LAST MOHICAN (Последняя могиканша) (1885) Dokukin’s domineering sister had arrived unexpectedly while on her way to the governor to complain that her husband doesn’t behave with the dignity that his noble ancestry entitles him to, spending all his time being friendly with low people such as shopkeepers and merchants. Her brow-beating and hen-pecking of her obsequious husband during her stay astonish even the blasé narrator but not the host, who’s used to it but is nevertheless in utter despair after an hour of his sister’s overwhelming company. [8] (1,550 words)

9. THE DIPLOMAT (Дипломат) (1885) The titular councillor Kuvaldin’s wife has just died and a family council delegates his friend Colonel Piskarev to break the news to the councillor. The Colonel first describes to K all the advantages of being a widower like himself, going out when one wants to, etc. and then proceeds to disparage the poor woman’s looks and character. He inadvertently however calls her “the dead woman” and K rapidly understands the situation and has an emotional breakdown, whereby the Colonel renounces his diplomatic mission. [9] (1,400 words)

10. THE WHISTLERS (Свистуны) (1885) The owner of an estate is escorting his brother, a university man, around his property, extolling in particular the qualities of the peasants and illustrating his point by interviewing several of them. Back at the mansion they “talked the whole time about identity, intactness and integrity, scolded themselves and searched for meaning in the word intellectual", and after a nap had a drink and summoned the peasants to come and dance with them. [10] (1,200 words)

11. DEAR DOG (дорогая собака) (1885) Lieutenant Dubov expounds the myriad merits of his beloved dog Milka to the soldier Knaps and talk about selling her to him for a mere hundred roubles, or even fifty, but when Knaps explains that he has no money, doesn’t want a female, has no room for a dog anyway and refuses the Lieutenant’s final offer to give her to him for free, the fate of the poor animal is sealed, and it’s not a pleasant one. [11] (900 words)

12. THE BOREDOM OF LIFE (Скука жизни) (1886) When Anna Mikhailovna’s only daughter died she sold her town house, gave up eating meat and moved to her manor house in the country, where she became a devoted quasi-doctor specializing in healing the sores and ills of poor people. Eventually her estranged husband, a retired general, contacted her and finally arrived at her manor for a stay. Although he was critical of her medical activities and lectured the peasants waiting to see her on their drunkenness and thievery, they became reconciled and lived again as man and wife. But all good things must come to an end. [12] (5,000 words)

13. IN TROUBLE (Беда) (1886) Nikolai Putokhin has been on a five-day binge and gotten fired from his job in the process, is suffering from a splitting headache, is contemplating suicide, is wondering what he could possible say to his wife and is imagining in all its unpleasant detail the terrifying reception he’ll get when he goes home. Where he finally does go after a last couple of drinks to fortify himself, but it turns out much differently than he’d expected. [13] (1,300 words)

14. AN ENCOUNTER (Встреча) (1887) Efrem is driving around the countryside in a cart with an image of Our Lady of Kazan and a sign appealing for funds for the rebuilding of his village’s church that had been struck by lightening, and meets Kuzma, a strange-looking fellow at the side of the road who follows him along, talking about life in the prison he’d just been released from. When they arrive in the next village they share lodgings, but when Efrem wakes up the next morning Kuzma is very tipsy and the money he’d had under his shirt had gone. Efrem nevertheless continues on his way with a repentant Kuzma in his trail. [14] (4,300 words)

All of these stories have been translated specially for this site [15].

An e-book, with the original Russian texts in an annex, is available for downloading below.

The original Russian texts can also be seen here.



1. LOST BUSINESS

I’d really like to cry, but I’m shouting, which seems to be easier.

It was an amazing evening ! I’d gotten all dressed up, combed my hair, put on some perfume, and gone over like Don Juan to see her. She lives in a dacha in Sokolniki. She’s young and beautiful, has a dowry of 30,000, is a little educated, and loves me, the author, like a pussycat.

Arriving in Sokolniki I found her sitting on our favourite bench under tall, slender fir trees. Seeing me, she quickly got up and, beaming, came over towards me.

“How cruel you are !” she said. “Is it possible to be so late ? After all, you know how much I miss you ! Oh, you !”

I kissed her pretty hand and, palpitating, went with her to the bench. I trembled and whimpered and felt that my heart was inflamed and close to bursting. My pulse was feverish.

And no wonder ! I’d come to decide my fate definitively. I was either in, or out... everything depended on that evening.
The weather was wonderful, but I wasn’t up to the weather. I didn’t even listen to the nightingale singing over our heads, despite the fact that it’s obligatory to listen to nightingales on any more-or-less serious rendezvous.

“Why are you silent ?” she asked, looking into my face.
“So… It’s such a wonderful evening… Is your mother well ?”
“She’s in good health.”
"Hm... so... you see, Varvara Petrovna, I want to talk to you... That’s the only reason I came... I was silent, yes silent, but now... I’m your humble servant ! I can’t stay silent !”

Varya bent her head and caressed the flowers with trembling fingers. She knew what I wanted to talk about. I paused and continued :
“Why be silent ? No matter how silent you are, no matter how timid you are, sooner or later you have to give free rein to... to feeling and language. You may be offended… maybe you won’t understand, but… well ?”
I fell silent. It was necessary to say the right phrase.
“Speak up !” her eyes protested. “You’re mumbling ! Why are you tormenting me ?"
“Of course, you’ve long guessed,” I continued after a pause, “why I come here every day and annoy you with my presence. How could you not guess ? You must long ago, with your characteristic perspicacity, have guessed in me that feeling which...” (Pause.) “Varvara Petrovna !”
Varya bent even lower. Her fingers were dancing on the flowers.

“Varvara Petrovna !”
“Well ?”
“I… What can I say ?! It’s clear even without that... I love you, that’s all... What else is there to say ? (Pause.) I love you terribly ! I love you as much as... In a word, collect all the existing novels in this world, subtract all the declarations of love, vows and sacrifices contained in them and... you’ll get what’s... now in my chest... Varvara Petrovna ! (Pause.) Varvara Petrovna ! Why don’t you say something ?”
“What do you want ?”
“Is it… no ?”
Varya raised her head and smiled.
"Ah, the hell with it !" I thought. She smiled, moved her lips and said in a barely audible voice : “Why not ?”

I desperately grabbed her hand, kissed it frantically, grabbed the other hand furiously... She reacted well ! While I was fiddling with her hands, she laid her head on my chest, and for the first time I realized how luxurious her wonderful hair was.
I kissed her head, and it became as warm in my chest as if a samovar had been placed in it. Varya raised her face, and there was nothing left for me but to kiss her on the lips.

And so, when Varya was finally in my hands, when the decision to hand over thirty thousand to me was ready for signing, when, in a word, a pretty wife, good money and a good career were almost guaranteed for me, the devil had to pull my tongue…

I wanted to show off in front of my betrothed, show off my principles and to boast. However, I myself don’t know what I wanted... And it turned out so badly !

“Varvara Petrovna !” I started after the first kiss. “Before taking your pledge to be my wife, I consider it my most sacred duty, in order to avoid misunderstandings that may occur, to say a few words to you. I’ll be short... Do you know, Varvara Petrovna, who I am and what I am ? Yes, I’m honest ! I’m a hard worker ! I... I’m proud ! Not only that... I have a future... But I’m poor... I have nothing.”

“I know that,” Varya said. “Money can’t buy happiness.”

“Yes... Who’s talking about money ? I... I’m proud of my poverty. The pennies that I receive for my literary work, I won’t exchange for those thousands that... which…”

“Understandably. Well ?…”

“I’m used to poverty. It’s nothing to me ! I can go without dinner for a week... But you ! You ! Are you, who cannot walk two steps without hiring a cab, who puts on a new dress every day, who throws money aside, who has never known want, for whom a flower that’s not fashionable is already a great misfortune – will you really agree to part with earthly goods for me ? Hm...?”

“I have money. I’ve a dowry !”

“It’s nothing ! In order to live, a dozen, another few thousand, are only enough for a few years... And then ? Deprivation ? Tears ? Believe me, my dear, I’m talking from experience ! I know ! know what I’m saying ! In order to fight against deprivation, you have to have a strong will, an inhuman character !"

“Yes, and I’m talking nonsense !” I thought but continued :
“Think of it, Varvara Petrovna ! Think about the step you’re taking ! An irrevocable step ! If you’ve the strength : follow me ; if you don’t have the strength to fight : refuse me ! Oh, it’s better that I be deprived of you than... you of your peace ! Those hundred rubles that literature gives me every month are nothing ! They won’t be enough ! Think of that before it’s too late !”

I jumped up.
“Think of it ! Where one’s powerless, there are tears, reproaches, early gray hairs... I warn you, because I’m an honest person. Do you feel strong enough to share with a life me that outwardly is not at all like yours, is alien to you ?” (Pause.)

“I have a dowry !”
“How much ? Twenty, thirty thousand ! Ha ! Is it a million ? And then, besides, will I allow myself to appropriate what... No ! Never ! I’m proud !”

I walked around the bench several times. Varya was thinking. I triumphed. It meant that she respected me, if she was thinking about it.

“So, life with me and deprivation, or life without me and wealth... Choose... Do you have strength ? Does my Varya have powers ?”

And I talked like that for a very long time. Imperceptibly I got carried away. I spoke and at the same time I felt divided. One half of me was carried away by what I was saying, and the other half was dreaming about saying : “But wait, my dear ! Let’s live on your 30,000 until the sky becomes hot ! That’ll be long enough !"

Varya listened and listened... At last she got up and held her hand out to me.

“Thank you ! she said, and she said it in a voice that made me tremble and look deep into her eyes. There were tears in her eyes and running down her cheeks…

“Thank you ! You did well to be frank with me... I’m a weak woman... I can’t... I’m not a match for you…”

And she sobbed. I had messed up... I always get lost when I see women crying, and there even more so. While I thought about what to do, she stifled her sobs and wiped away her tears.

“You’re right,” she said. “If I follow you, I’ll end up deceiving you. It’s not for me to be your wife. I’m a rich woman, a weak woman, I go about in cabs, I eat snipes and expensive pies. I never eat cabbage soup at dinner. My mother scolds me about it all the time... But I can’t live without it ! I can’t walk around... I get tired... And then the dresses... You’d have to have them all sewed at your own expense... No ! Farewell !”
And, making a tragic gesture with her hand, she said out of nowhere :
"I don’t deserve you ! Farewell !”

She said that, turned around and went off. And I ? I stood there like a fool, thought of nothing, looking after her feeling that the earth was shaking under me. When I came to my senses and remembered where I was and what a grandiose dirty trick my tongue had done for me, I howled. She was already gone when I wanted to shout out to her : “Come back !!”

I went home, disgraced and depressed. The carriage was no longer at the door. Also, I had no money for a cab. I had to walk home.

Three days later I went to Sokolniki. At the dacha, they told me that Varya was ill with something and was going with her father to Petersburg, to her grandmother’s. I’d achieved nothing...

Now I’m lying on my bed, biting my pillow and hitting myself on the back of my head. My soul is in a turmoil... Reader, how do you fix this ? How do I take my words back ? What shall I say or write to her ? It’s unbelievable ! The matter is lost – and lost so stupidly !


2. THE BARON

The Baron is a small, thin old man of about sixty. His neck makes an obtuse angle with his spine, which soon becomes straight. He has a large, angular head, sour eyes, a bumpy nose, and a purplish chin. A faint bluish tinge is spread all over his face, probably because the alcohol is kept in the cupboard with the props, which is rarely locked up. Also, in addition to official alcohol, the baron sometimes uses champagne, which can be found very often in washrooms, at the bottoms of bottles and glasses. His cheeks and the pouches under his eyes hang and tremble like rags hung out to dry. On his bald head there’s a greenish coating from the green lining of the fur hat, that the baron hangs on a an old gas-horn behind the third curtain when not wearing it on his head. His voice rattles like a cracked pan. What about the suit ? If you laugh at his suit, then you therefore don’t recognize authority, which does you no credit. A brown frock coat without buttons, with shiny elbows and a lining that has turned into a fringe, is a wonderful frock coat. It dangles on the narrow shoulders of the baron as if on a broken hanger, but... what does it signify ? It once clothed the brilliant body of the greatest of comedians. A velvet waistcoat with blue flowers has twenty holes and countless stains, but you can’t throw it away if it was found in the room where the mighty Salvini lived ! Who can guarantee that the tragedian himself didn’t wear this waistcoat ? And as it was found there the day after the departure of the great artist, you can swear that it’s not a fake. The necktie that warms the Baron’s neck is no less remarkable. It’s worthy of praise, although it should be replaced for purely hygienic and aesthetic reasons by another, more durable and less greasy one. It’s made from the remains of the great cloak that Ernesto Rossi once covered his shoulders with while conversing with the witches in Macbeth.

"My tie smells like King Duncan’s blood !" the baron often says, looking for parasites in his necktie.

You can laugh at the baron’s colorful, striped trousers as much as you like. No authoritative person has worn them before, although the actors joke that these trousers are made from the sail of the steamer on which Sarah Bernhard traveled to America. They were purchased from its waiter no. 16.

In winter and summer, the baron wears large galoshes, as his boots are useful to prevent chilling his rheumatic feet from the through-wind that blows on the floor of his prompter’s booth.

The Baron can only be seen in three places : at the box office, in the prompter’s booth and backstage in the men’s wardrobe. Outside of these places he doesn’t exist and is hardly conceivable. He spends the night at the box officet, and during the day he writes down the names of those who buy boxes and he plays checkers with the cashier. The old and scrofulous cashier is the only person who listens to the baron and answers his questions. The baron performs his sacred duties in the prompter’s box : he earns his daily bread there. This booth is painted shiny-white on the outside only ; inside its walls are covered with cobwebs, cracks and splinters. It smells of dampness, of smoked fish and alcohol. During the intermissions the baron hangs out in the men’s wardrobe. Newcomers entering this dressing-room for the first time laugh and applaud on seeing the baron. They take him for an actor.

“Bravo, bravo !” they say. "You’re made up beautifully ! What a funny face you have ! Where did you get such an original costume ?”

Poor baron ! People cannot admit that he has his own physiognomy !

In the dressing-room he enjoys the contemplation of the luminaries, or, if there are no luminaries, he dares to insert his remarks, of which he has many, into other people’s speeches,. Nobody listens to his remarks because everyone is tired of them and they smack of routine ; they’re allowed to fall on deaf ears without any ceremony. People don’t like to stand on ceremony with the baron at all. If he turns around in front of their noses and interferes, they say to him : "get out !" If he whispers too softly or too loudly from his booth, he’s sent to hell and threatened with a fine or a resignation. He serves as the target for most of the behind-the-scenes one-liners and puns. You can safely try your wit on him : he won’t answer.

He’d been teased as "the baron” for twenty years, but in all those twenty years he’d never once protested against the nickname.

Forcing him to rewrite a role and not pay him for it is also possible. Everything’s possible ! He smiles and apologizes and is embarrassed when they step on his foot. Beat him in public on his wrinkled cheeks, and, I vouch for it on my word of honor, he won’t complain to the world. Tear off a piece of the lining from his wonderful, beloved frock coat, as the jeune premier [16] did recently, will only make him blink and blush. Such is the power of his downtroddenness and humility ! Nobody respects him. While he’s alive, they endure him ; when he dies, he’ll be immediately forgotten. Truly a pitiful creature !

And yet once there was a moment when he almost became a comrade and brother of the those whom he worshiped and whom he loved more than life itself. (He could’t help but love people who are sometimes Hamlets and Franz Moor !) He almost became an artist himself and probably would have become one if one funny trifle hadn’t prevented him. He had plenty of talent and desire, and at first there was patronage ; but he lacked a little something : courage. It always seemed to him that those heads that dotted all five tiers from bottom to top would laugh and hiss if he allowed himself to appear on stage. He would go pale and red and numb with horror when they offered him an opportunity to debut.

“I’ll wait a little,” he said.

And he waited until he grew old, went bankrupt, and ended up, with patronage, in the prompter’s booth.

He became a prompter, but that’s all right. Now he won’t be expelled from the theater for lack of a ticket : he’s an official. He sits in front of the first row, sees better than anyone else and doesn’t pay a penny for his seat. That’s good ! He’s happy and content.

He does his duty very well. Before the performance he reads the play several times so as not to make any mistakes, and when the first bell rings he’s already sitting in the booth and leafing through the text. It’s difficult to find anyone more diligent than him in the entire theater.

But nevertheless he had to be kicked out of the theater.

Disturbances shouldn’t be tolerated in the theatre, and the baron sometimes caused terrible disturbances. He’s a brawler.

When the stage performance is especially good, he takes his eyes off the text and stops whispering. Very often he interrupts his reading with cries of : “Bravo ! Excellent !” and allows himself to applaud at a time when the audience isn’t. Once even he hissed, for which he almost lost his place.

Just look at him when he’s sitting in his stinking booth and whispering. He blushes, turns pale, gesticulates with his hands, whispers louder than he should, suffocates. Sometimes it can be heard even in the corridors, where attendants yawn near the dresssing-rooms. He even allows himsemf to scold from the booth and to give the actor advice.

“Right hand up !” he often whispers. “You have hot words, but your face is ice ! This isn’t your role ! You are awful for this role ! You should see Ernesto Rossi in the role ! What’s the carton for ? Oh my God ! He’s ruined everything with that philistine manner !”

And he whispers such things instead of whispering the lines from the text. It’s in vain that they suffered from this eccentric, for if he’d been expelled then the public wouldn’t have had to witness the scandal that occurred recently.

The scandal took place as follows.

They were giving Hamlet. The theater was full. Today Shakespeare is listened to as willingly as a hundred years ago. When they give Shakespeare the baron is in the most excited state. He drinks a lot, talks a lot, and keeps rubbing his temples with his fists. Behind those temples hard work is in full swing. Elderly brains are agitated with furious envy, despair, hatred, dreams... He himself should have played Hamlet, even though Hamlet doesn’t fit well with a humpback and with the alcohol that the servants forget to lock up with the props. Hamlet’s for him, and not for these pygmies who play lackeys today, panderers tomorrow and Hamlet the day after tomorrow ! For forty years he’s been studying this Danish prince, whom all decent artists dream of and who provided a laurel crown not only for Shakespeare. For forty years he’s been studying, suffering and burning with a dream... Death isn’t far off. It’ll soon come and take him away from the theater forever... If only once in his life he were lucky enough to walk around the stage in a princely jacket, near the sea, near the rocks, where there’s only a deserted place,

By itself, ready to bring
Despair when you look into the abyss
And you hear in it the distant splash of a wave.

If even dreams are made to melt away by leaps and bounds, then what fires the bald baron would light up if the dream took the form of reality !

On the evening in question he was ready to swallow up the whole world out of envy and anger. Hamlet had been given to be played by a boy speaking in a liquid tenor, and most importantly – a red-haired one. Was Hamlet red-headed ?

The Baron sat in his booth as if he were on hot coals. When Hamlet wasn’t on the stage he was still relatively calm, but when the red-haired tenor appeared on the stage he began to spin about, to rush about and whine. His whispers sounded more like groans than something being read. His hands were shaking, the pages were tangled up, the candlesticks were placed farther and farther apart... He stared into Hamlet’s face and stopped whispering ... He passionately wanted to pluck every single hair out of that red head. Better let Hamlet be bald than red ! A caricature’s a caricature, damn it !

In the second act, he didn’t whisper at all, but giggled angrily, scolded and hissed. Fortunately for him the actors knew their roles well and didn’t notice his silence.

“Good Hamlet !” he scolded. “Nothing to say ! Ha-ha ! The gentlemen cadets don’t know their place ! They should be chasing seamstresses and not playing on the stage ! If Hamlet had had such a stupid face Shakespeare would hardly have written his tragedy !”

When he got tired of scolding, he started to teach the redheaded actor. Gesticulating with his hands and face, reading and banging his fists against the book, he demanded that the actor follow his advice. He had to save Shakespeare from desecration and for Shakespeare he would do anything : even a hundred thousand scandals !

Talking to the actors, the red-headed Hamlet was horrible. He broke down like that "dashing long-haired young man" – the actor, of whom Hamlet himself says : "I’d like to whip such an actor !”. When he began to recite, the baron couldn’t stand it. Gasping and banging his bald head on the ceiling of the booth, he placed his left hand on his chest and gesticulated with his right. An aged, strained voice interrupted the red-headed actor and made him look back at the booth :

Inflamed with anger,
In the blood dried on his armor
With fire in his eyes, the fierce one is looking for Pyrrhus
Priam’s father.

And, leaning halfway out of the booth, the baron nodded his head to the first actor and added, no longer reciting, but in a careless, faded voice :

“Continue !”

The first actor continued, but not immediately. For a minute he hesitated, and for a minute a deep silence reigned in the theater. This silence was broken by the baron himself, when, reaching back, he hit his head on the edge of the booth. Laughter was heard.

"Bravo, drummer !” was shouted from the audience.

They thought that it hadn’t been the prompter who’d interrupted Hamlet, but the old drummer who was dozing in the orchestra. The drummer bowed jokingly to the district committee, and the whole theater resounded with laughter. The public loves theatrical misunderstandings, and if misunderstandings were given instead of plays, they would pay twice as much.

The first actor continued, and silence was gradually restored.

The eccentric baron, hearing laughter, turned purple with shame and clutched his bald head, probably forgetting that it no longer had the hair that beautiful women once fell in love with. Now, not only would the whole city and all the humorous magazines laugh at him, he’d also be kicked out of the theater ! He burned with shame, was angry with himself, and meanwhile all his members were trembling with delight : he was now reciting !

“None of your business, you old, rusty fool !” he thought. “Your job is just to be a prompter, if you don’t want to be punched in the neck like the lowest lackey. But it’s outrageous, nevertheless ! The red-haired boy absolutely doesn’t want to perform humanly ! Is this the way this place is run ?”

And, glaring at the actor, the baron again began mumbling advice. Once again he couldn’t stand it and once again made the audience laugh. This eccentric was too nervous. When the actor, reading the last monologue of the second act, took a short break to silently shake his head, a voice again rushed out of the booth, full of bile, contempt and hatred, but, alas ! already broken by time and powerless :

“Bloody lunatic ! Hypocrite !
Insensitive, corrupt, vile monster !”

After a pause of about ten seconds, the baron took a deep breath and added, not so loudly :

“Fool, fool ! Where am I brave !”

This voice would have been the voice of a real Hamlet, not of a red-haired Hamlet, if there hadn’t been old age on earth. Old age spoils and interferes with many things.

Poor baron ! However, he’s not the first, and he won’t be the last.

Now he’ll be kicked out of the theatre. You must agree that it’s necessary.


3. THE CROOKED MIRROR

My wife and I went into the living room. It smelt of moss and damp. Scores of rats and mice darted away as we cast light on the walls that hadn’t seen light for a century. When we shut the door behind us a breeze wafted through the room and stirred up the papers that lay in the corners in stacks. The light fell on these papers and we saw ancient writings and medieval images. On the walls, green with age, portraits of ancestors were hanging. The ancestors were staring at us haughtily, sternly, as if to say :

“I’d like to have you flogged !”

Our footsteps echoed throughout the house. My cough was answered by an echo, the same echo that had once answered my ancestors...

And the wind howled and moaned. Someone was crying in the chimney, a cry of despair. Heavy raindrops pounded the dark, dim windows with a wistful sound.

“Oh ancestors, ancestors !” I said, sighing heavily. “If I were a writer, I’d write a long novel about their portraits. After all, each of these elders was once young and each of them had in them a novel – and what a novel ! For example, look at that old woman, my great-grandmother. That ever so ugly woman has her own, eminently interesting tale to tell. Do you see," I asked my wife, "do you see that mirror hanging there in the corner ?”

And I pointed for my wife to a large mirror in a black bronze frame hanging in the corner near the portrait of my great-grandmother.

“That mirror has magical properties : it absolutely ruined my great-grandmother. She paid a lot of money for it and never parted with it until the day she died. She stared at it day and night endlessly, even when she drank and ate. When she went to bed she always took it with her to bed, and when she was dying she asked for it to put it with her in the coffin. Her wish wasn’t granted only because the mirror didn’t fit in the coffin.

“Was she a coquette ?” my wife asked.

“I suppose so. But didn’t she have other mirrors ? Why did she love that mirror and not any other ? And didn’t she have any better mirrors ? No, there’s some terrible mystery here, sweetheart. That’s right. Legend says there’s a devil in the mirror and that great-grandma had a weakness for devils. Of course that’s nonsense, but there’s no doubt that that bronze-rimmed mirror does have some mysterious powers.”

I brushed the dust off the mirror, looked into it, and laughed. My laughter was echoed out loud. The mirror was crooked and my face was crooked in all directions : the nose was on my left cheek, and my chin was split and went sideways.

“Strange taste of my great-grandmother !” I said.

My wife hesitantly went over to the mirror and looked into it too – and immediately something terrible happened. She became pale, all her limbs were shaking, and she cried out. The candlestick fell out of her hands and rolled on the floor, and the candle went out. We were enveloped in darkness. Immediately I heard something heavy fall to the floor : my wife had collapsed unconscious.

The wind howled more miserably than ever, the rats began to scurry again and the mice to rustle through the papers. My hair stood on end as the shutter flew down from the window. The moon appeared in the window…
I gathered up my wife, embraced her and carried her out of the ancestral home. She only woke up the next day in the evening.

“The mirror ! Give me the mirror !” She said, regaining consciousness. “Where’s the mirror ?”

For a whole week afterwards she didn’t drink, eat, or sleep, and kept asking for a mirror. She cried, tore at the hair on her head, tossed and turned, and finally when the doctor said that she might die of exhaustion and that her situation was extremely dangerous, overcoming my fear I went downstairs and brought her great-grandmother’s mirror. On seeing it she laughed with happiness, took hold of it, kissed it and sunk her eyes deeply into it.

More than ten years have passed, and she still looks in the mirror and doesn’t tear herself away for a single moment.

“Is it really me ?" she whispers, and in her face, along with a blush, flashes an expression of bliss and delight. “Yes, it’s me ! Everything lies except this mirror ! People lie, my husband lies ! Oh, if I had seen myself before, if I had known what I really am, I wouldn’t have married this man ! He’s not worthy of me ! At my feet should lie the finest, noblest knights...!”

One day, standing behind my wife I accidentally looked in the mirror and discovered a terrible secret. I saw a woman of dazzling beauty in the mirror whom I’d never met in my life. She was a miracle of nature, a harmony of beauty, grace and love. But what was the matter ? What had happened ? Why did my plain, clumsy wife seem so beautiful in the mirror ? Why ?

Because the crooked mirror had distorted my wife’s plain face in all directions, and from this displacement of its features it had inadvertently become beautiful. Minus for minus made it plus.

And now we both, my wife and I, sit in front of the mirror and stare into it without looking away for a single minute : my nose is sticking out on my left cheek, my chin is split and shifted to the side, but my wife’s face is charming – and a mad, crazy passion overwhelms me.

“Ha-ha-ha !” I laugh wildly.

And my wife whispers barely audibly :

“How beautiful I am !”


4. THE DEPUTY, OR THE STORY OF HOW DESDEMONOV LOST 25 ROUBLES

“Shh... Let’s go to the Swiss, it’s not convenient here... He’ll hear us...”

We went to the Swiss. Makar, the doorkeeper there was sent off to the treasury so that he couldn’t overhear and report on us. Makar took the visitor’s book with him and put on his hat, but didn’t go to the treasury and hid instead under the stairs : he knew that there would be a great disturbance…

Kashalotov spoke first, followed by Desdemonov, then Zrachkov after Desdemonov... Dangerous passions raged ! Convulsions ran down their red faces, fists pounded on their chests...

“We live in the second half of the nineteenth century, not God knows when, not in the times of the ancients !” Kashalotov declared. “What those fat cats were allowed to do before, they’re allowed to do now ! We’re fed up at last ! The time has passed when...” And so on...

Desdemonov made approximately the same declaration. Zrachkov even cursed obscenely... Everyone was shouting ! There was only one sensible voice. That prudent one had a worried face, wiped his face with a kerchief and muttered :

“Well, shall we ? Ah... Well, let us suppose that... it’s all true, but why ? With the measures you use, with those measures you’ll in turn be measured, and they’ll revolt against you when you’re in charge. Believe me, you’ll only ruin yourselves !”

But they didn’t listen to the prudent voice. They didn’t let him finish what he was saying and pushed him towards the door. Seeing that prudence wouldn’t achieve anything, he became unreasonable himself and became boisterous too.

“It’s high time we made him understand that we’re men just like him !” said Desdemonov. “We, I repeat, are not servants, not plebs ! We aren’t gladiators ! We won’t allow ourselves to be bullied ! He pokes us, doesn’t respond to our bows, turns his face away when he makes his reports, and swears at us... Nowadays you can’t even poke a footman, never mind a nobleman ! That’s what we should tell him !”

“And the other day he turned to me and asked : ’What’s that snout of yours ? Go to Makar, let him mop it up for you !’ That’s a good one ! Or another time..."

“I was walking with my wife one day,” interrupted Zrachkov, “and he said : ’You’re always hanging around with girls ! Even in broad daylight !’
’That’s my wife, I said...’ And he didn’t apologize, he just smacked his lips ! My wife raged for three days about that insult. She’s not a girl, but on the contrary... you know...”

“In a word, gentlemen, it’s impossible to live like this any longer ! It’s either us or him, and we can’t serve together in any case ! Either he goes or we go ! It’s better to live without an office than to have your reputation reduced to nothing ! This is the 19th century, everyone has his own ego ! Even though I’m a little person, I’m not just some kind of object, and I have my own soul ! I won’t allow it ! So let’s tell him ! Let one of us go and tell him that it’s just impossible ! To go in our name ! Let’s go ! Who’ll go ? Just say so ! Don’t be afraid, nothing’ll happen ! Who’s going to go ? Ugh, damn... I’ve gone completely hoarse...”

They began to elect a deputy. After much debate and bickering, Desdemonov was voted the smartest, the most eloquent and the bravest. He was registered at the library, wrote beautifully, and was acquainted with educated young ladies, so he was clever : he had something to say and knew how to say it. And there’s nothing to debaye about his courage. Everyone knows how he once demanded an apology from a policeman when the latter mistook him for a "fellow" in the club. No sooner had the policeman frowned at this demand than word of his courage spread around the world and occupied minds...

“Go on, Senya ! Don’t be afraid ! Give it to him ! You’re going to bite him, you say ! You’ve bumped into the wrong people, Your Highness ! You’re a rascal ! Look for other lackeys, and we know how to throw insults around ourselves, Your Excellency. There’s no need to cast shadows ! That’s right... Go on, Senya... our friend... comb your hair... Say it !...”

“I’ve got a quick temper, gentlemen... I’ll say something wrong. You’d better go, Zrachkov !”

“No, Senia, you go... Zrachkov’s only good against sheep, and then when he’s drunk... he’s a fool, and you, after all... Go, my dear...”

Desdemonov combed his hair, straightened his waistcoat, coughed into his fist and went... Everyone held their breath. On entering the study, Desdemonov paused at the door and, with a trembling hand, passed his hand over his lips : well, how shall I begin ? His spine felt cold and tightened, like a belt, when he saw a bald patch with a familiar black wart... A breeze ran down his back... Not a problem, though ; it can happen to anyone at first experience, one needn’t be timid... Courage !

“Well... what do you want ?”

Desdemonov took a step forward and moved his tongue, but it didn’t make a sound : something was jumbled up in his mouth. At the same time the deputy felt that there was confusion in his mouth and not only in his insides... Courage crawled from his soul to his belly, muttered there, ran down his thighs to his heels and got stuck in his boots... And his boots were torn... Trouble !

“Well... what do you want ? Can’t you hear me ?”

“Um... It’s nothing... I’m just saying. I, your -sterness, heard... heard...”

Desdemonov held his tongue, but his tongue didn’t obey and went on :

“I heard that the -stvo is raffling off a carriage... Ticket, your honour... Ahem... your honour...”

“Ticket ? All right... I’ve got five tickets left, just... Will you take all five ?”

“No... no... no, Your Excellency... One ticket... that’s enough...”

“Will you take all five, I’m asking you ?”

“Very well, Your Honour !”

“Six rubles each... But you can heve them for five... Sign here... I wish you luck from the bottom of my heart…”

“Heh-heh-heh-heh-heh-heh-heh... Merci beaucoup... Ahem... A pleasure...”

“You may leave !”

In a minute Desdemonov was back in the Swiss and, red as a crab, with tears in his eyes he asked his friends for 25 rubles on loan.

“I gave him 25 roubles brethren, and it wasn’t my money ! My mother-in-law gave it to me to pay the rent... Give it to me, gentlemen ! Please !”

“Why are you crying ? You’ll ride in a carriage...”

“In a carriage... A carriage... Am I going to scare people with a carriage ? I’m not a clergyman ! Where would I put it if I won ? Where would I put it ?”

They spoke for a long time, and while they were talking Makar (he’s very literate) was writing it all down... and so on. It’s a long story, gentlemen ! In any case, the moral comes to this : don’t rebel !


5. HE UNDERSTOOD !

It’s a sweltering June morning. The heat’s hanging in the air, causing the leaves to wilt and the ground to crack. There’s a sense of melancholy lurking behind the thunderstorm. One longs for nature to weep and wash its sadness away with its teardrops.

There’ll probably be a thunderstorm. There’s a streak of blue and frowning in the west. Welcome !

At the edge of the forest there’s a stooped little peasant, about five feet tall, wearing large brown and grey boots and blue pantaloons with white stripes. The cuffs of his boots are halfway up his legs. The worn, patched trousers sag at the knees and dangle like fringes. A threadbare rope-sash has slipped down from his waist to his hips, and his shirt is pulled up to his shoulder blades.

He’s holding a shotgun in his hands. A rusty pipe about a yard long, with a sight resembling a shoe-nail, is set in a white home-made stock most skillfully carved from spruce, with clippings, stripes, and flowers. Without that stock the gun wouldn’t look like a gun ; it seems like something medieval, not modern... The trigger, brown with rust, is wrapped in wire and threads. The oddest thing is a glossy ramrod, freshly cut from a willow tree. It’s raw and fresh and much longer than the shaft.

The little man is pale. His slanting, inflamed eyes look restlessly up and sideways. His goatee trembles like a rag along with his lower lip. He paces back and forth, arching his torso forward in apparent hurry. Behind him, sticking out its long, dust-grey tongue, a large mutt with disheveled hairs is running, as thin as a skeleton. On its sides and tail are hunging large shreds of old, faded hair. His hind leg is tied up in a cloth : it must hurt. The little man turns to his companion every now and then.

“Go away !” he says timidly.

The mongrel jumps back, looks around, and after a while continues following its master.

The hunter would be glad to be able to dash into the woods but he can’t : at the edge of the path there’s a wall of fierce thorns, and behind the thorns stand high, stuffy hemlocks with nettles. But here at last is a path. The little man waves the dog off once more and dashes down the path into the bushes. The soil gives way underfoot : it hasn’t dried up yet. It smells raw and less stuffy here. On the sides are bushes and junipers – the real forest is still three hundred paces away.

Something in the distance makes the sound of an unlubricated wheel. The peasant shudders and looks towards a young alder-tree. He sees a moving black speck on the alder, approaches closer and recognises a young starling. The starling is perched on a branch and looking under a raised wing. The little man stops in his tracks, throws off his hat, puts the stock on his shoulder and begins to aim. Having taken aim, he raises the trigger and holds it so that it doesn’t come down earlier than it should. The spring’s defective, the cock doesn’t work and the trigger doesn’t respond : it takes its time. The starling lowers its wing and begins to look suspiciously over at the shooter. One more second and it’ll fly away. The shooter takes aim once again and takes his hand off the trigger. The trigger, contrary to expectations, doesn’t move. The little man pulls a string with his fingernail, bends the wire and gives the trigger a shove. There’s a click followed by a shot. The shooter gets a strong kick in the shoulder. It’s obvious he didn’t spare any powder. Throwing the gun down on the ground he runs over to the alder and begins to rummage in the grass. Near a rotten, mouldy twig he finds a bloodstain and a tuft of fluff, and after some more searching he finds his victim, a small, still hot corpse lying beside the trunk.

“I got him in the head !” he exclaims enthusiastically to the mongrel.

The mongrel sniffs at the starling and sees that his master has hit more than just its head. There’s a gaping wound on its chest, one leg is broken, and there’s a big drop of blood on its beak...

The little man quickly reaches into his pocket for a new load, and from his pocket rags, papers and threads fall down onto the grass. He loads the gun and, ready to continue his hunt, goes further along.

A Pole, the landowner’s clerk, rises up from the ground in front of him. The peasant sees his stern, red-haired face and freezes in terror. His hat falls off on its own accord.

“What are you doing ? Are you shooting ?” asks the Pole in a mocking voice. “How nice !”

The hunter peeks shyly to the side and sees a cart loaded with brushwood and some men with a wagon nearby. Intrigued by the hunt, he hadn’t even noticed how he’d bumped into them.

“How dare you shoot here ?” asks Krzhevetsky, raising his voice. “Is this your forest, then ? Or maybe, in your opinion, it’s already Saint Peter’s Day ? Who are you ?”

“Pavel Khromoy," the small man barely murmurs, clutching his rifle. “From Kashilovka.”

“From Kashilovka, damn it ! Who allowed you to shoot here ?” the Pole goes on, trying not to stress the second syllable from the end. “Give me your gun !”

The lame man hands the Pole his gun and thinks : "I wish you’d hit me in the face instead of howling..."

“And give me that hat...”

The lame man gives him his hat too.

“I’ll show you not to shoot ! Damn it ! Let’s go !”

Krzhevetsky turns his back on him and walks along behind the creaking cart. Pavel Limp, groping in his pocket for his game, follows him.

An hour later Krzhevetsky and Khromoy enter a spacious room with a low ceiling and blue, faded walls, the master’s office. No one’s in the office but it smells strongly of lodgings nevertheless. There’s a large oak table in the middle. Two or three accounting books are on the table, as well as an inkwell with a sandbox, and a kettle with a chipped spout. All this is covered with a grey layer of dust. In the corner there’s a large cupboard whose paint has long since peeled off. A tin of paraffin and a bottle of some kind of mixture are on top of the cupboard. In the other corner there’s a small image, covered in cobwebs...

“A report will have to be drawn up," says Krzhevetsky. “I’ll report to the landlord and send for the constable. Take off your boots !”

The lame man sits on the floor and silently, with trembling hands, takes off his boots.

“You will not leave here," says the clerk, yawning. “If you go away barefooted, it’ll be worse for you. Sit here and wait for the constable to come...”

The Pole puts the boots and the rifle in the cupboard and leaves the office.

As Krzhevetsky leaves, Khromoy’s slowly scratching the back of his head, trying to understand where he is. He sighs and looks around fearfully. The cupboard, the table, the teapot without a spout and the image look at him reproachfully, wistfully... The flies that abound in the master’s office are buzzing over his head so pitifully that it becomes unbearably creepy.

“Zzzzz..." the flies buzz. “Gotcha ! Gotchai”

A big wasp is crawling along the window. It wants to fly up out of the room but the glass won’t let it. Its movements are full of boredom and longing... The lame man backs towards the door, stands by the doorjamb and, with his hands at his sides, thinks...

An hour or two passes and he stands by the doorpost, waiting and thinking. His eyes squint at the wasp. "Why doesn’t it fly through the doorway, the fool ?" he thinks.

Two more hours pass. Everything around is silent, completely silent, dead... Khromoy’s beginning to think he’s been forgotten and that he won’t get out soon, and neither will the wasp that falls down from the glass every now and then. The wasp will be dead by nightfall – but so what ?

“That’s how humans are," the lame man philosophises, looking at the wasp. ”Man too, then... There’s a place for him to escape to, but in his ignorance he doesn’t know where that place is...”

Finally someone slams a door somewhere. Hurried footsteps are heard and in a minute a fat little man in broad trousers and harnesses comes into the office. He doesn’t have a frock coat or a waistcoat. There’s a streak of sweat running down his back from his shoulder blades ; the same streak runs down his chest. It’s the master himself, Pyotr Yegorich Volchkov, a retired lieutenant colonel. His thick red face and sweaty bald head indicate that he’d have given a lot if a cold snap had come instead of the heat. He’s suffering from the heat and the stuffiness. His sleepy eyes show that he’s just gotten up from his very soft and downy featherbed.

He walks about the room several times as if he hadn’t noticed Khromoy, then stops in front of him and stares intently into his face for a long time. He stares fixedly, with contempt, which at first shines only slightly in his eyes, then gradually spreads all over his fat face. The lame man can’t bear the look and lowers his eyes. He’s ashamed...

“Show me what you’ve killed !” Volchkov whispers. “Come on, show me, young Wiliam Tell ! Show it to me, you bastard !”

The lame man reaches into his pocket and takes out the poor starling. It’s already lost its bird shape. It’s badly crushed and has begun to dry up. Volchkov grins scornfully and shrugs his shoulders.

“Fool !" he says. “You fool ! You empty-headed fool ! Isn’t it a sin for you too ? Aren’t you ashamed ?”

“Yes, I’m ahamed, father Pyotr Yegorych !" says the lame man, overcoming the gulping that prevents him from speaking...

“Not only do you hunt in my woods without permission, you dare to go against the law of the state ! Don’t you know that the law forbids out-of-season hunting ? The law says that no one can shoot before Saint Peter’s Day. Don’t you know that ? Come over here !”

Volchkov goes over to the table ; Khromoy goes behind him. The barin opens the book that’s there, thumbs through it for a while and then begins to read in a high, drawn-out tenor an article forbidding hunting before Saint Peter’s Day.

“So you don’t know that ?” “asks the landlord, ending his reading.

“How can I not know that ? We do, Your Excellency. What do we know ? Don’t we have any ideas ?”

“Huh ? What kind of idea is it if you spoil God’s creatures senselessly ? You killed this bird. Why did you kill it ? Can you bring it back to life ? Can you, I ask you ?”

“I can’t, father !”

“But you killed it... And what profit this bird is, I don’t understand ! A starling ! No meat, no feathers... So... he killed it himself and foolishly...”

Volchkov squints his eyes and begins to straighten the starling’s broken leg. The leg falls off onto the lame man´s bare foot.

“Curses, curses !” Volchkov continues. “You’re a greedy predator ! You’ve done this deed out of greed ! He sees a bird, and it pains him that the bird flies at will, glorifying God ! Let me kill it and... devour it... Human greed ! I can’t bear to look at you ! Don’t look at me with those eyes of yours ! You devious rascal, you devious rascal ! You killed her, and she may have little children... squeaking...”

Volchkov makes a tearful grimace and, putting his hand to the ground, shows how small babies can be...

“I didn’t do it out of greed, Pyotr Yegorych," the limp voice excuses himself in a trembling voice.

“What did you do it for ? It was for greed, as you very well know !’

“No, Pyotr Yegorych... If I took a sin on my soul, it wasn’t out of greed, not out of lucre, Pyotr Yegorych ! It was an impurity...”

“You’re so impure that you’ve been led astray by the Unclean ! You’re the one who can be confused by the impure ! All you Kashilovs are thieves !”

Volchkov lets a trickle of air out of his chest with a sniffle, takes in a new portion and continues, lowering his voice : “What am I supposed to do with you now ? Eh ? Taking your mental poverty into account, you ought to be let go ; but in view of your conduct and your impertinence you ought to be... You ought certainly... Enough of this spoiling... Enough of this ! I’ve sent for the officer... We’ll draw up a report... I’ve sent for him... The evidence is there... Blame yourself... I don’t punish you, your sin punishes you... If you can sin, you can be punished too... Oh-ho-ho-ho... Lord, forgive us sinners ! Trouble with these... Well, how’s your spring ?...”

“Nothing... by the grace of God...”

“Why are you blinking your eyes ?”

Khromoy coughs into his fist and adjusts his sash.

“Why are your eyes blinking ?” Volchkov repeats. “You killed the starling, are you going to cry too ?”

“Your Excellency !” Khromoy says in a rattling cough, loudly, as if he had gathered his strength. “It offends you, according to your love of mankind, that I killed a bird... You reproach me, this very thing, not because you are a gentleman, but because it offends you... according to your love of mankind... But do I not feel offended ? I’m a foolish man, though I have no ideas, and I’m... offended... God forbid...”

“So why did you shoot it, if you’re offended ?”

“The Unclean one. Let me tell you, Pyotr Yegorych ! I’ll tell the truth, as before God... Let the officer come... My sin, I’m answerable to God and the court for it, and to you the whole truth, as if it were true... Let me tell it, Your Highness !”

“What should I allow ? Allow it or not, you can’t say anything clever. What’s it to me ? I won’t be the one to draw up the report... Speak ! Why don’t you say something ? Speak, William Tell !”

The lame man runs his sleeve over his trembling lips. His eyes become even narrower and shallower...

“I have nothing against these starlings,’ he says. "There may be a thousand of them, but what’s the use of them ? You can’t sell them or eat them, they’re just a trifle. You understand...”

“No, don’t tell me... You’re a hunter, but you don’t understand... starling, if fried, is good in porridge... And you can sauce it...it tastes almost like grouse...”

And, as if regretting his indifferent tone, Volchkov frowns and adds.. :

“You’ll see what it tastes like... You’ll see...”

“We don’t know what tastes... If only there was bread, Pyotr Yegorych... We know that ourselves... But I killed the starling because of sadness... sadness...”

“What kind of sadness ?”

“The devil knows what it is ! Let me explain. It’s started to torment me since the Holy Day, this sadness... Let me explain... I went out in the morning after matins, after Easter, and I went on... Our wives went ahead, and I went behind. I was walking and walking and stopped at the dam... I stood there and looked at God’s light and saw how everything was, how every big and little creature knew its place... The morning dawned and the sun was shining... I saw all that, rejoiced and looked at the birds, Pyotr Yegorich. Suddenly I felt something in my heart. A pang, then...”

“Why’s that ?”

“Because I saw the birds. Then a thought occurred to me. I thought it would be a good idea to shoot, but the law doesn’t allow it. And then two ducks flew in the sky overhead and the sandpiper cried somewhere beyond the river. I wanted to hunt very much ! I came home with such ideas ! I was having supper with my women and I saw a bird in my eyes. As I was eating, I heard the forest rustling and the bird shouting : Tzvirin ! Tzvirin ! Oh, my God ! I wanted to go hunting, and I wanted to have a Sabbath ! And when I drank vodka, I became completely crazy. I began to hear voices. I heard a thin little voice ringing in my ear, as if from on high, telling me : ’come, Pashka, shoot !’ It was an obsession ! I may presume, Your Excellency, Pyotr Yegorich, that it was the little devil, and not anyone else. And so sweet and thin, like a child’s voice. Since that morning, I’ve been feeling sad. I was sitting on my bed, I put my hands down like a fool, and I thought to myself... I thought and thought... All my thoughts were of your dead brother, Sergein, may he rest in peace. I remembered, silly me, how I used to go hunting with them, the dead men. I was one of their most important hunters, God willing. It amused and touched them that I, a two-eyed squint, was an artist at shooting ! They wanted to take me to town to show the doctors my ability with all my ugliness. It was amazing and sensitive, Pyotr Yegorych. We’d go out at dawn, call the dogs Kara and Ledka, and... aah ! Thirty versts a day ! What can I say, Pyotr Yegorych, noble father ! Truly, I’m telling you that apart from your brother there hasn’t been a real man in the whole world ! He was a cruel man, formidable, stubborn, but no one could resist him in the hunting field ! His Lordship, the Earl of Tirbork, hunted with his him and died of envy. He was no match for him. He was never that good, and he never held a gun like your brother’s. It was a Marseilles shotgun, made by Lepelier and company. A duck at two hundred paces !! No kidding !"

The lame man quickly wiped his lips and continued, blinking his slanting eyes :

“That caused my sadness. When there’s no shooting, there’s trouble, it stifles my heart !”

“Pampering !”

“Not at all, Pyotr Yegorych ! All through Holy Week I walked like a stray dog, didn’t drink, didn’t eat. On Fomin’s Day I cleaned my gun, fixed it up, and it calmed down a bit. On Pentecost, I got sick again. I wanted to go hunting, no matter how hard I tried not to. I drank vodka – that didn’t help, it was even worse. No dabbling ! I got drunk after being blessed... The next day I was sadder than ever... It drives you out... It drives you out, it drives you along ! It’s so powerful ! I took my rifle, went out to the garden and started shooting birds ! I got ten of them, but it didn’t get any easier for me : I was drawn to the forest... to the swamp. And the old woman started shaming me : ’You can’t shoot a rook, can you ? It’s an ungodly bird, and it’s a sin before God : there’ll be a crop failure if you kill a goose.’ Pyotr Yegorych took my gun... The hell with it ! I’m relieved..”

“Pampering !”

“No fooling ! I’m telling you, it wasn’t a joke, Pyotr Yegorych ! Let me explain... I woke up last night. I was lying there thinking... My grandma’s asleep, and there’s no one to say a word to. ’Can my gun be repaired now, or not ?’ I’m thinking. I got up and started fixing it."

“Well ?”

“Well, nothing... I fixed it and ran out with it like a man on fire. I got caught... I’m going to hell... Take that bird and smack him in the face with it, so that he understands...”

“The officer’s coming... Go into the hall !”

“I’ll go... I repent to my soul... Father Petra also says it’s pampering... But according to my foolish supposition, as I understand it, it’s not pampering, but sickness... It’s like drinking... Like a jest... You don’t want to, but you’re drawn into your soul. You’d be glad not to drink, but you’re tempted : Drink ! Drink ! I’ve been drinking, I know...”

Volchkov’s red nose turned purple.

“Drinking heavily’s another matter,” he says.

“It’s the same ! By God, it’s the same ! Truly, I tell you !”

And they were silent for a few minutes and looked at each other.

Volchkov’s crimson nose turned dark blue.

”You yourself will understand what a weakness this is, because of your love of mankind.”

The lieutenant-colonel understands not by humanity, but by experience.

“Off you go !” he says to Khromoy.

The lame man doesn’t understand.

‘Get out and don’t get caught again !”

“My boots, please !” says the little man, who’s understood and is glowing.

“Where are they ?”

“In the cupboard...”

The lame man receives his shoes, hat and rifle. He leaves the office with a light heart and looks up, but there’s a heavy black cloud in the sky. The wind’s blowing through the grass and trees. The first splashes have already struck on the hot roof. The stuffy air is getting lighter and lighter.

Volchkov pushes the window from inside. The window opens with a noise, and Khromoy sees the wasp fly away.

The air, Khromoy and the wasp celebrate their freedom.


6. ON CHRISTMAS EVE

A young woman of about twenty-three with a terribly pale face stood above the beach and looked out into the distance. Beneath her small, velvet-soled feet a narrow, dilapidated staircase, with one very movable handrail, led down to the sea.

She looked out into the distance where a vast expanse was flooded with a deep, impenetrable gloom. Neither stars nor snow-covered sea nor lights were visible. It was raining heavily...

"What’s out there ?" the woman wondered, gazing into the distance and wrapping her wet coat and shawl about her against the wind and the rain.

Somewhere out there in that impenetrable darkness, five or ten versts away, must be her husband, the landlord Litvinov, with his fishing companions. If a snowstorm hasn’t covered Litvinov and his fishermen with snow during the last two days at sea, they’ll now be hurrying back to the shore. The sea’s swollen and they say it’ll soon begin to break the ice. The ice cannot bear this wind and rain. Will their ugly-winged, heavy and sluggish fishing sledge reach the shore before the woman hears the roar of the wakening sea ?

She longed to go down. The railing moved under her hand and, wet and sticky, slipped from her grasp like a creeper. She crouched down on the steps and began to descend on all fours, gripping the cold, dirty steps with her hands. A breeze tore at her and swung her coat open. There was a smell of dampness on her chest.

“Saint Nicholas, the miracle worker, will there be no end to these stairs ?” whispered the young woman, scrambling down the steps.

The staircase had exactly ninety steps. It didn’t curve, but went down in a straight line, at an acute angle to the plumb line. The wind shook it from side to side and it creaked like a board about to crack.

Ten minutes later the woman was down by the sea. It was just as dark down there. The wind there became even more fierce than above. The rain poured down and there seemed to be no end to it.

“Who’s there ?” a man’s voice was heard.

“It’s me, Denys...”

Denys, a tall, corpulent old man with a big grey beard, was standing on the beach, carrying a large stick and looking out into the impenetrable distance too. He was searching for a dry spot on his clothes to light a match on to be able to smoke his pipe.

“Is that you, Madam Natalya Sergeyevna ?” he asked in a bewildered voice. “In this bad weather ? What are you doing here ? With your complexion, catching cold after childbirth is deathly. Go home, mother !”

An old woman was crying. The mother of the fisherman Evsey, who’d gone out fishing with Litvinov, was weeping. Denys sighed and waved his hand.

“You”ve lived, old woman,” he said towards her, “seventy years in this world, and like a little child, you’ve no idea. You fool, you’re at God’s will for everything ! With your senile weakness you should be lying on the cooker, not out here in the damp ! Go away, for God’s sake !”

“But Evsey is mine, my Evsey ! He’s all I’ve got, Denisushka !”

“It’s God’s will ! If he’s not destined to die in the sea, let the ice break a hundred times, but he’ll stay alive. And, my mother, if he’s destined to die this time, it’s not for us to judge. Don’t cry, old woman ! Evsey’s not the only one out at sea. Barin Andrei Petrovich’s there too. Fedya, Kuzma and Tarasenkov Aleshka are also out there.”

“Are they alive, Denysushka ?” Natalya Sergeyevna asked in a trembling voice.

“Who knows, madam ! If they haven’t been snowbound yesterday and on the third day, they’ll be alive. If the sea doesn’t break in, they’ll be alive. Look at that wind. It’s like it’s been hired, goddamn it !”

“Someone’s walking on the ice !” the young woman said in an unnaturally husky voice, as if startled, and she took a step back.

Denys squinted his eyes and listened.

“No, barina, nobody’s coming," he said. ‘It’s Petrusha, the fool, sitting in the boat and moving the oars. Petrusha !” “shouted Denys, “Are you sitting there ?”

A weak, sickly voice was heard : “I am, grandfather !”

“Does it hurt ?”

“It hurts, Grandfather ! I have no strength !”

There was a boat on the shore, just off the ice. At the bottom of the boat sat a tall lad with awkwardly long arms and legs. He was Petrusha the fool. He was gnashing his teeth and all his body was trembling as he stared out into the dark distance, trying to see something. He, too, was waiting for something from the sea. His long arms were gripping the oars and his left leg was tucked under his body.

“Our little fool is sick !” Denys said , approaching the boat. “His leg’s sore, the good one. And the lad’s lost his mind from the pain. You should go and get warm, Petrusha ! You’ll catch worse cold here...”

Petrusha was silent. He trembled and writhed in pain. His left thigh was in pain, on the back side, right where the nerve passed.

“Come on, Petrusha !” “Denys said in a soft, fatherly voice. “Lie down on the stove and, God willing, your leg’ll be fine by morning.”

“I can feel it !” Petrusha mumbled, unclenching his jaws.

“What do you feem, silly boy ?”

“The ice has broken.”

“How can you feel it ?”

“I hear such a noise ! One noise from the wind, another from the water. And the wind’s different : softer. It’s breaking up ten versts away.”

The old man listened. He listened a long time, but in the general rumble he didn’t perceive anything other than the except howling wind and the steady noise of the rain.

Half an hour passed in waiting and in silence. The wind was in its element. It grew angrier and angrier and seemed determined to break the ice at any cost and to take Eusei’s son from the old woman and her husband from the pale woman. The rain meanwhile grew weaker and weaker. Soon it became so rare that one could see human figures, the silhouette of a boat, and the whiteness of the snow in the darkness. Through the howling of the wind a chime could be heard. It was ringing from the fishing village, in the dilapidated bell tower. People caught at sea by the blizzard and then by the rain had to guide themselves by that chime – a straw that a drowning man clings to.

“Grandfather, the water’s near ! Can you hear it ?”

Grandfather listened, and this time he heard rumbling, not like the wind howling or the noise of trees. The fool was right. There wasn’t any longer any doubt that Litvinov and his fishermen wouldn’t return to land to celebrate Christmas.

“It’s over !” Denis said. “It’s breaking up !”

The old woman shrieked and crouched down on the ground. The barina, wet and shivering with cold, went over to the boat and listened. And she heard an ominous rumbling sound.

“Perhaps it’s the wind !” she said. “Are you really convinced, Denys, that the ice is breaking ?

“God’s will !..! For our sins, Madam...”

Denys sighed and added in a gentle voice :

“Please come upstairs, madam ! You’re already soaked !”

And then the people standing on the shore heard a quiet laugh, the laughter of a child, a happy one... The pale woman was laughing. Denys grunted. He always grunted when he wanted to cry.

“You’ve lost your mind !” he whispered to the dark silhouette of the woman.

The air grew lighter. The moon had peeked out. Now everything was visible : the sea with half thawed snowdrifts, and the woman, and Denis, and silly Petrusha writhing with unbearable pain. Away to the side the men stood holding ropes for something.

There was the first clear crackling sound not far from the shore. Soon there was another, a third, and the air was filled with a terrifying crack. The white, endless mass shook and darkened. The monster awoke and began its violent life.

The howl of the wind, the noise of the trees, Petrusha’s moans and clanging were all silenced by the roar of the sea.

“We have to go up the stairs !” shouted Denis. “Now the shore’s going to be flooded and covered with seaweeds. And the morning’s about to begin, lads ! Come on, Mother Mistress, God willing !”

Denys approached Natalya Sergeyevna and gently took her under the elbows...

“Come along, mother !” he said tenderly, in a voice full of compassion.

The baroness dismissed Denys with her hand, and, lifting her head cheerfully, went towards the stairs. She was no longer so deathly pale ; her cheeks were in a healthy flush, as though fresh blood had been poured into her system ; her eyes no longer looked weeping, and her hands, which held her shawl to her breast, didn’t tremble as before... She felt that she could manage the high stairs by herself, without any help from anybody else...

When she reached the third step, she stood still. Before her stood a tall, stately man in large boots and a fur coat…

“It’s me, Natasha... Don’t be afraid !" the man said.

Natalya Sergeyevna staggered back. She recognised her husband, the landowner Litvinov, with his the tall merlushka hat, dark moustache and black eyes. Her husband picked her up in his arms and kissed her on the cheek, dousing her with the fumes of sherry and cognac. He was slightly intoxicated.

"Be glad, Natasha," he said. “I didn’t disappear under the snow or drown. During the snowstorm I made my way with my boys to Taganrog [17], and from there I came overland to you here.”

He was mumbling, and she, pale and trembling again, looked at him with perplexed, frightened eyes. She couldn’t believe it...

“How wet you are, how you’re trembling !” he whispered, pressing her to his chest.

And a soft, childlike kind smile spread over his face, intoxicated with happiness and wine... She’d been waiting for him in this cold, at this time of night ! Wasn’t that love ? And he laughed with happiness...

A piercing, soul-shattering cry was answered by this quiet, happy laughter. Neither the roar of the sea, nor the wind, nothing could drown it out. With her face distorted by despair, the young woman was unable to hold back the cry and it burst out. Everything could be heard in it : the haphazard marriage, the irrepressible antipathy to her husband, the longing to be alone, and finally the dashed hope of a liberated widowhood. Her whole life with its grief, tears and pain poured out in that cry and wasn’t even drowned out by the cracking ice. Her husband understood the cry – it was impossible not to understand it...

“You’re bitter that I wasn’t snowed in or crushed by the ice !” he muttered.

His lower lip quivered and a bitter smile spread across his face. He stepped down the steps and lowered his wife to the ground.

“Have it your way !” he said.

He turned away from his wife and went over to the boat. There the silly Petrusha, clenching his teeth, trembling and hopping on one leg, was dragging the boat into the water.

“Where are you going ?” Litvinov asked him.

“The pain is killing me, Your Excellency ! I want to drown... It doesn’t hurt the dead...”

Litvinov jumped into the boat. The fool went after him.

"Goodbye, Natasha !" shouted the landlord. “Have it your way ! Get what you’ve been waiting for, standing here in the cold ! Godspeed !”

The fool swung his oars, and the boat pushed against the large ice-floe and sailed on to the high waves.

“Row, Petrusha, row !” Litvinov cried out. “Go on, go on !”

Litvinov, holding onto the edges of the boat, rocked and looked back. Gone was his Natasha, gone were the lights of the tube, gone at last the shore...

“Come back !” he heard in a woman’s torn voice.

And in this "come back", he thought he could hear despair.

“Come back !”

Litvinov’s heart began to pound... His wife was calling him, and then the Christmas mass was ringing on the shore.

“Come back !” the voice repeated pleadingly.

An echo repeated the word. The ice-floes crackled the word, the wind shrieked it, and the Christmas chimes said : "Come back !”

“Let’s go back !" Litvinov said, tugging the fool by the sleeve.

But the fool didn’t hear him. Gritting his teeth in his pain and looking hopefully out into the distance he worked his long arms... No one was shouting to him "turn back" and the pain in his nerve, that had begun since childhood, was growing sharper and burning ever more... Litvinov grabbed his hands and pulled them back. But those hands were as hard as stone and it wasn’t easy to tear them away from the oars. And it was too late. A huge ice floe was rushing towards the boat. That ice floe was going to take Petrusha’s pain away forever...

The pale woman stood on the sea shore until morning. When she was carried home, half frozen and exhausted from the moral torment, and laid in bed, her lips still kept whispering : "Come back !"

That night before Christmas she had fallen in love with her husband...


7. 75,000

At night around midnight two friends were walking along Tverskoy Boulevard. One was a tall, handsome dark-haired man in a shabby bear coat and top hat, the other was a small fellow with red hair in a red coat with white bone-buttons. Both were walking along in silence. The dark-haired one whistled a little mazurka, while the redhead was staring sullenly at his feet and spitting.

“Shall we sit down ?” The dark-haired one suggested, when both could see Pushkin’s dark silhouette and the light over the gate of the Strastnoi monastery.

The redhead silently agreed, and the two friends sat down.

“I’ve a small favour to ask you, Nikolai Borisych," said the dark-haired man after a moment’s silence. “Could you lend me ten or fifteen roubles, my friend ? I’ll pay you back in a week’s time...”

The redhead was silent.

“I wouldn’t even bother you if I didn’t just have to. Fate played a nasty trick on me today... My wife gave me her bracelet this morning to pawn... She has to pay for her sister’s school fees... I did what you know, and now... I lost it by accident right in front of you...”

The redhead moved a little and grunted.

“You’re an empty fellow, Vassili Ivanovitch !" he said, grinning wickedly. “You’re empty ! What right did you have to play cards with those young women when you knew that the money wasn’t yours, but someone else’s ? Well, aren’t you vacuous, aren’t you a phoney ? Wait, don’t interrupt... Let me tell you once and for all... Why these ever-new suits, that pin on your tie ? Is fashion appropriate for you, a beggar ? Why that silly top hat ? You, who live off your wife, you pay fifteen roubles for a top hat when you could easily wear a three-ruble hat without detriment to fashion and aesthetics ! Why this eternal bragging about your non-existent acquaintances ? I know Khokhlov, and Plevako, and all the editors ! When you lied about your acquaintances today, my eyes and ears were burning for you ! You lie without blushing ! And when you played with those women, losing your wife’s money to them, you had such a dirty and silly smile that it’s just... a slap in the face !"

“Leave off, leave off... You’re in a bad mood today...”

“Even if that faux pas was boyish, schoolboyish... I’ll admit it, Vasili Ivanovich... you’re still young... But I won’t allow it... I won’t acept one thing... How could you, playing with those women... simply cheat ? I saw you tak the ace of spadese out from underneath !”

Vasily Ivanovich blushed like a schoolboy and began to make excuses. The redhead insisted on his point. They argued loudly for a long time. Finally they both quieted down a little and began to think.

“It’s true, I have..." said the dark-haired one after a long silence. “It’s true... I’ve spent a lot and I owe a lot and I’ve squandered a lot, and now I don’t know how to get out of it. Do you know that unbearable, nasty feeling when your whole body’s itching and you have no remedy ? I’m experiencing something similar to that feeling now ... I’m up to my neck in the mess ... I’m ashamed of myself and of the way I behave ... I do a lot of stupid things, of nasty things, for the slightest reasons, and at the same time I can’t stop myself ... It’s disgusting ! If I’d inherited or won a lot, I would have given everything up and would have been born again... And you, Nikolai Borisych, don’t judge me... don’t cast stones... Remember Remember Palmovsky Neklyuzhev...”

“I remember your Neklyuzhev,” the redhead said. “I remember him... He ate up other people’s money, ate too much, and after dinner he wanted to have a good time… he burst into tears in front of a girl... I bet he didn’t shed any tears before lunch... Shame on writers for idealizing such scoundrels ! If Neklyuzhev didn’t have a gay look and gallant manners, the merchant’s daughter wouldn’t have fallen in love with him and there wouldn’t have been any repentance... In general, fate gives scoundrels a cheerful appearance... You’re all cupids ! They love you and they fall in love with you... You’re terribly lucky when it comes to women !”

The redhead stood up and walked round the bench.

“Your wife, for instance... an honest, noble woman... what could she possibly love you for ? Why ? And tonight, the whole evening, while you were lying and breaking down, that pretty blonde didn’t take her eyes off you ... You, the Neklyuzhevs, are loved, they make sacrufices for you, and all your life you’re struggling like a fish batting its head against the ice... be honest as honesty itself – for at least one happy minute ! And also... remember ? I was your wife Olga Alexeyevna’s fiancé when she didn’t know you yet, I was quite happy but you came along and... I was lost...”

“Jealousy !” the other grinned. “I didn’t know that you were so jealous !”

A feeling of annoyance and nastiness ran across Nikolai Borisich’s face... Mechanically, without realizing it, he reached forward and... swung his hand. The sound of the slap broke the silence of the night... The cylinder flew off the other’s head and rolled onto the trapled snow. It all happened in a second, unexpectedly, and came out seeming stupid, ridiculous. The redhead immediately felt ashamed of the slap. He tucked his face into the faded collar of his coat and walked up the boulevard. On reaching the Pushkin statue he looked back at the other one, remained motionless for a minute and, as if he were frightened of something, ran off towards Tverskaya...

Vasily Ivanovich sat there silent and motionless for a long time. A woman walked past him and handed him his cylinder with a laugh. He thanked her mechanically, got up and walked away.

"Now the itching will begin," he thought half an hour later climbing up the long stairs to his flat. ’I’m going to get it from my wife for losing the money ! She’ll be preaching at me all night ! Damn her to hell ! I’ll say I lost the money..."

Reaching his door, he timidly rang the bell. The cook let him in...

“Congratulations !” said the cook, smirking all over her face.

“What for ?”

“You’ll see ! God’s had mercy !”

Vasily Ivanovich shrugged his shoulders and went into the bedroom.

His wife Olga Alexeevna, a petite blonde with curlers in her hair, was sitting at the desk. She was writing. In front of her lay several sealed letters. When she saw her husband, she jumped up and threw herself on his neck.

“Have you come ?” she exclaimed. “How happy I am ! You can’t imagine how happy I am ! I was hysterical, Vasya, on getting such a surprise ... Here, read it !"

And she ran over to the table, took the newspaper from it and brought it to over to her husband.

“Read this ! My ticket won 75,000 ! After all, I have the ticket ! I honestly do ! I kept it from you because... because... you would have pawned it. Nikolai Borisych, when he was a groom, gave me the ticket and wouldn’t take it back. What a good man that Nikolai Borisych is ! We’re terribly rich now ! You’ll get better now, you won’t lead a disorderly life any longer. After all, you’ve been smoking and cheating me because of our deficiencies, because of our poverty. I understand that. You’re clever and decent...”

Olga Alexeevna walked around the room and laughed.

“What a surprise ! I was walking about from corner to corner, scolding you for your debauchery, hating you and then I sat down to read the paper... And suddenly I saw it !.. I wrote letters to everyone... my sisters, my mother... They’ll be so happy, poor people ! But where are you going ?”

Vasili Ivanovich looked at the newspaper... Stunned and pale, not listening to his wife, he stood silently there for a time thinking of something, and then put on his hat and left the house.

“To Bolshaya Dmitrovka, room N !” - he shouted to the cabman.

At the room he did not find the person he was looking for. The room he knew well was locked.

"She must be at the theatre," he thought, "and from the theatre... she’s gone to dinner... I’ll wait here a while..."

And he remained waiting there... Half an hour passed, an hour passed... He strolled up and down the corridor and talked to the sleepy doorman... It struck three on the clock below... Finally, having lost his patience, he began to go down slowly towards the exit... But fate had mercy on him...

At the doorway he met a tall, thin brunette wrapped in a long boa. A gentleman wearing blue sunglasses and a fur cap followed on her heels.

"I beg your pardon," Vasily Ivanovich addressed the lady. "May I disturb you for a moment ?"

Both the lady and the man frowned.

“I’ll be right with you,” the lady to the man and walked with Vasily Ivanovich over to the gas horn. “What do you want ?”

“I’ve come to you... to you, Nadina, on business," Vasily Ivanovich began, stammering. “It’s a pity that the gentleman’s with you, or I would have told you everything...”

“What’s the matter ? I don’t have any time !”

"You’ve got new admirers, and you don’t have time ! You’re very good, I must say ! Why did you chase me away at Christmas ? You didn’t want to live with me because... because I didn’t give you enough to live on... Now you’re wrong, it turns out... Yes indeed... Do you remember that ticket I gave you for your birthday ? Here, read it ! It won 75,000 !”

The lady took the newspaper in her hands and with greedy, as if frightened, eyes began to look for telegrams from St. Petersburg... And she found them...”

At the same time other eyes, weeping, dull with grief, almost mad, were looking into the box and searching for the ticket... All night long these eyes searched and didn’t find it. The ticket had been stolen, and Olga Alexeevna knew who had stolen it.

That very night the red-headed Nikolai Borisych tossed and turned from side to side and tried to sleep, but didn’t fall asleep until morning. He was ashamed of that slap in the face.


8. THE LAST MOHICAN

I and the retired staff-sergeant Dokukin, at whose house I was a guest, were sitting one fine spring morning in his ancient armchairs and staring lazily out the window. It was an awful bore.

"Phew !" Mumbled Dokukin. "Such boredom you’d be glad of a visit from the bailiff !"

"Shall I go to bed ?" I wondered.

We thought about boredom for a long time until we noticed a tiny change in the circle of the universe through the rainbow-washed window-panes : the cockerel, that was standing by the gate on a heap of last year’s leaves, raising one leg after the other (he wanted to raise both legs at once), suddenly woke up and darted away like a scared man.

“Someone’s coming or going..." smiled Dokukin. “I wish somebody would bring a guest. It would be more cheerful, after all...”

Cock hadn’t deceive us. First a horse’s head with a green bow appeared in the gate, then a full horse and, at last, a sombre, heavy carriage with big ugly side-wings, resembling the wings of a beetle about to fly off. The carriage rolled into the yard, awkwardly turned to the left, and with a screech and a clatter rolled towards the stable. In it sat two human figures, one female, the other a smaller male.

“Damn it..." muttered Dokukin, looking at me with startled eyes and scratching his temple. “There was no grief, so the devils drugged me. It’s not for nothing that I saw a furnace in my dream today.”

“Why ? Who’s that coming ?”

“Sis and her husband, damn them...”

Dokukin got up and nervously walked around the room.

“It’s even cold under my heart..." he muttered. “It’s a sin not to have feelings for my own sister, but would you believe it ? I’d sooner meet a robber in the woods than I would be with her. Shouldn’t we hide ? Let Timoshka say that we’ve gone to a convention.”

Dokukin began to call Timoshka loudly. But it was too late to lie and hide. After a minute there was a sound in the front room : a woman’s bass was talking to a man’s tenor.

“Get me my scarf downstairs !” The female bass was saying. “And you’ve got the wrong trousers on again !”

“You gave the blue trousers to uncle Vasilii Antipych, and you ordered me to hide the motley ones till winter," the tenor justified himself. “Shall I carry the shawl for you, or should I leave it here ?"

At last the door opened, and a forty-something lady entered the room. She was tall, full and plump, wearing a silk-blue dress. There was so much bluntness on her red-cheeked face that I sensed at once why she was so disliked by Dokukin. After the fat lady came a small, thin man in a mottled coat, large trousers and a velvet waistcoat, with narrow shoulders, a shaven head and a reddish nose. A gold chain dangled on his waistcoat like the chain of a lamp. In his clothes, his movements, his nose, and his dishevelled figure there was something vaguely debased and bowed-down.

She turned to her husband and ordered : “Cross yourself !”

The little red-nosed man shuddered and began to cross himself.

“Hello, sister !” Dokukin said, turning to the lady when she had finished praying, and sighed.

The lady smiled gravely and pushed her lips onto Dokukin’s.

The man also reached out for a kiss.

“Allow me to introduce... My sister Olimpiada Yegorovna Hlykina... Her husband is Dosifei Andreech. And this is my good acquaintance...”

“"I’m very glad," said Olimpiada Yegorovna, without shaking my hand. “I am very glad...”

We sat down and were silent for a minute.

“Were you expecting visitors ?” Olimpiada Yegorovna asked and turned to Dokukin. “I hadn’t expected to be at your place myself, my brother, as I’m on my way to see the governor, I’m just passing by...”

“And why are you going to see the governor ?” Dokukin asked.

“What for ? To complain against him !” The lady nodded at her husband.

Dosifei Andreich looked down, pushed his legs under his chair and made an embarrassed cough into his fist.

“Why should you complain about him ?”

Olimpiada Yegorovna sighed.

“He forgets his rank !” she said. “Well, I’ve complained to you, my brother, and to his parents, I’ve taken him to Father Gregory so that he could read a lesson to him, and I’ve done all sorts of things myself, but all that has failed ! I have to bother the governor...”

“But what has he done ?”

“He’s done nothing, and he doesn’t remember his rank ! He’s not a drinker, he’s humble, he’s respectful, but what’s the use if he can’t remember his rank ! Look at him there, he sits hunched over as if he were a beggar or a commoner. Do nobles sit like that ? Sit up properly, do you hear ?”

Dosifei Andreyevich craned his neck and lifted his chin, probably to sit upright, and timidly, furtively looked at his wife. That’s how little children look when they’re guilty. Seeing that the conversation was becoming intimate and family-like, I got up to leave the room. Hlykina noticed my move.

“Not at all, sit down !” she stopped me. “It’s good for young people to listen to this. We may not be scientists, but we’ve lived more than you have. God grant everybody to live as we have lived... And we, brother, will have dinner with you while we’re here,” Hlykina turned to her brother. “You must have had a hearty meal today. Tut, you don’t even remember that it’s Wednesday today," she sighed. “You must order a Lenten meal for us. We will not eat lean ; it’s as you wish, brother."

Dokukin called Timoshka and ordered a fasting meal.

“We’ll dine and then go to the governor..." Hlykina went on. “I’ll ask him to take care of it. It’s his business to see that the nobles don’t go astray...”

“Has Dosifei gone astray ?” asked Dokukin.

“As if you’ve never heard him before," said Hlykina with a frown. “And the truth is you don’t care... You don’t remember your own rank too well... But we’ll ask the young man. Young man," she said to me, "do you think it good for a nobleman to keep company with all sorts of rapscallions ?”

“It depends with whom..." I hesitated.

“The merchant Gusev, for example. I don’t even allow that Gusev to come to my doorstep, but he plays draughts with him, and goes to his tavern. And is it decent for him to go hunting with a clerk ? What can he talk to a clerk about ? The scribe doesn’t just talk, don’t you dare squeak in front of him, if you want to know, my good sir !”

“My character is weak..." whispered Dosifei Andreyevich.

“I’ll show you character !” his wife threatened him, knocking angrily on the back of her chair with her ring. “I will not allow you to embarrass our family name ! You may be my husband, but I will disgrace you ! You must understand ! I brought you out into the world ! The Hlykin family, sir, is a worthy family, and if I, a Dokukina, married him, he should appreciate it and be grateful ! He didn’t cost me cheap, sir, if you want to know ! What it cost me to have him in my service ! Ask him ! If you want to know, it cost me 300 rubles just for his exam for the first rank ! And why am I bothering ? Do you think I’m bothering for you, you grouse ? Don’t think so ! Our family name is dear to me ! If it wasn’t for the family name, you’d have rotted in my kitchen long ago, if you want to know !”

Poor Dosifei Andreyevich listened, kept silent, and only shrugged, I don’t know whether it was out of fear or shame. And at dinner the stern wife wouldn’t leave him alone. She kept her eyes on him and watched his every move.

“Salt your soup ! You’re holding the spoon wrong ! Move the salad bowl away from you, or you’ll catch it with your sleeve ! Don’t blink your eyes !”

And he ate in a hurry, cringing under her eyes like a rabbit under the gaze of a boa constrictor. He ate Lenten with his wife and every now and then looked with envy at our cutlets.

“Pray now !” his wife said to him after dinner. “And thank your brother !”

After dinner Hlykina went to her bedroom to rest. When she left, Dokukin clutched his hair and paced up and down the room.

“Well, what a wretched man you are, brother !” He said to Dosipheus, panting heavily. “I’ve sat with her for an hour and am tortured, what’s it like for you to be with her day and night ... ah ! You martyr, you wretched martyr ! You child of Bethlehem, murdered by Herod !”

Dositheus blinked his eyes and muttered :

“She’s strict, it’s true, but I must pray to God for her night and day, because I get nothing from her but favours and love.”

“You’re a lost man !” Dokukin shook his hand. “And once he spoke at meetings, and invented a new seeder ! The witch has ruined the man ! Eh !”

“Dositheus !” A woman’s bass sounded. “Where are you ? Come here, drive the flies away from me !”

Dosifei Andreyevich shuddered and ran on tiptoes into the bedroom...

“Ugh !” Dokukukin spat after him.


9. THE DIPLOMAT

The wife of the titular councillor Anna Lvovna Kuvaldina had taken her last breath.

“What should we do now ?” relatives and friends began to confer. “Her husband has to be notified. He didn’t live with her, but he loved her. He came to her recently, crawled on his knees and kept saying : "Annochka ! When will you finally forgive me my infatuation ?" And all that sort of thing, you know. You have to let him know...”

“Aristarkh Ivanovich," said the weeping aunt to Colonel Piskarev, who was taking part in the family meeting, "you’re a friend of Mikhail Petrovich’s. Will you do me the kindness of going to his house and letting him know of this misfortune ? But don’t be too quick, my dear, or something might happen to him, too. He’s sick. You prepare him first, and then...”

Colonel Piskarev put on his cap and went to the Roads Board, where the new widower worked. He found him in the act of drawing up a balance sheet.

“Dear Mikhail Petrovich !" he began, seating himself at Kuvaldin’s table and wiping away his sweat. “Hello, my dove ! What dust there is on the streets, for God’s sake ! Go ahead and write, write... I won’t disturb you... I’ll just sit and then go away... You know, I was just passing by and I thought : isn’t Misha working here ? Let’s go in ! Well... I have a little business to get done...”

“Sit down, Aristarkh Ivanovich... Wait a little... I’ll be done in a quarter of an hour, then we’ll talk...”

“Write, write... I’m just walking around... I’ll just say two words and go away !”

Kuvaldin put down his pen and prepared to listen. The colonel scratched his collar and continued :

“It’s stuffy here, but it’s pure heaven outside... There’s sunshine and a breeze, you know... birds... springtime ! I was walking along the boulevard, and I felt so good, you know...! I’m an independent man, a widow... I go where I want... If I want to go to the porter’s, if I want to ride around on horseback, no one dares to stop me, no one howls after me at home... No, brother, there’s no better life than being single... You’re at ease ! You’re free ! You breathe and you really feel like you’re breathing ! I’ll go home now and no... no one will dare ask where I went... I’m my own master... Many people, my brother, praise family life, but I think it’s worse than hard labour... Fashions, bustles, gossip, squealing... guests now and then... children one after another creeping into the world... expenses... ugh !”

“I’ll be right back,” said Kuvaldin, taking up his pen. “I’ll finish and then...”

‘Write, write... If she’s not the devil’s wife, what if she’s Satan in a skirt ? If she’s the one who’s been chirping and itching all day long... You’ll howl ! Take you, for instance... When you were single, you looked like a man, but when you married your wife, you became melancholic... She disgraced you in the city... she drove you out of the house... What good is that ? There’s no pity for such a wife...”

“Our break-up’s my fault, not hers,” Kuvaldin sighed.

“Stop that, please ! I know her ! Angry, willful and crafty ! Every word’s a venomous sting, every glance is a sharp knife... And what malice was in her, the dead woman, it’s impossible to express !”

“What do you mean by ‘the dead woman’ ?” Kuvaldin made big eyes.

“Did I say ‘dead woman’ ?” Piskarev blushed. “I didn’t say that at all... God be with you... You’ve gone pale ! He he he... Listen with your ear, not with your belly !”

“Have you been to Anyuta’s today ?”

“I went there this morning... She was lying down... She’d been pushing the servants around... She’s been served the wrong way, the wrong way... She’s an unbearable woman ! I don’t understand why you love her, God bless her... God willing, she’d untie you, you poor man... You’d be free, you’d have fun... you’d marry someone else... Well, I won’t ! Don’t frown ! It’s just an old man’s way... It’s up to me... If you like it, or not, I’m just... wishing you well... Not living with you, not wanting to know you... what kind of wife is that ? Ugly, frail, wicked... And there’s nothing to regret... Let her be...”

“Easy for you to say, Aristarkh Ivanovich !” Kuvaldin sighed. ”Love isn’t a hair that you can just pluck out.”

“There has to be a reason to love ! You’ve had nothing but snide remarks from her. Forgive me, old man, but I didn’t love her... I couldn’t look upon her ! When I drove past her flat I closed my eyes so that I didn’t see her... God be with her ! God rest her soul, eternal rest, but... I didn’t love her, I’m a sinful man !”

“Listen, Aristarkh Ivanovich...” Kuvaldin turned pale. “This is the second time you’ve said that... Is she dead or what ?”

“So who died ? No one died, but I didn’t love her, the dead woman... whew ! I mean not the dead woman, but her... your Annushka...”

“She’s dead, isn’t she ? Aristarkh Ivanovich, don’t torment me ! You seem strangely excited, confused... praising your idle life... Is she dead ? Yes ?”

“She’s so dead !” Piskarev muttered, coughing. “How you, brother, all at once... and even if she were dead ! Everyone will die, and she too must die... And you’ll die, and I...”

Kuvaldin’s eyes turned red and filled with tears...

“At what time ?” he asked quietly.

“Not at all ... You’re mumbling ! She’s not dead ! Who told you that she’s dead ?”

“Aristarkh Ivanovich, I... I beg you. Don’t spare me !”

“You, brother, can’t be spoken to as if you were a child. Did I tell you she’s dead ? Did I ? Why are you drooling ? Come and see, she’s alive ! When I went to see her, she was arguing with her aunt... Father Matvey was holding a memorial service, and she was shouting at the whole house.”

“What memorial service ? For who ?”

“A memorial service ? It’s like... as if instead of a prayer service. I mean... there wasn’t a memorial service, but something... nothing.”

Aristarkh Ivanovich got confused, stood up and turned to the window and started coughing.

“I have a cough, brother... I don’t know where I caught it...”

Kuvaldin also rose and nervously paced around the table.

“You’re deceiving me," he said, rubbing his beard with trembling hands. Now I understand… everything’s clear. And I don’t know what all this diplomacy is for ! Why not say it right away ? Did she die ?"

“Um... How shall I tell you ?” Piskarev shrugged his shoulders. “It’s not that she’s dead, but... Well, you’re crying now ! Everyone’s going to die ! She’s not the only mortal, we’ll all be in the other world ! Instead of crying in front of people, you’d better go and remember her ! You should have crossed yourself !”

For half a minute Kuvaldin stared dumbly at Piskarev and then, terribly pale, fell into a chair and burst into hysterical tears... His colleagues jumped up from the other tables and rushed to his aid. Piskarev scratched the back of his head and frowned.

“A commission with such gentlemen, by God !” He muttered, spreading out his arms. “Howls... well, why does he howl, you may ask ? Misha, are you out of your mind ? Misha !" he pushed Kuvaldin. “She’s not dead yet ! Who told you that she’s dead ? On the contrary, the doctors say that there’s still hope ! Misha ! Misha, I’m telling you that she’s not dead ! Shall we go and see her together ? We’ll be just in time for the memorial service... I mean, what am I saying ? Not for the memorial service, but for dinner. Mishenka ! I assure you, she’s still alive ! God punish me ! Blow my eyes ! You don’t believe me ? In that case, let’s go to see her... Call her whatever you want, if... And where did he come up with that, I don’t understand ? I was at the dead woman’s this morning. I mean, not at the dead woman’s, but... ugh !”

The colonel waved his hand, spat, and left the Board. On arriving at the dead woman’s flat he collapsed on the sofa and clutched his hair.

“You go to him yourself !” he muttered in despair. “Prepare him for the news yourself, and spare me ! I won’t ! I just said two words to him... I only hinted to him, and look what it’s done to him ! He’s dying ! Without feeling ! There’s no way I’ll do it again... Go yourself !...”


10. THE WHISTLERS

Alexei Fyodorovich Vosmerkin was showing his visiting brother, a university Master around his estate. Both had just had breakfast and were slightly tipsy.

“This, my brother, is the forge..." Vosmerkin explained. “And here’s where they shoe horses... And this, my brother, is the bathhouse... There’s a long bench in the bathhouse, and under the bench there are chickens sitting in sieves on ttheir eggs... Just looking at the sofa you’ll remember a lot of things... I only heat the bathhouse in winter... An important thing, brother, it’s really something ! Only a Russian could invent a bathhouse ! In one hour on the top bench you’ll go through what an Italian or a German couldn’t survive in a hundred years ... You lie like there you’re in hell, and then Avdotya brushes you off with a broom, chiki-chiki ... chiki-chiki ... You get up, drink cold kvass and again chiki-chiki... Then you get off the bench, you’re like a red Satan... But a human one... Here are my freed mercenaries... Let’s go in !”

The landowner and the Master bent down and entered a shabby, unplastered, ramshackle apartment with a cracked roof and a broken window. The smell of cooking-broth wafted over them as they entered. Men and women were sitting at a long table eating pea soup with large spoons. When they saw the gentlemen, they stopped chewing and stood up.

“Here they are, my..." began Vosmerkin, casting his eyes over the diners. “Bread and salt, lads !”

“Greetings !”

“There they are ! That’s Russia, my brother ! Real Russia ! The people ! And what a people ! God forgive me, what kind of cattle are Germans or Frenchmen compared to them ? They’re all are pigs compared to our people !”

“You don’t say..." the Master murmured, lighting a cigar to clear the air. Every nation has its own historical past... its own future...”

“You’re a Westerner ! Do you understand that ? That’s the pity that you scholars have learned alien ways, and don’t want to know your own ! You despise them, you’re alien ! And I see it and I agree : the intelligentsia has gone rotten, and if there’s anyone to look for ideals in, it’s them, those lazybones... Take Filka for example...”

Vosmerkin went up to the shepherd Filka and shook him by the shoulder. Filka grinned and made a "gee-ha" sound...

“Take Filka... Why are you laughing, you fool ? I’m serious, and you’re laughing... Take this fool... Look, Master ! A foot wide in the shoulders ! A chest like an elephant’s ! You can’t budge him, there’s no way ! And how much moral strength there is lurking in him ! How much of it ! Enough strength for a dozen of you intellectuals... Go ahead, Filka ! Watch out ! Don’t back down ! Hold on tight ! If anyone tells you anything, oppresses you, spit it out... You’re stronger, you’re better ! We have to imitate you !”

“Our merciful gentlemen !” the dignified coachman Antip blinked his eyes. “Doesn’t he feel it ? Doesn’t he understand the gentlemen’s affection ? Bow down to your feet, you simpleton, and kiss their hands... You’re our merciful gentlemen ! If a man’s worse than Filka, you forgive him, and if he’s not a prankster, he’ll live in heaven... God bless everyone... And you reward and you punish him...”

“I say !” The very essence has spoken ! The patriarch of the forest ! You see, Master ! ’Both reward and punish’... In simple words, the very idea of justice !.. I bow down, brother. Do you see it ? I learn from them. I’m learning !”

“It’s true..." Antip remarked.

“What’s true ?”

“About learning...”

“What learning ? What’re you talking about ?”

“I meant what you were saying... about doctrine... You’re gentlemen, to learn doctrines of all kinds... We’re in the dark ! We see the signs, but we don’t know what they mean... We know more with our noses... If it smells of vodka, it’s a tavern, if it smells of tar, it’s a shop...”

“Well Master, what do you say ? What are the people like ? Every word with a scrawl, every phrase is a profound truth ! A nest, brother, there’s a nest of truth in Antipka’s head ! And look at Dunyushka ! Dunyasha, come here !”

Dunyasha the cowherd, freckled with an upturned nose, became ashamed and scratched the table with her fingernail.

“Dunyushka, I told you to come here ! What are you ashamed of, you fool ? We won’t bite !”

Dunyasha came out from behind the table and stopped in front of the gentleman.

“Look at that ! She’s breathing with power ! Have you ever seen such a thing there, in St. Petersburg ? There you have matches and bones, but this one, look, all blood and milk ! Simplicity, breadth ! Look at that smile, those ruddy cheeks ! It’s all nature, truth, reality, not like yours ! What’s that stuffed in your cheeks ?”

Dunyasha chewed and swallowed something...

"And, my brother, look at those shoulders, those legs !" continued Alexei. "I bet she’ll bang that fist in the back of her dear one, and it’ll ring like a barrel... Are you still messing with Andryushka ? Look here, Andriyushka, I’ll give you some pepper. Laugh, laugh... Eh, Master ? Forms, forms...”

Vosmerkin bent down to the Master’s ear and whispered... The Master started laughing.

“So now you’ve been made fun of, you fool..." remarked Antip, looking at Dunyasha reproachfully. “You’ve turned redder than a crayfish ! They wouldn’t say that about a good girl...”

“And now, Master, look at Lyubka !” continued Vosmerkin. “She’s our first singer... You go around among your Chukhtas and collect the fruits of folk art... No, listen to ours ! Let ours sing to you, you’ll drool ! Come on, fellows ! Come on ! Ljubka, start ! Come on, you pigs ! Obey !”

Lyuba coughed bashfully into her fist and in a harsh, husky voice began her song. The others echoed her... Vosmerkin waved his hands, blinked his eyes and clucked, trying to read delight on the Master’s face.

The Master frowned, pursed his lips and listened with a look of a real connoisseur.

“Yes..." he said. “There’s a version of that song in Kireevsky’s, number seven, class three, song eleven... Yes... I must write it down...”

The Master took a book from his pocket and with an even more frowns began to write... Having sung one song, the "people" began another... Meanwhile the broth had grown cold and the porridge they took out of the cooker had stopped giving off vapour.

“That’s it !" exclaimed Vosmerkin. ”That’s it ! Most important ! I bow down !”

Doubtless the matter would have come to a dance, had Pyotr the footman not entered the dining-room and announced that the meal was ready.

“And we, scum that we are, we dare to think ourselves as superior and better !” Vosmerkin cried out as he and his brother came out of the waiting room. “What are we ? Who are we ? No ideals, no science, no labour... Do you hear them laughing ? They’re laughing at us... And they’re right ! They smell falsity ! A thousand times right and... and... did you see Dunyasha ? Isn’t she quite a girl ? Just wait, after dinner I’ll call her...”

At dinner the two brothers talked the whole time about identity, intactness and integrity, scolded themselves and searched for meaning in the word "intellectual".

After dinner they went to bed. Having slept, they went out on the porch, ordered themselves a seltzer and started again about the same sort of thing...

“Petya !” Vosmerkin shouted to the footman. “Go and fetch Dunyashka, Lyubka and the others ! Tell them to dance round the table here ! Hurry up ! Come quickly !”


11. DEAR DOG

Lieutenant Dubov, no longer a young army serviceman, and the volunteer Knaps were having a drink.

“Great dog !” said Dubov, showing Knaps his dog Milka. “A wonderful dog ! Look at that muzzle ! The muzzle alone’s worth it ! If you run into a dog-lover, he’ll give you two hundred rubles for such a face ! You don’t believe me ? If so, you don’t understand anything...”

“I understand, but…”

“It’s a setter, a purebred English setter !” It’s stance is amazing, and what flair... what scent ! God, what a scent ! Do you know how much I gave for Milka when she was just a puppy ? One hundred rubles ! A wonderful dog ! She-elma, Milka ! Doo-hooray, Milka ! Come here, come here... my doggy, my little dog...

Dubov drew Milka to him and kissed her between the ears. There were tears in his eyes.

“I won’t give you up to anyone... my beauty... that would be robbery. Do you love me, my Milka ? Do you love me ?... Damn it, get out, will you !” the lieutenant suddenly shouted. “Climbing on my uniform with your dirty paws ! Yes, Knaps, I gave a hundred and fifty rubles for it as a puppy ! Well, wasn’t it worth it ? Only one thing’s a shame : I don’t have time to go hunting ! The dog’s dying of idleness, it’s burying its talent... That’s why I’m selling it. Buy it, Knaps ! You’ll be grateful to me for the rest of your life ! Well, if you don’t have much money, then if you like, I’ll let you have it at half price... Take it for fifty ! It’s a steal !

“No, my dear…” Knaps sighed. If your Milka was a male, then maybe I would have bought it, otherwise...

“Milk isn’t a male ?” The lieutenant was surprised. "Knaps, what’s the matter with you ?" Milka’s not male ?... What sex is he ?! Ha, ha ! So what do you think she is – a bitch ? Ha, ha, what a fellow – he still doesn’t know how to distinguish a male from a female !”

"You’re talking to me as if I’m blind or a child..." Knaps was offended. “Of course, she’s a bitch !”

“Perhaps you’ll say next that I’m a lady ! Ah, Knaps, Knaps ! And you who graduated from technical school ! No, my soul, this is a real, purebred male ! Not only that, he’ll give you ten points on any male dog, and you... aren’t a male ? Ha, ha...”

“Forgive me, Mikhail Ivanovich, but you… just think I’m a fool… It’s even a shame…”

“Well, don’t then, to hell with you… Don’t buy it… You won’t get it !” You’ll soon say that that’s not a tail, but a leg... No matter. I just wanted to do you a favor. Vakhrameev, some cognac !

The orderly served more cognac. The friends poured themselves a glass and thought. Half an hour passed in silence.

“And even if she’s a female…” the lieutenant interrupted the silence, looking sullenly at the bottle. “She’s amazing ! It’s better for you like that. She’ll bring you puppies, and for every puppy you’ll get twenty-five... Everyone will buy one from you willingly. I don’t know why you like males so much – bitches are a thousand times better ! Females are both more grateful and more affectionate... Well, if you’re so afraid of the female sex, then, if you like, you can take her for twenty-five !

 No, my dear... I won’t give a penny. Firstly, I don’t need a dog, and secondly, I don’t have any money.

“You would have said that earlier ! Milka, get out of here !”

The orderly served scrambled eggs. The friends set to work on them and silently cleaned the frying pan.

"You’re a good fellow, Knaps, honestly," said the lieutenant, wiping his lips. “I’m sorry to let you go like that, damn it… You know what ? Take the dog for free !

"Where can I take her, my dear ?" Knaps said and sighed. “And who’ll take care of her ?

“Well, it doesn’t matter, doesn’t matter… to hell with you ! You don’t want to, and you don’t have to... Where are you going ? Sit down !”

Knaps, stretching, stood up and grabbed his hat.

“It’s time to go, goodbye…” he said, yawning.

“Wait a minute, I’ll accompany you.”

Dubov and Knaps put on their coats and went out. The first hundred steps passed in silence.

“You don’t know anyone to give this dog to ?” the lieutenant began. “Do you have any such acquaintances ? The dog, as you saw, is good, a thoroughbred, but... I definitely don’t need her !”

“I don’t know, my dear…. What kind of friends do I have here ?”

Up to the apartment of Knaps the friends didn’t say a single word more. Only when Knaps shook the lieutenant’s hand and opened his gate did Dubov cough and mutter something hesitantly :

“Do you know if the local knackers take dogs or not ?”

“They must take them... Probably… I can’t say.”

“I’ll send her to them tomorrow with Vakhromeev... To hell with her, let her skin be torn off... Nasty dog ! Disgusting ! Not only did she make messes in all rooms, but just yesterday she ate all of the meat in the kitchen, horrible !... I wish she were a good breed, but the devil only knows what she is, she’s a cross between a mongrel and a pig. Good night !

“Farewell !” Knaps said.

The gate slammed on the lieutenant left all alone.


12. THE BOREDOM OF LIFE

The Church is a place where the Church is a place where the Church is a place where the Church is a place where the Church is a place where the Church is a place where the Church is a place where the Church is a place where the Church is a place where the Church is a place where the Church is a place.
 "A Practical Guide for Clergymen", P. Nechaev

Colonel Anna Mikhailovna Lebedeva’s only daughter, a young bride, died. That death brought about another death : the old woman, stunned by a visit from God, felt that all her past had irrevocably died and that now another life was beginning for her, one that had very little in common with the first...

She went about in a disorderly fashion. First she sent a thousand roubles to the Athos monastery and donated half of her household silver to the church cemetery. A little later she gave up smoking and vowed not to eat meat. But all that didn’t make her feel any better. On the contrary, the feeling of old age and the proximity of death grew sharper and more pronounced. Then Anna Mikhailovna sold her town house for next to nothing and retired to her manor without any definite purpose in mind.

When the human mind, in whatever form, raises the question of the purpose of existence and there’s a need to look beyond the coffin, then neither sacrifice, nor fasting, nor wandering from place to place will satisfy it. But, fortunately for Anna Mihailovna, immediately after her arrival at Jenino fate confronted her with an accident that made her forget for a long time about old age and approaching death. It happened that on the day of her arrival Martyn, the cook, had poured boiling water over both his feet. They rushed out to fetch the country doctor, but he wasn’t at home. Then Anna, although she was squeamish and sensitive, washed Martyn’s wounds, smeared them with oil and applied bandages on both feet. She spent the whole night at the cook’s bedside. When, thanks to her efforts, Martyn stopped moaning and fell asleep, her soul, as she later said, was "struck". It suddenly seemed to her that the purpose of her life was revealed to her... Pale, with moist eyes, she reverently kissed Martyn’s sleeping forehead and began to pray.

After this Lebedeva took up her vocation. In the days of her sinful, slovenly life, that she now recalled with nothing but disgust, having nothing to do she’d had to have lots of treatments. Her lovers had also included doctors from whom she’d learned a thing or two. All of that came in handy now. She procured a first aid kit, several books on medecin and the medical newspaper, and bravely began her treatments. In the beginning, she treated only the inhabitants of Zhenino, but then she began to attract people from all the surrounding villages.

“Can you imagine, my darling ?” Three months after her arrival she boasted to the priestess : "Yesterday I had sixteen patients, and today I have twenty ! I’m so weary with them that I can hardly stand on my feet. All my opium is out, imagine ! There’s an epidemic of dysentery in Guryin !”

Every morning when she woke up she thought of the sick who were waiting for her, and her heart felt a pleasant chill. After dressing and a quick cup of tea she’d begin the admission process. She enjoyed it to an inexpressible degree. First slowly, as if wishing to prolong the pleasure, she wrote down patients’ names in a notebook and then she called each in turn. The more the patient suffered, the dirtier and more disgusting his illness was, the sweeter the work seemed to her. Nothing gave her more pleasure than the thought that she was fighting against her squeamishness and not sparing herself, and she deliberately tried to prolong the digging into festering wounds. There were times when, as if intoxicated by the ugliness and the stench of the wounds, she fell into a kind of delighted cynicism when an unbearable desire to violate her nature appeared, and in those moments it seemed to her that she stood at the height of her vocation. She adored her patients. Her senses told her that they were her saviours, and intellectually she wanted to see them not as individuals, not as men, but as something abstract : the people ! That was why she was unusually soft and timid with them, blushing before them for her mistakes and always looking guilty on receiving them...

After each session of treatments, that took up more than half a day, tired and reddened from stress and feeling sick, she occupied herself with reading. She read medical books or those of the Russian authors that best suited her mood.

Anna Mikhailovna felt refreshed, content and almost happy with her new life. She didn’t want anything more from life. And then, as if to complete her happiness, as if for dessert, she became reconciled with her husband, to whom she had felt deeply guilty. Some seventeen years beforehand, soon after the birth of her daughter, she had betrayed her husband Arkady Petrovitch, and had to separate from him. She hadn’t seen him since. He was serving somewhere in the south in the artillery as a battery commander and occasionally, twice a year, had sent letters to his daughter, who had carefully hidden them from her mother. After her daughter’s death, Anna Mikhailovna suddenly received a long letter from him. He wrote to her, in his aged, relaxed hand, that since the death of his only daughter he’d lost the last thing that bound him to life, that he was old and ill and longed for death, which he feared at the same time. He complained that he was sick and tired of everything, that he didn’t get on with people any longer and couldn’t wait to give up life in the battery and get away from all the squabbling there. Finally he asked his wife to pray for him, to take care of herself and not to give way to despondency.

A regular correspondence ensued between the two old people. From the letters that followed, which were all equally tearful and gloomy, it wasn’t only illness and the deprivation of his daughter that the colonel suffered from. He got into debt, quarrelled with his superiors and fellow officers, built up his battery until it was impossible to hand it over, etc. The correspondence between the two spouses continued for some two years, culminating in the old man’s resignation and his coming to live in Zhenino.

He arrived on a February afternoon, when the buildings at Zhenino were hidden behind high snowdrifts, and there was dead silence in the clear blue air, along with a hard, cracking frost.

Looking out the window as he climbed down from of the sleigh, Anna Mikhailovna didn’t recognise him as her husband. He was a small, hunched-up old man, quite decrepit and run-down. The first things that struck Anna Mikhailovna about him were the senile folds in his long neck and his thin, arching knees, that looked as if they were on artificial legs. He had a long argument with the cabman when he paid the bill and then spat angrily at him in conclusion.

“Even talking to you is repugnant !” Anna Mikhailovna heard the senile man grumbling. “You have to understand that it’s immoral to ask for tea ! Everyone should receive only what he has earned, quite !”

When he came into the ante-room Anna Mikhailovna saw a yellow face, not even browned by frost, with bulging crayfish eyes, and a thin beard in which grey hairs were mingled with red. Arkady Petrovich put an arm around his wife and kissed her on the forehead. Looking at each other, it was as if the old people were frightened of something and they became terribly embarrassed, as if they were ashamed of their old age.

“You’re just in time !” Anna Mikhailovna hurried to speak. “The meal’s just been put on the table. It’ll do you good to have a good meal after your journey !”

They sat down for dinner, and ate the first course in silence. Arkady Petrovich took a thick wallet out of his pocket and was examining some notes while his wife diligently prepared a salad. Both had piles of conversational material in the back of their minds, but neither touched upon those piles. Both felt that the memory of their daughter would cause acute pain and tears, and that the past reeked of stuffiness and gloom like a deep vinegar barrel...

“Ah, so you don’t eat meat !” Arkady Petrovich remarked.

“Yes, I’ve made a vow not to eat any..." his wife quietly replied.

“Well, it won’t harm your health... If you look at it chemically, fish and all lean things consist of the same elements as meat. In fact, nothing’s lean... (’What am I saying that for ?’ thought the old man.) For example, this cucumber is the same as chicken...”

“No... When I eat a cucumber, I know that it hasn’t been deprived of life, it hasn’t shed blood..."

“That, my dear, is an optical illusion. You eat a lot of infusoria with the cucumber, and didn’t the cucumber itself live ? Plants are organisms too ! And fish ?”

"Why am I talking this nonsense ?" Arkady Petrovich thought once more and immediately began to quickly speak about the successes that chemistry was making now.

“It’s simply marvellous !” he said, chewing his bread with difficulty. “Soon milk will be prepared chemically and perhaps even meat ! Yes, in a thousand years every house will have a chemical laboratory instead of a kitchen, where they’ll make anything they want out of worthless gases and the like !”

Anna Mikhailovna looked at his continually running crayfish eyes and listened. She felt that the old man was talking about chemistry only to avoid talking about something else, but, nevertheless, his theory of lean food interested her.

“Did you retire as a general ?” she asked when he stopped talking and started blowing his nose.

“Yes, a general... Your Excellency...”

The General talked throughout the meal, unceasingly, and thus displayed an excessive talkativeness, a quality that Anna Mikhailovna hadn’t known him to possess in her younger days. His chattering gave the old woman a headache.

After dinner he retired to his room to rest, but in spite of his exhaustion he couldn’t sleep. When the old woman came in before evening tea, he was crouched under the covers, staring up at the ceiling and letting out intermittent sighs.

“What’s the matter with you, Arkady ?" Anna Mikhailovna was horrified, seeing at his gray and stretched face.

“No... nothing...” he muttered. “It’s just my rheumatism.”

“Why didn’t you tell me ? Perhaps I can help you !”

“You can’t help...”

“If it’s rheumatism, then iodine, sodium salicyl...”

“Thatt’s all nonsense... I’ve had eight years of treatment... Don’t tap your feet like that !” the General shouted at the old maid, staring at her angrily. “She rattles like a horse !”

Anna Mikhailovna and the maid, long unused to this tone, looked at each other and blushed. Noticing their embarrassment the general grimaced and turned his face to the wall.

“I must warn you, Anyuta..." he groaned. ”I have the most obnoxious temper ! In my old age I’ve become a grouch...”

“You’ll have to change..." sighed Anna Mikhailovna.

“It’s easy to say : ’you have to !’ There mustn’t be any pain, but nature doesn’t obey our "must" ! Oh ! And you, Anyuta, go away... In times of pain the presence of people irritates me... It’s hard to talk...”

Days, weeks and months passed by and little by little Arkady Petrovich got used to the new place : in fact he got quite used to it. At first he lived in the house without a break, but the old age and the severity of his obnoxious character was felt in all Zhenino. He woke up very early, about four o’clock in the morning, and the day began with a piercing, geriatric cough that woke up Anna Mikhailovna and all the servants. To kill the long period between early morning and dinner, if rheumatism didn’t restrain his legs he wandered around the rooms, cleaning up the disorder that he saw everywhere. He was irritated by everything : the laziness of the servants, loud footsteps, the crowing of the cocks, the smoke from the kitchen, the church bells... He grumbled, scolded and chased the servants, but after each scolding he clutched his head and said in a weeping voice : “God, what a temper I have ! What an intolerable temper !”

And at dinner he ate a lot and chattered on and on. He talked about socialism, about the new military reforms, about hygiene, and Anna Mikhailovna listened and felt that all that was being said only to avoid talking about their daughter and the past. Both still felt awkward in each other’s presence, as if they were ashamed of something. Only in the evenings, when the rooms were in twilight and the cricket was chirping drearily on behind the stove did the awkwardness disappear. They sat together in silence, as if they were whispering things to each other that they didn’t dare say out loud. They were warming each other with the warmth of their lives and they both knew exactly what the other was thinking. But the maid would bring in the lamp and the old man would start talking or grouse about disturbances again. He had no work to do. Anna Mikhailovna wanted to involve him in her medicine, but he yawned and moped at the first reception. She couldn’t get him to read either. He was used to reading at intervals in his service but couldn’t read for a long time. It was enough for him to read five or six pages, after which he got tired and took off his glasses.

But spring came and the general drastically changed his way of life. When freshly treaded paths ran from the estate to the green fields and the village and birds began cawing in the trees in front of the windows, he suddenly, unexpectedly for Anna Mikhailovna, started going to church. He went to church not only on holidays, but also on weekdays. This religious zeal began with the funeral service, which the old man secretly followed for the sake of his daughter. During the service he knelt, bowed and wept, and seemed to be praying fervently. But it wasn’t a prayer. Giving himself over to his fatherly feelings, picturing the features of his beloved daughter, he looked at the icons and whispered :"Shurochka ! My beloved child ! My angel !”

It was a fit of senile sadness, but the old man imagined that there was a reaction within him, a revolution. The next day he was drawn to church again, the third day too... From church he came back refreshed and radiant, with a smile on his face. At dinner the themes of his never-ceasing chatter were religion and theological questions. Anna Mikhailovna, entering his room on several occasions caught him leafing through the Gospel. But, unfortunately, this religious fad didn’t last long. After one particularly violent attack of rheumatism that lasted a whole week he didn’t go back to church ; somehow he forgot that he had to go to mass...

He suddenly felt a desire for society.

“I don’t see how anyone can live without company !” he began to grumble. “I have to make visits to my neighbours ! It might be silly and vacuous, but as long as I’m alive I have to follow the ways of the world !”

Anna Mikhailovna offered him horses. He made visits to the neighbours, but he didn’t go back to them a second time. His need to be in the company of people was satisfied by the fact that he wandered around the village and picked on the moujiks [18].

One morning he was sitting in the dining room in front of the open window drinking tea. The men who had come to Anna Mikhailovna for treatment were sitting on benches near the lilac and gooseberry bushes. The old man squinted his eyes at them for a long time, then grunted :

Ces moujiks... pititful objects of civil sorrow... Instead of being treated for diseases, you’d better go somewhere to be treated for meanness and nastiness.”

Anna Mikhailovna, who adored her patients,stopped pouring tea and looked at the old man with a mute look of surprise. The patients, who had seen nothing but affection and warmth in Lebedeva’s house, were also surprised and rose from their seats.

“Yes, gentlemen... ces moujiks..." continued the General. “You amaze me. You amaze me ! Well, aren’t they beasts ?” the old man turned to Anna Mikhailovna. “The district authorities lent them money for sowing oats, and they drank it all away ! Not one of them, not two of them, but all of them ! The tavern-owners had nowhere to deposit the oats... Is that good ?” The general turned to the men. “Huh ? Is it good ?”

“Stop it, Arkady !” Anna Mikhailovna whispered.

“Do you think the district got those oats for nothing ? What kind of citizens are you then, if you respect neither your own property, nor anyone else’s, nor public property ? You drank the oats... you cut down the forest and drank it too... you steal anything and everything... My wife’s treating you, and you stole her fence... Is that good ?”

"That’s enough !" moaned the General’s wife.

“It is time to get wise..." Lebedev continued to grumble. “It’s shameful looking at you ! You, red-head, you come here for treatment – your leg’s hurting you ? And you didn’t bother to wash your feet at home... A foot full of mud ! You hope, you ignoramus, that they’ll wash your feet here ! They’ve got it in their heads that they’re moujiks, so they think they can go everywhere. The priest married some Fedor, a local carpenter. The carpenter didn’t pay him a penny. ‘Poverty !’ he said. ‘I can’t !’ All right ! But when the priest ordered a bookshelf from this Fedor... What do you think ? He went to the priest five times to collect ! Well, isn’t he a bastard ? Eh ? He didn’t pay the priest himself, but...”

“The priest has plenty of money..." one of the patients muttered sullenly.

“How do you know ?” the General burst out, jumping up and leaning out of the window. “Have you ever looked in a priest’s pocket ? He may be a millionaire, but you shouldn’t take advantage of his work. If you don’t give freely, don’t take freely ! You can’t imagine the abominations they have !” The General turned to Anna Mikhailovna. “You should have seen their courts and their meetings ! They’re brigands !”

The general was unrelenting, even when the examinations began. He nagged every sick man, mocked them and explained their illnesses by drunkenness and debauchery.

“Look how thin he is !” He poked one of them in the chest. “And why ? Nothing to eat ! You drank it all away ! Didn’t you drink the country oats ?”

“What can I say," sighed the sick man, "it used to be better under the lords...”

“Liar ! Liar !” - the General is furious. “You aren’t saying that sincerely, you’re saying that to flatter !”

The next day the General sat by the window again, grilling the sick. This occupation fascinated him, and he began to sit by the window every day. Anna Mikhailovna, seeing that her husband didn’t relent, began to receive the sick in the barn, but the general went to the barn as well. The old woman humbly bore this "trial" and expressed her protest by blushing and giving out money to the scolded sick, but when the sick, who greatly disliked the general, began to go to her less and less often, she couldn’t stand it any longer. One day at dinner when the general was joking about the sick, her eyes suddenly filled with blood and convulsions ran down her face.

“I ask you to leave my patients alone..." she said sternly. "If you feel you must take it out on someone, take it out on me and leave them alone... They’ve stopped coming for treatment thanks to you !”

“Yeas, they have !” the general smirked. “They’re offended ! My God you’re angry, so you’re in the wrong ! Ho-ho... And it’s good, Anyuta, that they’ve stopped coming. I’m glad... After all, your treatments do nothing but harm ! Instead of being treated in the local hospital by a doctor according to the rules of science, they go to you to treat all diseases with soda and castor oil. A lot of harm’s done with that !”

Anna Mikhailovna stared at the old man, thought intently and then suddenly turned pale.

“Obviously !” the general went on talking. “First of all, medicine requires knowledge, and philanthropy without knowledge is quackery... And you have no right to treat them, according to the law. In my opinion, you’ll do far more good for the patients by rudely chasing them away to the doctor than by treating them yourself !”

The general paused for a moment and then went on :

“If you don’t like my treatment of them, then all right, I’ll stop talking to them, though... in all conscience, sincerity towards them’s much better than silence and worship. Alexander the Great was a great man, but that doesn’t mean that chairs should be broken, so the Russian people are a great nation, but it doesn’t follow that they shouldn’t be told the truth to their faces. You can’t turn the people into a bogeyman. These moujiks are people like you and me, with the same flaws, and therefore you shouldn’t worship them and coddle them, but teach them, correct them... inspire them…”

“It’s not for us to teach them..." muttered the General’s wife. “We can learn from them.”

“What’s that ?”

“Whatever... I mean... hard work...”

“Hard work ? What ? Did you say hard work ?”

The general choked up, jumped up from the table and paced about the room.

“Didn’t I work hard ?” he burst out. “However... I’m an intellectual, I’m not a moujik – where can I work ? I’m an intellectual !”

The old man took umbrage and his face took on a boyish, capricious expression.

“Thousands of soldiers have passed through my hands... I’ve fallen ill in the war, I’ve had rheumatism all my life and... and I don’t work ? Or would you like me to learn to suffer from these people of yours ? Of course, have I ever suffered ? I’ve lost my own daughter... the one thing that still bound me to life in this damned old age ! And I didn’t suffer !”

At the sudden memory of his daughter, the old man suddenly cried and began to dry his eyes with a handkerchief.

“And we don’t suffer ?” the General sobbed, letting the tears flow. “They have a purpose in life… They have faith and we only have questions ... questions and horror ! We don’t suffer ?”

Both of the old people felt pity for each other. They sat down next to one another, huddled together and cried for two hours. After that they were brave enough to look each other in the eye and talk about their daughter, about the past and the impending future.

In the evening, they went to bed together in the same room. The old man talked incessantly and prevented his wife from sleeping.

“God, what a character I have !” he said. “Why did I tell you all that ? Those were illusions, and it’s natural for a man, especially in his old age, to live in illusions. I’ve robbed you of your last comfort by my talk. If I’d known I’d cure men to death and not eat meat, I’d have had my tongue out ! You can’t live without illusions... There are whole countries living under illusions... Famous writers seem to be clever, but even they can’t do it without illusions. Your favourite has written seven volumes about ‘the people’ !”

An hour later, the general was tossing and turning. “And why is it that in old age a man keeps track of his feelings and criticises his actions ? Why shouldn’t he do it when he’s young ? Old age is unbearable as it is... Yes... In youth all of life passes without a trace, barely sratching your consciousness, while in old age every slightest feeling nails itself in the head and raises a pile of questions...”

The old people fell asleep late at night, but got up early. In general, after Anna Mikhailovna stopped her treatments, they slept little and badly, so that life seemed to them twice as long... They passed the nights talking to each other and during the day they hung idly around the rooms or the garden and questioningly looked into each other’s eyes.

Towards the end of the summer fate sent the old couple another "illusion". Once Anna Mihailovna went over to her husband and found him doing something very interesting : he was sitting at the table, greedily eating grated radish with hemp seed oil.

All the veins in his face were moving and he was sobbing and drooling at the corners of his mouth.

“Have a bite, Anyuta !" he suggested. “It’s magnificent !”

Anna Mikhailovna hesitantly tasted the radish and began to eat it. Soon an expression of greed appeared on her face, too...

“It would be good, you know, my dear,” said the General the same day, going to bed, “It would be good to do as the Jews do : cut open the belly of a pike, take the caviar from it and, you know, with green onions... fresh...”

“Why not ? It’s not hard to catch a pike !”

The decoorated general went barefoot into the kitchen, woke up the cook and ordered him to catch a pike. In the morning Anna Mikhailovna suddenly had a craving for a pilchard, and Martyn had to gallop into town for a pilchard.

“I forgot to tell him to buy mint cakes," the old woman said, “I have a craving for something sweet.”

The old people gave in to their tastes. They both sat in the kitchen inventing food with a vengeance. The general was racking his brains, remembering his bachelor life in camp, when he had to do all the cooking himself, and inventing... Of the foods he invented, one in particular was very popular, made of rice, grated cheese, eggs and the juice of roast meat. That meal included a lot of pepper and bay leaf.

The savoury dish ended up being the last "illusion". It was destined to be the last delight of both of their lives.

“It’s probably going to rain," the general, who was beginning to have a fit, said one September night. “I shouldn’t have eaten so much of that rice today... It’s heavy on the stomach !”

The general’s wife was sprawled out on the bed and was breathing heavily. She felt stuffy... and she, like the old man, sucked in the pit of her stomach.

“And then there are my damned itchy feet..." the old man grumbled. "I can’t stand this itching from my feet to my knees... Pain and itchiness... I can’t stand it, damn it ! Anyway, I’m disturbing your sleep... I’m sorry...”

More than an hour passed in silence... Anna Mikhailovna little by little got used to the heaviness under her spine and drowsed off. The old man sat up in bed, put his head on his knees and sat for a long time in that position. Then he began to scratch his shins. The harder his nails worked, the worse the itching became.

A little later the unhappy old man got out of bed and limped around the room. He looked out the window... Outside the window, in the bright moonlight, the autumn chill was gradually shrinking the dying nature. He could see the gray, cold fog covering the fading grass and how the frozen forest was awake and shuddering with the remnants of yellow leaves.

The General sat down on the floor, hugged his knees and rested his head upon them.

“Anyuta !" he called out.

The sensitive old woman wiggled and opened her eyes.

“I think, Anyuta,” the old man began. “Are you awake ? I think that the most natural contentment of old age should be children ... What do you think ? But since there aren’t any children, a man has to occupy himself with something else... It’s good in his old age to be a writer... an artist, a scholar... They say that Gladstone, when he has nothing to do, studies the ancient classics and is carried away. If they drive him out of the service too, he’ll have something to fill his life with. It’s good too to fall into mysticism, or... or...”

The old man scratched his legs and continued :

“And sometimes it happens that old men fall into childhood, when they want to, you know, plant trees, wear the orders... to practice spiritualism...”

A slight snore was heard from the old woman. The General stood up and looked out of the window again. The cold was sullenly begging into the room, and the mist was already creeping towards the forest and enveloping its trunks.

"How many more months till spring ?” the old man thought, resting his forehead against the cold glass. “October... November... December... six months !"

And those six months seemed to him somehow endlessly long, as long as his old age. He paced across the room and sat down on the bed.

“Anyuta !" he called out.

“Well ?

“Is your pharmacy locked ?

“No, why ?

“Nothing... I want to put some iodine on my feet.”

There was silence again.

“Anyuta !” The old man woke up his wife.

“What ?”

“Are there inscriptions on the jars ?”

“Yes, there are.”

The General slowly lit the candle and went out.

For a long time the drowsy Anna heard the clatter of his bare feet and the clinking of the jars. Finally he returned, grunted and went to bed.

In the morning he didn’t wake up. Whether he simply died, or whether it was because he had gone to the pharmacy, Anna Mikhailovna did not know. Nor was she in a position to look for the cause of his death...

She was again in a disorderly, frantic rush. Donations, fasting, vows, collecting for pilgrimages...

“To the convent !” she whispered, clinging with fear to the old maid. “To the convent !”


13. IN TROUBLE

Nikolai Maximych Putokhin suffered a misfortune from which a broad and careless Russian is no more immune from than from prison and purgatory : he had inadvertently become drunk, and in a drunken state, forgetting his family and his job, he had wandered about the streets for exactly five days and nights. The only things that he remembered about those five days were a mess of drunken faces, coloured skirts, bottles, and kicking feet. He strained his memory, and all that was clear to him was how one the evening, when the lanterns were lit, he had dropped in to talk business with a friend, how the friend had suggested a drink of beer... Putokhin had drunk a glass, then another and a third... After six bottles the friends went to one Pavel Semyonovich, who had treated him to a cigar and some madera. When the madeira had been drunk, they sent for cognac. Later on fog obscured further events, through which Putokhin saw in something like a dream : the purple face of some Swede shouting out : "Man, buy me a porter !", a long dance hall with low ceilings, full of smoke and menial faces, himself putting his thumbs in his waistcoat pockets and kicking the hell out... Then he saw, still as in a dream, a small room, the walls of which were covered with cheap popular paintings and women’s dresses... He remembered the smell of spilled porter, cheap cologne and glycerine soap... More clearly stood out from the muddled mess the image of waking up and feeling heavy, really awful, when even the sunlight seemed disgusting...

He remembered how, finding no watch and coins in his pocket, wearing someone else’s tie, with a heavy drunken head, he had hurried to work. Red with shame, trembling with groggy fever, he had stood before his superiors, who, not looking at him, told him in an indifferent voice :

“Don’t bother making excuses... I don’t even know why you bothered to come ! It’s already been decided hat you no longer serve with us... We don’t need such servants, and you, as a sensible man, you understand... certainly !”

This indifferent tone, the sharp, squinting eyes of his superiors and the delicate silence of his comrades stood out sharply from the turmoil and no longer resembled a dream ...

“Vile ! Vile !” Putokhin muttered as he returned home after the explanation with his superiors. “And I’ve disgraced myself and lost my place... Disgusting, vile !”

The ghastly feeling of overdrinking filled his whole body, from his mouth to his feet which could hardly stand up... The sensation of ’a squadron sleeping in his mouth’ was tormenting his whole body and even his soul. He was both ashamed and frightened and sickened.

“I could shoot myself !” he muttered. He was ashamed and angry. “I can’t go home !”

“Yes, it’s a bad story !” his colleague Fyodor Eliseich, who was accompanying him, agreed.

“It would be all right, but what’s bad is : i’ve lost my place ! That’s the worst thing, brother... It’s time to shoot myself...”

“My God, and my head... my head !” muttered Putokhin, writhing in pain. “It’s splitting like it wants to burst. No, if you like, we’ll go to the tavern for a drink... Come on !”

The fellows went into an inn...

“I don’t understand how I got drunk !” Putokhin was horrified after the second drink. “For two years I didn’t take a drop, I made a vow to my wife before the icon... I laughed at drunkards, and suddenly – all gone to hell ! No position, no peace ! It’s terrible !”

He shook his head and went on :

“I’m going home as if on a death sentence... I don’t regret the lost hours, money or position... I’m prepared to put up with all those losses, with this headache, with a lecture from the bosses... but one thing really worries me : how will I face up to my wife ? What will I say to her ? I haven’t been home for five nights, I drank everything away, I got dismissed... What can I tell her ?”

“Nothing, she’ll scold you and then she’ll stop...!”

“She can’t stand drunken people, and, in her opinion, anyone who drinks is vile... And she’s right... Isn’t it vile to drink up a piece of bread, to drink up my position as I did ?”

Putokhin drank a glass, ate a salty belugina and thought.

“Tomorrow I’ll have to go to the loan office..." he said after some silence. “The women, my brother, can forgive you anything, be it a drunken face, a betrayal, a beating, or old age, but they won’t forgive you poverty. In their eyes poverty is worse than any vice. Since my Masha is used to having lunch every day, at least steal and serve her lunch. ‘I can’t live without dinner’, she’ll say ; ’I don’t want to eat as much as I feel ashamed in front of the servants.’ Yes, brother... I know that woman very well... Five days’ debauchery will be forgiven me, but hunger will not be forgiven.

“Yes, it’ll be a big headache..." sighed Fedor Eliseich.

“She won’t reason... She doesn’t care that I’m conscious of my guilt, that I’m deeply unhappy... What does she care ? Women don’t care, especially if they’re interested... A man suffers, suffocates with shame, is glad to put a bullet in his forehead, but he’s guilty, he has sinned, and he must be scourged... And even if she scolded you well or beat you up, but no, she’ll be indifferent, silent, for a week she’ll punish you with contemptuous silence, taunt you, pester you with mean words... Can you imagine the inquisition ?”

“Ask her for forgiveness !” advised his colleague.

“It’s a futile... It’s a virtue not to forgive sinners."

On his way home from the tavern, Nikolai Maximych thought of phrases to reply to his wife. He imagined a pale, indignant face, weeping eyes, a stream of scathing phrases, and his soul was filled with the cowardly feeling of dread familiar to schoolboys.

"Eh, never mind !” he decided, pulling the bell at his door. “What will be, will be ! If it gets unbearable, I’ll leave. I’ll tell her everything and I’ll go away."

When he entered, his wife Masha was standing in the front door, looking at him questioningly.

"Let her begin," he thought, looking at her pale face and hesitatingly taking off his galoshes.

But she didn’t start... He went into the drawing-room, then into the dining-room, and she remained silent and looked questioningly.

"I’ll put a bullet in my forehead !” he decided, burning with shame. “I can’t stand it any longer ! I just can’t stand it any longer !"

For five minutes he paced from corner to corner, not daring to speak, then he came quickly to the table and wrote with a pencil on a piece of paper : "I was drinking and got dismissed.” His wife read it, picked up the pencil and wrote, "No need to lose heart." He read it and quickly went out... to his desk.

A little while later his wife sat beside him and comforted him :

"It’s going to be all right," she said. “Be a man and don’t sulk... God willing, we’ll endure this misfortune and find a better place.”

He listened, couldn’t believe his ears and, not knowing what to reply, burst out laughing like a child. His wife fed him, gave him a drink and put him to bed.

The next day he was cheerfully looking for a place to stay and a week later he found it... The misfortune he’d undergone had changed a lot in him. When he now sees drunks he no longer laughs or judges them as before. He likes to give alms to drunken beggars and often says :

“The vice isn’t that we’re drunkards, but that we don’t raise up the drunkards.”

He may be right.


14. AN ENCOUNTER

And why does he have luminous eyes, a small ear, a short and an almost round head, like the fiercest of predatory animals ?
 Maximov

Efrem Denisov looked around mournfully at the desolate landscape. He was thirsty and his limbs ached. His horse, fatigued too, overheated by the heat and not having eaten for a long time, sadly bowed its head. The road descended steeply down the hill and then ran into a vast coniferous forest. Tree tops merged with the blue of the sky in the distance and only the lazy flights of birds and the shivering air that happens on very hot summer days could be seen. The forest was made up of terraces going higher and higher up in the distance, and it seemed that that dreadful green monstrosity had no end.
Efrem was travelling from his native village in province of Kursk to collect for its burnt-out church. In the cart there was an image of Our Lady of Kazan, stunted and half-decayed from the rain and heat, and in front of it was a large tin cup with its sides pressed in and with a gap on the lid into which a good rye gingerbread could safely fit. On a white sign nailed to the back of the cart, in large block letters, was written that on such and such a date and year in the village of Malinovtsy, "by the will of God, the church had been destroyed by fire", and that the lay assembly, with the permission and the blessing of the proper authorities, had decided to send "willing volunteers" to collect alms for the rebuilding of the church. A twenty-pound bell hung on a crossbeam at the side of the cart.
Ephraim had no way of knowing where he was, and the huge forest where the road disappeared in the distance didn’t hold out the promise of being any nearer home. After standing there for a while fixing his cap, he started cautiously down the hill. The cart shuddered and the bell sounded, breaking the dead silence of the sultry day for a moment.
A stifling, dense atmosphere was waiting for Ephraim in the forest, saturated with the smells of needles, moss and rotting leaves. One could hear the light buzzing of agitated mosquitoes and the muffled footsteps of the traveler himself. The rays of the sun were breaking through the foliage, gliding along the trunks and lower branches and lying in small circles on the dark, needle-covered ground. Sometimes a few ferns or some wretched brambles glimmered against the trunks.
Ephraim walked beside the cart and hurried the horse on. The bell rang pitifully once in a while when the wheels struck a snake crawling across the road, as if it too wanted to rest.

“Hello, papa," Ephraim heard a harsh, shrill voice. “On a road-trip ?”

A long-legged man of about thirty, in a chintz shirt and narrow, unmanly trousers tucked into short red cuffs, was lying by the roadside with his head on an ant’s knoll. An official’s cap on his head was so faded that only a small spot of cockade remained of its original colour. The man lay there undisturbed, his arms and legs twitching as if he were vexed by mosquitoes or scabies. But nothing about him, neither his clothes nor his movements, was so strange as his face. Ephraim had never seen such a face before in his whole life. Pale, fair-haired, with a prominent chin and a bald head, it resembled a young moon in profile ; his nose and ears were strikingly shallow, his eyes didn’t blink, they seemed fixed on one point like those of a fool or a bedazed man, and to make matters worse the whole head seemed flattened from the sides so that the back of the skull formed a distinct semi-circle.

“Orthodox," Ephraim turned to him, "is it far to the next village ?”
“No, it’s not. It’s five versts to the village Maloy.”
“I’m so thirsty !”
“How not to be thirsty !” said the strange man, grinning. “It’s God knows how hot ! It must be fifty degrees and even more.. What’s your name ?”
“Ephraim, lad...”
“Well, I’m Kuzma... You’ve heard the matchmakers say : ’I’ll take anyone for my Kuzma !’”
Kuzma got up and stood with one foot on the wheel, stretched out his lips and touched the image.
“How far are you going ?” he asked.
“Far, orthodox ! I’ve been to Kursk, and to Moscow itself, and now I’m on my way to the fair in Nizhny.
“Are you collecting for the church ?”
“For the church, lad... For the Lady of Kazan... The church has gone up in flames !”
“How come ?”
Talking lazily, Efrem began to tell how lightning had struck the church in Malinovtsy just before Saint Ilyin’s day. The men and the parish had been out in the fields, as if on purpose.
“Those who had stayed behind saw the smoke and wanted to ring the bell, but, as Elijah the prophet was angered, the church was locked and the bell tower was covered with flames, so it was impossible to reach the bell... We were coming back from the field, and the church, my God, was blazing – it was scary !”
Kuzma walked along and listened. He was sober, but he was walking like a drunk, waving his hands first at the side of the cart, then at the front...
“Well, what about you ? Are you on salary, or what ?” he asked.
“What salary ! We go for the salvation of our souls, the world has sent us..”.
“So you drive along for nothing ?”
“Who’ll pay ? I’m not travelling for my own pleasure, the world has sent me, but the world will gather the bread, sow the rye, and do its duties... So it’s not for nothing !”
“And what do you live on ?”
“For Christ’s sake.”
“You have a family name ?”
“Mirsky...”
“Well, my brother... Have you got a smoke ?”
“I don’t smoke, lad.”
“And if your horse dies, what’ll you do then ? What are you going to go ?”
“Why should it die ? No need for it to die...”
“Well, what if... bandits attack you ?”
And the babbling Kuzma asked what would happen to the money and the horse if Ephraim died, where people would put their coins if the cup became full, what would happen if the bottom of the cup fell through, and so on. And Ephraim, not having time to answer, just puffed and looked at his companion in amazement.
“What a big tubby thing you have there !” Kuzma muttered pushing the mug with his fist. “It’s heavy ! You must have a lot of silver, eh ? What if there was only silver there ? Listen, how much have you gotten during your journey ?”
“I haven’t counted, I don’t know. People put in copper and silver, but I don’t know how much.”
“Do they put bills in ?”
“The nobler ones, the gentlemen or the merchants, they give bills, too.”
“Well, do you keep the papers in the cup, too ?”
“No, why ? Bills are soft, they rub off... I hold them close to my breast...”
“Did you get a lot of bills ?”
“About twenty-six roubles.”
“Twenty-six roubles !” Kuzma said and shrugged his shoulders. "Ask anyone at Kachabrova, they were building a church there and they’d paid three thousand roubles for it. It wansn’t even enough money for nails ! In this day and age, twenty-six roubles is nothing ! Nowadays with that you can buy a pound and a half of tea that you won’t be able to drink... Now look, I smoke tobacco... It suits me, because I’m a simple man, but if you’re an officer or a student...”
Kuzma suddenly threw up his hands and continued smiling :
“There was a German from the railway with us in the prison, and he smoked a packet of gypsies for ten kopecks a pop ! Huh ? For ten kopecks ! You could smoke a hundred and ten kopecks a month, grandpa !”
Kuzma even choked on the pleasant memory, and his fixed eyes twinkled.
“Were you in prison then ?” Efrem asked.
“Yes, I was," Kuzma answered, and looked up at the sky. “This is the second day since they let me out. I was in prison for a whole month.”

As evening came the sun was setting, but the stuffiness didn’t diminish. Ephraim was exhausted and barely listened to Kuzma. But at last they came across a man who said that it was one verst and a little more to Maloy, and the cart left the forest. A large meadow opened up before the travelers as if by magic, and a vivid picture full of light and sound unfolded. The cart drove straight into a herd of cows, sheep and tangled horses. Meadows, rye, barley, white buckwheat blossomed behind the herd, and beyond that lay Maloy, with its dark church, pressed flat against the ground. Far beyond the village the forest, now looking black, was again piling up.
“Here’s Maloy !” said Kuzma. “The peasants live well, but they’re robbers.”
Efrem took off his hat and rang the bell. Immediately two peasants came from the well that was at the very edge of the village. They approached and touched the image. The usual inquiries began : where are you going ?
“Well, kinsmen, let’s drink to the man of God !” Kuzma muttered, patting one or the other on the shoulder. “Turn around !”
“What kinsman am I to you ? What’s the occasion ?”
“Ho-ho-ho ! Your priest is our priest’s cousin ! Your grandmother led my grandfather from the Red Village by the chin !”
All the time the cart was travelling through the village, Kuzma chatted tirelessly and was familiar with everyone he met. He pulled a hat off one of them, poked another in the stomach with his fist, touched a third by the beard. He called women sweethearts and mothers, and the men, according to their special signs, red-haired, gray-haired, nosy, crooked and so on. All this aroused the liveliest and most sincere laughter. Kuzma soon found acquaintances. Cries were heard : "Ah, Kuzma Shkvoren ! Hello, hanged man ! How long have you been back from prison ?"
“So I’m serving the man of God !” Kuzma exclaimed, waving his hands. “Turn around ! Now !”
And he held himself importantly, and shouted as if he had taken the man of God under his protection, or was his guide.

Ephraim was lodged in the hut of the grandmother Avdotya where travellers and passers-by usually stayed for the night. Ephraim unhurriedly unhitched the horse and took it to the well to take water, where he talked with the folk for half an hour, and then went to rest. Kuzma was waiting for him in the hut.
“Ah, you’e come back !” the strange man rejoiced. “Will you come to the inn to drink some tea ?”
“Drinking teal... that would be all right," said Efrem, scratching, "it would be all right, but I have no money, lad. Will you treat me to something ?”
“Treat you... With what money ?”
Kuzma got up, disappointed, pondered, and sat down again. Turning clumsily, sighing, scratching, Efrem put his icon and mug under the icons in the room, undressed, took his clothes off, sat down, then got up and put the mug on the bench, sat down again and started to eat. He chewed slowly, the way cows chew their cud, while drinking water loudly.
“Such poverty !” Kuzma sighed. “Now I wish we had some vodka... some tea...”
Two windows overlooking the street faintly let in the evening light. Shadows had already fallen on the village, huts were darkened ; the church, merging into the darkness, grew in width and seemed to sink into the ground... Faint red light, that must have been a reflection of the evening twilight, gently flashed at its cross. Having eaten, Ephraim sat motionless for a long time, folding his hands in his lap, looking at the window. What was he thinking about ? In the evening silence, when all you see before you is a dim window behind which nature quietly stands still, when you hear the muffled barking of strange dogs and the faint screech of a strange harmonica, it’s difficult not to think about your far-off nest. Those who’ve been wanderers, who’ve been cast far from their own home by necessity, bondage or whim, know how long and lingering a village evening can be in a foreign place.
Then Ephraim stood for a long time in front of his image and prayed. He sighed deeply as he lay down on the bench to sleep and muttered as if grudgingly :
"You’re a strange person, God knows who you are...”
“Why’s that ?”
“Because... You don’t look like a real man... You grind your teeth, you talk nonsense, but you come from prison...”
“That’s easy ! There are good people in jail... Jail, brother, is nothing, it’s nothing, I can stay in jail for a year, but if I’m in jail, it’s a misfortune. To tell you the truth, I’ve been in jail three times already, and there’s not a week that I haven’t been beaten up in the parish... They’re all so damn bitter... Society is going to exile me to Siberia. They’ve already drawn up a verdict.”
“So that’s good !”
“What do I care ? People live in Siberia too.”
“Do you have a father and a mother ?”
“What about them ? They’re not dead yet...”
“And honouring your father and your mother ?”
“Let them be... I know that they’re my first villains and murderers. Who turned the world against me ? Them and Uncle Stepan. No one else !”
“You know a lot, you fool... The world knows what kind of man you are without your Uncle Stepan. Why do the men here call you a hanged man ?”
“When I was a boy, the men in the village almost killed me. They hung me by the neck on a tree, be they damned, but thanks to the men from Yermolin who drove by and took me off...”
“A naughty member of society...!” Ephraim muttered and sighed.
He turned his face to the wall and soon fell asleep.

When he awoke in the night to look after the horse, Kuzma wasn’t in the hut. A white cow was standing by the open door, peering into the hall from the yard and tapping its horn on the doorjamb. The dogs were asleep... The air was silent and calm. Somewhere far away, beyond the shadows in the silence of the night, a corncrake screamed and an owl was uttering long drawn-out sights.
And when he woke up the next time at dawn, Kuzma was sitting on the bench at the table, thinking about something. A drunken, blissful smile lingered on his pale face. Some iridescent thought was wandering in his flattened head exciting him ; he was breathing heavily, as though out of breath from a walk up into the mountains.
“Ah, man of God !” he said, noticing Ephraim’s waking up, and smirked. “Would you like some white bread ?”
“Where’ve you been ?” Ephraim asked.
”Gee-ha !” Kuzma laughed. “Gi-y !”
He said that ten times with his strange, motionless smile and at last he shook with convulsive laughter.
“Tea... tea-drinking," he uttered through laughter. “Vo... vodka-drinking !”
And he began to tell a long story of how he’d drunk tea and vodka in the tavern with visiting travelling-salesmen, and as he spoke he took out of his pockets some matches, a quarter of tobacco, some cranberries...
“Swedish matches ! woo ! Psh !" he would say, burning a few matches and lighting a cigarette. “Swedish ones, real matches ! Look at that !”
Ephrem yawned and scratched himself, but suddenly, as if something had bitten him, he jumped up, quickly lifted up his shirt and began to feel his bare chest ; then, stomping about the bench like a bear, he went through and looked through all his rags, looked under the bench and again felt his chest.
“The money’s gone !” he said.
Ephraim stood for half a minute staring at the bench blankly, then looked again.
“Most pure Mother, the money’s gone ! Did you hear ?” He turned to Kuzma. “The money’s gone !”
Kuzma looked attentively at the drawing on the matchbox and remained silent.
“Where’s the money ?” Ephraim asked, taking a step towards him.
“What money ?” Kuzma muttered nonchalantly through his teeth, not taking his eyes off the box.
“The money... that I had on my chest !”
“What are you picking on me for ? If you’ve lost it, look for it !”
“Where do you want me to look ? Where is it ?”
Kuzma looked at Ephraim’s face and turned red himself.
“What money ?" he shouted, jumping up.
“The money ! The twenty-six roubles !”
“Did I take it ? He’s pestering me, the bastard !”
“What a bastard ! Tell me, where’s the money ?”
“Did I take your money ? Did you take it ? Did you say ’he took it’ ? I’ll show you so much money, you won’t recognize your own mother and father !”
“If you didn’t take it, why are you looking like that ? You must have taken it ! And what money did you use to walk around the inn all night and buy tobacco ? You foolish, strange man ! Have you offended me ? No, you’ve offended God !”
“Did I... did I take it ? When did I take it ?” Kuzma shouted in a high, shrill voice, swung and struck Ephraim in the face with his fist. “There you are ! Do you want me to hit you again ? I don’t see that you’re a man of God !”
Ephraim just shook his head and without a word began to put on his shoes.
“You rascal !” Kuzma went on shouting, becoming more and more excited. “You’ve drunk your own money, and you’re messing with people, you old dog ! I’ll sue you ! I’ll have you in the jail for conspiracy !”
“You didn’t take it, so don’t say anything," answered Ephraim quietly.
“Here, search me !”
“If you didn’t take it, why should I search you ? I didn’t take it, it’s all right... There’s nothing to shout about, you can’t shout God down...”
Ephraim put his shoes on and went out of the hut. When he returned, Kuzma, still red in the face, was sitting by the window smoking a cigarette with trembling hands.
“Old devil,” he grumbled. “There are a lot of you riding around, fooling people. You’ve got the wrong man, brother ! You can’t cheat me ! I understand these things well myself. Send for the headman !”
“What for ?”
“To draw up a report ! Let the parish council judge us !”
“There’s nothing to judge ! It’s not my money, it’s God’s... God will judge us.”
Efrem prayed, took his mug and image and left the hut.

An hour later the cart was already entering the forest. The small village with the flattened church, the clearing and the rye fields were already behind him and were drowned in the light morning fog. The sun had risen but hadn’t yet come up from behind the forest and was only gilding the edges of the clouds facing the sunrise.
Kuzma was walking a distance behind the cart. He looked as if he had been terribly and undeservedly insulted. He longed to speak, but remained silent and waited for Ephraim to speak.
“I don’t want to mess with you, or you would have made a noise," he muttered as if to himself. “I’ll show you how to mess with people, you bald devil...”
Another half an hour passed in silence. The man of God, who was praying to God on the way, quickly gave his penance, sighed deeply and went to the cart for some bread.
“Let’s go to Telibeevo," Kuzma began, "our headman lives there. You can make a petition there !”
“You’re wasting your breath. What’s the Justice of the Peace for ? Is it his money ? It’s God’s money. You’ll answer to God !”
“You said : God’s ! God’s ! Like a crow ! If I’ve stolen let me be judged, and if I haven’t stolen, then you’re guilty of slander.”
“I have no time to go to court !”
“So you don’t feel sorry for the money ?”
“What should I be sorry for ? It’s not my money, it’s God’s.”
Ephrem spoke reluctantly, calmly, and his face was indifferent and impassive, as if he really didn’t feel badly about the money or had forgotten his loss. This indifference to his loss and to the crime must have embarrassed and irritated Kuzma. It was incomprehensible to him.
It’s natural when offence is met with cunning and force, when offence leads to a struggle that puts the offender in the position of the offended. If Ephraim had acted in a human way, that is, if he’d been offended, he would have fought and complained, and if the world had sentenced him to prison or decided : "There’s no evidence", Kuzma would have calmed down ; but now, following the cart, he had the look of a man who was missing something.
“I didn’t take the money from you !” he said.
“You didn’t, and that’s all right.”
“When we get to Telibeev, I’ll call the headman. Let him... he’ll sort it out...”
“There’s nothing for him to sort out. It’s not his money. And you, lad, get lost. Go your own way ! You’re boring !”
Kuzma looked at him sideways for a long time, not understanding him, wanting to guess what he was thinking, what terrible plan was lurking in his soul, and at last decided to speak differently.
“Oh, you, shepherd, I can’t laugh with you, and now you offend me... Well, well ... take your money ! I was only joking."
Kuzma took some rouble notes out of his pocket and gave them to Efrem, who was neither surprised nor pleased, but as if he had been expecting it took the money and without saying anything slipped it into his pocket.
“I wanted to have a laugh," Kuzma went on, peering inquiringly into his impassive face. “I just wanted to have a laugh. I thought I’d have ful with you and pay you back in the morning... I had twenty-six roubles in all, but there you have ten, or even nine... The tradesmen took it from me... Don’t be angry, grandpa... I didn’t steal it, the tradesmen did... By heavens, really !”
“Why should I be angry ? It’s God’s money... You didn’t offend me, but the Queen of Heaven...”
“Maybe I only drank a penny of it.”
“What’s it to me ? Take it all and drink it all... Whether you took a rouble or a penny, it’s all for God. There’s just one answer.”
”Don’t be angry, grandfather. Really, don’t be angry. What’s the matter ?”
Efrem was silent. Kuzma’s face blinked and took on a childish, weeping expression.
“Forgive me, for Christ’s sake !” he said, looking pleadingly at the back of Ephraim’s head. “Grandfather, don’t take offence ! I was only joking.”
“Oh, stop pestering me !” said Ephraim irritably. “I’m telling you : it’s not my money ! Ask God to forgive you, but my business is on elsewhere !”

Kuzma looked at the image, at the sky, at the trees, as if serching for God, and an expression of horror twisted his face. Under the influence of the silence of the forest, of the harsh colours of the image and of Ephraim’s impassivity, in which there was little commonplace and human, he felt alone, helpless and abandoned at the mercy of a terrible, angry God. He ran ahead of Ephraim and looked into his eyes as if to make sure he was not alone.
“Forgive me, for Christ’s sake ! “He said, trembling all over his body. “Forgive me, Grandfather !”
“Leave me alone !”
Kuzma quickly looked again at the sky, the trees, the cart with the image, and fell down at Efrem’s feet. Terrified, he mumbled unintelligible words, banged his forehead on the ground, grasped the old man’s legs and cried loudly, like a child.
“Granddaddy, my dearest ! Uncle ! Man of God !”
Ephraim at first shook his head in bewilderment and moved his hands away from him, but then began to frighten himself by looking up at the sky. He felt fear and pity for the thief.
"Wait, lad, listen !" he began to persuade Kuzma. “Listen to what I tell you, you fool ! Hey, he’s roaring like a woman ! Listen, if you want God to forgive you, when you get to your village, go to the priest... Do you hear ?”
Ephraim began to explain to Kuzma what he had to do to atone for his sin : he had to repent to the priest, to impose penance on himself, to collect and send the stolen money back to Malinovskaya, and in the future he had to behave peacefully, honestly, soberly, in a Christian way. Kuzma listened to him and gradually calmed down, and seemed to entirely forget his sorrow : he teased Ephraim, babbled... Without stopping for a minute he again talked about people living in pleasure, about the prisoners and the German, about the prison, in a word, about everything he’d told him the day before. And he laughed, thundered with his hands and turned back reverently, as if he’d told him something new. He spoke well, in the manner of old men, with jokes and proverbs, but it was hard to listen to him, because he was repeating himself, stopping now and then to remember a suddenly-lost thought, and so he wrinkled his forehead and whirled about in one place, waving his arms. And how he boasted, how he lied !

At midday, when the cart stopped in Telibeyev, Kuzma went to the public house. Ephraim stayed there for two hours, but he still didn’t come out. He could be heard swearing and boasting there, banging on the counter, and drunken men could be heard laughing at him. And when Efrem left Telibeev, a fight broke out in the tavern, and Kuzma with a resounding voice was threatening someone and shouting that he’d send for the constable.



ОГЛАВЛЕНИЕ

1. ПРОПАЩЕЕ ДЕЛО (1882)
2. БАРОН (1882)
3. КРИВОЕ ЗЕРКАЛО (1883)
4. ДЕПУТАТ, ИЛИ ПОВЕСТЬ О ТОМ, КАК У ДЕЗДЕМОНОВА 25 РУБЛЕЙ ПРОПАЛО (1883)
5. ОН ПОНЯЛ !! (1883)
6. В РОЖДЕСТВЕНСКУЮ НОЧЬ (1883)
7. 75 000 (1884)
8. ПОСЛЕДНЯЯ МОГИКАНША (1885)
9. ДИПЛОМАТ (1885)
10. СВИСТУНЫ (1885)
11. ДОРОГАЯ СОБАКА(1885)
12. СКУКА ЖИЗНИ (1886)
13. БЕДА (1886)
14. ВСТРЕЧА (1887)



1. ПРОПАЩЕЕ ДЕЛО

С Николаем Максимычем Путохиным приключилась беда, от которой широким и беспечным российским натурам так же не следует зарекаться, как от тюрьмы и сумы : он невзначай напился пьян и в пьяном образе, забыв про семью и службу, ровно пять дней и ночей шатался по злачным местам. От этих беспутно проведенных пяти суток в его памяти уцелел один только похожий на кашу сумбур из пьяных рож, цветных юбок, бутылок, дрыгающих ног. Он напрягал свою память, и для него ясно было только, как вечером, когда зажигали фонари, он забежал на минутку к своему приятелю поговорить о деле, как приятель предложил выпить пива… Путохин выпил стакан, другой, третий… После шести бутылок приятели отправились к какому-то Павлу Семеновичу ; этот последний угостил копченым сигом и мадерой. Когда мадера была выпита, послали за коньяком. Дальше больше — и дальнейшие события заволакиваются туманом, сквозь который Путохин видел что-то похожее на сон : лиловое лицо какой-то шведки, выкрикивавшей фразу : « Мужчина, угостите портером ! », длинную танцевальную залу с невысокими потолками, полную дыма и лакейских рож, себя самого, закладывающего большие пальцы рук в жилетные карманы и откалывающего ногами чёрт знает что… Далее он видел, как во сне, небольшую комнатку, стены которой увешаны лубочными картинами и женскими платьями… Припоминал он запах разлитого портера, цветочного одеколона и глицеринового мыла… Несколько яснее выделялась из сумбурной каши картина пробуждения, тяжелого, скверного, когда даже солнечный свет кажется отвратительным…
Он помнил, как, не найдя у себя в кармане часов и медальонов, в чужом галстухе, с пьяной тяжелой головой он поторопился на службу. Красный от стыда, дрожа от хмельной лихорадки, стоял он перед начальством, а начальство, не глядя на него, говорило равнодушным голосом :
—  Не трудитесь оправдываться… Я даже не понимаю, зачем вы побеспокоились пожаловать !.. Что вы у нас больше не служите, это уже решено-с… Нам не нужны такие служащие, и вы, как толковый человек, поймете это… да-с !
Этот равнодушный тон, острые, прищуренные глаза начальства и деликатное молчание товарищей резко выделялись из сумбура и уже не походили на сон…
—  Мерзко ! Подло ! — бормотал Путохин, возвращаясь домой после объяснения с начальством. — И осрамился и место потерял… Подло, гадко !
Отвратительное чувство перегара наполняло его всего, начиная со рта и кончая ногами, которые еле ступали… Ощущение « ночевавшего во рту эскадрона » томило всё его тело и даже душу. Ему было и стыдно, и страшно, и тошно.
—  Хоть застрелиться в пору ! — бормотал он. — И стыдно и злоба душит. Не могу идти !
—  Да, плохая история ! — соглашался сопровождавший его сослуживец Федор Елисеич. — Всё бы ничего, но вот что скверно : место потерял ! Это хуже всего, брат… Именно стреляться в пору…
—  Боже мой, а голова… голова ! — бормотал Путохин, морщась от боли. — Трещит, точно лопаться хочет. Нет, как хочешь, а я зайду в трактир опохмелиться… Зайдем !
Приятели зашли в трактир…
—  И как это я напился, не понимаю ! — ужасался Путохин после второй рюмки. — Года два в рот ни капли не брал, зарок жене дал перед образом… смеялся над пьяницами, и вдруг — всё к чёрту ! Ни места, ни покоя ! Ужасно !
Он покрутил головой и продолжал :
—  Иду домой, точно на смертную казнь… Не жалко мне ни часов, ни денег, ни места… Я готов мириться со всеми этими потерями, с этой головной болью, с нотацией начальства… но одно меня тревожит : как я с женой встречусь ? Что я скажу ей ? Пять ночей дома не ночевал, всё пропил и отставку получил… Что я могу сказать ей ?
—  Ничего, побранится и перестанет !..
—  Я должен показаться ей теперь отвратительным, жалким… Она не выносит пьяных людей, и, по ее мнению, всякий кутящий подл… И она права… Разве не подло пропивать кусок хлеба, прокучивать место, как я это сделал ?
Путохин выпил рюмку, закусил соленой белужиной и задумался.
—  Завтра, значит, придется шагать в ссудную кассу… — сказал он после некоторого молчания. — Места скоро не найдешь, стало быть, голодуха препожалует к нам во всем своем величии… А женщины, братец ты мой, всё могут простить тебе — и пьяную рожу, и измену, и побои, и старость, но не простят они тебе бедности. В их глазах бедность хуже всякого порока. Раз моя Маша привыкла ежедневно обедать, то хоть украдь, а подавай ей обед. « Без обеда, скажет, нельзя ; не так мне есть хочется, как от прислуги совестно ». Да, брат… Я этих баб прекрасно изучил… Пятидневное беспутство простится мне, но голодуха не прощается.
—  Да, головомойка будет важная… — вздохнул Федор Елисеич.
—  Она рассуждать не будет… Ей нет дела до того, что я сознаю свою вину, что я глубоко несчастлив… Какое ей дело ? Женщинам нет до этого дела, особливо если они заинтересованы… Человек страдает, задыхается от стыда, рад пулю пустить себе в лоб, но он виноват, он согрешил, и его бичевать нужно… И хоть бы она хорошо выбранилась или побила, но нет, она встретит тебя равнодушно, молча, неделю целую будет казнить тебя презрительным молчанием, язвить, донимать жалкими словами… Можешь себе представить эту инквизицию.
—  А ты прощения попроси ! — посоветовал сослуживец.
—  Напрасный труд… На то она и добродетельна, чтоб не прощать грешных.
Идя из трактира домой, Николай Максимыч придумывал фразы, какими он ответит жене. Он воображал себе бледное, негодующее лицо, заплаканные глаза, поток язвительных фраз, и его душу наполняло малодушное чувство страха, знакомое школьникам.
« Э, плевать ! — решил он, дернув у своей двери за звонок. — Что будет, то будет ! Коли невыносимо станет, уйду. Выскажу ей всё и уйду куда глаза глядят ».
Когда он вошел к себе, жена Маша стояла в передней и вопросительно глядела на него.
« Пусть она начинает », — подумал он, взглянув на ее бледное лицо и нерешительно снимая калоши.
Но она не начинала… Он вошел в гостиную, потом в столовую, а она всё молчала и глядела вопросительно.
« Пущу себе пулю в лоб ! — решил он, сгорая со стыда. — Не могу дольше терпеть ! Сил нет ! »
Минут пять ходил он из угла в угол, не решаясь заговорить, потом быстро подошел к столу и написал карандашом на газетном листе : « Кутил и получил отставку ». Жена прочла, взяла карандаш и написала : « Не нужно падать духом ». Он прочел и быстро вышел… к себе в кабинет.
Немного погодя жена сидела возле него и утешала :
—  Перемелется, мука будет, — говорила она. — будь мужчиной и не кисни… Бог даст, перетерпим эту Беду и найдем место получше.
Он слушал, не верил своим ушам и, не зная, что отвечать, как ребенок, заливался счастливым смехом. Жена покормила его, дала опохмелиться и уложила в постель.
На другой день он, бодрый и веселый, искал уже место, а через неделю нашел его… Пережитая им беда многое изменила в нем. Когда он видит пьяных, то уже не смеется и не осуждает, как прежде. Он любит подавать милостыню пьяным нищим и часто говорит :
—  Порок не в том, что мы пьянствуем, а в том, что не поднимаем пьяных.
Может быть, он и прав.



2. БАРОН

Барон — маленький, худенький старикашка лет шестидесяти. Его шея дает с позвоночником тупой угол, который скоро станет прямым. У него большая угловатая голова, кислые глаза, нос шишкой и лиловатый подбородок. По всему лицу его разлита слабая синюха, вероятно, потому, что спирт стоит в том шкафу, который редко запирается бутафором. Впрочем, кроме казенного спирта, барон употребляет иногда и шампанское, которое можно найти очень часто в уборных, на донышках бутылок и стаканов. Его щеки и мешочки под глазами висят и дрожат, как тряпочки, повешенные для просушки. На лысине зеленоватый налет от зеленой подкладки ушастой меховой шапки, которую барон, когда не носит на голове, вешает на испортившийся газовый рожок за третьей кулисой. Голос его дребезжит, как треснувшая кастрюля. А костюм ? Если вы смеетесь над этим костюмом, то вы, значит, не признаете авторитетов, что не делает вам чести. Коричневый сюртук без пуговиц, с лоснящимися локтями и подкладкой, обратившейся в бахрому, — замечательный сюртук. Он болтается на узких плечах барона, как на поломанной вешалке, но… что ж из этого следует ? Зато он облекал когда-то гениальное тело величайшего из комиков. Бархатная жилетка с голубыми цветами имеет двадцать прорех и бесчисленное множество пятен, но нельзя же бросить ее, если она найдена в том нумере, в котором жил могучий Сальвини ! Кто может поручиться, что этой жилетки не носил сам трагик ? А найдена она была на другой день после отъезда великана-артиста ; следовательно, можно поклясться, что она не фальшивая. Галстух, греющий шею барона, не менее замечательный галстух. Им можно похвастать, хотя и следовало бы его в чисто гигиенических и эстетических видах заменить другим, более прочным и менее засаленным. Он выкроен из останков того великого плаща, которым покрывал когда-то свои плечи Эрнесто Росси, беседуя в « Макбете » с ведьмами.
—  От моего галстуха пахнет кровью короля Дункана ! — говорит часто барон, ища в своем галстухе паразитов.
Над пестренькими, полосатыми брючками барона можете смеяться сколько вам угодно. Их не носило ранее ни одно авторитетное лицо, хотя актеры и шутят, что эти брючки сшиты из паруса парохода, на котором Сара Бернар ездила в Америку. Они куплены у капельдинера № 16.
Зиму и лето барон ходит в больших калошах, чтобы сапоги были целей и чтобы не простудить своих ревматических ног на сквозном ветру, гуляющем по полу его суфлерской будки.
Барона можно видеть только в трех местах : в кассе, в суфлерской будке и за сценой в мужской уборной. Вне этих мест он не существует и едва ли мыслим. В кассе он ночью ночует, а днем записывает фамилии покупающих ложи и играет с кассиром в шашки. Старый и золотушный кассир — единственный человек, который слушает барона и отвечает на его вопросы. В суфлерской будке барон исполняет свои священные обязанности ; там он зарабатывает себе кусок насущного хлеба. Эта будка выкрашена в блестящий, белый цвет только снаружи ; внутри же стенки ее покрыты паутиной, щелями и занозами. В ней пахнет сыростью, копченой рыбой и спиртом. В антрактах барон торчит в мужской уборной. Новички, первый раз входящие в эту уборную, увидев барона, хохочут и аплодируют. Они принимают его за актера.
—  Браво, браво ! — говорят они. — Вы прелестно загримировались ! Какая у вас смешная рожица ! А где вы достали такой оригинальный костюм ?
Бедный барон ! Люди не могут допустить, что он имеет собственную физиономию !
В уборной он наслаждается созерцанием светил или же, если нет светил, осмеливается вставлять в чужие речи свои замечания, которых у него очень много. Замечаний его никто не слушает, потому что они всем надоели и попахивают рутиной ; их пускают мимо ушей без всяких церемоний. С бароном вообще не любят церемониться. Если он вертится перед носом и мешает, ему говорят : убирайтесь ! Если он шепчет из своей будки слишком тихо или слишком громко, его посылают к чёрту и грозят ему штрафом или отставкой. Он служит мишенью для большинства закулисных острот и каламбуров. На нем смело можно пробовать свое остроумие : он не ответит.
Прошло уже двадцать лет с тех пор, как его начали дразнить « бароном », но за все эти двадцать лет он ни разу не протестовал против этого прозвища.
Заставить его переписать роль и не заплатить ему — тоже можно. Всё можно ! Он улыбается, извиняется и конфузится, когда наступают ему на ногу. Побейте его публично по морщинистым щекам, и, ручаюсь вам честным словом, он не пойдет с жалобой к мировому. Оторвите от его замечательного, горячо любимого сюртука кусок подкладки, как это сделал недавно jeune premier, он только замигает глазками и покраснеет. Такова сила его забитости и смирения ! Его никто не уважает. Пока он жив, его выносят, когда же умрет, его забудут немедленно. Жалкое он создание !
А между тем было когда-то время, когда он чуть было не сделался товарищем и братом людей, которым он поклонялся и которых любил больше жизни. (Он не мог не любить людей, которые бывают иногда Гамлетами и Францами Моор !) Он сам едва не стал артистом и, наверное, стал бы им, если бы не помешал ему один смешной пустяк. Таланта было много, желания — тоже, была на первых порах и протекция, но не хватило пустяка : смелости. Ему вечно казалось, что они, эти головы, которыми усеяны все пять ярусов, низ и верх, захохочут и зашикают, если он позволит себе показаться на сцене. Он бледнел, краснел и немел от ужаса, когда предлагали ему подебютировать.
—  Я подожду немного, — говорил он.
И он ждал до тех пор, пока не состарился, не разорился и не попал, по протекции, в суфлерскую будку.
Он стал суфлером, но это не беда. Теперь уж его не выгонят из театра за неимение билета : он должностное лицо. Он сидит впереди первого ряда, видит лучше всех и не платит за свое место ни копейки. Это хорошо. Он счастлив и доволен.
Обязанность свою исполняет он прекрасно. Перед спектаклем он несколько раз прочитывает пьесу, чтобы не ошибиться, а когда бьет первый звонок, он уже сидит в будке и перелистывает свою книжку. Усердней его трудно найти кого-либо во всем театре.
Но все-таки нужно выгнать его из театра.
Беспорядки не должны быть терпимы в театре, а барон производит иногда страшные беспорядки. Он скандалист.
Когда на сцене играют особенно хорошо, он отрывает глаза от своей книжки и перестает шептать. Очень часто он прерывает свое чтение криками : браво ! превосходно ! — и позволяет себе аплодировать в то время, когда не аплодирует публика. Раз даже он шикал, за что чуть было не потерял места.
Вообще поглядите на него, когда он сидит в своей вонючей будке и шепчет. Он краснеет, бледнеет, жестикулирует руками, шепчет громче, чем следует, задыхается. Иногда бывает его слышно даже в коридорах, где около платья зевают капельдинеры. Он позволяет еебе даже браниться из будки и подавать актеру советы.
—  Правую руку вверх ! — шепчет он часто. — У вас горячие слова, но лицо — лед ! Это не ваша роль ! Вы молокосос для этой роли ! Вы бы поглядели в этой роли Эрнесто Росси ! К чему же шарж ? О, боже мой ! Он всё испортил своей мещанской манерой !
И подобные вещи шепчет он, вместо того чтобы шептать по книжке. Напрасно терпят этого чудака. Если бы его выгнали, то публике не пришлось бы быть свидетельницей скандала, который произошел на этих днях.
Скандал, состоял в следующем.
Давали « Гамлета ». Театр был полон. В наши дни Шекспир слушается так же охотно, как и сто лет тому назад. Когда дают Шекспира, барон находится в самом возбужденном состоянии. Он много пьет, много говорит и не переставая трет кулаками свои виски. За висками кипит жестокая работа. Старческие мозги взбудораживаются бешеной завистью, отчаянием, ненавистью, мечтами… Ему самому следовало бы поиграть Гамлета, хоть Гамлет и плохо вяжется с горбом и со спиртом, который забывает запирать бутафор. Ему, а не этим пигмеям, играющим сегодня лакеев, завтра сводников, послезавтра Гамлета ! Сорок лет штудирует он этого датского принца, о котором мечтают все порядочные артисты и который дал лавровый венец не одному только Шекспиру. Сорок лет он штудирует, страдает, сгорает от мечты… Смерть не за горами. Она скоро придет и навсегда возьмет его из театра… Хоть бы раз в жизни ему посчастливилось пройтись по сцене в принцевой куртке, вблизи моря, около скал, где одна пустыня места,
Сама собой, готова довести
К отчаянью, когда посмотришь в бездну
И слышишь в ней далекий плеск волны.
Если даже мечты заставляют таять не по дням, а по часам, то каким огнем сгорел бы лысый барон, если бы мечта приняла форму действительности !
В описываемый вечер он готов был проглотить весь свет от зависти и злости. Гамлета дали играть мальчишке, говорящему жидким тенором, а главное — рыжему. Неужели Гамлет был рыж ?
Барон сидел в своей будке, как на горячих угольях. Когда Гамлета не было на сцене, он был еще относительно покоен, когда же на сцену появлялся жидкий рыжеволосый тенор, он начинал вертеться, метаться, ныть. Шёпот его походил больше на стон, чем на чтение. Руки его тряслись, страницы путались, подсвечники ставились то ближе, то дальше… Он впивался в лицо Гамлета и переставал шептать… Ему страстно хотелось повыщипать из рыжей головы все волосы до единого. Пусть Гамлет будет лучше лыс, чем рыж ! Шарж — так шарж, чёрт возьми !
Во втором действии он уж вовсе не шептал, а злобно хихикал, бранился и шикал. К его счастью, актеры хорошо знали свои роли и не замечали его молчания.
—  Хорош Гамлет ! — бранился он. — Нечего сказать ! Ха-ха ! Господа юнкера не знают своего места ! Им следует за швейками бегать, а не на сцене играть ! Если бы у Гамлета было такое глупое лицо, то едва ли Шекспир написал бы свою трагедию !
Когда ему надоело браниться, он начал учить рыжего актера. Жестикулируя руками и лицом, читая и стуча кулаками о книжку, он потребовал, чтобы актер следовал его советам. Ему нужно было спасти Шекспира от поругания, а для Шекспира он на всё готов : хоть на сто тысяч скандалов !
Беседуя с актерами, рыжий Гамлет был ужасен. Он ломался, как тот « дюжий длинноволосый молодец » — актер, о котором сам Гамлет говорит : « Такого актера я в состоянии бы высечь ». Когда он начал декламировать, барон не вынес. Задыхаясь и стуча лысиной по потолку будки, он положил левую руку на грудь, а правой зажестикулировал. Старческий, надорванный голос прервал рыжего актера и заставил его оглянуться на будку :
Распаленный гневом,
В крови, засохшей на его доспехах,
С огнем в очах, свирепый ищет Пирр
Отца Приама.
И, высунувшись наполовину из будки, барон кивнул головой первому актеру и прибавил уже не декламирующим, а небрежным, потухшим голосом :
—  Продолжай !
Первый актер продолжал, но не тотчас. Минуту он промедлил, и минуту в театре царило глубокое молчание. Это молчание нарушил сам барон, когда, потянувшись назад, стукнулся головой о край будки. Послышался смех.
—  Браво, барабанщик ! — крикнули из райка.
Думали, что прервал Гамлета не суфлер, а старый барабанщик, дремавший в оркестре. Барабанщик шутовски раскланялся с райком, и весь театр огласился смехом. Публика любит театральные недоразумения, и если бы вместо пьес давали недоразумения, она платила бы вдвое больше.
Первый актер продолжал, и тишина была мало-помалу водворена.
Чудак же барон, услышавши смех, побагровел от стыда и схватил себя за лысину, забыв, вероятно, что на ней уже нет тех волос, в которые влюблялись когда-то красивые женщины. Теперь мало того, что над ним будет смеяться весь город и все юмористические журналы, его еще выгонят из театра ! Он горел от стыда, злился на себя, а между тем все члены его дрожали от восторга : он сейчас декламировал !
« Не твое дело, старая, заржавленная щеколда ! — думал он. — Твое дело быть только суфлером, если не хочешь, чтобы тебе дали по шее, как последнему лакею. Но это возмутительно, однако ! Рыжий мальчишка решительно не хочет играть по-человечески ! Разве это место так ведется ? »
И, впившись глазами в актера, барон опять начал бормотать советы. Он еще раз не вынес и еще раз заставил смеяться публику. Этот чудак был слишком нервен. Когда актер, читая последний монолог второго действия, сделал маленькую передышку, чтобы молча покачать головой, из будки опять понесся голос, полный желчи, презрения, ненависти, но, увы ! уже разбитый временем и бессильный :
Кровавый сластолюбец ! Лицемер !
Бесчувственный, продажный, подлый изверг !
Помолчав секунд десять, барон глубоко вздохнул и прибавил уже не так громко :
Глупец, глупец ! Куда как я отважен !
Этот голос был бы голосом Гамлета настоящего, не рыжего Гамлета, если бы на земле не было старости. Многое портит и многому мешает старость.
Бедный барон ! Впрочем, не он первый, не он и последний.
Теперь его выгонят из театра. Согласитесь, что эта мера необходима.



3. КРИВОЕ ЗЕРКАЛО

Я и жена вошли в гостиную. Там пахло мохом и сыростью. Миллионы крыс и мышей бросились в стороны, когда мы осветили стены, не видавшие света в продолжение целого столетия. Когда мы затворили за собой дверь, пахнул ветер и зашевелил бумагу, стопами лежавшую в углах. Свет упал на эту бумагу, и мы увидели старинные письмена и средневековые изображения. На позеленевших от времени стенах висели портреты предков. Предки глядели надменно, сурово, как будто хотели сказать :
—  Выпороть бы тебя, братец !
Шаги наши раздавались по всему дому. Моему кашлю отвечало эхо, то самое эхо, которое когда-то отвечало моим предкам…
А ветер выл и стонал. В каминной трубе кто-то плакал, и в этом плаче слышалось отчаяние. Крупные капли дождя стучали в темные, тусклые окна, и их стук наводил тоску.
—  О, предки, предки ! — сказал я, вздыхая значительно. — Если бы я был писателем, то, глядя на портреты, написал бы длинный роман. Ведь каждый из этих старцев был когда-то молод и у каждого, или у каждой, был роман… и какой роман ! Взгляни, например, на эту старушку, мою прабабушку. Эта некрасивая, уродливая женщина имеет свою, в высшей степени интересную повесть. Видишь ли ты, — спросил я у жены, — видишь ли зеркало, которое висит там в углу ?
И я указал жене на большое зеркало в черной бронзовой оправе, висевшее в углу около портрета моей прабабушки.
—  Это зеркало обладает волшебными свойствами : оно погубило мою прабабушку. Она заплатила за него громадные деньги и не расставалась с ним до самой смерти. Она смотрелась в него дни и ночи, не переставая, смотрелась даже, когда пила и ела. Ложась спать, она всякий раз клала его с собой в постель и, умирая, просила положить его с ней вместе в гроб. Не исполнили ее желания только потому, что зеркало не влезло в гроб.
—  Она была кокетка ? — спросила жена.
—  Положим. Но разве у нее не было других зеркал ? Почему она так полюбила именно это зеркало, а не другое какое-нибудь ? И разве у нее не было зеркал получше ? Нет, тут, милая, кроется какая-то ужасная тайна. Не иначе. Предание говорит, что в зеркале сидит чёрт, и что у прабабушки-де была слабость к чертям. Конечно, это вздор, но несомненно, что зеркало в бронзовой оправе обладает таинственной силой.
Я смахнул с зеркала пыль, поглядел в него и захохотал. Хохоту моему глухо ответило эхо. Зеркало было криво и физиономию мою скривило во все стороны : нос очутился на левой щеке, а подбородок раздвоился и полез в сторону.
—  Странный вкус у моей прабабушки ! — сказал я.
Жена нерешительно подошла к зеркалу, тоже взглянула в него — и тотчас же произошло нечто ужасное. Она побледнела, затряслась всеми членами и вскрикнула. Подсвечник выпал у нее из рук, покатился по полу, и свеча потухла. Нас окутал мрак. Тотчас же я услышал падение на пол чего-то тяжелого : то упала без чувств моя жена.
Ветер застонал еще жалобней, забегали крысы, в бумагах зашуршали мыши. Волосы мои стали дыбом и зашевелились, когда с окна сорвалась ставня и полетела вниз. В окне показалась луна…
Я схватил жену, обнял и вынес ее из жилища предков. Очнулась она только на другой день вечером.
—  Зеркало ! Дайте мне зеркало ! — сказала она, приходя в себя. — Где зеркало ?
Целую неделю потом она не пила, не ела, не спала, а всё просила, чтобы ей принесли зеркало. Она рыдала, рвала волосы на голове, металась, и наконец, когда доктор объявил, что она может умереть от истощения и что положение ее в высшей степени опасно, я, пересиливая свой страх, опять спустился вниз и принес ей оттуда прабабушкино зеркало. Увидев его, она захохотала от счастья, потом схватила его, поцеловала и впилась в него глазами.
И вот прошло уже более десяти лет, а она всё еще глядится в зеркало и не отрывается ни на одно мгновение.
—  Неужели это я ? — шепчет она, и на лице ее вместе с румянцем вспыхивает выражение блаженства и восторга. — Да, это я ! Всё лжет, кроме этого зеркала ! Лгут люди, лжет муж ! О, если бы я раньше увидела себя, если бы я знала, какая я на самом деле, то не вышла бы за этого человека ! Он не достоин меня ! У ног моих должны лежать самые прекрасные, самые благородные рыцари !..
Однажды, стоя позади жены, я нечаянно поглядел в зеркало и — открыл страшную тайну. В зеркале я увидел женщину ослепительной красоты, какой я не встречал никогда в жизни. Это было чудо природы, гармония красоты, изящества и любви. Но в чем же дело ? Что случилось ? Отчего моя некрасивая, неуклюжая жена в зеркале казалась такою прекрасной ? Отчего ?
А оттого, что кривое зеркало покривило некрасивое лицо моей жены во все стороны, и от такого перемещения его черт оно стало случайно прекрасным. Минус на минус дало плюс.
И теперь мы оба, я и жена, сидим перед зеркалом и, не отрываясь ни на одну минуту, смотрим в него : нос мой лезет на левую щеку, подбородок раздвоился и сдвинулся в сторону, но лицо жены очаровательно — и бешеная, безумная страсть овладевает мною.
—  Ха-ха-ха ! — дико хохочу я.
А жена шепчет едва слышно :
—  Как я прекрасна !



4. ДЕПУТАТ, ИЛИ ПОВЕСТЬ О ТОМ, КАК У ДЕЗДЕМОНОВА 25 РУБЛЕЙ ПРОПАЛО

—  Тссс… Пойдемте в швейцарскую, здесь неудобно… Услышит…
Отправились в швейцарскую. Швейцара Макара, чтоб он не подслушал и не донес, поспешили услать в казначейство. Макар взял рассыльную книгу, надел шапку, но в казначейство не пошел, а спрятался под лестницей : он знал, что бунт будет… Первый заговорил Кашалотов, за ним Дездемонов, после Дездемонова Зрачков… Забушевали опасные страсти ! По красным лицам забегали судороги, по грудям застучали кулаки…
—  Мы живем во второй половине XIX столетия, а не чёрт знает когда, не в допотопное время ! — заговорил Кашалотов. — Что дозволялось этим толстопузам прежде, того не позволят теперь ! Нам надоело, наконец ! Прошло уже то время, когда… И т. д….
Дездемонов прогремел приблизительно то же самое. Зрачков даже выругался неприлично… Все загалдели ! Нашелся, впрочем, один благоразумный. Этот благоразумный состроил озабоченное лицо, вытерся засморканным платочком и проговорил :
—  Ну, стоит ли ? Ах… Ну, положим, пусть… это правда ; но с какой стати ? Какою мерою мерите, такою и вам возмерится : и против вас бунтовать будут, когда вы будете начальниками. Верьте слову ! Губите только себя.
Но не послушали благоразумного. Ему не дали договорить и оттиснули его к двери. Видя, что благоразумием ничего не возьмешь, он стал неблагоразумным и сам забурлил.
—  Пора же наконец дать ему понять, что мы такие же люди, как и он ! — сказал Дездемонов. — Мы, повторяю, не холуи, не плебеи ! Мы не гладиаторы ! Издеваться над собой мы не позволим ! Он тыкает на нас, не отвечает на поклоны, морду воротит, когда доклад делаешь, бранится… Нынче и на лакеев тыкать нельзя, а не то что на благородных людей ! Так и сказать ему !
—  А намедни обращается ко мне и спрашивает : « В чем это у тебя рыло ? Пойди к Макару, пусть он тебе шваброй вымоет ! » Хороши шутки ! А то однажды…
—  Иду я с женой однажды, — перебил Зрачков, — встречается он… « А ты, говорит, губастый, вечно с девками шляешься ! Среди бела дня даже ! » Это, говорю, моя жена, ваше —ство… И не извинился, а только губами чмокнул ! Жена от этого самого оскорбления три дня ревмя ревела. Она не девка, а напротив… сами знаете…
—  Одним словом, господа, жить так долее невозможно ! Или мы, или он, а вместе служить нам ни в каком случае невозможно ! Пусть или он уйдет, или мы уйдем ! Лучше без должности жить, чем реноме свое в ничтожестве иметь ! Теперь XIX столетие. У всякого свое самолюбие есть ! Я хоть и маленький человек, а все-таки я не субъект какой-нибудь и у меня в душе свой жанр есть ! Не позволю ! Так и сказать ему ! Пусть один из нас пойдет и скажет ему, что так невозможно ! От нашего имени ! Ступай ! Кто пойдет ? Так-таки прямо и сказать ! Не бойтесь, ничего не будет ! Кто пойдет ? Тьфу, чёрт… охрип совсем…
Стали выбирать депутата. После долгих споров и пререканий, самым умным, красноречивым и самым смелым признан был Дездемонов. В библиотеке записан, пишет прекрасно, с барышнями образованными знаком — значит, умен : найдется, что и как сказать. А о смелости и толковать нечего. Всем известно, как он однажды потребовал у квартального извинения, когда тот в клубе принял его за « человека » ; не успел квартальный нахмуриться на это требование, как молва о смелости расплылась уже по миру и заняла умы…
—  Ступай, Сеня ! Не бойся ! Так и скажи ему ! Накося выкуси, мол ! Не на тех наскочил, мол, ваше —ство ! Шалишь ! Ищи себе других холуев, а мы сам с усам, сами, ваше —ство, умеем фертикулясы выкидывать. Нечего тень наводить ! Так-то… Ступай, Сеня… друг… Причешись только… Так и скажи…
—  Вспыльчив я, господа… Наговорю, чего доброго. Шел бы Зрачков лучше !
—  Нет, Сеня, ты иди… Зрачков молодец только против овец, да и то в пьяном виде… дурак он, а ты все-таки… Иди, душечка…
Дездемонов причесался, поправил жилет, кашлянул в кулак и пошел… Все притаили дыхание. Войдя в кабинет, Дездемонов остановился у двери и дрожащей рукой провел себя по губам : ну, как начать ? Под ложечкой похолодело и перетянуло, точно поясом, когда он увидел лысину с знакомой черненькой бородавкой… По спине загулял ветерок… Это не беда, впрочем ; со всяким от непривычки случается, робеть только не нужно… Смелей !
—  Эээ… чего тебе ?
Дездемонов сделал шаг вперед, шевельнул языком, но не издал ни одного звука : во рту что-то запуталось. Одновременно почувствовал депутат, что не в одном только рту идет путаница : и во внутренностях тоже… Из души храбрость пошла в живот, пробурчала там, по бедрам ушла в пятки и застряла в сапогах… А сапоги порванные… Беда !
—  Эээ… чего тебе ? Не слышишь ?
—  Гм… Я ничего… Я только так. Я, ваше —ство, слышал… слышал…
Дездемонов придержал язык, но язык не слушался и продолжал :
—  Я слышал, что ее —ство разыгрывают в лотерею карету… Билетик, ваше —ство… Кгм… ваше —ство…
—  Билет ? Хорошо… У меня пять билетов осталось, только… Все пять возьмешь ?
—  Не… не… нет, ваше —ство… Один билетик… достаточно…
—  Все пять возьмешь, я тебя спрашиваю ?
—  Очень хорошо-с, ваше —ство !
—  По шести рублей… Но с тебя можно по пяти… Распишись… От души желаю тебе выиграть…
—  Хе-хе-хи-с… Мерси-с, ваше —ство… Гм… Очень приятно…
—  Ссступай !
Через минуту Дездемонов стоял среди швейцарской и, красный как рак, со слезами на глазах просил у приятелей 25 рублей взаймы.
—  Отдал ему, братцы, 25 рублей, а это не мои деньги !
Это теща дала за квартиру заплатить… Дайте, господа ! Прошу вас !
—  Чего же ты плачешь ? В карете ездить будешь…
—  В карете… Карета… Людей пугать я каретой буду, что ли ? Я не духовное лицо ! Да куда я ее поставлю, если выиграю ? Куда я ее дену ?
Говорили долго, а пока они говорили, Макар (он грамотен) записывал, записав же… и т. д. Длинно, господа ! Во всяком случае из сего проистекает мораль : не бунтуй !



5. ОН ПОНЯЛ !

Душное июньское утро. В воздухе висит зной, от которого клонится лист и покрывается трещиной земля. Чувствуется тоска за грозой. Хочется, чтобы всплакнула природа и прогнала дождевой слезой свою тоску.
Вероятно, и будет гроза. На западе синеет и хмурится какая-то полоска. Добро пожаловать !
По опушке леса крадется маленький сутуловатый мужичонок, ростом в полтора аршина, в огромнейших серо-коричневых сапогах и синих панталонах с белыми полосками. Голенища сапог спустились до половины. Донельзя изношенные, заплатанные штаны мешками отвисают у колен и болтаются, как фалды. Засаленный веревочный поясок сполз с живота на бедра, а рубаху так и тянет вверх к лопаткам.
В руках мужичонка ружье. Заржавленная трубка в аршин длиною, с прицелом, напоминающим добрый сапожный гвоздь, вделана в белый самоделковый приклад, выточенный очень искусно из ели, с вырезками, полосками и цветами. Не будь этого приклада, ружье не было бы похоже на ружье, да и с ним оно напоминает что-то средневековое, не теперешнее… Курок, коричневый от ржавчины, весь опутан проволокой и нитками. А всего смешнее белый лоснящийся шомпол, только что срезанный с вербы. Он сыр, свеж и много длиннее ствола.
Мужичонок бледен. Его косые, воспаленные глазки беспокойно глядят вверх и по сторонам. Жиденькая, козлиная бородка дрожит, как тряпочка, вместе с нижней губой. Он широко шагает, нагибает туловище вперед и, видимо, спешит. За ним, высунув свой длинный, серый от пыли язык, бежит большая дворняга, худая, как собачий скелет, с всклокоченной шерстью. На ее боках и хвосте висят большие клочья старой, отлинявшей шерсти. Задняя нога повязана тряпочкой : болит, должно быть. Мужичонок то и дело оборачивается к своему спутнику.
—  Пшла ! — говорит он пугливо.
Дворняга отскакивает назад, оглядывается и, постояв немного, продолжает шествовать за своим хозяином.
Охотник рад бы шмыгнуть в сторону, в лес, но нельзя : по краю стеной тянется густой колючий терновник, а за терновником высокий душный болиголов с крапивой. Но вот, наконец, тропинка. Мужичонок еще раз машет собаке и бросается по тропинке в кусты. Под ногами всхлипывает почва : тут еще не высохло. Пахнет сырьем и менее душно. По сторонам кусты, можжевельник, а до настоящего леса еще далеко, шагов триста.
В стороне что-то издает звук неподмазанного колеса. Мужичонок вздрагивает и косится на молодую ольху. На ольхе усматривает он черное подвижное пятнышко, подходит ближе и узнает в пятнышке молодого скворца. Скворец сидит на ветке и глядит себе под поднятое крылышко. Мужичонок топчется на одном месте, сбрасывает с себя шапку, прижимает к плечу приклад и начинает прицеливаться. Прицелившись, он поднимает курок и придерживает его, чтобы он не опустился раньше, чем следует. Пружина испорчена, собачка не действует, а курок не слушается : ходнем ходит. Скворец опускает крыло и начинает подозрительно поглядывать на стрелка. Еще секунда — и он улетит. Стрелок еще раз прицеливается и отнимает руку от курка. Курок, сверх ожидания, не опускается. Мужичонок разрывает ногтем какую-то ниточку, гнет проволочку и дает курку щелчок. Слышится щелканье, а за щелканьем выстрел. Стрелку сильно отдает в плечо. Видно, что он не пожалел пороха. Бросив наземь ружье, он бежит к ольхе и начинает шарить в траве. Около гнилого, заплесневелого сучка он находит кровяное пятно и пушок, а поискав еще немного, узнает в маленьком, еще горячем трупе, лежащем у самого ствола, свою жертву.
—  В голову попал ! — говорит он с восторгом дворняге.
Дворняга нюхает скворца и видит, что хозяин попал не в одну только голову. На груди зияет рана, перебита одна ножка, на клюве висит большая кровяная капля…
Мужичонок быстро лезет в карман за новым зарядом, причем из кармана сыплются на траву тряпочки, бумажки, ниточки. Он заряжает ружье и, готовый продолжать свою охоту, идет далее.
Как из земли вырастает перед ним поляк Кржевецкий, господский приказчик. Мужичонок видит его надменно-строгое, рыжеволосое лицо и холодеет от ужаса. Шапка сама собой валится с его головы.
—  Вы что же это ? Стреляете ? — говорит поляк насмешливым голосом. — Очень приятно !
Охотник робко косится в сторону и видит воз с хворостом и около воза мужиков. Увлекшись охотой, он и не заметил, как набрел на людей.
—  Как же вы смеете стрелять ? — спрашивает Кржевецкий, возвышая голос. — Это, стало быть, ваш лес ? Или, быть может, по-вашему, уже прошел Петров день ? Вы кто такой ?
—  Павел Хромой, — еле-еле выговаривает мужичонок, прижимая к себе ружье. — Из Кашиловки.
—  Из Кашиловки, чёрт побрал ! Кто же позволял вам стрелять ? — продолжает поляк, стараясь не делать ударения на втором слоге от конца. — Дайте сюда ружье !
Хромой подает поляку ружье и думает :
« Лучше б ты меня по морде, чем выкать… »
—  И шапку давайте…
Хромой подает и шапку.
—  Вот я вам покажу, как стрелять ! Чёрт побрал ! Пойдемте !
Кржевецкий поворачивается к нему спиной и шагает за заскрипевшим возом. Павел Хромой, ощупывая в кармане свою дичину, идет за ним.
Через час Кржевецкий и Хромой входят в просторную комнату с низким потолком и синими полинялыми стенами. Это господская контора. В конторе никого нет, но, тем не менее, сильно пахнет жильем. Посреди конторы — большой дубовый стол. На столе две-три счетные книги, чернильница с песочницей и чайник с отбитым носиком. Всё это покрыто серым слоем пыли. В углу стоит большой шкаф, с которого давно уже слезла краска. На шкафу жестянка из-под керосина и бутыль с какою-то смесью. В другом углу маленький образ, затянутый паутиной…
—  Надо будет акт составить, — говорит Кржевецкий. — Сейчас барину доложу и за урядником пошлю. Снимайте сапоги !
Хромой садится на пол и молча, дрожащими руками стаскивает с себя сапоги.
—  Вы у меня не уйдете, — говорит приказчик, зевая. — А уйдете босиком, хуже будет. Сидите здесь и дожидайтесь, пока урядник придет…
Поляк запирает в шкаф сапоги и ружье и выходит из конторы.
По уходе Кржевецкого Хромой долго и медленно чешет свой маленький затылок, точно решает вопрос — где он. Он вздыхает и пугливо осматривается. Шкаф, стол, чайник без носика и образок глядят на него укоризненно, тоскливо… Мухи, которыми так изобилуют господские конторы, жужжат над его головой так жалобно, что ему делается нестерпимо жутко.
—  Дззз… — жужжат мухи. — Попался ? Попался ?
По окну ползет большая оса. Ей хочется вылететь на воздух, но не пускает стекло. Ее движения полны скуки, тоски… Хромой пятится к двери, становится у косяка и, опустив руки по швам, задумывается…
Проходит час, другой, а он стоит у косяка, ждет и думает.
Глаза его косятся на осу.
« Отчего она, дура, в дверь не летит ? » — думает он.
Проходит еще два часа. Кругом всё тихо, беззвучно, мертво… Хромому начинает думаться, что про него забыли и что ему не скоро еще вырваться отсюда, как и осе, которая всё еще, то и дело, падает со стекла. Оса уснет к ночи, — ну, а ему-то как быть ?
—  Так вот и люди, — философствует Хромой, глядя на осу. — Так и человек, стало быть… Есть место, где ему на волю выскочить, а он по невежеству и не знает, где оно, место-то это самое…
Наконец где-то хлопают дверью. Слышатся чьи-то поспешные шаги, и через минуту в контору входит маленький, толстенький человечек в широчайших брюках и помочах. Он без сюртука и без жилетки. На спине в уровень с лопатками идет полоса от пота ; на груди такая же полоса. Это сам барин, Петр Егорыч Волчков, отставной подполковник. Толстое, красное лицо и вспотевшая лысина говорят, что он дорого бы дал, если бы вместо этой жары пристукнул крещенский мороз. Он страдает от зноя и духоты. По заплывшим, сонным глазам видно, что он только что поднялся со своей ужасно мягкой и душной перины.
Войдя, он прохаживается несколько раз вдоль по комнате, как бы не замечая Хромого, потом останавливается перед пленником и долго, пристально смотрит ему в лицо. Смотрит в упор, с презрением, которое сначала светится чуть заметно в одних только глазках, потом же постепенно разливается по всему жирному лицу. Хромой не выносит этого взгляда и опускает глаза. Ему стыдно…
—  Покажи-ка, что ты убил ! — шепчет Волчков. — Ну-кася, покажи, молодчик, Вильгельм Тель ! Покажи, образина !
Хромой лезет в карман и достает оттуда несчастного скворца. Скворец уже потерял свой птичий образ. Он сильно помят и начинает сохнуть. Волчков презрительно усмехается и пожимает плечами.
—  Дурак ! — говорит он. — Дурандас ты ! Дурында пустоголовая ! И тебе не грех ? И тебе не стыдно ?
—  Стыдно, батюшка Петр Егорыч ! — говорит Хромой, пересиливая глотательные движения, мешающие ему говорить…
—  Мало того, что ты, разбойник-июда, без спроса в моем лесу охотишься, ты смеешь еще идти против государственных законов ! Разве тебе не известен закон, возбраняющий несвоевременную охоту ? В законе сказано, чтобы никто не смел стрелять до Петрова дня. Тебе это не известно ? Подойди-ка сюда !
Волчков подходит к столу ; за ним идет к тому же столу и Хромой. Барин раскрывает книгу, долго перелистывает и начинает читать высоким протяжным тенором статью, возбраняющую охоту до Петрова дня.
—  Так ты этого не знаешь ? — спрашивает барин, окончив чтение.
—  Как не знать ? Знаем, ваше высокоблагородие. Да нешто мы понимаем ? Нешто в нас есть понятие ?
—  А ? Какое же тут понятие, ежели ты безо всякого смысла тварь божию портишь ? Птичку вот эту убил. За что ты ее убил ? Ты ее нешто можешь воскресить ? Можешь, я тебя спрашиваю ?
—  Не могу, батюшка !
—  А убил… И какая из этой птицы корысть, не понимаю ! Скворец ! Ни мяса, ни перья… Так… Взял себе да сдуру и убил…
Волчков щурит глаза и начинает выпрямлять у скворца перебитую ножку. Ножка отрывается и падает на босую ногу Хромого.
—  Анафема ты, анафема ! — продолжает Волчков. — Жада ты, хищник ! От жадности ты этот поступок сделал ! Видит пташку, и ему досадно, что пташка по воле летает, бога прославляет ! Дай, мол, ее убью и… сожру… Жадность человеческая ! Видеть тебя не могу ! Не гляди и ты на меня своими глазами ! Косая ты шельма, косая ! Ты вот убил ее, а у нее, может быть, маленькие деточки есть… Пищат теперь…
Волчков делает плаксивую гримасу и, опустив руку к земле, показывает, как малы могут быть деточки…
—  Не от жадности это я сделал, Петр Егорыч, — оправдывается дрожащим голосом Хромой.
—  От чего же ? Известно, от жадности !
—  Никак нет, Петр Егорыч… Ежели я взял грех на душу, то не от жадности, не из корысти-с, Петр Егорыч ! Нечистый попутал…
—  Таковский ты, чтоб тебя нечистый попутал ! Сам ты нечистого попутать можешь ! Все вы, кашиловские, разбойники !
Волчков с сопеньем выпускает из груди струю воздуха, вбирает в себя новую порцию и продолжает, понизив голос :
—  Что ж мне теперь с тобой делать ? А ? Принимая во внимание твое умственное убожество, тебя отпустить бы следовало ; соображаясь же с поступком и твоею наглостью, тебе задать надо… Непременно надо… Довольно уж вас баловать… До-воль-но ! Послал за урядником… Акт сейчас составим… Послал… Улика налицо… Пеняй на себя… Не я тебя наказываю, а тебя твой грех наказывает… Умел грешить, сумей и наказание претерпеть… Охо-хоххх… Господи, прости нас грешных ! Беда с этими… Ну, как у вас яровое ?..
—  Ничего… милости господни…
—  Чего же ты глазами моргаешь ?
Хромой конфузливо кашляет в кулак и поправляет поясок.
—  Чего глазами моргаешь ? — повторяет Волчков. — Ты скворца убил, ты же и плакать собираешься ?
—  Ваше высокоблагородие ! — говорит Хромой дребезжащей фистулой, громко, как бы собравшись с силами. — Вам, по вашему человеколюбию, обидно за то, что я птаху, положим, убил… Укоряете вы меня, это самое, не потому, стало быть, что вы барин есть, а потому, что обидно… по вашему человеколюбию… А мне нешто не обидно ? Я человек глупый, хоть и без понятия, а и мне… обидно-с… Разрази господи…
—  Так зачем же ты стрелял, ежели тебе обидно ?
—  Нечистый попутал. Дозвольте мне рассказать, Петр Егорыч ! Я чистую правду, как перед богом… Пущай урядник наезжает… Мой грех, я за него и ответчик перед богом и судом, а вам всю сущую правду, как на духу… Дозвольте, ваше высокоблагородие !
—  Да что мне позволять ? Позволяй там или не позволяй, а всё умного не скажешь. Мне что ? Не я буду составлять… Говори ! Чего же молчишь ? Говори, Вильгельм Тель !
Хромой проводит рукавом по дрожащим губам. Глаза его делаются еще косее и мельче…
—  Никакого мне антиресу нет от этого скворца, — говорит он. — Будь их, скворцов, хоть тыща, да что с них толку ? Ни продашь, ни съешь, так только… пустяк один. Сами можете понимать…
—  Нет, не говори… Ты охотник вот, а не понимаешь… Скворец, ежели поджаренный, в каше хорош… И соус можно… Как рябчик — один вкус почти…
И, как бы спохватившись за свой равнодушный тон, Волчков хмурится и добавляет :
—  Узнаешь сейчас, какого он вкуса… Увидишь…
—  Не разбираем мы вкусов… Был бы хлеб, Петр Егорыч… Самим небезызвестно… А убил скворца от тоски… Тоска прижала…
—  Какая тоска ?
—  А нечистый знает, какая она ! Дозвольте вам объяснить. Зачала она мучить меня с самой Святой, тоска-то эта… Дозвольте вам объяснить… Выхожу это я, значит, утром после заутрени, как пасхи освятили, и иду себе… Наши бабы впереди пошли, а я позади иду. Шел, шел да и остановился на плотине… Стою и смотрю на свет божий, как всё в нем происходит, как всякая тварь и былинка, можно сказать, свое место знает… Утро рассвело и солнышко всходит… Вижу всё это, радуюсь и на пташек гляжу, Петр Егорыч. Вдруг у меня в сердце что-то : ёк ! Екнуло, стало быть…
—  Отчего же это ?
—  Оттого, что пташек увидал. Сейчас же мне в голову и мысль пришла. Хорошо бы, думаю, пострелять, да жалко, закон не приказывает. А тут еще в поднебесье две уточки пролетели, да куличок прокричал где-тось за речкой. Страсть как охоты захотел ! С этаким воображением и домой пришел. Сижу, разговляюсь с бабами, а у самого в глазах пташки. Ем и слышу, как лес шумит и пташка кричит : цвиринь ! цвиринь ! Ах ты, господи ! Хочется мне на охоту, да и шабаш ! А водки как выпил, разговлямшись, так и совсем шальной стал. Голоса стал слышать. Слышно мне, как какой-то тоненький, словно как будто андельский, голосочек звенит тебе в ухе и рассказывает : поди, Пашка, постреляй ! Наваждение ! Могу предположить, ваше высокоблагородие, Петр Егорыч, што это самое чертененок, а не кто другой. И так сладко и тоненько, словно дите. С того утра и взяла меня, это самое, тоска. Сижу на призбе, опущу руки, как дурной, да и думаю себе… Думаю, думаю… И всё у меня в воображении братец ваш, покойник, Сергей, стало быть, Егорыч, царство им небесное. Вспоминалось мне, глупому, как я с ними, с покойничком, на охоту хаживал. Я у ихнего высокоблагородия, дай им бог… в наипервейших охотниках состоял. Занимательно и трогательно им было, что я, косой на оба глаза, стрелять был артист ! Хотели в город везти докторам показывать мою способность при моем безобразии-с. Удивительно и чувствительно оно было, Петр Егорыч. Выйдем мы, бывалыча, чуть свет, кликнем собак Кару и Ледку, да… аах ! Верст тридцать в день проходим ! Да что говорить ! Петр Егорыч ! Батюшка благородный ! Истинно вам говорю, что окроме вашего братца во всем свете нет и не было человека настоящего ! Жестокий они были человек, грозный, строптивый, но никто супротив него по охотничьей части устоять не мог ! Его сиятельство, граф Тирборк, бился-бился со своею охотой, да так и помер завидуючи. Куда ему ! И красоты той не было, и ружья такого в руках держать не приходилось, как у вашего братца !
Двустволка, извольте понимать, марсельская, фабрики Лепелье и компании. На двести шагов-с ! Утку ! Шутка сказать !
Хромой быстро вытирает губы и, мигая косыми глазами, продолжает :
—  От них я и тоску эту самую получил. Как нет стрельбы, так и беда — за сердце душит !
—  Баловство !
—  Никак нет, Петр Егорыч ! Всю Святую неделю как шальной ходил, не пил, не ел. На Фоминой почистил ружье, поисправил — отлегло малость. На Преполовенье опять затошнило. Тянет да и тянет на охоту, хоть ты тресни тут. Водку ходил пить — не помогает, еще того хуже. Не баловство-с ! После водосвятья напился… Назавтра тоска пуще прежнего… Ломит тебя да из избы гонит… Так и гонит, так и гонит ! Сила ! Взял я ружье, вышел с ним на огород и давай галок стрелять ! Набил их штук с десять, а самому не легче : в лес тянет… к болоту. Да и старуха срамить начала : « Галок нешто можно стрелять ? Птица она неблагородная, и перед богом грех : неурожай будет, ежели галку убьешь ». Взял, Петр Егорыч, и разбил ружье… Шут с ним ! Отлегло…
—  Баловство !
—  Не баловство-с ! Истинно вам говорю, что не баловство, Петр Егорыч ! Дозвольте уж вам объяснить… Просыпаюсь вчера ночью. Лежу и думаю… Баба моя спит, и не с кем мне слово вымолвить. « А можно ли мое ружье таперича починить, али нет ? » — думаю. Встал да и давай починять.
—  Ну ?
—  Ну, и ничего… Починил да выбежал с ним, как оглашенный. Поймался вот… Туда мне и дорога… Птицу эту саму взять да и по морде, чтобы понимал…
—  Сейчас урядник придет… Ступай в сени !
—  Пойду-с… И на духу каялся… Батюшка, отец Пётра, тоже сказывает, что баловство… А по моему глупому предположению, как я это дело понимаю, это не баловство, а болесть… Всё одно как запой… Один шут… Ты не хочешь, а тебя за душу тянет. Рад бы не пить, перед образом зарок даешь, а тебя подмывает : выпей ! выпей ! Пил, знаю…
Красный нос Волчкова делается багровым.
—  Запой — другое дело, — говорит он.
—  Одинаково-с ! Разрази бог, одинаково-с ! Истинно вам говорю !
И молчание… Молчат минут пять и друг на друга смотрят.
Багровый нос Волчкова делается темно-синим.
—  Одно слово-с — запой… Сами изволите понимать по человеколюбию своему, какая это слабость есть.
Не по человеколюбию понимает подполковник, а по опыту.
—  Ступай ! — говорит он Хромому.
Хромой не понимает.
—  Ступай и больше не попадайся !
—  Сапожки пожалуйте-с ! — говорит понявший и просиявший мужичонок.
—  А где они ?
—  В шкафе-с…
Хромой получает свою обувь, шапку и ружье. С легкой душою выходит он из конторы, косится вверх, а на небе уж черная, тяжелая туча. Ветер шалит по траве и деревьям. Первые брызги уже застучали по горячей кровле. В душном воздухе делается всё легче и легче.
Волчков пихает изнутри окно. Окно с шумом отворяется, и Хромой видит улетающую осу.
Воздух, Хромой и оса празднуют свою свободу.



6. В РОЖДЕСТВЕНСКУЮ НОЧЬ

Молодая женщина лет двадцати трех, с страшно бледным лицом, стояла на берегу моря и глядела в даль. От ее маленьких ножек, обутых в бархатные полусапожки, шла вниз к морю ветхая, узкая лесенка с одним очень подвижным перилом.
Женщина глядела в даль, где зиял простор, залитый глубоким, непроницаемым мраком. Не было видно ни звезд, ни моря, покрытого снегом, ни огней. Шел сильный дождь…
« Что там ? » — думала женщина, вглядываясь в даль и кутаясь от ветра и дождя в измокшую шубейку и шаль.
Где-то там, в этой непроницаемой тьме, верст за пять — за десять или даже больше, должен быть в это время ее муж, помещик Литвинов, со своею рыболовной артелью. Если метель в последние два дня на море не засыпала снегом Литвинова и его рыбаков, то они спешат теперь к берегу. Море вздулось и, говорят, скоро начнет ломать лед. Лед не может вынести этого ветра. Успеют ли их рыбачьи сани с безобразными крыльями, тяжелые и неповоротливые, достигнуть берега прежде, чем бледная женщина услышит рев проснувшегося моря ?
Женщине страстно захотелось спуститься вниз. Перило задвигалось под ее рукой и, мокрое, липкое, выскользнуло из ее рук, как вьюн. Она присела на ступени и стала спускаться на четвереньках, крепко держась руками за холодные грязные ступени. Рванул ветер и распахнул ее шубу. На грудь пахнуло сыростью.
—  Святой чудотворец Николай, этой лестнице и конца не будет ! — шептала молодая женщина, перебирая ступени.
В лестнице было ровно девяносто ступеней. Она шла не изгибами, а вниз по прямой линии, под острым углом к отвесу. Ветер зло шатал ее из стороны в сторону, и она скрипела, как доска, готовая треснуть.
Через десять минут женщина была уже внизу, у самого моря. И здесь внизу была такая же тьма. Ветер здесь стал еще злее, чем наверху. Дождь лил и, казалось, конца ему не было.
—  Кто идет ? — послышался мужской голос.
—  Это я, Денис…
Денис, высокий плотный старик с большой седой бородой, стоял на берегу, с большой палкой, и тоже глядел в непроницаемую даль. Он стоял и искал на своей одежде сухого места, чтобы зажечь о него спичку и закурить трубку.
—  Это вы, барыня Наталья Сергеевна ? — спросил он недоумевающим голосом. — В этакое ненастье ?! И что вам тут делать ? При вашей комплекцыи после родов простуда — первая гибель. Идите, матушка, домой !
Послышался плач старухи. Плакала мать рыбака Евсея, поехавшего с Литвиновым на ловлю. Денис вздохнул и махнул рукой.
—  Жила ты, старуха, — сказал он в пространство, — семьдесят годков на эфтом свете, а словно малый ребенок, без понятия. Ведь на всё, дура ты, воля божья ! При твоей старческой слабости тебе на печи лежать, а не в сырости сидеть ! Иди отсюда с богом !
—  Да ведь Евсей мой, Евсей ! Один он у меня, Денисушка !
—  Божья воля ! Ежели ему не суждено, скажем, в море помереть, так пущай море хоть сто раз ломает, а он живой останется. А коли, мать моя, суждено ему в нынешний раз смерть принять, так не нам судить. Не плачь, старуха ! Не один Евсей в море ! Там и барин Андрей Петрович. Там и Федька, и Кузьма, и Тарасенков Алешка.
—  А они живы, Денисушка ? — спросила Наталья Сергеевна дрожащим голосом.
—  А кто ж их знает, барыня ! Ежели вчерась и третьего дня их не занесло метелью, то, стало быть, живы. Море ежели не взломает, то и вовсе живы будут. Ишь ведь, какой ветер. Словно нанялся, бог с ним !
—  Кто-то идет по льду ! — сказала вдруг молодая женщина неестественно хриплым голосом, словно с испугом, сделав шаг назад.
Денис прищурил глаза и прислушался.
—  Нет, барыня, никто нейдет, — сказал он. — Это в лодке дурачок Петруша сидит и веслами двигает. Петруша ! — крикнул Денис. — Сидишь ?
—  Сижу, дед ! — послышался слабый, больной голос.
—  Больно ?
—  Больно, дед ! Силы моей нету !
На берегу, у самого льда стояла лодка. В лодке на самом дне ее сидел высокий парень с безобразно длинными руками и ногами. Это был дурачок Петруша. Стиснув зубы и дрожа всем телом, он глядел в темную даль и тоже старался разглядеть что-то. Чего-то и он ждал от моря. Длинные руки его держались за весла, а левая нога была подогнута под туловище.
—  Болеет наш дурачок ! — сказал Денис, подходя к лодке. — Нога у него болит, у сердешного. И рассудок парень потерял от боли. Ты бы, Петруша, в тепло пошел ! Здесь еще хуже простудишься…
Петруша молчал. Он дрожал и морщился от боли. Болело левое бедро, задняя сторона его, в том именно месте, где проходит нерв.
—  Поди, Петруша ! — сказал Денис мягким, отеческим голосом. — Приляг на печку, а бог даст, к утрене и уймется нога !
—  Чую ! — пробормотал Петруша, разжав челюсти.
—  Что ты чуешь, дурачок ?
—  Лед взломало.
—  Откуда ты чуешь ?
—  Шум такой слышу. Один шум от ветра, другой от воды. И ветер другой стал : помягче. Верст за десять отседа уж ломает.
Старик прислушался. Он долго слушал, но в общем гуле не понял ничего, кроме воя ветра и ровного шума от дождя.
Прошло полчаса в ожидании и молчании. Ветер делал свое дело. Он становился всё злее и злее и, казалось, решил во что бы то ни стало взломать лед и отнять у старухи сына Евсея, а у бледной женщины мужа. Дождь между тем становился всё слабей и слабей. Скоро он стал так редок, что можно уже было различить в темноте человеческие фигуры, силуэт лодки и белизну снега. Сквозь вой ветра можно было расслышать звон. Это звонили наверху, в рыбачьей деревушке, на ветхой колокольне. Люди, застигнутые в море метелью, а потом дождем, должны были ехать на этот звон, — соломинка, за которую хватается утопающий.
—  Дед, вода уж близко ! Слышишь ?
Дед прислушался, На этот раз он услышал гул, не похожий на вой ветра или шум деревьев. Дурачок был прав. Нельзя уже было сомневаться, что Литвинов со своими рыбаками не воротится на сушу праздновать Рождество.
—  Кончено ! — сказал Денис. — Ломает !
Старуха взвизгнула и присела к земле. Барыня, мокрая и дрожащая от холода, подошла к лодке и стала слушать. И она услышала зловещий гул.
—  Может быть, это ветер ! — сказала она. — Ты убежден, Денис, что это лед ломает ?
—  Божья воля-с !.. За грехи наши, сударыня…
Денис вздохнул и добавил нежным голосом :
—  Пожалуйте наверх, сударыня ! Вы и так вымокли !
И люди, стоявшие на берегу, услышали тихий смех, смех детский, счастливый… Смеялась бледная женщина. Денис крякнул. Он всегда крякал, когда ему хотелось плакать.
—  Тронулась в уме-то ! — шепнул он темному силуэту мужика.
В воздухе стало светлей. Выглянула луна. Теперь всё было видно : и море с наполовину истаявшими сугробами, и барыню, и Дениса, и дурачка Петрушу, морщившегося от невыносимой боли. В стороне стояли мужики и держали в руках для чего-то веревки.
Раздался первый явственный треск невдалеке от берега. Скоро раздался другой, третий, и воздух огласился ужасающим треском. Белая бесконечная громада заколыхалась и потемнела. Чудовище проснулось и начало свою бурную жизнь.
Вой ветра, шум деревьев, стоны Петруши и звон — всё умолкло за ревом моря.
—  Надо уходить наверх ! — крикнул Денис. — Сейчас берег зальет и занесет кригами. Да и утреня сейчас начнется, ребята ! Пойдите, матушка-барыня ! Богу так угодно !
Денис подошел к Наталье Сергеевне и осторожно взял ее под локти…
—  Пойдемте, матушка ! — сказал он нежно, голосом, полным сострадания.
Барыня отстранила рукой Дениса и, бодро подняв голову, пошла к лестнице. Она уже не была так смертельно бледна ; на щеках ее играл здоровый румянец, словно в ее организм налили свежей крови ; глаза не глядели уже плачущими, и руки, придерживавшие на груди шаль, не дрожали, как прежде… Она теперь чувствовала, что сама, без посторонней помощи, сумеет пройти высокую лестницу…
Ступив на третью ступень, она остановилась как вкопанная. Перед ней стоял высокий, статный мужчина в больших сапогах и полушубке…
—  Это я, Наташа… Не бойся ! — сказал мужчина.
Наталья Сергеевна пошатнулась. В высокой мерлушковой шапке, черных усах и черных глазах она узнала своего мужа, помещика Литвинова. Муж поднял ее на руки и поцеловал в щеку, причем обдал ее парами хереса и коньяка. Он был слегка пьян.
—  Радуйся, Наташа ! — сказал он. — Я не пропал под снегом и не утонул. Во время метели я со своими ребятами добрел до Таганрога, откуда вот и приехал к тебе… и приехал…
Он бормотал, а она, опять бледная и дрожащая, глядела на него недоумевающими, испуганными глазами. Она не верила…
—  Как ты измокла, как дрожишь ! — прошептал он, прижимая ее к груди…
И по его опьяневшему от счастья и вина лицу разлилась мягкая, детски добрая улыбка… Его ждали на этом холоде, в эту ночную пору ! Это ли не любовь ? И он засмеялся от счастья…
Пронзительный, душу раздирающий вопль ответил на этот тихий, счастливый смех. Ни рев моря, ни ветер, ничто не было в состоянии заглушить его. С лицом, искаженным отчаянием, молодая женщина не была в силах удержать этот вопль, и он вырвался наружу. В нем слышалось всё : и замужество поневоле, и непреоборимая антипатия к мужу, и тоска одиночества, и наконец рухнувшая надежда на свободное вдовство. Вся ее жизнь с ее горем, слезами и болью вылилась в этом вопле, не заглушенном даже трещавшими льдинами. Муж понял этот вопль, да и нельзя было не понять его…
—  Тебе горько, что меня не занесло снегом или не раздавило льдом ! — пробормотал он.
Нижняя губа его задрожала, и по лицу разлилась горькая улыбка. Он сошел со ступеней и опустил жену наземь.
—  Пусть будет по-твоему ! — сказал он.
И, отвернувшись от жены, он пошел к лодке. Там дурачок Петруша, стиснув зубы, дрожа и прыгая на одной ноге, тащил лодку в воду.
—  Куда ты ? — спросил его Литвинов.
—  Больно мне, ваше высокоблагородие ! Я утонуть хочу… Покойникам не больно…
Литвинов прыгнул в лодку. Дурачок полез за ним.
—  Прощай, Наташа ! — крикнул помещик. — Пусть будет по-твоему ! Получай то, чего ждала, стоя здесь на холоде ! С богом !
Дурачок взмахнул веслами, и лодка, толкнувшись о большую льдину, поплыла навстречу высоким волнам.
—  Греби, Петруша, греби ! — говорил Литвинов. — Дальше, дальше !
Литвинов, держась за края лодки, качался и глядел назад. Исчезла его Наташа, исчезли огоньки от трубок, исчез наконец берег…
—  Воротись ! — услышал он женский надорванный голос.
И в этом « воротись », казалось ему, слышалось отчаяние.
—  Воротись !
У Литвинова забилось сердце… Его звала жена ; а тут еще на берегу в церкви зазвонили к рождественской заутрене.
—  Воротись ! — повторил с мольбой тот же голос.
Эхо повторило это слово. Протрещали это слово льдины, взвизгнул его ветер, да и рождественский звон говорил : « Воротись ».
—  Едем назад ! — сказал Литвинов, дернув дурачка за рукав.
Но дурачок не слышал. Стиснув зубы от боли и глядя с надеждою в даль, он работал своими длинными руками… Ему никто не кричал « воротись », а боль в нерве, начавшаяся сызмальства, делалась всё острее и жгучей… Литвинов схватил его за руки и потянул их назад. Но руки были тверды, как камень, и не легко было оторвать их от весел. Да и поздно было. Навстречу лодке неслась громадная льдина. Эта льдина должна была избавить навсегда Петрушу от боли…
До утра простояла бледная женщина на берегу моря. Когда ее, полузамерзшую и изнемогшую от нравственной муки, отнесли домой и уложили в постель, губы ее всё еще продолжали шептать : « Воротись ! »
В ночь под Рождество она полюбила своего мужа…



7. 75 000

Ночью, часов в 12, по Тверскому бульвару шли два приятеля. Один — высокий, красивый брюнет в поношенной медвежьей шубе и цилиндре, другой — маленький, рыженький человек в рыжем пальто с белыми костяными пуговицами. Оба шли и молчали. Брюнет слегка насвистывал мазурку, рыжий угрюмо глядел себе под ноги и то и дело сплевывал в сторону.
—  Не посидеть ли нам ? — предложил наконец брюнет, когда оба приятеля увидели темный силуэт Пушкина и огонек над воротами Страстного монастыря.
Рыжий молча согласился, и приятели уселись.
—  У меня есть к тебе маленькая просьба, Николай Борисыч, — сказал брюнет после некоторого молчания. — Не можешь ли ты, друг, дать мне взаймы рублей десять — пятнадцать ? Через неделю отдам…
Рыжий молчал.
—  Я не стал бы тебя и беспокоить, если бы не нужда. Скверную штуку сыграла со мной сегодня судьба… Жена дала мне сегодня утром заложить свой браслет… Нужно ей за свою сестренку в гимназию заплатить… Я, знаешь, заложил и вот… при тебе сегодня в стуколку нечаянно проиграл…
Рыжий задвигался и крякнул.
—  Пустой ты человек, Василий Иваныч ! — сказал он, покрививши рот злой усмешкой. — Пустой человек ! Какое ты право имел садиться с барынями играть в стуколку, если ты знал, что эти деньги не твои, а чужие ? Ну, не пустой ли ты человек, не фат ли ? Постой, не перебивай… Дай я тебе раз навсегда выскажу… К чему эти вечно новые костюмы, эта вот булавка на галстухе ? Для тебя ли, нищего, мода ? К чему этот дурацкий цилиндр ? Тебе, живущему на счет жены, платить пятнадцать рублей за цилиндр, когда отлично, не в ущерб ни моде, ни эстетике, ты мог бы проходить в трехрублевой шапке ! К чему это вечное хвастанье своими несуществующими знакомствами ? Знаком и с Хохловым, и с Плевако, и со всеми редакторами ! Когда ты сегодня лгал о своих знакомствах, у меня за тебя глаза и уши горели ! Лжешь и не краснеешь ! А когда ты играешь с этими барынями, проигрываешь им женины деньги, ты так пошло и глупо улыбаешься, что просто… пощечины жалко !
—  Ну оставь, оставь… Ты не в духе сегодня…
—  Ну, пусть это фатовство есть мальчишество, школьничество… Я согласен допустить это, Василий Иваныч… ты еще молод… Но не допущу я… не пойму одной вещи… Как мог ты, играя с теми куклами… сподличать ? Я видел, как ты, сдавая, достал себе из-под низу пикового туза !
Василий Иваныч покраснел, как школьник, и начал оправдываться. Рыжий настаивал на своем. Спорили громко и долго. Наконец оба мало-помалу умолкли и задумались.
—  Это правда, я сильно завертелся, — сказал брюнет после долгого молчания. — Правда… Весь я потратился, задолжался, растратил кое-что чужое и теперь не знаю, как выпутаться. Знаешь ли ты то невыносимое, скверное чувство, когда всё тело чешется и когда у тебя нет средства от этой чесотки ? Нечто вроде этого чувства я испытываю теперь… Весь по уши залез в дебри… Совестно и людей и самого себя… Делаю массу глупостей, гадостей, из самых мелких побуждений, и в то же время никак не могу остановиться… Скверно ! Получи я наследство или выиграй, так бросил бы, кажется, всё на свете и родился бы снова… А ты, Николай Борисыч, не осуждай меня… не бросай камня… Вспомни пальмовского Неклюжева…
—  Помню я твоего Неклюжева, — сказал рыжий. — Помню… Сожрал чужие деньги, налопался и после обеда захотел покейфовать : перед девчонкой расхныкался !.. До обеда, небось, не похныкал… Стыдно писателям идеализировать подобных подлецов ! Не будь у этого Неклюжева счастливой наружности и галантных манер, не влюбилась бы в него купеческая дочка и не было бы раскаяния… Вообще подлецам судьба дает счастливые наружности… Все ведь вы купидоны. Вас любят, в вас влюбляются… Вам страшно везет по части женщин !
Рыжий встал и заходил около скамьи.
—  Твоя жена, например… честная, благородная женщина… за что она могла полюбить тебя ? За что ? И сегодня вот, целый вечер, в то время, когда ты врал и ломался, не отрывала от тебя глаз хорошенькая блондинка… Вас, Неклюжевых, любят, вам жертвуют, а тут всю жизнь работаешь, бьешься как рыба об лед… честен, как сама честность, и — хоть бы одна счастливая минута ! А еще тоже… помнишь ? Был я женихом твоей жены Ольги Алексеевны, когда она еще не знала тебя, был немножко счастлив, но подвернулся ты и… я пропал…
—  Ррревность ! — усмехнулся брюнет. — А я и не знал, что ты так ревнив !
По лицу Николая Борисыча пробежало чувство досады и гадливости… Он машинально, сам того не сознавая, протянул вперед руку и… махнул ею. Звук пощечины нарушил тишину ночи… Цилиндр слетел с головы брюнета и покатился по утоптанному снегу. Всё это произошло в одну секунду, неожиданно, и вышло глупо, нелепо. Рыжему тотчас же стало стыдно этой пощечины. Он уткнул лицо в полинялый воротник своего пальто и зашагал по бульвару. Дойдя до Пушкина, он оглянулся на брюнета, постоял минуту неподвижно и, словно испугавшись чего-то, побежал к Тверской…
Василий Иваныч долго просидел молча и не двигаясь. Мимо него прошла какая-то женщина и со смехом подала ему его цилиндр. Он машинально поблагодарил, поднялся и пошел.
« Сейчас зуденье начнется, — думал он через полчаса, взбираясь по длинной лестнице к себе на квартиру. — Достанется мне от супруги за проигрыш ! Всю ночь будет проповедь читать ! Чёрт бы ее взял совсем ! Скажу, что потерял деньги… »
Дойдя до своей двери, он робко позвонил. Его впустила кухарка…
—  Проздравляем вас ! — сказала ему кухарка, ухмыляясь во всё лицо.
—  С чем это ?
—  А вот увидите-с ! Смилостивился бог !
Василий Иванович пожал плечами и вошел в спальную.
Там за письменным столом сидела его жена Ольга Алексеевна, маленькая блондиночка с папильотками в волосах. Она писала. Перед ней лежало несколько уже готовых, запечатанных писем. Увидев мужа, она вскочила и бросилась ему на шею.
—  Ты пришел ? — заговорила она. — Какое счастье ! Ты не можешь себе представить, какое счастье ! Со мной истерика была, Вася, от такой неожиданности… На, читай !
И она, прыгнув к столу, взяла газету и поднесла ее к лицу мужа.
—  Читай ! Мой билет выиграл 75 000 ! Ведь у меня есть билет ! Честное слово, есть ! Я скрывала его от тебя, потому что… потому что… ты бы заложил его. Николай Борисыч, когда был женихом, подарил мне этот билет, а потом не захотел его взять обратно. Какой хороший человек этот Николай Борисыч ! Теперь мы ужасно богаты ! Ты теперь исправишься, не будешь вести беспорядочную жизнь. Ведь ты кутил и обманывал меня от недостатков, от бедности. Я это понимаю. Ты умный, порядочный…
Ольга Алексеевна прошлась по комнате и засмеялась.
—  Вот неожиданность ! Ходила я, ходила из угла в угол, бранила тебя за твое распутство, ненавидела и потом села от тоски газету читать… И вдруг вижу !.. Написала всем письма… сестрам, матери… То-то обрадуются, бедные ! Но куда же ты ?
Василий Иваныч заглянул в газету… Ошеломленный, бледный, не слушая жены, он простоял некоторое время молча, что-то придумывая, потом надел свой цилиндр и вышел из дому.
—  На Большую Дмитровку, номера N N ! — крикнул он извозчику.
В номерах он не застал того, кто ему был нужен. Знакомый ему номер был заперт.
« Она, должно быть, в театре, — подумал он, — а из театра… ужинать поехала… Подожду немного… »
И он остался ждать… Прошло полчаса, прошел час… Он прошелся по коридору и поговорил с сонным лакеем… Внизу на номерных часах пробило три… Наконец, потеряв терпение, он начал медленно спускаться вниз к выходу… Но судьба сжалилась над ним…
У самого подъезда он встретился с высокой, тощей брюнеткой, окутанной в длинное боа. За ней по пятам следовал какой-то господин в синих очках и мерлушковой шапке.
—  Виноват, — обратился Василий Иваныч к даме. — Могу ли я обеспокоить вас на одну минуту ?
Дама и мужчина нахмурились.
—  Я сейчас, — сказала дама мужчине и пошла с Василием Ивановичем к газовому рожку. — Что вам нужно ?
—  Я к тебе… к вам, Надин, по делу, — начал, заикаясь, Василий Иваныч. — Жаль, что с тобою этот господин, а то я бы тебе всё рассказал…
—  Да что такое ? Мне некогда !
—  Завела себе новых обожателей, да и некогда ! Хороша, нечего сказать ! За что ты прогнала меня от себя под Рождество ? Ты не захотела со мной жить, потому что… потому что я тебе не доставлял достаточно средств к жизни… Вот ты и неправа, оказывается… Да… Помнишь ты тот билет, что я подарил тебе на именины ? На, читай ! Он выиграл 75 000 !
Дама взяла в руки газету и жадными, словно испуганными глазами стала искать телеграммы из Петербурга… И она нашла…
В это же самое время другие глаза, заплаканные, тупые от горя, почти безумные, глядели в шкатулку и искали билета… Всю ночь искали эти глаза и не нашли. Билет был украден, и Ольга Алексеевна знала, кто украл его.
В эту же самую ночь рыжий Николай Борисыч ворочался с боку на бок и старался уснуть, но не уснул до самого утра. Ему было стыдно той пощечины.



8. ПОСЛЕДНЯЯ МОГИКАНША

Я и помещик отставной штаб-ротмистр Докукин, у которого я гостил весною, сидели в одно прекрасное весеннее утро в бабушкиных креслах и лениво глядели в окно. Скука была ужасная.
—  Тьфу ! — бормотал Докукин. — Такая тоска, что судебному приставу рад будешь !
« Спать улечься, что ли ? » — думал я.
И думали мы на тему о скуке долго, очень долго, до тех пор, пока сквозь давно немытые, отливавшие радугой оконные стекла не заметили маленькой перемены, происшедшей в круговороте вселенной : петух, стоявший около ворот на куче прошлогодней листвы и поднимавший то одну ногу, то другую (ему хотелось поднять обе ноги разом), вдруг встрепенулся и, как ужаленный, бросился от ворот в сторону.
—  Кто-то идет или едет… — улыбнулся Докукин. — Хоть бы гостей нелегкая принесла. Все-таки повеселее бы…
Петух не обманул нас. В воротах показалась сначала лошадиная голова с зеленой дугой, затем целая лошадь и, наконец, темная, тяжелая бричка с большими безобразными крыльями, напоминавшими крылья жука, когда последний собирается лететь. Бричка въехала во двор, неуклюже повернула налево и с визгом и тарахтеньем покатила к конюшне. В ней сидели две человеческие фигуры : одна женская, другая, поменьше — мужская.
—  Чёрт возьми… — пробормотал Докукин, глядя на меня испуганными глазами и почесывая висок. — Не было печали, так вот черти накачали. Недаром я сегодня во сне печь видел.
—  А что ? Кто это приехал ?
—  Сестрица с мужем, чтоб их…
Докукин поднялся и нервно прошелся по комнате.
—  Даже под сердцем похолодело… — проворчал он. — Грешно не иметь к родной сестре родственных чувств, но — верите ли ? — легче мне с разбойничьим атаманом в лесу встретиться, чем с нею. Не спрятаться ли нам ? Пусть Тимошка соврет, что мы на съезд уехали.
Докукин стал громко звать Тимошку. Но поздно было лгать и прятаться. Через минуту в передней послышалось шушуканье : женский бас шептался с мужским тенорком.
—  Поправь мне внизу оборку ! — говорил женский бас. — Опять ты не те брюки надел !
—  Синие брюки вы дяденьке Василию Антипычу отдали-с, а пестрые приказали мне до зимы спрятать, — оправдывался тенорок. — Шаль за вами нести или тут прикажете оставить ?
Дверь наконец отворилась, и в комнату вошла дама лет сорока, высокая, полная, рассыпчатая, в шёлковом голубом платье. На ее краснощеком весноватом лице было написано столько тупой важности, что я сразу как-то почувствовал, почему ее так не любит Докукин. Вслед за полной дамой семенил маленький, худенький человечек в пестром сюртучке, широких панталонах и бархатной жилетке, — узкоплечий, бритый, с красным носиком. На его жилетке болталась золотая цепочка, похожая на цепь от лампадки. В его одежде, движениях, носике, во всей его нескладной фигуре сквозило что-то рабски приниженное, пришибленное… Барыня вошла и, как бы не замечая нас, направилась к иконам и стала креститься.
—  Крестись ! — обернулась она к мужу.
Человечек с красным носиком вздрогнул и начал креститься.
—  Здравствуй, сестра ! — сказал Докукин, обращаясь к даме, когда та кончила молиться, и вздохнул.
Дама солидно улыбнулась и потянула свои губы к губам Докукина.
Человечек тоже полез целоваться.
—  Позвольте представить… Моя сестра Олимпиада Егоровна Хлыкина… Ее муж Досифей Андреич. А это мой хороший знакомый…
—  Очень рада, — сказала протяжно Олимпиада Егоровна, не подавая мне руки. — Очень рада…
Мы сели и минуту помолчали.
—  Чай, не ждал гостей ? — начала Олимпиада Егоровна, обращаясь к Докукину. — Я и сама не думала быть у тебя, братец, да вот к предводителю еду, так мимоездом…
—  А зачем к предводителю едешь ? — спросил Докукин.
—  Зачем ? Да вот на него жаловаться ! — кивнула дама на своего мужа.
Досифей Андреич потупил глазки, поджал ноги под стул и конфузливо кашлянул в кулак.
—  За что же на него жаловаться ?
Олимпиада Егоровна вздохнула.
—  Звание свое забывает ! — сказала она. — Что ж ? Жалилась я и тебе, братец, и его родителям, и к отцу Григорию его возила, чтоб наставление ему прочел, и сама всякие меры принимала, ничего же не вышло ! Поневоле приходится господина предводителя беспокоить…
—  Но что же он сделал такое ?
—  Ничего не сделал, а звания своего не помнит ! Он, положим, не пьющий, смиренный, уважительный, но что с того толку, ежели он не помнит своего звания ! Погляди-ка, сгорбившись сидит, словно проситель какой или разночинец. Нешто дворяне так сидят ? Сиди как следует ! Слышишь ?
Досифей Андреич вытянул шею, поднял вверх подбородок, вероятно для того, чтобы сесть как следует, и пугливо, исподлобья поглядел на жену. Так глядят маленькие дети, когда бывают виноваты. Видя, что разговор принимает характер интимный, семейный, я поднялся, чтобы выйти. Хлыкина заметила мое движение.
—  Ничего, сидите ! — остановила она меня. — Молодым людям полезно это слушать. Хоть мы и не ученые, но больше вас пожили. Дай бог всем так пожить, как мы жили… А мы, братец, уж у вас и пообедаем заодно, — повернулась Хлыкина к брату. — Но небось сегодня у вас скоромное готовили. Чай, ты и не помнишь, что нынче среда… — Она вздохнула. — Нам уж прикажи постное изготовить. Скоромного мы есть не станем, это как тебе угодно, братец.
Докукин позвал Тимошку и заказал постный обед.
—  Пообедаем и к предводителю… — продолжала Хлыкина. — Буду его молить, чтоб он обратил внимание. Его дело глядеть, чтоб дворяне с панталыку не сбивались…
—  Да нешто Досифей сбился ? — спросил Докукин.
—  Словно ты в первый раз слышишь, — нахмурилась Хлыкина. — И то, правду сказать, тебе всё равно… Ты-то и сам не слишком свое звание помнишь… А вот мы господина молодого человека спросим. Молодой человек, — обратилась она ко мне, — по-вашему, это хорошо, ежели благородный человек со всякою шушвалью компанию водит ?
—  Смотря с кем… — замялся я.
—  Да хоть бы с купцом Гусевым. Я этого Гусева и к порогу не допускаю, а он с ним в шашки играет да закусывать к нему ходит. Нешто прилично ему с писарем на охоту ходить ? О чем он может с писарем разговаривать ? Писарь не только что разговаривать, пискнуть при нем не смей, — ежели желаете знать, милостивый государь !
—  Характер у меня слабый… — прошептал Досифей Андреич.
—  А вот я покажу тебе характер ! — погрозила ему жена, сердито стуча перстнем о спинку стула. — Я не дозволю тебе нашу фамилию конфузить ! Хоть ты и муж мне, а я тебя осрамлю ! Ты должен понимать ! Я тебя в люди вывела ! Ихний род Хлыкиных, сударь, захудалый род, и ежели я, Докукина урожденная, вышла за него, так он это ценить должен и чувствовать ! Он мне, сударь, не дешево стоит, ежели желаете знать ! Что мне стоило его на службу определить ! Спросите-ка у него ! Ежели желаете знать, так мне один только его экзамен на первый чин триста рубликов стоил ! А из-за чего хлопочу ? Ты думаешь, тетеря, я из-за тебя хлопочу ? Не думай ! Мне фамилия рода нашего дорога ! Ежели б не фамилия, так ты у меня давно бы на кухне сгнил, ежели желаешь знать !
Бедный Досифей Андреич слушал, молчал и только пожимался, не знаю, отчего — от страха или срама. И за обедом не оставляла его в покое строгая супруга. Она не спускала с него глаз и следила за каждым его движением.
—  Посоли себе суп ! Не так ложку держишь ! Отодвинь от себя салатник, а то рукавом зацепишь ! Не мигай глазами !
А он торопливо ел и ежился под ее взглядом, как кролик под взглядом удава. Ел он с женой постное и то и дело взглядывал с вожделением на наши котлетки.
—  Молись ! — сказала ему жена после обеда. — Благодари братца.
Пообедав, Хлыкина пошла в спальню отдохнуть. По уходе ее Докукин схватил себя за волосы и заходил по комнате.
—  Ну, да и несчастный же ты, братец, человек ! — сказал он Досифею, тяжело переводя дух. — Я час посидел с ней — замучился ; каково же тебе-то с ней дни и ночи… ах ! Мученик ты, мученик несчастный ! Младенец ты вифлеемский, Иродом убиенный !
Досифей замигал глазками и проговорил :
—  Строги они, это действительно-с, но должен я за них денно и нощно бога молить, потому — кроме благодеяний и любви я от них ничего не вижу.
—  Пропащий человек ! — махнул рукой Докукин. — А когда-то речи в собраниях говорил, новую сеялку изобретал ! Заездила ведьма человека ! Эхх !
—  Досифей ! — послышался женский бас. — Где же ты ? Поди сюда, мух от меня отгоняй !
Досифей Андреич вздрогнул и на цыпочках побежал в спальню…
—  Тьфу ! — плюнул ему вслед Докукин.



9. ДИПЛОМАТ

Жена титулярного советника Анна Львовна Кувалдина испустила дух.
—  Как же теперь быть-то ? — начали совещаться родственники и знакомые. — Надо бы мужа уведомить. Он хоть не жил с нею, но все-таки любил покойницу. Намеднись приезжал к ней, на коленках ползал и всё : « Анночка ! Когда же наконец ты простишь мне увлечение минуты ? » И всё в таком, знаете, роде. Надо дать знать…
—  Аристарх Иваныч ! — обратилась заплаканная тетенька к полковнику Пискареву, принимавшему участие в родственном совещании. — Вы друг Михаилу Петровичу. Сделайте милость, съездите к нему в правление и дайте ему знать о таком несчастье !.. Только вы, голубчик, не сразу, не оглоушьте, а то как бы и с ним чего не случилось. Болезненный. Вы подготовьте его сначала, а потом уж…
Полковник Пискарев надел фуражку и отправился в правление дороги, где служил новоиспеченный вдовец. Застал он его за выведением баланса.
—  Михайлу Петровичу, — начал он, подсаживаясь к столу Кувалдина и утирая пот. — Здорово, голубчик ! Да и пыль же на улицах, прости господи ! Пиши, пиши… Я мешать не стану… Посижу и уйду… Шел, знаешь, мимо и думаю : а ведь здесь Миша служит ! Дай зайду ! Кстати же и тово… дельце есть…
—  Посидите, Аристарх Иваныч… Погодите… Я через четверть часика кончу, тогда и потолкуем…
—  Пиши, пиши… Я ведь так только, гуляючи… Два словечка скажу и — айда !
Кувалдин положил перо и приготовился слушать. Полковник почесал у себя за воротником и продолжал :
—  Душно у вас здесь, а на улице чистый рай…
Солнышко, ветерочек этакий, знаешь ли… птички… Весна ! Иду себе по бульвару, и так мне, знаешь ли, хорошо !.. Человек я независимый, вдовый… Куда хочу, туда и иду… Хочу — в портерную зайду, хочу — на конке взад и вперед проедусь, и никто не смеет меня остановить, никто за мной дома не воет… Нет, брат, и лучше житья, как на холостом положении… Вольно ! Свободно ! Дышишь и чувствуешь, что дышишь ! Приду сейчас домой и никаких… Никто не посмеет спросить, куда ходил… Сам себе хозяин… Многие, братец ты мой, хвалят семейную жизнь, по-моему же она хуже каторги… Моды эти, турнюры, сплетни, визг… то и дело гости… детишки один за другим так и ползут на свет божий… расходы… Тьфу !
—  Я сейчас, — проговорил Кувалдин, берясь за перо. — Кончу и тогда…
—  Пиши, пиши… Хорошо, если жена попадется не дьяволица, ну а ежели сатана в юбке ? Ежели такая, что по целым дням стрекозит да зудит ?.. Взвоешь ! Взять хоть тебя к примеру… Пока холост был, на человека похож был, а как женился на своей, и захирел, в меланхолию ударился… Осрамила она тебя на весь город… из дому прогнала… Что ж тут хорошего ? И жалеть такую жену нечего…
—  В нашем разрыве я виноват, а не она, — вздохнул Кувалдин.
—  Оставь, пожалуйста ! Знаю я ее ! Злющая, своенравная, лукавая ! Что ни слово, то жало ядовитое, что ни взгляд, то нож острый… А что в ней, в покойнице, ехидства этого было, так и выразить невозможно !
—  То есть как в покойнице ? — сделал большие глаза Кувалдин.
—  Да нешто я сказал : в покойнице ? — спохватился Пискарев, краснея. — И вовсе я этого не говорил… Что ты, бог с тобой… Уж и побледнел ! Хе-хе… Ухом слушай, а не брюхом !
—  Вы были сегодня у Анюты ?
—  Заходил утром… Лежит… Прислугой помыкает… То ей не так подали, другое… Невыносимая женщина ! Не понимаю, за что ты и любишь ее, бог с ней совсем… Дал бы бог, развязала бы она тебя, несчастного… Пожил бы ты на свободе, повеселился… на другой бы оженился… Ну, ну, не буду ! Не хмурься ! Я ведь так только, по-стариковски… По мне, как знаешь… Хочешь — люби, хочешь — не люби, а я ведь так… добра желаючи… Не живет с тобой, знать тебя не хочет… что ж это за жена ? Некрасивая, хилая, злонравная… И жалеть не за что… Пущай бы…
—  Легко вы рассуждаете, Аристарх Иваныч ! — вздохнул Кувалдин. — Любовь — не волос, не скоро ее вырвешь.
—  Есть за что любить ! Акроме ехидства ты от нее ничего не видел. Ты прости меня, старика, а не любил я ее… Видеть не мог ! Еду мимо ее квартиры и глаза закрываю, чтобы не увидеть… Бог с ней ! Царство ей небесное, вечный покой, но… не любил, грешный человек !
—  Послушайте, Аристарх Иваныч… — побледнел Кувалдин. — Вы уже во второй раз проговариваетесь… Умерла она, что ли ?
—  То есть кто умерла ? Никто не умирал, а только не любил я ее, покойницу… тьфу ! то есть не покойницу, а ее… Аннушку-то твою…
—  Да она умерла, что ли ? Аристарх Иваныч, не мучайте меня ! Вы как-то странно возбуждены, путаетесь… холостую жизнь хвалите… Умерла ? Да ?
—  Уж так и умерла ! — пробормотал Пискарев, кашляя. — Как ты, брат, всё сразу… А хоть бы и умерла ! Все помрем, и ей, стало быть, помирать надо… И ты помрешь, и я…
Глаза Кувалдина покраснели и налились слезами…
—  В котором часу ? — спросил он тихо.
—  Ни в котором… Уж ты и рюмзаешь ! Да не умерла она ! Кто тебе сказал, что она померла ?
—  Аристарх Иваныч, я… я прошу вас. Не щадите меня !
—  С тобой, брат, и говорить нельзя, словно ты маленький. Ведь не говорил же я тебе, что она преставилась ? Ведь не говорил ? Чего же слюни распускаешь ? Поди, полюбуйся — живехонька ! Когда заходил к ней, с теткой бранилась… Тут отец Матвей панихиду служит, а она на весь дом орет.
—  Какую панихиду ? Зачем ее служить ?
—  Панихиду-то ? Да так… словно как бы вместо молебствия. То есть… никакой панихиды не было, а что-то такое… ничего не было.
Аристарх Иваныч запутался, встал и, отвернувшись к окну, начал кашлять.
—  Кашель у меня, братец… Не знаю, где простудился…
Кувалдин тоже поднялся и нервно заходил около стола.
—  Морочите вы меня, — сказал он, теребя дрожащими руками свою бородку. — Теперь понятно… всё понятно. И не знаю, к чему вся эта дипломатия ! Почему же сразу не говорить ? Умерла ведь ?
—  Гм… Как тебе сказать ? — пожал плечами Пискарев. — Не то чтобы умерла, а так… Ну вот ты уж и плачешь ! Все ведь умрем ! Не одна она смертная, все на том свете будем ! Чем плакать-то при людях, взял бы лучше да помянул ! Перекрестился бы !
Полминуты Кувалдин тупо глядел на Пискарева, потом страшно побледнел и, упавши в кресло, залился истерическим плачем… Из-за столов повскакивали его сослуживцы и бросились к нему на помощь. Пискарев почесал затылок и нахмурился.
—  Комиссия с такими господами, ей-богу ! — проворчал он, растопыривая руки. — Ревет… ну, а отчего ревет, спрашивается ? Миша, да ты в своем уме ? Миша ! — принялся он толкать Кувалдина. — Ведь не умерла же еще ! Кто тебе сказал, что она умерла ? Напротив, доктора говорят, что есть еще надежда ! Миша ! А Миша ! Говорю тебе, что не померла ! Хочешь, вместе к ней съездим ? Как раз и к панихиде поспеем… то есть, что я ? Не к панихиде, а к обеду. Мишенька ! уверяю тебя, что еще жива ! Накажи меня бог ! Лопни мои глаза ! Не веришь ? В таком разе едем к ней… Назовешь тогда чем хочешь, ежели… И откуда он это выдумал, не понимаю ? Сам я сегодня был у покойницы, то есть не у покойницы, а… тьфу !
Полковник махнул рукой, плюнул и вышел из правления. Придя в квартиру покойницы, он повалился на диван и схватил себя за волосы.
—  Ступайте вы к нему сами ! — проговорил он в отчаянии. — Сами его подготовляйте к известию, а меня уж избавьте ! Не желаю-с ! Два слова ему только сказал… Чуть только намекнул, поглядите, что с ним делается ! Помирает ! Без чувств ! В другой раз ни за какие коврижки !.. Сами идите !..



10. СВИСТУНЫ

Алексей Федорович Восьмеркин водил по своей усадьбе приехавшего к нему погостить брата — магистра и показывал ему свое хозяйство. Оба только что позавтракали и были слегка навеселе.
—  Это, братец ты мой, кузница… — пояснял Восьмеркин. — На этой виселице лошадей подковывают… А вот это, братец ты мой, баня… Тут в бане длинный диван стоит, а под диваном индейки сидят в решетах на яйцах… Как взглянешь на диван, так и вспомнишь толикая многая… Баню только зимой топлю… Важная, брат, штукенция ! Только русский человек и мог выдумать баню ! За один час на верхней полочке столько переживешь, чего итальянцу или немцу в сто лет не пережить… Лежишь, как в пекле, а тут Авдотья тебя веником, веником, чики-чики… чики-чики… Встанешь, выпьешь холодного квасу и опять чики-чики… Слезешь потом с полки, как сатана красный… А вот это людская… Тут мои вольнонаемники… Зайдем ?
Помещик и магистр нагнулись и вошли в похилившуюся, нештукатуренную развалюшку с продавленной крышей и разбитым окном. При входе их обдало запахом варева. В людской обедали… Мужики и бабы сидели за длинным столом и большими ложками ели гороховую похлебку. Увидев господ, они перестали жевать и поднялись.
—  Вот они, мои… — начал Восьмеркин, окидывая глазами обедающих. — Хлеб да соль, ребята !
—  Алалаблблбл…
—  Вот они ! Русь, братец ты мой ! Настоящая Русь ! Народ на подбор ! И что за народ ! Какому, прости господи, скоту немцу или французу сравняться ? Супротив нашего народа всё то свиньи, тля !
—  Ну не говори… — залепетал магистр, закуривая для чистоты воздуха сигару. — У всякого народа свое историческое прошлое… свое будущее…
—  Ты западник ! Разве ты понимаешь ? Вот то-то и жаль, что вы, ученые, чужое выучили, а своего знать не хотите ! Вы презираете, чуждаетесь ! А я читал и согласен : интеллигенция протухла, а ежели в ком еще можно искать идеалов, так только вот в них, вот в этих лодырях… Взять хоть бы Фильку…
Восьмеркин подошел к пастуху Фильке и потряс его за плечо. Филька ухмыльнулся и издал звук « гы-ы »…
—  Взять хоть бы этого Фильку… Ну, чего, дурак, смеешься ? Я серьезно говорю, а ты смеешься… Взять хоть этого дурня… Погляди, магистр ! В плечах — косая сажень ! Грудища, словно у слона ! С места, анафему, не сдвинешь ! А сколько в нем силы-то этой нравственной таится ! Сколько таится ! Этой силы на десяток вас, интеллигентов, хватит… Дерзай, Филька ! Бди ! Не отступай от своего ! Крепко держись ! Ежели кто будет говорить тебе что-нибудь, совращать, то плюй, не слушай… Ты сильнее, лучше ! Мы тебе подражать должны !
—  Господа наши милостивые ! — замигал глазами степенный кучер Антип. — Нешто он это чувствует ? Нешто понимает господскую ласку ? Ты в ножки, простофиля, поклонись и ручку поцелуй… Милостивцы вы наши ! На что хуже человека, как Филька, да и то вы ему прощаете, а ежели человек чверезый, не баловник, так такому не жисть, а рай… дай бог всякому… И награждаете и взыскиваете.
—  Ввво ! Самая суть заговорила ! Патриарх лесов ! Понимаешь, магистр ! « И награждаете и взыскиваете »… В простых словах идея справедливости !.. Преклоняюсь, брат ! Веришь ли ? Учусь у них ! Учусь !
—  Это верно-с… — заметил Антип.
—  Что верно ?
—  Насчет ученья-с…
—  Какого ученья ? Что ты мелешь ?
—  Я насчет ваших слов-с… насчет учения-с… На то вы и господа, чтоб всякие учения постигать… Мы темень ! Видим, что вывеска написана, а что она, какой смысл обозначает, нам и невдомек… Носом больше понимаем… Ежели водкой пахнет, то значит — кабак, ежели дегтем, то лавка…
—  Магистр, а ? Что скажешь ? Каков народ ? Что ни слово, то с закорючкой, что ни фраза, то глубокая истина !
Гнездо, брат, правды в Антипкиной голове ! А погляди-ка на Дуняшку ! Дуняшка, пошла сюда !
Скотница Дуняша, весноватая, с вздернутым носом, застыдилась и зацарапала стол ногтем.
—  Дуняшка, тебе говорят, пошла сюда ! Чего, дура, стыдишься ? Не укусим !
Дуняша вышла из-за стола и остановилась перед барином.
—  Какова ? Так и дышит силищей ! Видал ты таких у себя там, в Питере ? Там у вас спички, жилы да кости, а эта, гляди, кровь с молоком ! Простота, ширь ! Улыбку погляди, румянец щек ! Всё это натура, правда, действительность, не так, как у вас там ! Что это у тебя за щеками набито ?
Дуняша пожевала и проглотила что-то…
—  А погляди-ка, братец ты мой, на плечищи, на ножищи ! — продолжал Восьмеркин. — Небось, как бултыхнет этим кулачищем в спинищу своего любезного, так звон пойдет, словно из бочки… Что, всё еще с Андрюшкой валандаешься ? Смотри мне, Андрюшка, задам я тебе пфеферу. Смейся, смейся… Магистр, а ? Формы-то, формы…
Восьмеркин нагнулся к уху магистра и зашептал… Дворня стала смеяться.
—  Вот и дождалась, что тебя на смех подняли, непутящая… — заметил Антип, глядя с укоризной на Дуняшу. — Что, красней рака стала ? Про путную девку не стали бы так рассказывать…
—  Теперь, магистр, на Любку посмотри ! — продолжал Восьмеркин. — Эта у нас первая запевала… Ты там ездишь меж своих чухонцев и собираешь плоды народного творчества… Нет, ты наших послушай ! Пусть тебе наши споют, так слюной истечешь ! Ну-кося, ребята ! Ну-кося ! Любка, начинай ! Да ну же, свиньи ! Слушаться !
Люба стыдливо кашлянула в кулак и резким, сиплым голосом затянула песню. Ей вторили остальные… Восьмеркин замахал руками, замигал глазами и, стараясь прочесть на лице магистра восторг, закудахтал.
Магистр нахмурился, стиснул губы и с видом глубокого знатока стал слушать.
—  М-да… — сказал он. — Вариант этой песни имеется у Киреевского, выпуск седьмой, разряд третий, песнь одиннадцатая… М-да… Надо записать…
Магистр вынул из кармана книжку и, еще больше нахмурившись, стал записывать… Пропев одну песню, « люди » начали другую… А похлебка между тем простыла, и каша, которую вынули из печи, перестала уже испускать из себя дымок.
—  Так его !— притопывал Восьмеркин. — Так его ! Важно ! Преклоняюсь !
Дело, вероятно, дошло бы и до танцев, если бы не вошел в людскую лакей Петр и не доложил господам, что кушать подано.
—  А мы, отщепенцы, отбросы, осмеливаемся еще считать себя выше и лучше ! — негодовал плаксивым голосом Восьмеркин, выходя с братом из людской. — Что мы ? Кто мы ? Ни идеалов, ни науки, ни труда… Ты слышишь, они хохочут ? Это они над нами !.. И они правы ! Чуют фальшь ! Тысячу раз правы и… и… А видал Дуняшку ? Ше-ельма девчонка ! Ужо, погоди, после обеда я позову ее…
За обедом оба брата всё время рассказывали о самобытности, нетронутости и целости, бранили себя и искали смысла в слове « интеллигент ».
После обеда легли спать. Выспавшись, вышли на крыльцо, приказали подать себе зельтерской и опять начали о том же…
—  Петька ! — крикнул Восьмеркин лакею. — Поди позови сюда Дуняшку, Любку и прочих ! Скажи, хороводы водить ! Да чтоб скорей ! Живо у меня !



11. ДОРОГАЯ СОБАКА

Поручик Дубов, уже не молодой армейский служака, и вольноопределяющийся Кнапс сидели и выпивали.
—  Великолепный пес ! — говорил Дубов, показывая Кнапсу свою собаку Милку. — Заме-ча-тельная собака ! Вы обратите внимание на морду ! Морда одна чего стоит ! Ежели на любителя наскочить, так за одну морду двести рублей дадут ! Не верите ? В таком случае вы ничего не понимаете…
—  Я понимаю, но…
—  Ведь сеттер, чистокровный английский сеттер ! Стойка поразительная, а чутье… нюх ! Боже, какой нюх ! Знаете, сколько я дал за Милку, когда она была еще щенком ? Сто рублей ! Дивная собака ! Ше-ельма, Милка ! Ду-ура, Милка ! Поди сюда, поди сюда… собачечка, песик мой…
Дубов привлек к себе Милку и поцеловал ее между ушей. На глазах у него выступили слезы.
—  Никому тебя не отдам… красавица моя… разбойник этакий. Ведь ты любишь меня, Милка ? Любишь ?.. Ну, пошла вон ! — крикнул вдруг поручик. — Грязными лапами прямо на мундир лезешь ! Да, Кнапс, полтораста рублей дал, за щенка ! Стало быть, было за что ! Одно только жаль : охотиться мне некогда ! Гибнет без дела собака, талант свой зарывает… Потому-то и продаю. Купите, Кнапс ! Всю жизнь будете благодарны ! Ну, если у вас денег мало, то извольте, я уступлю вам половину… Берите за пятьдесят ! Грабьте !
—  Нет, голубчик… — вздохнул Кнапс. — Будь ваша Милка мужеского пола, то, может быть, я и купил бы, а то…
—  Милка не мужеского пола ? — изумился поручик. — Кнапс, что с вами ? Милка не мужеского… пола ?! Ха-ха ! Так что же она по-вашему ? Сука ? Ха-ха… Хорош мальчик ! Он еще не умеет отличить кобеля от суки !
—  Вы мне говорите, словно я слеп или ребенок… — обиделся Кнапс. — Конечно, сука !
—  Пожалуй, вы еще скажете, что я дама ! Ах, Кнапс, Кнапс ! А еще тоже в техническом кончили ! Нет, душа моя, это настоящий, чистокровный кобель ! Мало того, любому кобелю десять очков вперед даст, а вы… не мужеского пола ! Ха-ха…
—  Простите, Михаил Иванович, но вы… просто за дурака меня считаете… Обидно даже…
—  Ну, не нужно, чёрт с вами… Не покупайте… Вам не втолкуешь ! Вы скоро скажете, что у нее это не хвост, а нога… Не нужно. Вам же хотел одолжение сделать. Вахрамеев, коньяку !
Денщик подал еще коньяку. Приятели налили себе по стакану и задумались. Прошло полчаса в молчании.
—  А хоть бы и женского пола… — прервал молчание поручик, угрюмо глядя на бутылку. — Удивительное дело ! Для вас же лучше. Принесет вам щенят, а что ни щенок, то и четвертная… Всякий у вас охотно купит. Не знаю, почему это вам так нравятся кобели ! Суки в тысячу раз лучше. Женский пол и признательнее и привязчивее… Ну, уж если вы так боитесь женского пола, то извольте, берите за двадцать пять.
—  Нет, голубчик… Ни копейки не дам. Во-первых, собака мне не нужна, а во-вторых, денег нет.
—  Так бы и сказали раньше. Милка, пошла отсюда !
Денщик подал яичницу. Приятели принялись за нее и молча очистили сковороду.
—  Хороший вы малый, Кнапс, честный.. — сказал поручик, вытирая губы. — Жалко мне вас так отпускать, чёрт подери… Знаете что ? Берите собаку даром !
—  Куда же я ее, голубчик, возьму ? — сказал Кнапс и вздохнул. — И кто у меня с ней возиться будет ?
—  Ну, не нужно, не нужно… чёрт с вами ! Не хотите, и не нужно… Куда же вы ? Сидите !
Кнапс, потягиваясь, встал и взялся за шапку.
—  Пора, прощайте… — сказал он, зевая.
—  Так постойте же, я вас провожу.
Дубов и Кнапс оделись и вышли на улицу. Первые сто шагов прошли молча.
—  Вы не знаете, кому бы это отдать собаку ? — начал поручик. — Нет ли у вас таких знакомых ? Собака, вы видели, хорошая, породистая, но… мне решительно не нужна !
—  Не знаю, милый…. Какие же у меня тут знакомые ?
До самой квартиры Кнапса приятели не сказали больше ни одного слова. Только когда Кнапс пожал поручику руку и отворил свою калитку, Дубов кашлянул и как-то нерешительно выговорил :
—  Вы не знаете, здешние живодеры собак принимают или нет ?
—  Должно быть, принимают… Наверное не могу сказать.
—  Пошлю завтра с Вахромеевым… Чёрт с ней, пусть с нее кожу сдерут… Мерзкая собака ! Отвратительная ! Мало того, что нечистоту в комнатах завела, но еще в кухне вчера всё мясо сожрала, п-п-подлая… Добро бы, порода хорошая, а то чёрт знает что, помесь дворняжки со свиньей. Спокойной ночи !
—  Прощайте ! — сказал Кнапс.
Калитка хлопнула в поручик остался один.



12. СКУКА ЖИЗНИ

По наблюдению опытных людей, нелегко расстаются с здешнею жизнью и старцы ; при этом они нередко обнаруживают свойственные их возрасту — скупость и жадность, а также мнительность, малодушие, строптивость, неудовольствие и т. д.
(« Практическое руководство для священнослужителей ». П. Нечаев)

У полковницы Анны Михайловны Лебедевой умерла единственная дочь, девушка-невеста. Эта смерть повлекла за собою другую смерть : старуха, ошеломленная посещением бога, почувствовала, что всё ее прошлое безвозвратно умерло и что теперь начинается для нее другая жизнь, имеющая очень мало общего с первою…
Она беспорядочно заторопилась. Прежде всего она послала на Афон тысячу рублей и пожертвовала на кладбищенскую церковь половину домашнего серебра. Немного погодя она бросила курить и дала обет не есть мяса. Но от всего этого ей нисколько не полегчало, а напротив, чувство старости и близости смерти становилось всё острее и выразительней. Тогда Анна Михайловна продала за бесценок свой городской дом и без всякой определенной цели поспешила к себе в усадьбу.
Раз в сознании человека, в какой бы то ни было форме, поднимается запрос о целях существования и является живая потребность заглянуть по ту сторону гроба, то уж тут не удовлетворят ни жертва, ни пост, ни мыканье с места на место. Но, к счастью для Анны Михайловны, тотчас по приезде ее в Женино, судьба навела ее на случай, который заставил ее надолго забыть о старости и близкой смерти. Случилось, что в день ее приезда повар Мартын облил кипятком себе обе ноги. Поскакали за земским доктором, но дома его не застали. Тогда Анна Михайловна, брезгливая и чувствительная, собственноручно омыла раны Мартына, смазала их спуском и наложила на обе ноги повязки. Всю ночь просидела она у постели повара. Когда, благодаря ее стараниям, Мартын перестал стонать и уснул, душу ее, как потом она рассказывала, что-то « осенило ». Ей вдруг показалось, что перед нею, как на ладони, открылась цель ее жизни… Бледная, с влажными глазами, она благоговейно поцеловала в лоб спящего Мартына и стала молиться.
После этого Лебедева занялась лечением. В дни греховной, неряшливой жизни, о которой она вспоминала теперь не иначе как с отвращением, ей, от нечего делать, приходилось много лечиться. Кроме того, в числе ее любовников были доктора, от которых она кое-чему научилась. То и другое пригодилось ей теперь как нельзя кстати. Она выписала аптечку, несколько книг, газету « Врач » и смело приступила к лечению. Сначала у нее лечились обитатели одного только Женино, потом же к ней стала стекаться публика изо всех окрестных деревень.
—  Представьте, моя милая ! — хвалилась она попадье месяца через три после приезда, — вчера у меня было шестнадцать больных, а сегодня так целых двадцать ! Так я утомилась с ними, что едва на ногах стою. Весь опий у меня вышел, представьте ! В Гурьине эпидемия дизентерии !
Каждое утро, просыпаясь, она вспоминала, что ее ждут больные, и сердце ее обливалось приятным холодком. Одевшись и наскоро напившись чаю, она начинала приемку. Процедура приемки доставляла ей невыразимое наслаждение. Сначала она медленно, как бы желая продлить наслаждение, записывала больных в тетрадку, потом вызывала каждого по очереди. Чем тяжелее страдал больной, чем грязнее и отвратительнее был его недуг, тем слаще казалась ей работа. Ничто ей не доставляло такого удовольствия, как мысль, что она борется со своею брезгливостью и не щадит себя, и она нарочно старалась подольше копаться в гнойных ранах. Бывали минуты, что она, словно упоенная безобразием и зловонием ран, впадала в какой-то восторженный цинизм, когда являлось нестерпимое желание насиловать свою природу, и в эти минуты ей казалось, что она стоит на высоте своего призвания. Она обожала своих пациентов. Чувство подсказывало ей, что это ее спасители, а рассудочно она хотела видеть в них не отдельных личностей, не мужиков, а нечто абстрактное — народ ! Потому-то она была с ними необыкновенно мягка, робка, краснела перед ними за свои ошибки и на приемках всегда имела вид виноватой…
После каждой приемки, которая отнимала больше полудня, она, утомленная, красная от напряжения и больная, спешила занять себя чтением. Читала она медицинские книги или тех из русских авторов, которые наиболее подходили к ее настроению.
Зажив новой жизнью, Анна Михайловна почувствовала себя свежей, довольной и почти счастливой. Большей полноты жизни она и не хотела. А тут еще, точно в довершение счастья, как бы вместо десерта, обстоятельства сложились так, что она помирилась со своим мужем, перед которым чувствовала себя глубоко виноватой. Лет 17 тому назад, вскоре после рождения дочери, она изменила своему мужу Аркадию Петровичу и должна была разойтись с ним. С тех пор она его не видала. Служил он где-то на юге в артиллерии батарейным командиром и изредка, раза два в год, присылал дочери письма, которые та старательно прятала от матери. После же смерти дочери Анна Михайловна неожиданно получила от него большое письмо. Старческим, расслабленным почерком писал он ей, что со смертью единственной дочери он потерял последнее, что привязывало его к жизни, что он стар, болен и жаждет смерти, которой в то же время боится. Он жаловался, что всё ему надоело и опротивело, что он перестал ладить с людьми и ждет не дождется того времени, когда сдаст батарею и уйдет подальше от дрязг. В заключение он просил жену бога ради молиться за него, беречь себя и не предаваться унынию. У стариков завязалась усердная переписка. Насколько можно было понять из последующих писем, которые все были одинаково слезливы и мрачны, полковнику приходилось жутко не от одних только болезней и лишения дочери : он залез в долги, перессорился с начальством и с офицерством, запустил свою батарею до невозможности сдать ее и т. д. Переписка между супругами продолжалась около двух лет и кончилась тем, что старик подал в отставку и приехал на житье в Женино.
Приехал он в февральский полдень, когда женинские стройки прятались за высокими сугробами и в прозрачном, голубом воздухе вместе с крепким, трескучим морозом стояла мертвая тишина.
Глядя в окно, как он вылезал из саней, Анна Михайловна не узнала в нем своего мужа. Это был маленький, сгорбленный старичок, совсем уже дряхлый и развинченный. Анне Михайловне прежде всего бросились в глаза старческие складки на его длинной шее и тонкие ножки с туго сгибаемыми коленями, похожие на искусственные ноги. Расплачиваясь с ямщиком, он долго ему что-то доказывал и в заключение сердито плюнул.
—  Даже говорить с вами противно ! — услышала Анна Михайловна старческое брюзжанье. — Пойми, что просить на чай безнравственно ! Каждый должен получать только то, что он заработал, да !
Когда он вошел в переднюю, Анна Михайловна увидела желтое лицо, не подрумяненное даже морозом, с выпуклыми рачьими глазами и с жидкой бородкой, в которой седые волосы мешались с рыжими. Аркадий Петрович одной рукой обнял свою жену и поцеловал ее в лоб. Взглянув друг на друга, старики как будто чего-то испугались и страшно сконфузились, точно им стало стыдно своей старости.
—  Ты как раз вовремя ! — поспешила заговорить Анна Михайловна. — Только сию минуту на стол собрали ! Отлично ты покушаешь с дороги !
Сели обедать. Первое блюдо съели молча. Аркадий Петрович вынул из кармана толстый бумажник и рассматривал какие-то записочки, а его жена старательно приготовляла салат. У обоих за спинами были груды материала для разговора, но ни тот, ни другая не касались этих груд. Оба чувствовали, что воспоминание о дочери вызовет острую боль и слезы, а от прошлого, как из глубокой, уксусной бочки, веяло духотой и мраком…
—  А, ты не ешь мяса ! — заметил Аркадий Петрович.
—  Да, я дала обет не есть ничего мясного… — тихо ответила жена.
—  Что ж ? Это не повредит здоровью… Если химически разобрать, то рыба и всё вообще постное состоит из тех же элементов, как и мясо. В сущности, ничего нет постного… (« Для чего это я говорю ? » — подумал старик.) Этот, например, огурец так же скоромен, как и цыпленок…
—  Нет… Когда я ем огурец, то знаю, что его не лишали жизни, не проливали крови…
—  Это, моя милая, оптический обман. С огурцом ты съедаешь очень много инфузорий, да и сам огурец разве не жил ? Растения ведь тоже организмы ! А рыба ?
« К чему я эту чепуху говорю ? » — подумал еще раз Аркадий Петрович и тотчас же начал быстро рассказывать об успехах, которые делает теперь химия.
—  Просто чудеса ! — говорил он, с трудом пережевывая хлеб. — Скоро химически будут приготовлять молоко и дойдут, пожалуй, до мяса ! Да ! Через тысячу лет в каждом доме вместо кухни будет химическая лаборатория, где из ничего не стоящих газов и тому подобное будут приготовлять всё что хочешь !
Анна Михайловна глядела на его беспокойно бегающие рачьи глаза и слушала. Она чувствовала, что старик говорит о химии только для того, чтобы не заговорить о чем-нибудь другом, но, тем не менее, его теория о постном и скоромном заняла ее.
—  Ты генералом вышел в отставку ? — спросила она, когда он вдруг умолк и начал сморкаться.
—  Да, генералом… Ваше превосходительство…
Генерал говорил весь обед, не умолкая, и обнаружил таким образом чрезмерную болтливость — свойство, какого во времена оны, в молодости, Анна Михайловна не знала за ним. От его болтовни у старухи разболелась голова.
После обеда он отправился к себе в комнату на отдых, но, несмотря на утомление, ему не удалось уснуть. Когда перед вечерним чаем вошла к нему старуха, он лежал, скорчившись, под одеялом, таращил глаза на потолок и испускал прерывистые вздохи.
—  Что с тобой, Аркадий ? — ужаснулась Анна Михайловна, взглянув на его посеревшее и вытянутое лицо.
—  Ни… ничего… — проговорил он. — Ревматизм.
—  Отчего же ты не скажешь ? Может быть, я могу помочь тебе !
—  Нельзя помочь…
—  Если ревматизм, то иодом помазать… салицилового натра внутрь…
—  Чепуха всё это… Восемь лет лечился… Не стучи так ногами ! — крикнул вдруг генерал на старуху-горничную, злобно вытаращив на нее глаза. — Стучит, как лошадь !
Анна Михайловна и горничная, давно уже отвыкшие от такого тона, переглянулись и покраснели. Заметив их смущение, генерал поморщился и отвернулся к стене.
—  Я должен предупредить тебя, Анюта… — простонал он. — У меня несноснейший характер ! К старости я брюзгой стал…
—  Переломить себя надо… — вздохнула Анна Михайловна.
—  Легко сказать : надо ! Надо, чтоб и боли не было, да вот не слушается природа нашего « надо » ! Ох ! А ты, Анюта, выйди… Во время боли присутствие людей меня раздражает… Говорить тяжело…
Протекли дни, недели, месяцы, и Аркадий Петрович мало-помалу освоился на новом месте : он привык и к нему привыкли. На первых порах он жил в доме безвыходно, но старость и тяжесть его несноснейшего характера чувствовались во всем Женине. Обыкновенно просыпался он очень рано, часа в четыре утра ; день его начинался с пронзительного старческого кашля, будившего Анну Михайловну и всю прислугу. Чтобы убить чем-нибудь длинное время от раннего утра до обеда, он, если ревматизм не сковывал его ног, бродил по всем комнатам и придирался к беспорядкам, которые виделись ему всюду. Его раздражало всё : леность прислуги, громкие шаги, пение петухов, дым из кухни, церковный звон… Он брюзжал, бранился, гонял прислугу, но после каждого бранного слова хватал себя за голову и говорил плачущим голосом :
—  Боже, какой у меня характер ! Невыносимый характер !
А за обедом он много ел и без умолку болтал. Говорил он о социализме, о новых военных реформах, о гигиене, а Анна Михайловна слушала и чувствовала, что всё это говорилось для того только, чтобы не говорить о дочери и о прошедшем. Обоим всё еще в присутствии друг друга было неловко и как будто чего-то стыдно. Только вечерами, когда в комнатах стояли сумерки и за печкой уныло покрикивал сверчок, эта неловкость исчезала. Они сидели рядом, молчали, и в это время души их словно шептались о том, чего они оба не решались высказывать вслух. В это время они, согревая друг друга остатками жизненной теплоты, отлично понимали, о чем думает каждый из них. Но вносила горничная лампу, и старик опять принимался болтать или брюзжать на беспорядки. Дела у него не было никакого. Анна Михайловна хотела было втянуть его в свою медицину, но на первой же приемке он зевал и хандрил. Привязать его к чтению тоже не удалось. Читать долго, часами, он, привыкший на службе к чтению урывками, не умел. Достаточно ему было прочесть 5—6 страничек, чтобы он утомлялся и снимал очки.
Но наступила весна, и генерал резко изменил свой образ жизни. Когда от усадьбы в зеленое поле и к деревне забегали свежепротоптанные тропинки и на деревьях перед окнами закопошились птицы, он неожиданно для Анны Михайловны стал ходить в церковь. Ходил он в церковь не только по праздникам, но и в будни. Такое религиозное усердие началось с панихиды, которую старик тайком от жены отслужил по дочери. Во время панихиды он стоял на коленях, клал земные поклоны, плакал, и ему казалось, что он горячо молился. Но то была не молитва. Отдавшись весь отеческому чувству, рисуя в памяти черты любимой дочери, он глядел на иконы и шептал :
—  Шурочка ! Дитя мое любимое ! Ангел мой !
Это был припадок старческой грусти, но старик вообразил, что в нем происходит реакция, переворот. На другой день его опять потянуло в церковь, на третий тоже… Из церкви возвращался он свежий, сияющий, с улыбкой во всё лицо. За обедом темою для его неумолкаемой болтовни служила уже религия и богословские вопросы. Анна Михайловна, входя к нему в комнату, несколько раз заставала его за перелистыванием Евангелия. Но, к сожалению, это религиозное увлечение продолжалось недолго. После одного особенно сильного припадка ревматизма, который продолжался целую неделю, он уже не пошел в церковь : как-то не вспомнил, что ему нужно идти к обедне…
Ему вдруг захотелось общества.
—  Не понимаю, как это можно жить без общества ! — стал он брюзжать. — Я должен сделать соседям визиты ! Пусть это глупо, пусто, но, пока я жив, я должен подчиняться условиям света !
Анна Михайловна предложила ему лошадей. Он сделал соседям визиты, но уж во второй раз к ним не поехал. Потребность быть в обществе людей удовлетворялась тем, что он семенил по деревне и придирался к мужикам.
Однажды утром он сидел в столовой перед открытым окном и пил чай. Перед окном в палисаднике около кустов сирени и крыжовника сидели на скамьях мужики, пришедшие к Анне Михайловне лечиться. Старик долго щурил на них глаза, потом забрюзжал :
—  Ces moujiks… Объекты гражданской скорби… Чем от болезней лечиться, вы бы лучше пошли куда-нибудь от подлостей и гадостей полечиться.
Анна Михайловна, обожавшая своих пациентов, оставила разливать чай и с немым удивлением поглядела на старика. Пациенты, не видавшие в доме Лебедева ничего, кроме ласки и теплого участия, тоже удивились и поднялись с мест.
—  Да, господа мужички… ces moujiks… — продолжал генерал. — Удивляете вы меня. Очень удивляете ! Ну, не скоты ли ? — повернулся старик к Анне Михайловне. — Уездное земство дало им взаймы для посева овса, а они взяли да и пропили этот овес ! Не один пропил, не двое, а все ! Кабатчикам некуда было овес ссыпать… Хорошо это ? — повернулся генерал к мужикам. — А ? Хорошо ?
—  Оставь, Аркадий ! — прошептала Анна Михайловна.
—  Вы думаете, земству этот овес даром достался ? Какие же вы после этого граждане, если вы не уважаете ни своей, ни чужой, ни общественной собственности ? Овес вот вы пропили… лес вырубили и тоже пропили… воруете всё и вся… Моя жена вас лечит, а вы у нее забор разворовали… Хорошо это ?
—  Довольно ! — простонала генеральша.
—  Пора за ум взяться… — продолжал брюзжать Лебедев. — Глядеть на вас стыдно ! Ты вот, рыжий, пришел лечиться — нога у тебя болит ? — а не позаботился дома ноги помыть… На вершок грязи ! Надеешься, невежа, что тут обмоют ! Вбили себе в голову, что они ces moujiks, ну и воображают, что уж могут верхом на людях ездить. Венчал поп какого-то Федора, здешнего столяра. Столяр ему ни копейки не заплатил. « Бедность ! — говорит. — Не могу ! » Ну ладно. Только поп заказывает этому Федору полочку для книг… Что ж ты думаешь ? Раз пять он к попу за получением приходил ! А ? Ну, не скотина ли ? Сам попу не заплатил, а…
—  У попа и без того денег много… — угрюмо пробасил один из пациентов.
—  А ты почем знаешь ? — вспыхнул генерал, вскакивая и высовываясь в окно. — Ты нешто заглядывал попу в карман ? Да будь он хоть миллионер, а ты не должен пользоваться даром его трудами ! Сам не даешь даром, так и не бери даром ! Ты не можешь себе представить, какие у них мерзости творятся ! — повернулся генерал к Анне Михайловне. — Ты побывала бы на их судах да на сходах ! Это разбойники !
Генерал не унялся, даже когда началась приемка. Он придирался к каждому больному, передразнивал, объяснял все болезни пьянством и распутством.
—  Ишь какой худой ! — ткнул он одного пальцем в грудь. — А отчего ? Есть нечего ! Пропил всё ! Ведь ты овес земский пропил ?
—  Что и говорить, — вздохнул больной, — прежде при господах лучше было…
—  Врешь ! Лжешь ! — вспылил генерал. — Ведь ты говоришь это не искренно, а чтобы лесть сказать !
На другой день генерал опять сидел у окна и пропекал больных. Это занятие увлекло его, и он стал сидеть у окна ежедневно. Анна Михайловна, видя, что ее супруг не унимается, начала принимать больных в амбаре, но генерал добрался и до амбара. Старуха со смирением сносила это « испытание » и выражала свой протест только тем, что краснела и раздавала обруганным больным деньги ; когда же больные, которым генерал пришелся сильно не по вкусу, стали ходить к ней всё реже и реже, она не выдержала. Однажды за обедом, когда генерал сострил что-то насчет больных, глаза ее вдруг налились кровью и по лицу забегали судороги.
—  Я просила бы тебя оставить моих больных в покое… — сказала она строго. — Если ты чувствуешь потребность изливать на ком-нибудь свой характер, то брани меня, а их оставь… Благодаря тебе они перестали ходить лечиться.
—  Ага, перестали ! — ухмыльнулся генерал. — Обиделись ! Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав. Хо-хо… А это, Анюта, хорошо, что они перестали ходить.
Я очень рад… Ведь твое лечение не приносит ничего, кроме вреда ! Вместо того чтоб лечиться в земской больнице у врача, по правилам науки, они ходят к тебе от всех болезней содой да касторкой лечиться. Большой вред !
Анна Михайловна пристально поглядела на старика, подумала и вдруг побледнела.
—  Конечно ! — продолжал болтать генерал. — В медицине прежде всего нужны знания, а потом уж филантропия, без знаний же она — шарлатанство… Да и по закону ты не имеешь права лечить. По-моему, ты гораздо больше принесешь пользы больному, если грубо погонишь его к врачу, чем сама начнешь лечить.
Генерал помолчал и продолжал :
—  Если тебе не нравится мое обращение с ними, то изволь, я прекращу разговоры, хотя, впрочем… если рассуждать по совести, искренность по отношению к ним гораздо лучше молчания и поклонения. Александр Македонский великий человек, но стульев ломать не следует, так и русский народ — великий народ, но из этого не следует, что ему нельзя в лицо правду говорить. Нельзя из народа болонку делать. Эти ces moujiks такие же люди, как и мы с тобой, с такими же недостатками, а потому не молиться на них, не няньчиться, а учить их нужно, исправлять… внушать…
—  Не нам их учить… — пробормотала генеральша. — Мы у них поучиться можем.
—  Чему это ?
—  Мало ли чему… Да хоть бы… трудолюбию…
—  Трудолюбию ? А ? Ты сказала : трудолюбию ?
Генерал поперхнулся, вскочил из-за стола и зашагал по комнате.
—  А я разве не трудился ? — вспыхнул он. — Впрочем… я интеллигент, я не moujik, где же мне трудиться ? Я… я интеллигент !
Старик не на шутку обиделся, и его лицо приняло мальчишески-капризное выражение.
—  Через мои руки тысячи солдат прошло… я околевал на войне, схватил на всю жизнь ревматизм и… и я не трудился ! Или, скажешь, мне у этого твоего народа страдать поучиться ? Конечно, разве я страдал когда-нибудь ? Я потерял родную дочь… то, что привязывало еще к жизни в этой проклятой старости ! И я не страдал !
При внезапном воспоминании о дочери старики вдруг заплакали и стали утираться салфетками.
—  И мы не страдаем ! — всхлипывал генерал, давая волю слезам. — У них есть цель жизни… вера, а у нас одни вопросы… вопросы и ужас ! Мы не страдаем !
Оба старика почувствовали друг к другу жалость. Они сели рядом, прижались друг к другу и проплакали вместе часа два. После этого они смело уже глядели в глаза один другому и смело говорили о дочери, о прошедшем и о грозившем будущем.
Вечером легли они спать в одной комнате. Старик говорил без умолку и мешал жене спать.
—  Боже, какой у меня характер ! — говорил он. — Ну, к чему я говорил тебе всё это ? Ведь то были иллюзии, а человеку, особенно в старости, естественно жить иллюзиями. Своей болтовней я отнял у тебя последнее утешение. Знала бы себе до смерти лечила мужиков да не ела мяса, так нет же, дергал меня чёрт за язык ! Без иллюзий нельзя… Бывает, что целые государства живут иллюзиями… Знаменитые писатели на что, кажется, умны, но и то без иллюзий не могут. Вот твой любимец семь томов про « народ » написал !
Час спустя генерал ворочался и говорил :
—  И почему это именно в старости человек следит за своими ощущениями и критикует свои поступки ? Отчего бы в молодости ему не заниматься этим ? Старость и без того невыносима… Да… В молодости вся жизнь проходит бесследно, едва зацепляя сознание, в старости же каждое малейшее ощущение гвоздем сидит в голове и поднимает уйму вопросов…
Старики уснули поздно, но встали рано. Вообще, после того, как Анна Михайловна оставила лечение, спали они мало и плохо, отчего жизнь казалась им вдвое длиннее… Ночи коротали они разговорами, а днем без дела слонялись по комнатам или по саду и вопросительно заглядывали в глаза друг другу.
К концу лета судьба послала старикам еще одну « иллюзию ». Анна Михайловна, войдя однажды к мужу, застала его за интересным занятием : он сидел за столом и с жадностью ел тертую редьку с конопляным маслом.
На его лице ходуном ходили все жилки и около углов рта всхлипывали слюнки.
—  Покушай-ка, Анюта ! — предложил он. — Великолепие !
Анна Михайловна нерешительно попробовала редьку и стала есть. Скоро и на ее лице появилось выражение жадности…
—  Хорошо бы, знаешь, тово… — говорил генерал в тот же день, ложась спать. — Хорошо бы, как это жиды делают, распороть щуке брюхо, взять из нее икру и, знаешь, с зеленым луком… свежую…
—  А что же ? Щуку нетрудно поймать !
Раздетый генерал отправился босиком в кухню, разбудил повара и заказал ему поймать щуку. Наутро Анне Михайловне захотелось вдруг балыка, и Мартын должен был скакать в город за балыком.
—  Ах, — испугалась старуха, — забыла я сказать ему, чтобы кстати он и мятных пряников купил ! Мне что-то сладенького захотелось.
Старики отдались вкусовым ощущениям. Оба сидели безвыходно в кухне и взапуски изобретали кушанья. Генерал напрягал свой мозг, вспоминал лагерную, холостецкую жизнь, когда самому приходилось заниматься кулинарией, и изобретал… Из числа изобретенных им кушаний обоим понравилось в особенности одно, приготовляемое из риса, тертого сыра, яиц и сока пережаренного мяса. В эту еду входит много перца и лаврового листа.
Пикантным блюдом закончилась последняя « иллюзия ». Ему суждено было быть последнею прелестью обеих жизней.
—  Вероятно, дождь будет, — говорил в одну сентябрьскую ночь генерал, у которого начинался припадок. — Не следовало бы мне сегодня есть так много этого рису… Тяжело !
Генеральша раскинулась на постели и тяжело дышала. Ей было душно… И у нее, как у старика, сосало под ложечкой.
—  А тут еще, чёрт их побери, ноги чешутся… — брюзжал старик. — От пяток до колен какой-то зуд стоит… Боль и зуд… Невыносимо, чёрт бы его взял ! Впрочем, я мешаю тебе спать… Прости…
Прошло больше часа в молчании… Анна Михайловна мало-помалу привыкла к тяжести под ложечкой и забылась. Старик сел в постеле, положил голову на колени и долго сидел в таком положении. Потом он стал чесать себе голени. Чем усерднее работали его ногти, тем злее становился зуд.
Немного погодя несчастный старик слез с постели и захромал по комнате. Он поглядел в окно… Там за окном при ярком свете луны осенний холод постепенно сковывал умиравшую природу. Видно было, как серый, холодный туман заволакивал блекнувшую траву и как зябнувший лес не спал и вздрагивал остатками желтой листвы.
Генерал сел на полу, обнял колени и положил на них голову.
—  Анюта ! — позвал он.
Чуткая старуха заворочалась и открыла глаза.
—  Я вот что думаю, Анюта, — начал старик. — Ты не спишь ? Я думаю, что самым естественным содержанием старости должны быть дети… Как по-твоему ? Но раз детей нет, человек должен занять себя чем-нибудь другим… Хорошо под старость быть писателем… художником, ученым… Говорят, Гладстон, когда делать ему нечего, древних классиков изучает и — увлекается. Если и со службы его прогонят, то будет у него чем жизнь наполнить. Хорошо также в мистицизм впасть, или… или…
Старик почесал ноги и продолжал :
—  А то случается, что старики впадают в детство, когда хочется, знаешь, деревца сажать, ордена носить… спиритизмом заниматься…
Послышался легкий храп старухи. Генерал поднялся и опять взглянул в окно. Холод угрюмо просился в комнату, а туман полз уже к лесу и обволакивал его стволы.
« До весны еще сколько месяцев ? — думал старик, припадая лбом к холодному стеклу. — Октябрь… ноябрь… декабрь… Шесть месяцев ! »
И эти шесть месяцев показались ему почему-то бесконечно длинными, длинными, как его старость. Он похромал по комнате и сел на кровать.
—  Анюта ! — позвал он.
—  Ну ?
—  У тебя аптека заперта ?
—  Нет, а что ?
—  Ничего… Хочу себе ноги иодом помазать.
Наступило опять молчание.
—  Анюта ! — разбудил старик жену.
—  Что ?
—  На стклянках есть надписи ?
—  Есть, есть.
Генерал медленно зажег свечку и вышел.
Долго сонная Анна Михайловна слышала шлепанье босых ног и звяканье склянок. Наконец он вернулся, крякнул и лег.
Утром он не проснулся. Просто ли он умер, или же оттого, что ходил в аптеку, Анна Михайловна не знала. Да и не до того ей было, чтобы искать причину этой смерти…
Она опять беспорядочно, судорожно заторопилась. Начались пожертвования, пост, обеты, сборы на богомолье…
—  В монастырь ! — шептала она, прижимаясь от страха к старухе-горничной. — В монастырь !



13. БЕДА

С Николаем Максимычем Путохиным приключилась беда, от которой широким и беспечным российским натурам так же не следует зарекаться, как от тюрьмы и сумы : он невзначай напился пьян и в пьяном образе, забыв про семью и службу, ровно пять дней и ночей шатался по злачным местам. От этих беспутно проведенных пяти суток в его памяти уцелел один только похожий на кашу сумбур из пьяных рож, цветных юбок, бутылок, дрыгающих ног. Он напрягал свою память, и для него ясно было только, как вечером, когда зажигали фонари, он забежал на минутку к своему приятелю поговорить о деле, как приятель предложил выпить пива… Путохин выпил стакан, другой, третий… После шести бутылок приятели отправились к какому-то Павлу Семеновичу ; этот последний угостил копченым сигом и мадерой. Когда мадера была выпита, послали за коньяком. Дальше больше — и дальнейшие события заволакиваются туманом, сквозь который Путохин видел что-то похожее на сон : лиловое лицо какой-то шведки, выкрикивавшей фразу : « Мужчина, угостите портером ! », длинную танцевальную залу с невысокими потолками, полную дыма и лакейских рож, себя самого, закладывающего большие пальцы рук в жилетные карманы и откалывающего ногами чёрт знает что… Далее он видел, как во сне, небольшую комнатку, стены которой увешаны лубочными картинами и женскими платьями… Припоминал он запах разлитого портера, цветочного одеколона и глицеринового мыла… Несколько яснее выделялась из сумбурной каши картина пробуждения, тяжелого, скверного, когда даже солнечный свет кажется отвратительным…
Он помнил, как, не найдя у себя в кармане часов и медальонов, в чужом галстухе, с пьяной тяжелой головой он поторопился на службу. Красный от стыда, дрожа от хмельной лихорадки, стоял он перед начальством, а начальство, не глядя на него, говорило равнодушным голосом :
—  Не трудитесь оправдываться… Я даже не понимаю, зачем вы побеспокоились пожаловать !.. Что вы у нас больше не служите, это уже решено-с… Нам не нужны такие служащие, и вы, как толковый человек, поймете это… да-с !
Этот равнодушный тон, острые, прищуренные глаза начальства и деликатное молчание товарищей резко выделялись из сумбура и уже не походили на сон…
—  Мерзко ! Подло ! — бормотал Путохин, возвращаясь домой после объяснения с начальством. — И осрамился и место потерял… Подло, гадко !
Отвратительное чувство перегара наполняло его всего, начиная со рта и кончая ногами, которые еле ступали… Ощущение « ночевавшего во рту эскадрона » томило всё его тело и даже душу. Ему было и стыдно, и страшно, и тошно.
—  Хоть застрелиться в пору ! — бормотал он. — И стыдно и злоба душит. Не могу идти !
—  Да, плохая история ! — соглашался сопровождавший его сослуживец Федор Елисеич. — Всё бы ничего, но вот что скверно : место потерял ! Это хуже всего, брат… Именно стреляться в пору…
—  Боже мой, а голова… голова ! — бормотал Путохин, морщась от боли. — Трещит, точно лопаться хочет. Нет, как хочешь, а я зайду в трактир опохмелиться… Зайдем !
Приятели зашли в трактир…
—  И как это я напился, не понимаю ! — ужасался Путохин после второй рюмки. — Года два в рот ни капли не брал, зарок жене дал перед образом… смеялся над пьяницами, и вдруг — всё к чёрту ! Ни места, ни покоя ! Ужасно !
Он покрутил головой и продолжал :
—  Иду домой, точно на смертную казнь… Не жалко мне ни часов, ни денег, ни места… Я готов мириться со всеми этими потерями, с этой головной болью, с нотацией начальства… но одно меня тревожит : как я с женой встречусь ? Что я скажу ей ? Пять ночей дома не ночевал, всё пропил и отставку получил… Что я могу сказать ей ?
—  Ничего, побранится и перестанет !..
—  Я должен показаться ей теперь отвратительным, жалким… Она не выносит пьяных людей, и, по ее мнению, всякий кутящий подл… И она права… Разве не подло пропивать кусок хлеба, прокучивать место, как я это сделал ?
Путохин выпил рюмку, закусил соленой белужиной и задумался.
—  Завтра, значит, придется шагать в ссудную кассу… — сказал он после некоторого молчания. — Места скоро не найдешь, стало быть, голодуха препожалует к нам во всем своем величии… А женщины, братец ты мой, всё могут простить тебе — и пьяную рожу, и измену, и побои, и старость, но не простят они тебе бедности. В их глазах бедность хуже всякого порока. Раз моя Маша привыкла ежедневно обедать, то хоть украдь, а подавай ей обед. « Без обеда, скажет, нельзя ; не так мне есть хочется, как от прислуги совестно ». Да, брат… Я этих баб прекрасно изучил… Пятидневное беспутство простится мне, но голодуха не прощается.
—  Да, головомойка будет важная… — вздохнул Федор Елисеич.
—  Она рассуждать не будет… Ей нет дела до того, что я сознаю свою вину, что я глубоко несчастлив… Какое ей дело ? Женщинам нет до этого дела, особливо если они заинтересованы… Человек страдает, задыхается от стыда, рад пулю пустить себе в лоб, но он виноват, он согрешил, и его бичевать нужно… И хоть бы она хорошо выбранилась или побила, но нет, она встретит тебя равнодушно, молча, неделю целую будет казнить тебя презрительным молчанием, язвить, донимать жалкими словами… Можешь себе представить эту инквизицию.
—  А ты прощения попроси ! — посоветовал сослуживец.
—  Напрасный труд… На то она и добродетельна, чтоб не прощать грешных.
Идя из трактира домой, Николай Максимыч придумывал фразы, какими он ответит жене. Он воображал себе бледное, негодующее лицо, заплаканные глаза, поток язвительных фраз, и его душу наполняло малодушное чувство страха, знакомое школьникам.
« Э, плевать ! — решил он, дернув у своей двери за звонок. — Что будет, то будет ! Коли невыносимо станет, уйду. Выскажу ей всё и уйду куда глаза глядят ».
Когда он вошел к себе, жена Маша стояла в передней и вопросительно глядела на него.
« Пусть она начинает », — подумал он, взглянув на ее бледное лицо и нерешительно снимая калоши.
Но она не начинала… Он вошел в гостиную, потом в столовую, а она всё молчала и глядела вопросительно.
« Пущу себе пулю в лоб ! — решил он, сгорая со стыда. — Не могу дольше терпеть ! Сил нет ! »
Минут пять ходил он из угла в угол, не решаясь заговорить, потом быстро подошел к столу и написал карандашом на газетном листе : « Кутил и получил отставку ». Жена прочла, взяла карандаш и написала : « Не нужно падать духом ». Он прочел и быстро вышел… к себе в кабинет.
Немного погодя жена сидела возле него и утешала :
—  Перемелется, мука будет, — говорила она. — будь мужчиной и не кисни… Бог даст, перетерпим эту Беду и найдем место получше.
Он слушал, не верил своим ушам и, не зная, что отвечать, как ребенок, заливался счастливым смехом. Жена покормила его, дала опохмелиться и уложила в постель.
На другой день он, бодрый и веселый, искал уже место, а через неделю нашел его… Пережитая им беда многое изменила в нем. Когда он видит пьяных, то уже не смеется и не осуждает, как прежде. Он любит подавать милостыню пьяным нищим и часто говорит :
—  Порок не в том, что мы пьянствуем, а в том, что не поднимаем пьяных.
Может быть, он и прав.



14. ВСТРЕЧА)

А зачем у него светящиеся глаза, маленькое ухо, короткая и почти круглая голова, как у самых свирепых хищных животных ?
Максимов
Ефрем Денисов тоскливо поглядел кругом на пустынную землю. Его томила жажда, и во всех членах стояла ломота. Конь его, тоже утомленный, распаленный зноем и давно не евший, печально понурил голову. Дорога отлого спускалась вниз по бугру и потом убегала в громадный хвойный лес. Вершины деревьев сливались вдали с синевой неба, и виден был только ленивый полет птиц да дрожание воздуха, какое бывает в очень жаркие летние дни. Лес громоздился террасами, уходя вдали всё выше и выше, и казалось, что у этого страшного зеленого чудовища нет конца.
Ехал Ефрем из своего родного села Курской губернии собирать на погоревший храм. В телеге стоял образ Казанской божией матери, пожухлый и полупившийся от дождей и жара, перед ним большая жестяная кружка с вдавленными боками и с такой щелью на крышке, в какую смело мог бы пролезть добрый ржаной пряник. На белой вывеске, прибитой к задку телеги, крупными печатными буквами было написано, что такого-то числа и года в селе Малиновцах « по произволу господа пламенем пожара истребило храм » и что мирской сход с разрешения и благословения надлежащих властей постановил послать « доброхотных желателей » за сбором подаяния на построение храма. Сбоку телеги на перекладинке висел двадцатифунтовый колокол.
Ефрем никак не мог понять, где он находился, а лесная громада, куда исчезала дорога, не обещала ему близкого жилья. Постояв недолго, поправив шлею, он начал осторожно спускаться с бугра. Телега вздрогнула, и колокол издал звук, нарушивший ненадолго мертвую тишину знойного дня.
В лесу ждала Ефрема атмосфера удушливая, густая, насыщенная запахами хвои, мха и гниющих листьев. Слышен легкий звенящий стон назойливых комаров да глухие шаги самого путника. Лучи солнца, пробиваясь сквозь листву, скользят по стволам, по нижним ветвям и небольшими кругами ложатся на темную землю, сплошь покрытую иглами. Кое-где у стволов мелькнет папоротник или жалкая костяника, а то хоть шаром покати.
Ефрем шел сбоку телеги и торопил лошадь. Колокол изредка, когда колеса наезжали на корневище, ползущее змеей через дорогу, жалобно позвякивал, как будто и ему хотелось на покой.
—  Здорово, папаша ! — услышал вдруг Ефрем резкий крикливый голос. — Путь-дорога !
У самой дороги, положив голову на муравейный холмик, лежал длинноногий мужик лет 30-ти, в ситцевой рубахе и в узких, не мужицких штанах, засунутых в короткие рыжие голенища. Около головы его валялась форменная чиновничья фуражка, полинявшая до такой степени, что только по пятнышку, оставшемуся после кокарды, в можно было угадать ее первоначальный цвет. Лежал мужик непокойно : всё время, пока рассматривал его Ефрем, он дергал то руками, то ногами, точно его донимали комары или беспокоила чесотка. Но ни одежда, ни движения, ничто не было так странно в нем, как его лицо. Ефрем раньше во всю свою жизнь не видал таких лиц. Бледное, жидковолосое, с выдающимся вперед подбородком и с чубом на голове, оно в профиль походило на молодой месяц ; нос и уши поражали своей мелкостью, глаза не мигали, глядели неподвижно в одну точку, как у дурачка или удивленного, и, в довершение странности лица, вся голова казалась сплюснутой с боков, так что затылочная часть черепа выдавалась назад правильным полукругом.
—  Православный, — обратился к нему Ефрем, — далече ли тут до деревни ?
—  Нет, не далече. До села Малого верст пять осталось.
—  Беда как пить хочется !
—  Как не хотеть ! — сказал странный мужик и усмехнулся. — Жарит не приведи бог как ! Жара, почитай, градусов в пятьдесят, а то и больше… Тебя как звать ?
—  Ефрем, парень…
—  Ну, а меня — Кузьма… Чай, слыхал, как свахи говорят : я за своего Кузьму кого хочешь возьму.
Кузьма стал одной ногой на колесо, вытянул губы и приложился к образу.
—  А далече едешь ? — спросил он.
—  Далече, православный ! Был и в Курском, и в самой Москве был, а теперь поспешаю в Нижний на ярманку.
—  На храм собираешь ?
—  На храм, парень… Царице небесной Казанской… Погорел храм-то !
—  Отчего погорел ?
Лениво поворачивая языком, Ефрем стал рассказывать, как у них в Малиновцах под самый Ильин день молния ударила в церковь. Мужики и причт, как нарочно, были в поле.
—  Ребята, которые остались, завидели дым, хотели было в набат ударить, да, знать, прогневался Илья-пророк, церковь была заперши, и колокольню всю как есть полымем обхватило, так что и не достанешь того набата… Приходим с поля, а церковь, боже мой, так и пышет — подступиться страшно !
Кузьма шел рядом и слушал. Был он трезв, но шел, точно пьяный, размахивая руками, то сбоку телеги, то впереди…
—  Ну, а ты как ? На жалованье, что ли ? — спросил он.
—  Какое наше жалованье ! За спасенье души ездим, мир послал…
—  Так задаром и ездишь ?
—  А кто ж будет платить ? Не по своей охоте еду, мир послал, да ведь мир за меня и хлеб уберет, и рожь посеет, и повинности справит… Стало быть, не задаром !
—  А живешь чем ?
—  Христа ради.
—  Меринок-то у тебя мирской ?
—  Мирской…
—  Та-ак, братец ты мой… Покурить у тебя нету ?
—  Не курю, парень.
—  А ежели у тебя лошадь издохнет, что тогда делать станешь ? На чем поедешь ?
—  Зачем ей дохнуть ? Не надо дохнуть…
—  Ну, а ежели… разбойники на тебя нападут ?
И болтливый Кузьма спросил еще : куда денутся деньги и лошадь, если сам Ефрем умрет ? куда народ будет класть монету, если кружка вдруг окажется полной ? что, если у кружки дно провалится, и т. п. А Ефрем, не успевая отвечать, только отдувался и удивленно поглядывал на своего спутника.
—  Какая она у тебя пузатая ! — болтал Кузьма, толкая кулаком кружку. — Ого, тяжелая ! Небось, и серебра пропасть, а ? А что, ежели б, скажем, тут одно только серебро было ? Послушай, а много собрал за дорогу ?
—  Не считал, не знаю. Народ и медь кладет, и серебро, а сколько — мне не видать.
—  А бумажки кладут ?
—  Которые поблагородней, господа или купцы, те и бумажки подают.
—  Что ж ? И бумажки в кружке держишь ?
—  Не, зачем ? Бумажка мягкая, она потрется… На грудях держу…
—  А много насбирал бумажками ?
—  Да рублей с двадцать шесть насбирал.
—  26 целковых ! — сказал Кузьма и пожал плечами. — У нас в Качаброве, спроси кого хочешь, строили церкву, так за одни платы было дадено три тыщи — во ! Твоих денег и на гвозди не хватит ! По нынешнему времю 26 целковых — раз плюнуть !.. Нынче, брат, купишь чай полтора целковых за фунт и пить не станешь… Сейчас вот, гляди, я курю табак… Мне он годится, потому я мужик, простой человек, а ежели какому офицеру или студенту…
Кузьма вдруг всплеснул руками и продолжал улыбаясь :
—  С нами в арестантской сидел немец с железной дороги, так тот, братец ты мой, курил цыгары по десяти копеек штука ! А-а ? По десяти копеек ! Ведь этак, дед, гляди, на сто целковых в месяц выкуришь !
Кузьма даже поперхнулся от приятного воспоминания, и неподвижные глаза его замигали.
—  А нешто ты был в арестантской ? — спросил Ефрем.
—  Был, — ответил Кузьма и поглядел на небо. — Второй день, как выпустили. Целый месяц сидел.
Вечер наступал, уже садилось солнце, а духота не уменьшалась. Ефрем изнемогал и едва слушал Кузьму. Но вот, наконец, встретился мужик, который сказал, что до Малого осталась одна верста ; еще немного — и телега выехала из леса, открылась большая поляна, и перед путниками, точно по волшебству, раскинулась живая, полная света и звуков картина. Телега въехала прямо в стадо коров, овец и спутанных лошадей. За стадом зеленели луга, рожь, ячмень, белела цветущая греча, а там дальше видно было Малое с темной, точно к земле приплюснутой церковью. За селом далеко опять громоздился лес, казавшийся теперь черным.
—  Вот и Малое ! — сказал Кузьма. — Мужики хорошо живут, но разбойники.
Ефрем снял шапку и зазвонил в колокол. Тотчас же от колодца, который стоял у самого края села, отделились два мужика. Они подошли и приложились к образу. Начались обычные расспросы : куда едешь ? откуда ?
—  Ну, родня, давай божьему человеку пить ! — заболтал Кузьма, хлопая по плечу то одного, то другого. — Поворачивайся !
—  Какая я тебе родня ? По какому случаю ?
—  Хо-хо-хо ! Ваш поп нашему попу двоюродный священник ! Твоя баба моего деда из Красного села за чуб вела !
Всё время, пока телега ехала по селу, Кузьма неутомимо болтал и привязывался ко всем встречным. С одного он сорвал шапку, другому ткнул кулаком в живот, третьего потрогал за бороду. Баб называл он милыми, душечками, мамашами, а мужиков, соображаясь с особыми приметами, рыжими, гнедыми, носастыми, кривыми и т. п. Всё это возбуждало самый живой и искренний смех. Скоро у Кузьмы нашлись и знакомые. Послышались возгласы : « А, Кузьма Шкворень ! Здравствуй, вешаный ! Давно ли из острога вернулся ? »
—  Эй, вы, подавайте божьему человеку ! — болтал Кузьма, размахивая руками. — Поворачивайся ! Живо !
И он важно держался, и покрикивал, как будто взял божьего человека под свое покровительство или же был его проводником.
Ефрему отвели для ночлега избу бабки Авдотьи, где обыкновенно останавливались странники и прохожие. Ефрем не спеша отпряг коня и сводил его на водопой к колодцу, где полчаса разговаривал с мужиками, а потом уж пошел на отдых. В избе поджидал его Кузьма.
—  А, пришел ! — обрадовался странный мужик. — Пойдешь в трактир чай пить ?
—  Чайку попить… оно бы ничего, — сказал Ефрем, почесываясь, — оно бы ничего, да денег нет, парень. Угостишь нешто ?
—  Угостишь… А на какие деньги ?
Кузьма постоял, разочарованный, в раздумье и сел. Неуклюже поворачиваясь, вздыхая, почесываясь, Ефрем поставил икону и кружку под образами, разделся, разулся, посидел, затем поднялся и переставил кружку на лавку, опять сел и стал есть. Жевал он медленно, как коровы жуют жвачку, громко хлебая воду.
—  Бедность наша ! — вздохнул Кузьма. — Теперь бы водочки… чайку бы…
Два окошка, выходивших на улицу, слабо пропускали вечерний свет. На деревню легла уже большая тень, избы потемнели ; церковь, сливаясь в потемках, росла в ширину и, казалось, уходила в землю… Слабый красный свет, должно быть, отражение вечерней зари, ласково мигал на ее кресте. Поевши, Ефрем долго сидел неподвижно, сложив руки на коленях, и глядел на окно. О чем он думал ? В вечерней тишине, когда видишь перед собой одно только тусклое окно, за которым тихо-тихо замирает природа, когда доносится сиплый лай чужих собак и слабый визг чужой гармоники, трудно не думать о далеком родном гнезде. Кто был странником, кого нужда, неволя или прихоть забрасывали далеко от своих, тот знает, как длинен и томителен бывает деревенский вечер на чужой стороне.
Потом Ефрем долго стоял перед своим образом и молился. Укладываясь на скамье спать, он глубоко вздохнул и проговорил как бы нехотя :
—  Несообразный ты… Какой-то ты такой, бог тебя знает…
—  А что ?
—  А то… На настоящего человека не похож… Зубы скалишь, болтаешь непутевое, да вот из арестантской идешь…
—  Легко ли дело ! В арестантской, бывает, и хорошие господа сидят… Арестантская, брат, это ничего, пустяковое дело, хоть целый год сидеть могу, а вот ежели острог, то беда. Сказать по правде, я уже раза три в остроге сидел, и нет той недели, чтоб меня в волости не драли… Озлобились все, проклятые… Собирается общество в Сибирь сослать. Уж и приговор такой составили.
—  Стало быть, хорош !
—  А мне что ? И в Сибири люди живут.
—  Отец и мать-то у тебя есть ?
—  Ну их ! Живы еще, не поколели…
—  А чти отца твоего и матерь твою ?
—  Пущай… Я так понимаю, что они первые мне злодеи и душегубцы. Кто против меня мир натравил ? Они да дядька Степан. Больше некому.
—  Много ты знаешь, дурак… Мир и без твоего дядьки Степана чувствует, какой ты человек есть. А за что это тебя здешние мужики вешаным зовут ?
—  А когда я мальчиком был, так наши мужики чуть было меня не убили. Повесили за шею на дерево, проклятые, да, спасибо, ермолинские мужики ехали мимо, отбили…
—  Вредный член общества !.. — проговорил Ефрем и вздохнул.
Он повернулся лицом к стенке и скоро захрапел.
Когда он проснулся среди ночи, чтоб поглядеть на лошадь, Кузьмы в избе не было. Около открытой настежь двери стояла белая корова, заглядывала со двора в сени и стучала рогом о косяк. Собаки спали… В воздухе было тихо и спокойно. Где-то далеко, за тенями в ночной тишине, кричал дергач да протяжно всхлипывала сова.
А когда он проснулся в другой раз на рассвете, Кузьма сидел на скамье за столом и о чем-то думал. На его бледном лице застыла пьяная, блаженная улыбка. Какие-то радужные мысли бродили в его приплюснутой голове и возбуждали его ; он дышал часто, точно запыхался от ходьбы на гору.
—  А, божий человек ! — сказал он, заметив пробуждение Ефрема, и ухмыльнулся. — Хочешь белой булки ?
—  Ты где был ? — спросил Ефрем.
—  Гы-ы ! — засмеялся Кузьма. — Гы-ы !
Раз десять со своею странною, неподвижной улыбкой произнес он это « гы-ы ! » и, наконец, затрясся от судорожного смеха.
—  Чай… чай пил, — выговорил он сквозь смех. — Во… водку пил !
И он стал рассказывать длинную историю о том, как он в трактире с заезжими фурщиками пил чай и водку ; и, рассказывая, вытаскивал из карманов спички, четвертку табаку, баранки…
—  Чведские спички ! — во ! Пшш ! — говорил он, сжигая подряд несколько спичек и закуривая папиросу. — Чведские, настоящие ! Погляди !
Ефрем зевал и почесывался, но вдруг точно его что-то больно укусило, он вскочил, быстро поднял вверх рубаху и стал ощупывать голую грудь ; потом, топчась около скамьи, как медведь, он перебрал и переглядел всё свое тряпье, заглянул под скамью, опять ощупал грудь.
—  Деньги пропали ! — сказал он.
Полминуты Ефрем стоял не шевелясь и тупо глядел на скамью, потом опять принялся искать.
—  Мать пречистая, деньги пропали ! Слышишь ? — обратился он к Кузьме. — Деньги пропали !
Кузьма внимательно рассматривал рисунок на коробке со спичками и молчал.
—  Где деньги ? — спросил Ефрем, делая шаг к нему.
—  Какие деньги ? — небрежно, сквозь зубы процедил Кузьма, не отрывая глаз от коробки.
—  А те деньги… эти самые, что у меня на грудях были !..
—  Чего пристал ? Потерял, так ищи !
—  Да где ищи ? Где они ?
Кузьма поглядел на багровое лицо Ефрема и сам побагровел.
—  Какие деньги ? — закричал он, вскакивая.
—  Деньги ! 26 рублей !
—  Я их взял, что ли ? Пристает, сволочь !
—  Да что сволочь ! Ты скажи, где деньги ?
—  А я их брал, твои деньги ? Брал ? Ты говори : брал ? Я тебе, проклятый, покажу такие деньги, что ты отца-мать не узнаешь !
—  Ежели ты не брал, зачем же ты харю воротишь ? Стало быть, ты взял ! Да и то сказать, на какие деньги всю ночь в трактире гулял и табак покупал ? Глупый ты человек, несообразный ! Нешто ты меня обидел ? Ты бога обидел !
—  Я… я брал ? Когда я брал ? — закричал высоким, визжащим голосом Кузьма, размахнулся и ударил кулаком по лицу Ефрема. — Вот тебе ! Хочешь, чтоб еще влетело ? Я не погляжу, что ты божий человек !
Ефрем только встряхнул головой и, не сказав ни слова, стал обуваться.
—  Ишь, жулик ! — продолжал кричать Кузьма, всё более возбуждаясь. — Сам пропил, а на людей путаешь, старая собака ! Я судиться буду ! За наговор ты у меня насидишься в остроге !
—  Ты не брал, ну и молчи, — покойно ответил Ефрем.
—  На, обыскивай !
—  Ежели ты не брал, зачем же мне… тебя обыскивать ? Не брал, ну и ладно… Кричать нечего, не перекричишь бога-то…
Ефрем обулся и вышел из избы. Когда он вернулся, Кузьма, всё еще красный, сидел у окна и дрожащими руками закуривал папиросу.
—  Старый чёрт, — ворчал он. — Много вас тут ездит, людей морочит. Не на такого наскочил, брат ! Меня не обжулишь. Я сам все эти самые дела отлично понимаю. Посылай за старостой !
—  Зачем это ?
—  Протокол составить ! Пущай нас в волостном рассудят !
—  Нас нечего судить ! Не мои деньги, божьи… Ужо бог рассудит.
Ефрем помолился и, взяв кружку и образ, вышел из избы.
Час спустя телега уже въезжала в лес. Малое с приплюснутой церковью, поляна и полосы ржи были уже позади и тонули в легком утреннем тумане. Солнце взошло, но не поднималось еще из-за леса и золотило только края облаков, обращенные к восходу.
Кузьма шел поодаль за телегой. Вид у него был такой, как будто его страшно и незаслуженно оскорбили. Ему очень хотелось говорить, но он молчал и ждал, когда начнет говорить Ефрем.
—  Неохота связываться с тобой, а то загудел бы ты у меня, — проговорил он как бы про себя. — Я бы тебе показал, как на людей путать, чёрт лысый…
Прошло в молчании еще с полчаса. Божий человек, молившийся на ходу богу, быстро закрестился, глубоко вздохнул и полез в телегу за хлебом.
—  Вот в Телибеево приедем, — начал Кузьма, — там наш мировой живет. Подавай прошение !
—  Зря болтаешь. Какая надобность мировому ? Нешто его деньги ? Деньги божьи. Перед богом ты ответчик.
—  Зарядил : божьи ! божьи ! словно ворона. Такое дело, что ежели я украл, то пущай меня судят, а ежели я не украл, то тебя за наговор.
—  Есть мне время по судам ходить !
—  Стало быть, тебе денег не жалко ?
—  Что мне жалеть ? Деньги не мои, божьи…
Ефрем говорил неохотно, спокойно, и лицо его было равнодушно и бесстрастно, точно он в самом деле не жалел денег или же забыл о своей потере. Такое равнодушие к потере и к преступлению, видимо, смущало и раздражало Кузьму. Для него оно было непонятно.
Естественно, когда на обиду отвечают хитростью и силой, когда обида влечет за собою борьбу, которая самого обидчика ставит в положение обиженного. Если бы Ефрем поступил по-человечески, то есть обиделся, полез бы драться и жаловаться, если бы мировой присудил в тюрьму или решил : « доказательств нет », Кузьма успокоился бы ; но теперь, идя за телегой, он имел вид человека, которому чего-то недостает.
—  Я не брал у тебя денег ! — сказал он.
—  Не брал, ну и ладно.
—  Доедем до Телибеева, я кликну старосту. Пущай… он разберет…
—  Нечего ему разбирать. Не его деньги. А ты, парень, отстал бы. Иди своей дорогой ! Опостылел !
Кузьма долго поглядывал на него искоса, не понимая его, желая разгадать, о чем он думает, какой страшный замысел таится в его душе, и наконец решился заговорить по-иному.
—  Эх ты, пава, и посмеяться с тобой нельзя, сейчас и обижаешься… Ну, ну… возьми твои деньги ! Я в шутку.
Кузьма достал из кармана несколько рублевых бумажек и подал их Ефрему. Тот не удивился и не обрадовался, а как будто ждал этого, взял деньги и, ни слова не говоря, сунул их в карман.
—  Я посмеяться хотел, — продолжал Кузьма, пытливо вглядываясь в его бесстрастное лицо. — Попужать пришла охота. Думал так, попужаю и отдам поутру… Всех денег было 26 целковых, а тут десять, не то девять… Фурщики у меня отняли… Ты не серчай, дед… Не я пропил, фурщики… Ей-богу !
—  Что мне серчать ? Деньги божьи… Не меня ты обидел, а царицу небесную…
—  Я, может, только целковый и пропил.
—  Мне-то что ? Хоть всё возьми да пропей… Целковый ли ты, копейку ли, для бога всё единственно. Один ответ.
—  А ты не серчай, дед. Право, не серчай. Чего там !
Ефрем молчал. Лицо Кузьмы заморгало и приняло детски-плачущее выражение.
—  Прости Христа ради ! — сказал он, умоляюще глядя Ефрему в затылок. — Ты, дядя, не обижайся. Я это в шутку.
—  Э, пристал ! — сказал раздраженно Ефрем. — Говорю тебе : не мои деньги ! Проси у бога, чтоб простил, а мое дело сторона !
Кузьма поглядел на образ, на небо, на деревья, как бы ища бога, и выражение ужаса перекосило его лицо. Под влиянием лесной тишины, суровых красок образа и бесстрастия Ефрема, в которых было мало обыденного и человеческого, он почувствовал себя одиноким, беспомощным, брошенным на произвол страшного, гневного бога. Он забежал вперед Ефрема и стал глядеть ему в глаза, как бы желая убедиться, что он не один.
—  Прости Христа ради ! — сказал он, начиная дрожать всем телом. — Дед, прости !
—  Отстань !
Кузьма еще раз быстро оглядел небо, деревья, телегу с образом и повалился в ноги Ефрему. В ужасе он бормотал неясные слова, стучал лбом о землю, хватал старика за ноги и плакал громко, как ребенок.
—  Дедушка, родненький ! Дяденька ! Божий человек !
Ефрем сначала в недоумении пятился и отстранял его от себя руками, но потом и сам стал пугливо поглядывать на небо. Он почувствовал страх и жалость к вору.
—  Постой, парень, слушай ! — начал он убеждать Кузьму. — Да ты послушай, что я скажу тебе, дураку ! Э, ревет, словно баба ! Слушай, хочешь, чтоб бог простил, — так, как приедешь к себе в деревню, сейчас к попу ступай… Слышишь ?
Ефрем стал объяснять Кузьме, что нужно сделать, чтобы загладить грех : нужно покаяться попу, наложить на себя епитимию, потом собрать и выслать в Малиновцы украденные и пропитые деньги и в предбудущее время вести себя тихо, честно, трезво, по-христиански. Кузьма выслушал его, мало-помалу успокоился и уж, казалось, совсем забыл про свое горе : дразнил Ефрема, болтал… Ни на минуту не умолкая, он рассказывал опять про людей, живущих в свое удовольствие, про арестантскую и немца, про острог, одним словом, про всё то, о чем рассказывал вчера. И он хохотал, всплескивал руками, благоговейно пятился, точно рассказывал что-нибудь новое. Выражался он складно, на манер бывалых людей, с прибаутками и поговорками, но слушать его было тяжело, так как он повторялся, то и дело останавливался, чтобы вспомнить внезапно потерянную мысль, и при этом морщил лоб и кружился на одном месте, размахивая руками. И как он хвастал, как лгал !
В полдень, когда телега остановилась в Телибееве, Кузьма пошел в кабак. Часа два отдыхал Ефрем, а он всё не выходил из кабака. Слышно было, как он бранился там, хвастал, стучал по прилавку и как смеялись над ним пьяные мужики. А когда Ефрем выезжал из Телибеева, в кабаке начиналась драка, и Кузьма звонким голосом грозил кому-то и кричал, что пошлет за урядником.


Lost Business and other stories (e-book)


[1“Lost Business” (Пропащее дело) was first published in the journal “Sputnik” (Спутник) on June 22, 1882, with the author’s name in the subtitle.

[2“The Baron” (барон) was first published in the review “The Worldly Way” (Мирской толк) on December 20, 1882.

[3“The Crooked Mirror” (Кривое зеркало) was first published in the review “The Spectator” (Зритель) on January 5, 1883.

[4“The Deputy” (Депутат, или Повесть о том, как у Дездемонова 25 рублей пропало) was first published in the review “Fragments” (Осколки) on May 28, 1883.

[5“He Understood !” (Он понял !) was first published in the review “Nature and Hunting” (Природа и охота) on December 3, 1883.

[6“On Christmas Eve” (В рождественскую ночь) was first published in the review “The Alarm Clock” (Будильник) on December 22, 1883.

[7“75,000” (75 000) was first published in the review “The Alarm Clock” (Будильник) on January 13, 1884.

[8“The Last Mohican” (Последняя могиканша) was first published in the review “St Petersburg Gazette” (Петербургская газета) on May 6, 1885.

[9“A Diplomat” (Сценка) was first published in the review “St Petersburg Gazette” (Петербургская газета) on May 20, 1885.

[10“The Whistlers” (Свистуны) was first published in the review “Fragments” (Осколки) on August 24, 1885.

[11“Dear Dog” (Дорогая собака) was initially published in the journal "Fragments" (осколки) on November 9, 1885, under Chekhov’s pen-name “A. Chekhonte".
 it was Included in the collection “Innocent Speeches by A. Chekhonte (A.P. Chekhov)” in the magazine "Cricket" (Сверчок) in 1887, and in the collection “Anton Chekhov Stories” edited by A. F. Marks that was published in St. Petersburg in 1899.

[12“The Boredom of Life” (Скука жизни) was first published in the review “Modern Times” (Новое время) on May 31, 1886.

[13“In Trouble” (Беда) was first published in the review “St Petersburg Gazette” (Петербургская газета) on December 1, 1886.

[14“The Encounter” (Встреча) was first published in the review “Modern Times” (Новое время) on March 18, 1887.

[15by Ray, with the help of DeepL, Google Translate and Mat.

[16jeune premier – the romantic lead.

[17Taganrog – Chekhov’s birthplace.

[18moujiks – peasants.