"The Tragedian" and other stories by Anton Chekhov

TABLE OF CONTENTS

1. THE TRAGEDIAN (1883) The daughter of a police captain becomes so enthusiastic about the theatre and about actors after seeing her first performance by a travelling company that she goes there every night, and ends up running away with the chief tragedian. But life on the road for an impoverished actor’s wife is not as magical as she’d imagined. (1,300 words)

2. THE BIRD MARKET (1883) A colourful and engaging description of a Moscow marketplace specialised in selling birds as well as other animals, most successfully conveying the atmosphere of the specialised marketplace, the tactics of the peasant sellers and the characteristics of the frequent buyers and onlookers. (1,600 words)

3. A SLANDER (1883) The wedding festivities of Ahineev’s daughter are proceeding most successfully at his home at midnight when Ahineev goes into the kitchen to inspect the main dish for the forthcoming supper, a splendid sturgeon in jelly. He puckers up his lips in pleasure and emits a kissing sound, which one of the guests thinks was a kiss to the cook. Although Ahineev promptly tells all the guests that he hadn’t been kissing the cook, the next day the rumour of his infidelity is all over town and his wife hears about it to her outrage. (1,500 words)

4. THE SWEDISH MATCH (1883) The local authorities investigate the disappearance of one of the town’s citizens and although the man’s body can’t be located, they assume that the man had been murdered as they find blood in his room and then the police superintendent’s young assistant finds interesting clues from which they they deduce not only exactly how he was murdered and by how many people, but by whom. Finally the assistant tracks down the owner of the main piece of evidence, a rather rare Swedish match, and the enquiry rapidly gets resolved. (7,800 words)

5. SMALL FRY (1885) While the clerk Nevyrazimov is in the process of penning a routine letter he listens to the sounds of the Easter bells, and seeing the festivities outside he feels progressively ever more discouraged by his lack of prospects and his lack of education. Finally he consoles himself with a gratuitous act of small-minded cruelty. (1,300 words)

6. THE BURBOT (1885) Two peasants have been struggling in the water for a long time trying to wrench a large burbot out from its hiding-place under a root. After much mutual insulting they’re still unsuccessful when a shepherd arrives and decides to show them how to do it, without more success. Finally the master comes along to find out what all the noise is about and joins in the fray himself. The epic struggle does eventually come to a somewhat surprising end. (2,050 words)

7. THE MIRROR (1885) While looking into a mirror Nellie falls into a deep daydream about her future life with her husband-to-be, centred on their financial difficulties and the inevitable day when she’d have to seek relief for him during an epidemic of typhus in winter. Not the glorious future she had initially dreamed of with him... (1,600 words)

8. MISERY (1886) We follow a cabman on a wintry day in Saint Petersburg as he waits for fares in the cold and the snow and tries to share with his rare customers his heartbreak at having just lost his only son. Subtitled: “To whom shall I tell my grief?”. Not gay. (2,100 words)

9. LOVE (1886) The narrator remembers the poetic fervour that had seized him when he had stayed up most of the night feverishly composing his first love letter to his future bride – and mediates on the contrast between his romantic illusions and the reality of her character so feminine and down-to-earth, so different from his own. (2,500 words)

10. AT A SUMMER VILLA (1886) Pavel Ivanitch has been happily married for eight years when he receives an anonymous love-letter fixing a tryst in a secluded spot that evening. Scornful at first at the very thought, then perplexed and then intrigued, he finally decides to see what it is all about, and gets an unexpected surprise, and a good lesson to boot. (2,000 words)

---

All of these stories were translated by Constance Garnett (1861-1946).

---

An e-book, with the original Russian texts in an annex, is available for downloading below.

The original Russian texts can also be seen here.

---

1. THE TRAGEDIAN

IT was the benefit night of Fenogenov, the tragic actor. They were acting “Prince Serebryany.” The tragedian himself was playing Vyazemsky; Limonadov, the stage manager, was playing Morozov; Madame Beobahtov, Elena. The performance was a grand success. The tragedian accomplished wonders indeed. When he was carrying off Elena, he held her in one hand above his head as he dashed across the stage. He shouted, hissed, banged with his feet, tore his coat across his chest. When he refused to fight Morozov, he trembled all over as nobody ever trembles in reality, and gasped loudly. The theatre shook with applause. There were endless calls. Fenogenov was presented with a silver cigarette-case and a bouquet tied with long ribbons. The ladies waved their handkerchiefs and urged their men to applaud, many shed tears.... But the one who was the most enthusiastic and most excited was Masha, daughter of Sidoretsky the police captain. She was sitting in the first row of the stalls beside her papa; she was ecstatic and could not take her eyes off the stage even between the acts. Her delicate little hands and feet were quivering, her eyes were full of tears, her cheeks turned paler and paler. And no wonder—she was at the theatre for the first time in her life.
“How well they act! how splendidly!” she said to her papa the police captain, every time the curtain fell. “How good Fenogenov is!”
And if her papa had been capable of reading faces he would have read on his daughter’s pale little countenance a rapture that was almost anguish. She was overcome by the acting, by the play, by the surroundings. When the regimental band began playing between the acts, she closed her eyes, exhausted.
“Papa!” she said to the police captain during the last interval, “go behind the scenes and ask them all to dinner to-morrow!”
The police captain went behind the scenes, praised them for all their fine acting, and complimented Madame Beobahtov.
“Your lovely face demands a canvas, and I only wish I could wield the brush!”
And with a scrape, he thereupon invited the company to dinner.
“All except the fair sex,” he whispered. “I don’t want the actresses, for I have a daughter.”
Next day the actors dined at the police captain’s. Only three turned up, the manager Limonadov, the tragedian Fenogenov, and the comic man Vodolazov; the others sent excuses. The dinner was a dull affair. Limonadov kept telling the police captain how much he respected him, and how highly he thought of all persons in authority; Vodolazov mimicked drunken merchants and Armenians; and Fenogenov (on his passport his name was Knish), a tall, stout Little Russian with black eyes and frowning brow, declaimed “At the portals of the great,” and “To be or not to be.” Limonadov, with tears in his eyes, described his interview with the former Governor, General Kanyutchin. The police captain listened, was bored, and smiled affably. He was well satisfied, although Limonadov smelt strongly of burnt feathers, and Fenogenov was wearing a hired dress coat and boots trodden down at heel. They pleased his daughter and made her lively, and that was enough for him. And Masha never took her eyes off the actors. She had never before seen such clever, exceptional people!
In the evening the police captain and Masha were at the theatre again. A week later the actors dined at the police captain’s again, and after that came almost every day either to dinner or supper. Masha became more and more devoted to the theatre, and went there every evening.
She fell in love with the tragedian. One fine morning, when the police captain had gone to meet the bishop, Masha ran away with Limonadov’s company and married her hero on the way. After celebrating the wedding, the actors composed a long and touching letter and sent it to the police captain.
It was the work of their combined efforts.
“Bring out the motive, the motive!” Limonadov kept saying as he dictated to the comic man. “Lay on the respect.... These official chaps like it. Add something of a sort... to draw a tear.”
The answer to this letter was most discomforting. The police captain disowned his daughter for marrying, as he said, “a stupid, idle Little Russian with no fixed home or occupation.”
And the day after this answer was received Masha was writing to her father.
“Papa, he beats me! Forgive us!”
He had beaten her, beaten her behind the scenes, in the presence of Limonadov, the washerwoman, and two lighting men. He remembered how, four days before the wedding, he was sitting in the London Tavern with the whole company, and all were talking about Masha. The company were advising him to “chance it,” and Limonadov, with tears in his eyes urged: “It would be stupid and irrational to let slip such an opportunity! Why, for a sum like that one would go to Siberia, let alone getting married! When you marry and have a theatre of your own, take me into your company. I shan’t be master then, you’ll be master.”
Fenogenov remembered it, and muttered with clenched fists:
“If he doesn’t send money I’ll smash her! I won’t let myself be made a fool of, damn my soul!”
At one provincial town the company tried to give Masha the slip, but Masha found out, ran to the station, and got there when the second bell had rung and the actors had all taken their seats.
“I’ve been shamefully treated by your father,” said the tragedian; “all is over between us!”
And though the carriage was full of people, she went down on her knees and held out her hands, imploring him:
“I love you! Don’t drive me away, Kondraty Ivanovitch,” she besought him. “I can’t live without you!”
They listened to her entreaties, and after consulting together, took her into the company as a “countess”—the name they used for the minor actresses who usually came on to the stage in crowds or in dumb parts. To begin with Masha used to play maid-servants and pages, but when Madame Beobahtov, the flower of Limonadov’s company, eloped, they made her ingenue. She acted badly, lisped, and was nervous. She soon grew used to it, however, and began to be liked by the audience. Fenogenov was much displeased.
“To call her an actress!” he used to say. “She has no figure, no deportment, nothing whatever but silliness.”
In one provincial town the company acted Schiller’s “Robbers.” Fenogenov played Franz, Masha, Amalie. The tragedian shouted and quivered. Masha repeated her part like a well-learnt lesson, and the play would have gone off as they generally did had it not been for a trifling mishap. Everything went well up to the point where Franz declares his love for Amalie and she seizes his sword. The tragedian shouted, hissed, quivered, and squeezed Masha in his iron embrace. And Masha, instead of repulsing him and crying “Hence!” trembled in his arms like a bird and did not move,... she seemed petrified.
“Have pity on me!” she whispered in his ear. “Oh, have pity on me! I am so miserable!”
“You don’t know your part! Listen to the prompter!” hissed the tragedian, and he thrust his sword into her hand.
After the performance, Limonadov and Fenogenov were sitting in the ticket box-office engaged in conversation.
“Your wife does not learn her part, you are right there,” the manager was saying. “She doesn’t know her line.... Every man has his own line,... but she doesn’t know hers....”
Fenogenov listened, sighed, and scowled and scowled.
Next morning, Masha was sitting in a little general shop writing:
“Papa, he beats me! Forgive us! Send us some money!”

---

2. THE BIRD MARKET

THERE is a small square near the monastery of the Holy Birth which is called Trubnoy, or simply Truboy; there is a market there on Sundays. Hundreds of sheepskins, wadded coats, fur caps, and chimney-pot hats swarm there, like crabs in a sieve. There is the sound of the twitter of birds in all sorts of keys, recalling the spring. If the sun is shining, and there are no clouds in the sky, the singing of the birds and the smell of hay make a more vivid impression, and this reminder of spring sets one thinking and carries one’s fancy far, far away. Along one side of the square there stands a string of waggons. The waggons are loaded, not with hay, not with cabbages, nor with beans, but with goldfinches, siskins, larks, blackbirds and thrushes, bluetits, bullfinches. All of them are hopping about in rough, home-made cages, twittering and looking with envy at the free sparrows. The goldfinches cost five kopecks, the siskins are rather more expensive, while the value of the other birds is quite indeterminate.
“How much is a lark?”
The seller himself does not know the value of a lark. He scratches his head and asks whatever comes into it, a rouble, or three kopecks, according to the purchaser. There are expensive birds too. A faded old blackbird, with most of its feathers plucked out of its tail, sits on a dirty perch. He is dignified, grave, and motionless as a retired general. He has waved his claw in resignation to his captivity long ago, and looks at the blue sky with indifference. Probably, owing to this indifference, he is considered a sagacious bird. He is not to be bought for less than forty kopecks. Schoolboys, workmen, young men in stylish greatcoats, and bird-fanciers in incredibly shabby caps, in ragged trousers that are turned up at the ankles, and look as though they had been gnawed by mice, crowd round the birds, splashing through the mud. The young people and the workmen are sold hens for cocks, young birds for old ones. . . . They know very little about birds. But there is no deceiving the bird-fancier. He sees and understands his bird from a distance.
“There is no relying on that bird,” a fancier will say, looking into a siskin’s beak, and counting the feathers on its tail. “He sings now, it’s true, but what of that? I sing in company too. No, my boy, shout, sing to me without company; sing in solitude, if you can. . . . You give me that one yonder that sits and holds its tongue! Give me the quiet one! That one says nothing, so he thinks the more. . . .”
Among the waggons of birds there are some full of other live creatures. Here you see hares, rabbits, hedgehogs, guinea-pigs, polecats. A hare sits sorrowfully nibbling the straw. The guinea-pigs shiver with cold, while the hedgehogs look out with curiosity from under their prickles at the public.
“I have read somewhere,” says a post-office official in a faded overcoat, looking lovingly at the hare, and addressing no one in particular, “I have read that some learned man had a cat and a mouse and a falcon and a sparrow, who all ate out of one bowl.”
“That’s very possible, sir. The cat must have been beaten, and the falcon, I dare say, had all its tail pulled out. There’s no great cleverness in that, sir. A friend of mine had a cat who, saving your presence, used to eat his cucumbers. He thrashed her with a big whip for a fortnight, till he taught her not to. A hare can learn to light matches if you beat it. Does that surprise you? It’s very simple! It takes the match in its mouth and strikes it. An animal is like a man. A man’s made wiser by beating, and it’s the same with a beast.”
Men in long, full-skirted coats move backwards and forwards in the crowd with cocks and ducks under their arms. The fowls are all lean and hungry. Chickens poke their ugly, mangy-looking heads out of their cages and peck at something in the mud. Boys with pigeons stare into your face and try to detect in you a pigeon-fancier.
“Yes, indeed! It’s no use talking to you,” someone shouts angrily. “You should look before you speak! Do you call this a pigeon? It is an eagle, not a pigeon!”
A tall thin man, with a shaven upper lip and side whiskers, who looks like a sick and drunken footman, is selling a snow-white lap-dog. The old lap-dog whines.
“She told me to sell the nasty thing,” says the footman, with a contemptuous snigger. “She is bankrupt in her old age, has nothing to eat, and here now is selling her dogs and cats. She cries, and kisses them on their filthy snouts. And then she is so hard up that she sells them. ‘Pon my soul, it is a fact! Buy it, gentlemen! The money is wanted for coffee.”
But no one laughs. A boy who is standing by screws up one eye and looks at him gravely with compassion.
The most interesting of all is the fish section. Some dozen peasants are sitting in a row. Before each of them is a pail, and in each pail there is a veritable little hell. There, in the thick, greenish water are swarms of little carp, eels, small fry, water-snails, frogs, and newts. Big water-beetles with broken legs scurry over the small surface, clambering on the carp, and jumping over the frogs. The creatures have a strong hold on life. The frogs climb on the beetles, the newts on the frogs. The dark green tench, as more expensive fish, enjoy an exceptional position; they are kept in a special jar where they can’t swim, but still they are not so cramped. . . .
“The carp is a grand fish! The carp’s the fish to keep, your honour, plague take him! You can keep him for a year in a pail and he’ll live! It’s a week since I caught these very fish. I caught them, sir, in Pererva, and have come from there on foot. The carp are two kopecks each, the eels are three, and the minnows are ten kopecks the dozen, plague take them! Five kopecks’ worth of minnows, sir? Won’t you take some worms?”
The seller thrusts his coarse rough fingers into the pail and pulls out of it a soft minnow, or a little carp, the size of a nail. Fishing lines, hooks, and tackle are laid out near the pails, and pond-worms glow with a crimson light in the sun.
An old fancier in a fur cap, iron-rimmed spectacles, and goloshes that look like two dread-noughts, walks about by the waggons of birds and pails of fish. He is, as they call him here, “a type.” He hasn’t a farthing to bless himself with, but in spite of that he haggles, gets excited, and pesters purchasers with advice. He has thoroughly examined all the hares, pigeons, and fish; examined them in every detail, fixed the kind, the age, and the price of each one of them a good hour ago. He is as interested as a child in the goldfinches, the carp, and the minnows. Talk to him, for instance, about thrushes, and the queer old fellow will tell you things you could not find in any book. He will tell you them with enthusiasm, with passion, and will scold you too for your ignorance. Of goldfinches and bullfinches he is ready to talk endlessly, opening his eyes wide and gesticulating violently with his hands. He is only to be met here at the market in the cold weather; in the summer he is somewhere in the country, catching quails with a bird-call and angling for fish.
And here is another “type,” a very tall, very thin, close-shaven gentleman in dark spectacles, wearing a cap with a cockade, and looking like a scrivener of by-gone days. He is a fancier; he is a man of decent position, a teacher in a high school, and that is well known to the habitués of the market, and they treat him with respect, greet him with bows, and have even invented for him a special title: “Your Scholarship.” At Suharev market he rummages among the books, and at Trubnoy looks out for good pigeons.
“Please, sir!” the pigeon-sellers shout to him, “Mr. Schoolmaster, your Scholarship, take notice of my tumblers! your Scholarship!”
“Your Scholarship!” is shouted at him from every side.
“Your Scholarship!” an urchin repeats somewhere on the boulevard.
And his “Scholarship,” apparently quite accustomed to his title, grave and severe, takes a pigeon in both hands, and lifting it above his head, begins examining it, and as he does so frowns and looks graver than ever, like a conspirator.
And Trubnoy Square, that little bit of Moscow where animals are so tenderly loved, and where they are so tortured, lives its little life, grows noisy and excited, and the business-like or pious people who pass by along the boulevard cannot make out what has brought this crowd of people, this medley of caps, fur hats, and chimney-pots together; what they are talking about there, what they are buying and selling.

---

3. A SLANDER

SERGE KAPITONICH AHINEEV, the writing master, was marrying his daughter to the teacher of history and geography. The wedding festivities were going off most successfully. In the drawing room there was singing, playing, and dancing. Waiters hired from the club were flitting distractedly about the rooms, dressed in black swallow-tails and dirty white ties. There was a continual hubbub and din of conversation. Sitting side by side on the sofa, the teacher of mathematics, Tarantulov, the French teacher, Pasdequoi, and the junior assessor of taxes, Mzda, were talking hurriedly and interrupting one another as they described to the guests cases of persons being buried alive, and gave their opinions on spiritualism. None of them believed in spiritualism, but all admitted that there were many things in this world which would always be beyond the mind of man. In the next room the literature master, Dodonsky, was explaining to the visitors the cases in which a sentry has the right to fire on passers-by. The subjects, as you perceive, were alarming, but very agreeable. Persons whose social position precluded them from entering were looking in at the windows from the yard.
Just at midnight the master of the house went into the kitchen to see whether everything was ready for supper. The kitchen from floor to ceiling was filled with fumes composed of goose, duck, and many other odours. On two tables the accessories, the drinks and light refreshments, were set out in artistic disorder. The cook, Marfa, a red-faced woman whose figure was like a barrel with a belt around it, was bustling about the tables.
“Show me the sturgeon, Marfa,” said Ahineev, rubbing his hands and licking his lips. “What a perfume! I could eat up the whole kitchen. Come, show me the sturgeon.”
Marfa went up to one of the benches and cautiously lifted a piece of greasy newspaper. Under the paper on an immense dish there reposed a huge sturgeon, masked in jelly and decorated with capers, olives, and carrots. Ahineev gazed at the sturgeon and gasped. His face beamed, he turned his eyes up. He bent down and with his lips emitted the sound of an ungreased wheel. After standing a moment he snapped his fingers with delight and once more smacked his lips.
“Ah-ah! the sound of a passionate kiss. . . . Who is it you’re kissing out there, little Marfa?” came a voice from the next room, and in the doorway there appeared the cropped head of the assistant usher, Vankin. “Who is it? A-a-h! . . . Delighted to meet you! Sergei Kapitonich! You’re a fine grandfather, I must say! Tête-à-tête with the fair sex—tête!”
“I’m not kissing,” said Ahineev in confusion. “Who told you so, you fool? I was only . . . I smacked my lips . . . in reference to . . . as an indication of . . . pleasure . . . at the sight of the fish.”
“Tell that to the marines!” The intrusive face vanished, wearing a broad grin.
Ahineev flushed.
“Hang it!” he thought, “the beast will go now and talk scandal. He’ll disgrace me to all the town, the brute.”
Ahineev went timidly into the drawing-room and looked stealthily round for Vankin. Vankin was standing by the piano, and, bending down with a jaunty air, was whispering something to the inspector’s sister-in-law, who was laughing.
“Talking about me!” thought Ahineev. “About me, blast him! And she believes it . . . believes it! She laughs! Mercy on us! No, I can’t let it pass . . . I can’t. I must do something to prevent his being believed. . . . I’ll speak to them all, and he’ll be shown up for a fool and a gossip.”
Ahineev scratched his head, and still overcome with embarrassment, went up to Pasdequoi.
“I’ve just been in the kitchen to see after the supper,” he said to the Frenchman. “I know you are fond of fish, and I’ve a sturgeon, my dear fellow, beyond everything! A yard and a half long! Ha, ha, ha! And, by the way . . . I was just forgetting. . . . In the kitchen just now, with that sturgeon . . . quite a little story! I went into the kitchen just now and wanted to look at the supper dishes. I looked at the sturgeon and I smacked my lips with relish . . . at the piquancy of it. And at the very moment that fool Vankin came in and said: . . . ‘Ha, ha, ha! . . . So you’re kissing here!’ Kissing Marfa, the cook! What a thing to imagine, silly fool! The woman is a perfect fright, like all the beasts put together, and he talks about kissing! Queer fish!”
“Who’s a queer fish?” asked Tarantulov, coming up.
“Why he, over there—Vankin! I went into the kitchen . . .”
And he told the story of Vankin. “. . . He amused me, queer fish! I’d rather kiss a dog than Marfa, if you ask me,” added Ahineev. He looked round and saw behind him Mzda.
“We were talking of Vankin,” he said. “Queer fish, he is! He went into the kitchen, saw me beside Marfa, and began inventing all sorts of silly stories. ‘Why are you kissing?’ he says. He must have had a drop too much. ‘And I’d rather kiss a turkeycock than Marfa,’ I said, ‘And I’ve a wife of my own, you fool,’ said I. He did amuse me!”
“Who amused you?” asked the priest who taught Scripture in the school, going up to Ahineev.
“Vankin. I was standing in the kitchen, you know, looking at the sturgeon. . . .”
And so on. Within half an hour or so all the guests knew the incident of the sturgeon and Vankin.
“Let him tell away now!” thought Ahineev, rubbing his hands. “Let him! He’ll begin telling his story and they’ll say to him at once, ‘Enough of your improbable nonsense, you fool, we know all about it!’”
And Ahineev was so relieved that in his joy he drank four glasses too many. After escorting the young people to their room, he went to bed and slept like an innocent babe, and next day he thought no more of the incident with the sturgeon. But, alas! man proposes, but God disposes. An evil tongue did its evil work, and Ahineev’s strategy was of no avail. Just a week later—to be precise, on Wednesday after the third lesson—when Ahineev was standing in the middle of the teacher’s room, holding forth on the vicious propensities of a boy called Visekin, the head master went up to him and drew him aside:
“Look here, Sergei Kapitonich,” said the head master, “you must excuse me. . . . It’s not my business; but all the same I must make you realize. . . . It’s my duty. You see, there are rumors that you are romancing with that . . . cook. . . . It’s nothing to do with me, but . . . flirt with her, kiss her . . . as you please, but don’t let it be so public, please. I entreat you! Don’t forget that you’re a schoolmaster.”
Ahineev turned cold and faint. He went home like a man stung by a whole swarm of bees, like a man scalded with boiling water. As he walked home, it seemed to him that the whole town was looking at him as though he were smeared with pitch. At home fresh trouble awaited him.
“Why aren’t you gobbling up your food as usual?” his wife asked him at dinner. “What are you so pensive about? Brooding over your amours? Pining for your Marfa? I know all about it, Mohammedan! Kind friends have opened my eyes! O-o-o! . . . you savage!”
And she slapped him in the face. He got up from the table, not feeling the earth under his feet, and without his hat or coat, made his way to Vankin. He found him at home.
“You scoundrel!” he addressed him. “Why have you covered me with mud before all the town? Why did you set this slander going about me?”
“What slander? What are you talking about?”
“Who was it gossiped of my kissing Marfa? Wasn’t it you? Tell me that. Wasn’t it you, you brigand?”
Vankin blinked and twitched in every fibre of his battered countenance, raised his eyes to the icon and articulated, “God blast me! Strike me blind and lay me out, if I said a single word about you! May I be left without house and home, may I be stricken with worse than cholera!”
Vankin’s sincerity did not admit of doubt. It was evidently not he who was the author of the slander.
“But who, then, who?” Ahineev wondered, going over all his acquaintances in his mind and beating himself on the breast. “Who, then?”
Who, then? We, too, ask the reader.

---

4. THE SWEDISH MATCH

(The Story of a Crime)

I

ON the morning of October 6, 1885, a well-dressed young man presented himself at the office of the police superintendent of the 2nd division of the S. district, and announced that his employer, a retired cornet of the guards, called Mark Ivanovitch Klyauzov, had been murdered. The young man was pale and extremely agitated as he made this announcement. His hands trembled and there was a look of horror in his eyes.
“To whom have I the honour of speaking?” the superintendent asked him.
“Psyekov, Klyauzov’s steward. Agricultural and engineering expert.”
The police superintendent, on reaching the spot with Psyekov and the necessary witnesses, found the position as follows.
Masses of people were crowding about the lodge in which Klyauzov lived. The news of the event had flown round the neighbourhood with the rapidity of lightning, and, thanks to its being a holiday, the people were flocking to the lodge from all the neighbouring villages. There was a regular hubbub of talk. Pale and tearful faces were to be seen here and there. The door into Klyauzov’s bedroom was found to be locked. The key was in the lock on the inside.
“Evidently the criminals made their way in by the window” Psyekov observed, as they examined the door.
They went into the garden into which the bedroom window looked. The window had a gloomy, ominous air. It was covered by a faded green curtain. One corner of the curtain was slightly turned back, which made it possible to peep into the bedroom.
“Has anyone of you looked in at the window?” inquired the superintendent.
“No, your honour,” said Yefrem, the gardener, a little, grey-haired old man with the face of a veteran non-commissioned officer. “No one feels like looking when they are shaking in every limb!”
“Ech, Mark Ivanitch! Mark Ivanitch!” sighed the superintendent, as he looked at the window. “I told you that you would come to a bad end! I told you, poor dear—you wouldn’t listen! Dissipation leads to no good!”
“It’s thanks to Yefrem,” said Psyekov. “We should never have guessed it but for him. It was he who first thought that something was wrong. He came to me this morning and said: ‘Why is it our master hasn’t waked up for so long? He hasn’t been out of his bedroom for a whole week! When he said that to me I was struck all of a heap . . . . The thought flashed through my mind at once. He hasn’t made an appearance since Saturday of last week, and to-day’s Sunday. Seven days is no joke!”
“Yes, poor man,” the superintendent sighed again. “A clever fellow, well-educated, and so good-hearted. There was no one like him, one may say, in company. But a rake; the kingdom of heaven be his! I’m not surprised at anything with him! Stepan,” he said, addressing one of the witnesses, “ride off this minute to my house and send Andryushka to the police captain’s, let him report to him. Say Mark Ivanitch has been murdered! Yes, and run to the inspector—why should he sit in comfort doing nothing? Let him come here. And you go yourself as fast as you can to the examining magistrate, Nikolay Yermolaitch, and tell him to come here. Wait a bit, I will write him a note.”
The police superintendent stationed watchmen round the lodge, and went off to the steward’s to have tea. Ten minutes later he was sitting on a stool, carefully nibbling lumps of sugar, and sipping tea as hot as a red-hot coal.
“There it is! . . .” he said to Psyekov, “there it is! . . . a gentleman, and a well-to-do one, too . . . a favourite of the gods, one may say, to use Pushkin’s expression, and what has he made of it? Nothing! He gave himself up to drinking and debauchery, and . . . here now . . . he has been murdered!”
Two hours later the examining magistrate drove up. Nikolay Yermolaitch Tchubikov (that was the magistrate’s name), a tall, thick-set old man of sixty, had been hard at work for a quarter of a century. He was known to the whole district as an honest, intelligent, energetic man, devoted to his work. His invariable companion, assistant, and secretary, a tall young man of six and twenty, called Dyukovsky, arrived on the scene of action with him.
“Is it possible, gentlemen?” Tchubikov began, going into Psyekov’s room and rapidly shaking hands with everyone. “Is it possible? Mark Ivanitch? Murdered? No, it’s impossible! Imposs-i-ble!”
“There it is,” sighed the superintendent
“Merciful heavens! Why I saw him only last Friday. At the fair at Tarabankovo! Saving your presence, I drank a glass of vodka with him!”
“There it is,” the superintendent sighed once more.
They heaved sighs, expressed their horror, drank a glass of tea each, and went to the lodge.
“Make way!” the police inspector shouted to the crowd.
On going into the lodge the examining magistrate first of all set to work to inspect the door into the bedroom. The door turned out to be made of deal, painted yellow, and not to have been tampered with. No special traces that might have served as evidence could be found. They proceeded to break open the door.
“I beg you, gentlemen, who are not concerned, to retire,” said the examining magistrate, when, after long banging and cracking, the door yielded to the axe and the chisel. “I ask this in the interests of the investigation. . . . Inspector, admit no one!”
Tchubikov, his assistant, and the police superintendent opened the door and hesitatingly, one after the other, walked into the room. The following spectacle met their eyes. In the solitary window stood a big wooden bedstead with an immense feather bed on it. On the rumpled feather bed lay a creased and crumpled quilt. A pillow, in a cotton pillow case—also much creased, was on the floor. On a little table beside the bed lay a silver watch, and silver coins to the value of twenty kopecks. Some sulphur matches lay there too. Except the bed, the table, and a solitary chair, there was no furniture in the room. Looking under the bed, the superintendent saw two dozen empty bottles, an old straw hat, and a jar of vodka. Under the table lay one boot, covered with dust. Taking a look round the room, Tchubikov frowned and flushed crimson.
“The blackguards!” he muttered, clenching his fists.
“And where is Mark Ivanitch?” Dyukovsky asked quietly.
“I beg you not to put your spoke in,” Tchubikov answered roughly. “Kindly examine the floor. This is the second case in my experience, Yevgraf Kuzmitch,” he added to the police superintendent, dropping his voice. “In 1870 I had a similar case. But no doubt you remember it. . . . The murder of the merchant Portretov. It was just the same. The blackguards murdered him, and dragged the dead body out of the window.”
Tchubikov went to the window, drew the curtain aside, and cautiously pushed the window. The window opened.
“It opens, so it was not fastened. . . . H’m there are traces on the window-sill. Do you see? Here is the trace of a knee. . . . Some one climbed out. . . . We shall have to inspect the window thoroughly.”
“There is nothing special to be observed on the floor,” said Dyukovsky. “No stains, nor scratches. The only thing I have found is a used Swedish match. Here it is. As far as I remember, Mark Ivanitch didn’t smoke; in a general way he used sulphur ones, never Swedish matches. This match may serve as a clue. . . .”
“Oh, hold your tongue, please!” cried Tchubikov, with a wave of his hand. “He keeps on about his match! I can’t stand these excitable people! Instead of looking for matches, you had better examine the bed!”
On inspecting the bed, Dyukovsky reported:
“There are no stains of blood or of anything else. . . . Nor are there any fresh rents. On the pillow there are traces of teeth. A liquid, having the smell of beer and also the taste of it, has been spilt on the quilt. . . . The general appearance of the bed gives grounds for supposing there has been a struggle.”
“I know there was a struggle without your telling me! No one asked you whether there was a struggle. Instead of looking out for a struggle you had better be . . .”
“One boot is here, the other one is not on the scene.”
“Well, what of that?”
“Why, they must have strangled him while he was taking off his boots. He hadn’t time to take the second boot off when . . . .”
“He’s off again! . . . And how do you know that he was strangled?”
“There are marks of teeth on the pillow. The pillow itself is very much crumpled, and has been flung to a distance of six feet from the bed.”
“He argues, the chatterbox! We had better go into the garden. You had better look in the garden instead of rummaging about here. . . . I can do that without your help.”
When they went out into the garden their first task was the inspection of the grass. The grass had been trampled down under the windows. The clump of burdock against the wall under the window turned out to have been trodden on too. Dyukovsky succeeded in finding on it some broken shoots, and a little bit of wadding. On the topmost burrs, some fine threads of dark blue wool were found.
“What was the colour of his last suit? Dyukovsky asked Psyekov.
“It was yellow, made of canvas.”
“Capital! Then it was they who were in dark blue. . . .”
Some of the burrs were cut off and carefully wrapped up in paper. At that moment Artsybashev-Svistakovsky, the police captain, and Tyutyuev, the doctor, arrived. The police captain greeted the others, and at once proceeded to satisfy his curiosity; the doctor, a tall and extremely lean man with sunken eyes, a long nose, and a sharp chin, greeting no one and asking no questions, sat down on a stump, heaved a sigh and said:
“The Serbians are in a turmoil again! I can’t make out what they want! Ah, Austria, Austria! It’s your doing!”
The inspection of the window from outside yielded absolutely no result; the inspection of the grass and surrounding bushes furnished many valuable clues. Dyukovsky succeeded, for instance, in detecting a long, dark streak in the grass, consisting of stains, and stretching from the window for a good many yards into the garden. The streak ended under one of the lilac bushes in a big, brownish stain. Under the same bush was found a boot, which turned out to be the fellow to the one found in the bedroom.
“This is an old stain of blood,” said Dyukovsky, examining the stain.
At the word “blood,” the doctor got up and lazily took a cursory glance at the stain.
“Yes, it’s blood,” he muttered.
“Then he wasn’t strangled since there’s blood,” said Tchubikov, looking malignantly at Dyukovsky.
“He was strangled in the bedroom, and here, afraid he would come to, they stabbed him with something sharp. The stain under the bush shows that he lay there for a comparatively long time, while they were trying to find some way of carrying him, or something to carry him on out of the garden.”
“Well, and the boot?”
“That boot bears out my contention that he was murdered while he was taking off his boots before going to bed. He had taken off one boot, the other, that is, this boot he had only managed to get half off. While he was being dragged and shaken the boot that was only half on came off of itself. . . .”
“What powers of deduction! Just look at him!” Tchubikov jeered. “He brings it all out so pat! And when will you learn not to put your theories forward? You had better take a little of the grass for analysis instead of arguing!”
After making the inspection and taking a plan of the locality they went off to the steward’s to write a report and have lunch. At lunch they talked.
“Watch, money, and everything else . . . are untouched,” Tchubikov began the conversation. “It is as clear as twice two makes four that the murder was committed not for mercenary motives.”
“It was committed by a man of the educated class,” Dyukovsky put in.
“From what do you draw that conclusion?”
“I base it on the Swedish match which the peasants about here have not learned to use yet. Such matches are only used by landowners and not by all of them. He was murdered, by the way, not by one but by three, at least: two held him while the third strangled him. Klyauzov was strong and the murderers must have known that.”
“What use would his strength be to him, supposing he were asleep?”
“The murderers came upon him as he was taking off his boots. He was taking off his boots, so he was not asleep.”
“It’s no good making things up! You had better eat your lunch!”
“To my thinking, your honour,” said Yefrem, the gardener, as he set the samovar on the table, “this vile deed was the work of no other than Nikolashka.”
“Quite possible,” said Psyekov.
“Who’s this Nikolashka?”
“The master’s valet, your honour,” answered Yefrem. “Who else should it be if not he? He’s a ruffian, your honour! A drunkard, and such a dissipated fellow! May the Queen of Heaven never bring the like again! He always used to fetch vodka for the master, he always used to put the master to bed. . . . Who should it be if not he? And what’s more, I venture to bring to your notice, your honour, he boasted once in a tavern, the rascal, that he would murder his master. It’s all on account of Akulka, on account of a woman. . . . He had a soldier’s wife. . . . The master took a fancy to her and got intimate with her, and he . . . was angered by it, to be sure. He’s lolling about in the kitchen now, drunk. He’s crying . . . making out he is grieving over the master . . . .”
“And anyone might be angry over Akulka, certainly,” said Psyekov. “She is a soldier’s wife, a peasant woman, but . . . Mark Ivanitch might well call her Nana. There is something in her that does suggest Nana . . . fascinating . . .”
“I have seen her . . . I know . . .” said the examining magistrate, blowing his nose in a red handkerchief.
Dyukovsky blushed and dropped his eyes. The police superintendent drummed on his saucer with his fingers. The police captain coughed and rummaged in his portfolio for something. On the doctor alone the mention of Akulka and Nana appeared to produce no impression. Tchubikov ordered Nikolashka to be fetched. Nikolashka, a lanky young man with a long pock-marked nose and a hollow chest, wearing a reefer jacket that had been his master’s, came into Psyekov’s room and bowed down to the ground before Tchubikov. His face looked sleepy and showed traces of tears. He was drunk and could hardly stand up.
“Where is your master?” Tchubikov asked him.
“He’s murdered, your honour.”
As he said this Nikolashka blinked and began to cry.
“We know that he is murdered. But where is he now? Where is his body?”
“They say it was dragged out of window and buried in the garden.”
“H’m . . . the results of the investigation are already known in the kitchen then. . . . That’s bad. My good fellow, where were you on the night when your master was killed? On Saturday, that is?”
Nikolashka raised his head, craned his neck, and pondered.
“I can’t say, your honour,” he said. “I was drunk and I don’t remember.”
“An alibi!” whispered Dyukovsky, grinning and rubbing his hands.
“Ah! And why is it there’s blood under your master’s window!”
Nikolashka flung up his head and pondered.
“Think a little quicker,” said the police captain.
“In a minute. That blood’s from a trifling matter, your honour. I killed a hen; I cut her throat very simply in the usual way, and she fluttered out of my hands and took and ran off. . . .That’s what the blood’s from.”
Yefrem testified that Nikolashka really did kill a hen every evening and killed it in all sorts of places, and no one had seen the half-killed hen running about the garden, though of course it could not be positively denied that it had done so.
“An alibi,” laughed Dyukovsky, “and what an idiotic alibi.”
“Have you had relations with Akulka?”
“Yes, I have sinned.”
“And your master carried her off from you?”
“No, not at all. It was this gentleman here, Mr. Psyekov, Ivan Mihalitch, who enticed her from me, and the master took her from Ivan Mihalitch. That’s how it was.”
Psyekov looked confused and began rubbing his left eye. Dyukovsky fastened his eyes upon him, detected his confusion, and started. He saw on the steward’s legs dark blue trousers which he had not previously noticed. The trousers reminded him of the blue threads found on the burdock. Tchubikov in his turn glanced suspiciously at Psyekov.
“You can go!” he said to Nikolashka. “And now allow me to put one question to you, Mr. Psyekov. You were here, of course, on the Saturday of last week?
“Yes, at ten o’clock I had supper with Mark Ivanitch.”
“And afterwards?”
Psyekov was confused, and got up from the table.
“Afterwards . . . afterwards . . . I really don’t remember,” he muttered. “I had drunk a good deal on that occasion. . . . I can’t remember where and when I went to bed. . . . Why do you all look at me like that? As though I had murdered him!”
“Where did you wake up?”
“I woke up in the servants’ kitchen on the stove . . . . They can all confirm that. How I got on to the stove I can’t say. . . .”
“Don’t disturb yourself . . . Do you know Akulina?”
“Oh well, not particularly.”
“Did she leave you for Klyauzov?”
“Yes. . . . Yefrem, bring some more mushrooms! Will you have some tea, Yevgraf Kuzmitch?”
There followed an oppressive, painful silence that lasted for some five minutes. Dyukovsky held his tongue, and kept his piercing eyes on Psyekov’s face, which gradually turned pale. The silence was broken by Tchubikov.
“We must go to the big house,” he said, “and speak to the deceased’s sister, Marya Ivanovna. She may give us some evidence.”
Tchubikov and his assistant thanked Psyekov for the lunch, then went off to the big house. They found Klyauzov’s sister, a maiden lady of five and forty, on her knees before a high family shrine of ikons. When she saw portfolios and caps adorned with cockades in her visitors’ hands, she turned pale.
“First of all, I must offer an apology for disturbing your devotions, so to say,” the gallant Tchubikov began with a scrape. “We have come to you with a request. You have heard, of course, already. . . . There is a suspicion that your brother has somehow been murdered. God’s will, you know. . . . Death no one can escape, neither Tsar nor ploughman. Can you not assist us with some fact, something that will throw light?”
“Oh, do not ask me!” said Marya Ivanovna, turning whiter still, and hiding her face in her hands. “I can tell you nothing! Nothing! I implore you! I can say nothing . . . What can I do? Oh, no, no . . . not a word . . . of my brother! I would rather die than speak!”
Marya Ivanovna burst into tears and went away into another room. The officials looked at each other, shrugged their shoulders, and beat a retreat.
“A devil of a woman!” said Dyukovsky, swearing as they went out of the big house. “Apparently she knows something and is concealing it. And there is something peculiar in the maid-servant’s expression too. . . . You wait a bit, you devils! We will get to the bottom of it all!”
In the evening, Tchubikov and his assistant were driving home by the light of a pale-faced moon; they sat in their waggonette, summing up in their minds the incidents of the day. Both were exhausted and sat silent. Tchubikov never liked talking on the road. In spite of his talkativeness, Dyukovsky held his tongue in deference to the old man. Towards the end of the journey, however, the young man could endure the silence no longer, and began:
“That Nikolashka has had a hand in the business,” he said, “non dubitandum est. One can see from his mug too what sort of a chap he is. . . . His alibi gives him away hand and foot. There is no doubt either that he was not the instigator of the crime. He was only the stupid hired tool. Do you agree? The discreet Psyekov plays a not unimportant part in the affair too. His blue trousers, his embarrassment, his lying on the stove from fright after the murder, his alibi, and Akulka.”
“Keep it up, you’re in your glory! According to you, if a man knows Akulka he is the murderer. Ah, you hot-head! You ought to be sucking your bottle instead of investigating cases! You used to be running after Akulka too, does that mean that you had a hand in this business?”
“Akulka was a cook in your house for a month, too, but . . . I don’t say anything. On that Saturday night I was playing cards with you, I saw you, or I should be after you too. The woman is not the point, my good sir. The point is the nasty, disgusting, mean feeling. . . . The discreet young man did not like to be cut out, do you see. Vanity, do you see. . . . He longed to be revenged. Then . . . His thick lips are a strong indication of sensuality. Do you remember how he smacked his lips when he compared Akulka to Nana? That he is burning with passion, the scoundrel, is beyond doubt! And so you have wounded vanity and unsatisfied passion. That’s enough to lead to murder. Two of them are in our hands, but who is the third? Nikolashka and Psyekov held him. Who was it smothered him? Psyekov is timid, easily embarrassed, altogether a coward. People like Nikolashka are not equal to smothering with a pillow, they set to work with an axe or a mallet. . . . Some third person must have smothered him, but who?”
Dyukovsky pulled his cap over his eyes, and pondered. He was silent till the waggonette had driven up to the examining magistrate’s house.
“Eureka!” he said, as he went into the house, and took off his overcoat. “Eureka, Nikolay Yermolaitch! I can’t understand how it is it didn’t occur to me before. Do you know who the third is?”
“Do leave off, please! There’s supper ready. Sit down to supper!”
Tchubikov and Dyukovsky sat down to supper. Dyukovsky poured himself out a wine-glassful of vodka, got up, stretched, and with sparkling eyes, said:
“Let me tell you then that the third person who collaborated with the scoundrel Psyekov and smothered him was a woman! Yes! I am speaking of the murdered man’s sister, Marya Ivanovna!”
Tchubikov coughed over his vodka and fastened his eyes on Dyukovsky.
“Are you . . . not quite right? Is your head . . . not quite right? Does it ache?”
“I am quite well. Very good, suppose I have gone out of my mind, but how do you explain her confusion on our arrival? How do you explain her refusal to give information? Admitting that that is trivial—very good! All right!—but think of the terms they were on! She detested her brother! She is an Old Believer, he was a profligate, a godless fellow . . . that is what has bred hatred between them! They say he succeeded in persuading her that he was an angel of Satan! He used to practise spiritualism in her presence!”
“Well, what then?”
“Don’t you understand? She’s an Old Believer, she murdered him through fanaticism! She has not merely slain a wicked man, a profligate, she has freed the world from Antichrist—and that she fancies is her merit, her religious achievement! Ah, you don’t know these old maids, these Old Believers! You should read Dostoevsky! And what does Lyeskov say . . . and Petchersky! It’s she, it’s she, I’ll stake my life on it. She smothered him! Oh, the fiendish woman! Wasn’t she, perhaps, standing before the ikons when we went in to put us off the scent? ‘I’ll stand up and say my prayers,’ she said to herself, ‘they will think I am calm and don’t expect them.’ That’s the method of all novices in crime. Dear Nikolay Yermolaitch! My dear man! Do hand this case over to me! Let me go through with it to the end! My dear fellow! I have begun it, and I will carry it through to the end.”
Tchubikov shook his head and frowned.
“I am equal to sifting difficult cases myself,” he said. “And it’s your place not to put yourself forward. Write what is dictated to you, that is your business!”
Dyukovsky flushed crimson, walked out, and slammed the door.
“A clever fellow, the rogue,” Tchubikov muttered, looking after him. “Ve-ery clever! Only inappropriately hasty. I shall have to buy him a cigar-case at the fair for a present.”
Next morning a lad with a big head and a hare lip came from Klyauzovka. He gave his name as the shepherd Danilko, and furnished a very interesting piece of information.
“I had had a drop,” said he. “I stayed on till midnight at my crony’s. As I was going home, being drunk, I got into the river for a bathe. I was bathing and what do I see! Two men coming along the dam carrying something black. ‘Tyoo!’ I shouted at them. They were scared, and cut along as fast as they could go into the Makarev kitchen-gardens. Strike me dead, if it wasn’t the master they were carrying!”
Towards evening of the same day Psyekov and Nikolashka were arrested and taken under guard to the district town. In the town they were put in the prison tower.

II

Twelve days passed.
It was morning. The examining magistrate, Nikolay Yermolaitch, was sitting at a green table at home, looking through the papers, relating to the “Klyauzov case”; Dyukovsky was pacing up and down the room restlessly, like a wolf in a cage.
“You are convinced of the guilt of Nikolashka and Psyekov,” he said, nervously pulling at his youthful beard. “Why is it you refuse to be convinced of the guilt of Marya Ivanovna? Haven’t you evidence enough?”
“I don’t say that I don’t believe in it. I am convinced of it, but somehow I can’t believe it. . . . There is no real evidence. It’s all theoretical, as it were. . . . Fanaticism and one thing and another. . . .”
“And you must have an axe and bloodstained sheets! . . . You lawyers! Well, I will prove it to you then! Do give up your slip-shod attitude to the psychological aspect of the case. Your Marya Ivanovna ought to be in Siberia! I’ll prove it. If theoretical proof is not enough for you, I have something material. . . . It will show you how right my theory is! Only let me go about a little!”
“What are you talking about?”
“The Swedish match! Have you forgotten? I haven’t forgotten it! I’ll find out who struck it in the murdered man’s room! It was not struck by Nikolashka, nor by Psyekov, neither of whom turned out to have matches when searched, but a third person, that is Marya Ivanovna. And I will prove it! . . . Only let me drive about the district, make some inquiries. . . .”
“Oh, very well, sit down. . . . Let us proceed to the examination.”
Dyukovsky sat down to the table, and thrust his long nose into the papers.
“Bring in Nikolay Tetchov!” cried the examining magistrate.
Nikolashka was brought in. He was pale and thin as a chip. He was trembling.
“Tetchov!” began Tchubikov. “In 1879 you were convicted of theft and condemned to a term of imprisonment. In 1882 you were condemned for theft a second time, and a second time sent to prison . . . We know all about it. . . .”
A look of surprise came up into Nikolashka’s face. The examining magistrate’s omniscience amazed him, but soon wonder was replaced by an expression of extreme distress. He broke into sobs, and asked leave to go to wash, and calm himself. He was led out.
“Bring in Psyekov!” said the examining magistrate.
Psyekov was led in. The young man’s face had greatly changed during those twelve days. He was thin, pale, and wasted. There was a look of apathy in his eyes.
“Sit down, Psyekov,” said Tchubikov. “I hope that to-day you will be sensible and not persist in lying as on other occasions. All this time you have denied your participation in the murder of Klyauzov, in spite of the mass of evidence against you. It is senseless. Confession is some mitigation of guilt. To-day I am talking to you for the last time. If you don’t confess to-day, to-morrow it will be too late. Come, tell us. . . .”
“I know nothing, and I don’t know your evidence,” whispered Psyekov.
“That’s useless! Well then, allow me to tell you how it happened. On Saturday evening, you were sitting in Klyauzov’s bedroom drinking vodka and beer with him.” (Dyukovsky riveted his eyes on Psyekov’s face, and did not remove them during the whole monologue.) “Nikolay was waiting upon you. Between twelve and one Mark Ivanitch told you he wanted to go to bed. He always did go to bed at that time. While he was taking off his boots and giving you some instructions regarding the estate, Nikolay and you at a given signal seized your intoxicated master and flung him back upon the bed. One of you sat on his feet, the other on his head. At that moment the lady, you know who, in a black dress, who had arranged with you beforehand the part she would take in the crime, came in from the passage. She picked up the pillow, and proceeded to smother him with it. During the struggle, the light went out. The woman took a box of Swedish matches out of her pocket and lighted the candle. Isn’t that right? I see from your face that what I say is true. Well, to proceed. . . . Having smothered him, and being convinced that he had ceased to breathe, Nikolay and you dragged him out of window and put him down near the burdocks. Afraid that he might regain consciousness, you struck him with something sharp. Then you carried him, and laid him for some time under a lilac bush. After resting and considering a little, you carried him . . . lifted him over the hurdle. . . . Then went along the road. . . Then comes the dam; near the dam you were frightened by a peasant. But what is the matter with you?”
Psyekov, white as a sheet, got up, staggering.
“I am suffocating!” he said. “Very well. . . . So be it. . . . Only I must go. . . . Please.”
Psyekov was led out.
“At last he has admitted it!” said Tchubikov, stretching at his ease. “He has given himself away! How neatly I caught him there.”
“And he didn’t deny the woman in black!” said Dyukovsky, laughing. “I am awfully worried over that Swedish match, though! I can’t endure it any longer. Good-bye! I am going!”
Dyukovsky put on his cap and went off. Tchubikov began interrogating Akulka.
Akulka declared that she knew nothing about it. . . .
“I have lived with you and with nobody else!” she said.
At six o’clock in the evening Dyukovsky returned. He was more excited than ever. His hands trembled so much that he could not unbutton his overcoat. His cheeks were burning. It was evident that he had not come back without news.
“Veni, vidi, vici!” he cried, dashing into Tchubikov’s room and sinking into an arm-chair. “I vow on my honour, I begin to believe in my own genius. Listen, damnation take us! Listen and wonder, old friend! It’s comic and it’s sad. You have three in your grasp already . . . haven’t you? I have found a fourth murderer, or rather murderess, for it is a woman! And what a woman! I would have given ten years of my life merely to touch her shoulders. But . . . listen. I drove to Klyauzovka and proceeded to describe a spiral round it. On the way I visited all the shopkeepers and innkeepers, asking for Swedish matches. Everywhere I was told ‘No.’ I have been on my round up to now. Twenty times I lost hope, and as many times regained it. I have been on the go all day long, and only an hour ago came upon what I was looking for. A couple of miles from here they gave me a packet of a dozen boxes of matches. One box was missing . . . I asked at once: ‘Who bought that box?’ ‘So-and-so. She took a fancy to them. . . They crackle.’ My dear fellow! Nikolay Yermolaitch! What can sometimes be done by a man who has been expelled from a seminary and studied Gaboriau is beyond all conception! From to-day I shall began to respect myself! . . . Ough. . . . Well, let us go!”
“Go where?”
“To her, to the fourth. . . . We must make haste, or . . . I shall explode with impatience! Do you know who she is? You will never guess. The young wife of our old police superintendent, Yevgraf Kuzmitch, Olga Petrovna; that’s who it is! She bought that box of matches!”
“You . . . you. . . . Are you out of your mind?”
“It’s very natural! In the first place she smokes, and in the second she was head over ears in love with Klyauzov. He rejected her love for the sake of an Akulka. Revenge. I remember now, I once came upon them behind the screen in the kitchen. She was cursing him, while he was smoking her cigarette and puffing the smoke into her face. But do come along; make haste, for it is getting dark already . . . . Let us go!”
“I have not gone so completely crazy yet as to disturb a respectable, honourable woman at night for the sake of a wretched boy!”
“Honourable, respectable. . . . You are a rag then, not an examining magistrate! I have never ventured to abuse you, but now you force me to it! You rag! you old fogey! Come, dear Nikolay Yermolaitch, I entreat you!”
The examining magistrate waved his hand in refusal and spat in disgust.
“I beg you! I beg you, not for my own sake, but in the interests of justice! I beseech you, indeed! Do me a favour, if only for once in your life!”
Dyukovsky fell on his knees.
“Nikolay Yermolaitch, do be so good! Call me a scoundrel, a worthless wretch if I am in error about that woman! It is such a case, you know! It is a case! More like a novel than a case. The fame of it will be all over Russia. They will make you examining magistrate for particularly important cases! Do understand, you unreasonable old man!”
The examining magistrate frowned and irresolutely put out his hand towards his hat.
“Well, the devil take you!” he said, “let us go.”
It was already dark when the examining magistrate’s waggonette rolled up to the police superintendent’s door.
“What brutes we are!” said Tchubikov, as he reached for the bell. “We are disturbing people.”
“Never mind, never mind, don’t be frightened. We will say that one of the springs has broken.”
Tchubikov and Dyukovsky were met in the doorway by a tall, plump woman of three and twenty, with eyebrows as black as pitch and full red lips. It was Olga Petrovna herself.
“Ah, how very nice,” she said, smiling all over her face. “You are just in time for supper. My Yevgraf Kuzmitch is not at home. . . . He is staying at the priest’s. But we can get on without him. Sit down. Have you come from an inquiry?”
“Yes. . . . We have broken one of our springs, you know,” began Tchubikov, going into the drawing-room and sitting down in an easy-chair.
“Take her by surprise at once and overwhelm her,” Dyukovsky whispered to him.
“A spring .. . er . . . yes. . . . We just drove up. . . .”
“Overwhelm her, I tell you! She will guess if you go drawing it out.”
“Oh, do as you like, but spare me,” muttered Tchubikov, getting up and walking to the window. “I can’t! You cooked the mess, you eat it!”
“Yes, the spring,” Dyukovsky began, going up to the superintendent’s wife and wrinkling his long nose. “We have not come in to . . . er-er-er . . . supper, nor to see Yevgraf Kuzmitch. We have come to ask you, madam, where is Mark Ivanovitch whom you have murdered?”
“What? What Mark Ivanovitch?” faltered the superintendent’s wife, and her full face was suddenly in one instant suffused with crimson. “I . . . don’t understand.”
“I ask you in the name of the law! Where is Klyauzov? We know all about it!”
“Through whom?” the superintendent’s wife asked slowly, unable to face Dyukovsky’s eyes.
“Kindly inform us where he is!”
“But how did you find out? Who told you?”
“We know all about it. I insist in the name of the law.”
The examining magistrate, encouraged by the lady’s confusion, went up to her.
“Tell us and we will go away. Otherwise we . . .”
“What do you want with him?”
“What is the object of such questions, madam? We ask you for information. You are trembling, confused. . . . Yes, he has been murdered, and if you will have it, murdered by you! Your accomplices have betrayed you!”
The police superintendent’s wife turned pale.
“Come along,” she said quietly, wringing her hands. “He is hidden in the bath-house. Only for God’s sake, don’t tell my husband! I implore you! It would be too much for him.”
The superintendent’s wife took a big key from the wall, and led her visitors through the kitchen and the passage into the yard. It was dark in the yard. There was a drizzle of fine rain. The superintendent’s wife went on ahead. Tchubikov and Dyukovsky strode after her through the long grass, breathing in the smell of wild hemp and slops, which made a squelching sound under their feet. It was a big yard. Soon there were no more pools of slops, and their feet felt ploughed land. In the darkness they saw the silhouette of trees, and among the trees a little house with a crooked chimney.
“This is the bath-house,” said the superintendent’s wife, “but, I implore you, do not tell anyone.”
Going up to the bath-house, Tchubikov and Dyukovsky saw a large padlock on the door.
“Get ready your candle-end and matches,” Tchubikov whispered to his assistant.
The superintendent’s wife unlocked the padlock and let the visitors into the bath-house. Dyukovsky struck a match and lighted up the entry. In the middle of it stood a table. On the table, beside a podgy little samovar, was a soup tureen with some cold cabbage-soup in it, and a dish with traces of some sauce on it.
“Go on!”
They went into the next room, the bath-room. There, too, was a table. On the table there stood a big dish of ham, a bottle of vodka, plates, knives and forks.
“But where is he . . . where’s the murdered man?”
“He is on the top shelf,” whispered the superintendent’s wife, turning paler than ever and trembling.
Dyukovsky took the candle-end in his hand and climbed up to the upper shelf. There he saw a long, human body, lying motionless on a big feather bed. The body emitted a faint snore. . . .
“They have made fools of us, damn it all!” Dyukovsky cried. “This is not he! It is some living blockhead lying here. Hi! who are you, damnation take you!”
The body drew in its breath with a whistling sound and moved. Dyukovsky prodded it with his elbow. It lifted up its arms, stretched, and raised its head.
“Who is that poking?” a hoarse, ponderous bass voice inquired. “What do you want?”
Dyukovsky held the candle-end to the face of the unknown and uttered a shriek. In the crimson nose, in the ruffled, uncombed hair, in the pitch-black moustaches of which one was jauntily twisted and pointed insolently towards the ceiling, he recognised Cornet Klyauzov.
“You. . . . Mark . . . Ivanitch! Impossible!”
The examining magistrate looked up and was dumbfoundered.
“It is I, yes. . . . And it’s you, Dyukovsky! What the devil do you want here? And whose ugly mug is that down there? Holy Saints, it’s the examining magistrate! How in the world did you come here?”
Klyauzov hurriedly got down and embraced Tchubikov. Olga Petrovna whisked out of the door.
“However did you come? Let’s have a drink!—dash it all! Tra-ta-ti-to-tom . . . . Let’s have a drink! Who brought you here, though? How did you get to know I was here? It doesn’t matter, though! Have a drink!”
Klyauzov lighted the lamp and poured out three glasses of vodka.
“The fact is, I don’t understand you,” said the examining magistrate, throwing out his hands. “Is it you, or not you?”
“Stop that. . . . Do you want to give me a sermon? Don’t trouble yourself! Dyukovsky boy, drink up your vodka! Friends, let us pass the . . . What are you staring at . . . ? Drink!”
“All the same, I can’t understand,” said the examining magistrate, mechanically drinking his vodka. “Why are you here?”
“Why shouldn’t I be here, if I am comfortable here?”
Klyauzov sipped his vodka and ate some ham.
“I am staying with the superintendent’s wife, as you see. In the wilds among the ruins, like some house goblin. Drink! I felt sorry for her, you know, old man! I took pity on her, and, well, I am living here in the deserted bath-house, like a hermit. . . . I am well fed. Next week I am thinking of moving on. . . . I’ve had enough of it. . . .”
“Inconceivable!” said Dyukovsky.
“What is there inconceivable in it?”
“Inconceivable! For God’s sake, how did your boot get into the garden?”
“What boot?”
“We found one of your boots in the bedroom and the other in the garden.”
“And what do you want to know that for? It is not your business. But do drink, dash it all. Since you have waked me up, you may as well drink! There’s an interesting tale about that boot, my boy. I didn’t want to come to Olga’s. I didn’t feel inclined, you know, I’d had a drop too much. . . . She came under the window and began scolding me. . . . You know how women . . . as a rule. Being drunk, I up and flung my boot at her. Ha-ha! . . . ‘Don’t scold,’ I said. She clambered in at the window, lighted the lamp, and gave me a good drubbing, as I was drunk. I have plenty to eat here. . . . Love, vodka, and good things! But where are you off to? Tchubikov, where are you off to?”
The examining magistrate spat on the floor and walked out of the bath-house. Dyukovsky followed him with his head hanging. Both got into the waggonette in silence and drove off. Never had the road seemed so long and dreary. Both were silent. Tchubikov was shaking with anger all the way. Dyukovsky hid his face in his collar as though he were afraid the darkness and the drizzling rain might read his shame on his face.
On getting home the examining magistrate found the doctor, Tyutyuev, there. The doctor was sitting at the table and heaving deep sighs as he turned over the pages of the Neva.
“The things that are going on in the world,” he said, greeting the examining magistrate with a melancholy smile. “Austria is at it again . . . and Gladstone, too, in a way. . . .”
Tchubikov flung his hat under the table and began to tremble.
“You devil of a skeleton! Don’t bother me! I’ve told you a thousand times over, don’t bother me with your politics! It’s not the time for politics! And as for you,” he turned upon Dyukovsky and shook his fist at him, “as for you. . . . I’ll never forget it, as long as I live!”
“But the Swedish match, you know! How could I tell. . . .”
“Choke yourself with your match! Go away and don’t irritate me, or goodness knows what I shall do to you. Don’t let me set eyes on you.”
Dyukovsky heaved a sigh, took his hat, and went out.
“I’ll go and get drunk!” he decided, as he went out of the gate, and he sauntered dejectedly towards the tavern.
When the superintendent’s wife got home from the bath-house she found her husband in the drawing-room.
“What did the examining magistrate come about?” asked her husband.
“He came to say that they had found Klyauzov. Only fancy, they found him staying with another man’s wife.”
“Ah, Mark Ivanitch, Mark Ivanitch!” sighed the police superintendent, turning up his eyes. “I told you that dissipation would lead to no good! I told you so—you wouldn’t heed me!”

---

5. SMALL FRY

“HONORED Sir, Father and Benefactor!” a petty clerk called Nevyrazimov was writing a rough copy of an Easter congratulatory letter. “I trust that you may spend this Holy Day even as many more to come, in good health and prosperity. And to your family also I...”
The lamp, in which the kerosene was getting low, was smoking and smelling. A stray cockroach was running about the table in alarm near Nevyrazimov’s writing hand. Two rooms away from the office Paramon the porter was for the third time cleaning his best boots, and with such energy that the sound of the blacking-brush and of his expectorations was audible in all the rooms.
“What else can I write to him, the rascal?” Nevyrazimov wondered, raising his eyes to the smutty ceiling.
On the ceiling he saw a dark circle—the shadow of the lamp-shade. Below it was the dusty cornice, and lower still the wall, which had once been painted a bluish muddy color. And the office seemed to him such a place of desolation that he felt sorry, not only for himself, but even for the cockroach.
“When I am off duty I shall go away, but he’ll be on duty here all his cockroach-life,” he thought, stretching. “I am bored! Shall I clean my boots?”
And stretching once more, Nevyrazimov slouched lazily to the porter’s room. Paramon had finished cleaning his boots. Crossing himself with one hand and holding the brush in the other, he was standing at the open window-pane, listening.
“They’re ringing,” he whispered to Nevyrazimov, looking at him with eyes intent and wide open. “Already!”
Nevyrazimov put his ear to the open pane and listened. The Easter chimes floated into the room with a whiff of fresh spring air. The booming of the bells mingled with the rumble of carriages, and above the chaos of sounds rose the brisk tenor tones of the nearest church and a loud shrill laugh.
“What a lot of people!” sighed Nevyrazimov, looking down into the street, where shadows of men flitted one after another by the illumination lamps. “They’re all hurrying to the midnight service.... Our fellows have had a drink by now, you may be sure, and are strolling about the town. What a lot of laughter, what a lot of talk! I’m the only unlucky one, to have to sit here on such a day: And I have to do it every year!”
“Well, nobody forces you to take the job. It’s not your turn to be on duty today, but Zastupov hired you to take his place. When other folks are enjoying themselves you hire yourself out. It’s greediness!”
“Devil a bit of it! Not much to be greedy over—two roubles is all he gives me; a necktie as an extra.... It’s poverty, not greediness. And it would be jolly, now, you know, to be going with a party to the service, and then to break the fast.... To drink and to have a bit of supper and tumble off to sleep.... One sits down to the table, there’s an Easter cake and the samovar hissing, and some charming little thing beside you.... You drink a glass and chuck her under the chin, and it’s first-rate.... You feel you’re somebody.... Ech h-h!... I’ve made a mess of things! Look at that hussy driving by in her carriage, while I have to sit here and brood.”
“We each have our lot in life, Ivan Danilitch. Please God, you’ll be promoted and drive about in your carriage one day.”
“I? No, brother, not likely. I shan’t get beyond a ‘titular,’ not if I try till I burst. I’m not an educated man.”
“Our General has no education either, but...”
“Well, but the General stole a hundred thousand before he got his position. And he’s got very different manners and deportment from me, brother. With my manners and deportment one can’t get far! And such a scoundrelly surname, Nevyrazimov! It’s a hopeless position, in fact. One may go on as one is, or one may hang oneself...”
He moved away from the window and walked wearily about the rooms. The din of the bells grew louder and louder.... There was no need to stand by the window to hear it. And the better he could hear the bells and the louder the roar of the carriages, the darker seemed the muddy walls and the smutty cornice and the more the lamp smoked.
“Shall I hook it and leave the office?” thought Nevyrazimov.
But such a flight promised nothing worth having.... After coming out of the office and wandering about the town, Nevyrazimov would have gone home to his lodging, and in his lodging it was even grayer and more depressing than in the office.... Even supposing he were to spend that day pleasantly and with comfort, what had he beyond? Nothing but the same gray walls, the same stop-gap duty and complimentary letters....
Nevyrazimov stood still in the middle of the office and sank into thought. The yearning for a new, better life gnawed at his heart with an intolerable ache. He had a passionate longing to find himself suddenly in the street, to mingle with the living crowd, to take part in the solemn festivity for the sake of which all those bells were clashing and those carriages were rumbling. He longed for what he had known in childhood—the family circle, the festive faces of his own people, the white cloth, light, warmth...! He thought of the carriage in which the lady had just driven by, the overcoat in which the head clerk was so smart, the gold chain that adorned the secretary’s chest.... He thought of a warm bed, of the Stanislav order, of new boots, of a uniform without holes in the elbows.... He thought of all those things because he had none of them.
“Shall I steal?” he thought. “Even if stealing is an easy matter, hiding is what’s difficult. Men run away to America, they say, with what they’ve stolen, but the devil knows where that blessed America is. One must have education even to steal, it seems.”
The bells died down. He heard only a distant noise of carriages and Paramon’s cough, while his depression and anger grew more and more intense and unbearable. The clock in the office struck half-past twelve.
“Shall I write a secret report? Proshkin did, and he rose rapidly.”
Nevyrazimov sat down at his table and pondered. The lamp in which the kerosene had quite run dry was smoking violently and threatening to go out. The stray cockroach was still running about the table and had found no resting-place.
“One can always send in a secret report, but how is one to make it up? I should want to make all sorts of innuendoes and insinuations, like Proshkin, and I can’t do it. If I made up anything I should be the first to get into trouble for it. I’m an ass, damn my soul!”
And Nevyrazimov, racking his brain for a means of escape from his hopeless position, stared at the rough copy he had written. The letter was written to a man whom he feared and hated with his whole soul, and from whom he had for the last ten years been trying to wring a post worth eighteen roubles a month, instead of the one he had at sixteen roubles.
“Ah, I’ll teach you to run here, you devil!” He viciously slapped the palm of his hand on the cockroach, who had the misfortune to catch his eye. “Nasty thing!”
The cockroach fell on its back and wriggled its legs in despair. Nevyrazimov took it by one leg and threw it into the lamp. The lamp flared up and spluttered.
And Nevyrazimov felt better.

---

6. THE BURBOT

A SUMMER morning. The air is still; there is no sound but the churring of a grasshopper on the river bank, and somewhere the timid cooing of a turtle-dove. Feathery clouds stand motionless in the sky, looking like snow scattered about. . . . Gerassim, the carpenter, a tall gaunt peasant, with a curly red head and a face overgrown with hair, is floundering about in the water under the green willow branches near an unfinished bathing shed. . . . He puffs and pants and, blinking furiously, is trying to get hold of something under the roots of the willows. His face is covered with perspiration. A couple of yards from him, Lubim, the carpenter, a young hunchback with a triangular face and narrow Chinese-looking eyes, is standing up to his neck in water. Both Gerassim and Lubim are in shirts and linen breeches. Both are blue with cold, for they have been more than an hour already in the water.
“But why do you keep poking with your hand?” cries the hunchback Lubim, shivering as though in a fever. “You blockhead! Hold him, hold him, or else he’ll get away, the anathema! Hold him, I tell you!”
“He won’t get away. . . . Where can he get to? He’s under a root,” says Gerassim in a hoarse, hollow bass, which seems to come not from his throat, but from the depths of his stomach. “He’s slippery, the beggar, and there’s nothing to catch hold of.”
“Get him by the gills, by the gills!”
“There’s no seeing his gills. . . . Stay, I’ve got hold of something . . . . I’ve got him by the lip. . . He’s biting, the brute!”
“Don’t pull him out by the lip, don’t—or you’ll let him go! Take him by the gills, take him by the gills. . . . You’ve begun poking with your hand again! You are a senseless man, the Queen of Heaven forgive me! Catch hold!”
“Catch hold!” Gerassim mimics him. “You’re a fine one to give orders . . . . You’d better come and catch hold of him yourself, you hunchback devil. . . . What are you standing there for?”
“I would catch hold of him if it were possible. But can I stand by the bank, and me as short as I am? It’s deep there.”
“It doesn’t matter if it is deep. . . . You must swim.”
The hunchback waves his arms, swims up to Gerassim, and catches hold of the twigs. At the first attempt to stand up, he goes into the water over his head and begins blowing up bubbles.
“I told you it was deep,” he says, rolling his eyes angrily. “Am I to sit on your neck or what?”
“Stand on a root . . . there are a lot of roots like a ladder.” The hunchback gropes for a root with his heel, and tightly gripping several twigs, stands on it. . . . Having got his balance, and established himself in his new position, he bends down, and trying not to get the water into his mouth, begins fumbling with his right hand among the roots. Getting entangled among the weeds and slipping on the mossy roots he finds his hand in contact with the sharp pincers of a crayfish.
“As though we wanted to see you, you demon!” says Lubim, and he angrily flings the crayfish on the bank.
At last his hand feels Gerassim’ s arm, and groping its way along it comes to something cold and slimy.
“Here he is!” says Lubim with a grin. “A fine fellow! Move your fingers, I’ll get him directly . . . by the gills. Stop, don’t prod me with your elbow. . . . I’ll have him in a minute, in a minute, only let me get hold of him. . . . The beggar has got a long way under the roots, there is nothing to get hold of. . . . One can’t get to the head . . . one can only feel its belly . . . . kill that gnat on my neck—it’s stinging! I’ll get him by the gills, directly . . . . Come to one side and give him a push! Poke him with your finger!”
The hunchback puffs out his cheeks, holds his breath, opens his eyes wide, and apparently has already got his fingers in the gills, but at that moment the twigs to which he is holding on with his left hand break, and losing his balance he plops into the water! Eddies race away from the bank as though frightened, and little bubbles come up from the spot where he has fallen in. The hunchback swims out and, snorting, clutches at the twigs.
“You’ll be drowned next, you stupid, and I shall have to answer for you,” wheezes Gerassim. “Clamber out, the devil take you! I’ll get him out myself.”
High words follow. . . . The sun is baking hot. The shadows begin to grow shorter and to draw in on themselves, like the horns of a snail. . . . The high grass warmed by the sun begins to give out a strong, heavy smell of honey. It will soon be midday, and Gerassim and Lubim are still floundering under the willow tree. The husky bass and the shrill, frozen tenor persistently disturb the stillness of the summer day.
“Pull him out by the gills, pull him out! Stay, I’ll push him out! Where are you shoving your great ugly fist? Poke him with your finger—you pig’s face! Get round by the side! get to the left, to the left, there’s a big hole on the right! You’ll be a supper for the water-devil! Pull it by the lip!”
There is the sound of the flick of a whip. . . . A herd of cattle, driven by Yefim, the shepherd, saunter lazily down the sloping bank to drink. The shepherd, a decrepit old man, with one eye and a crooked mouth, walks with his head bowed, looking at his feet. The first to reach the water are the sheep, then come the horses, and last of all the cows.
“Push him from below!” he hears Lubim’s voice. “Stick your finger in! Are you deaf, fellow, or what? Tfoo!”
“What are you after, lads?” shouts Yefim.
“A burbot! We can’t get him out! He’s hidden under the roots. Get round to the side! To the side!”
For a minute Yefim screws up his eye at the fishermen, then he takes off his bark shoes, throws his sack off his shoulders, and takes off his shirt. He has not the patience to take off his breeches, but, making the sign of the cross, he steps into the water, holding out his thin dark arms to balance himself. . . . For fifty paces he walks along the slimy bottom, then he takes to swimming.
“Wait a minute, lads!” he shouts. “Wait! Don’t be in a hurry to pull him out, you’ll lose him. You must do it properly!”
Yefim joins the carpenters and all three, shoving each other with their knees and their elbows, puffing and swearing at one another, bustle about the same spot. Lubim, the hunchback, gets a mouthful of water, and the air rings with his hard spasmodic coughing.
“Where’s the shepherd?” comes a shout from the bank. “Yefim! Shepherd! Where are you? The cattle are in the garden! Drive them out, drive them out of the garden! Where is he, the old brigand?”
First men’s voices are heard, then a woman’s. The master himself, Andrey Andreitch, wearing a dressing-gown made of a Persian shawl and carrying a newspaper in his hand, appears from behind the garden fence. He looks inquiringly towards the shouts which come from the river, and then trips rapidly towards the bathing shed.
“What’s this? Who’s shouting?” he asks sternly, seeing through the branches of the willow the three wet heads of the fishermen. “What are you so busy about there?”
“Catching a fish,” mutters Yefim, without raising his head.
“I’ll give it to you! The beasts are in the garden and he is fishing! . . . When will that bathing shed be done, you devils? You’ve been at work two days, and what is there to show for it?”
“It . . . will soon be done,” grunts Gerassim; summer is long, you’ll have plenty of time to wash, your honour. . . . Pfrrr! . . . We can’t manage this burbot here anyhow. . . . He’s got under a root and sits there as if he were in a hole and won’t budge one way or another . . . .”
“A burbot?” says the master, and his eyes begin to glisten. “Get him out quickly then.”
“You’ll give us half a rouble for it presently if we oblige you . . . . A huge burbot, as fat as a merchant’s wife. . . . It’s worth half a rouble, your honour, for the trouble. . . . Don’t squeeze him, Lubim, don’t squeeze him, you’ll spoil him! Push him up from below! Pull the root upwards, my good man . . . what’s your name? Upwards, not downwards, you brute! Don’t swing your legs!”
Five minutes pass, ten. . . . The master loses all patience.
“Vassily!” he shouts, turning towards the garden. “Vaska! Call Vassily to me!”
The coachman Vassily runs up. He is chewing something and breathing hard.
“Go into the water,” the master orders him. “Help them to pull out that burbot. They can’t get him out.”
Vassily rapidly undresses and gets into the water.
“In a minute. . . . I’ll get him in a minute,” he mutters. “Where’s the burbot? We’ll have him out in a trice! You’d better go, Yefim. An old man like you ought to be minding his own business instead of being here. Where’s that burbot? I’ll have him in a minute . . . . Here he is! Let go.”
“What’s the good of saying that? We know all about that! You get it out!”
But there is no getting it out like this! One must get hold of it by the head.”
“And the head is under the root! We know that, you fool!”
“Now then, don’t talk or you’ll catch it! You dirty cur!”
“Before the master to use such language,” mutters Yefim. “You won’t get him out, lads! He’s fixed himself much too cleverly!”
“Wait a minute, I’ll come directly,” says the master, and he begins hurriedly undressing. “Four fools, and can’t get a burbot!”
When he is undressed, Andrey Andreitch gives himself time to cool and gets into the water. But even his interference leads to nothing.
“We must chop the root off,” Lubim decides at last. “Gerassim, go and get an axe! Give me an axe!”
“Don’t chop your fingers off,” says the master, when the blows of the axe on the root under water are heard. “Yefim, get out of this! Stay, I’ll get the burbot. . . . You’ll never do it.”
The root is hacked a little. They partly break it off, and Andrey Andreitch, to his immense satisfaction, feels his fingers under the gills of the fish.
“I’m pulling him out, lads! Don’t crowd round . . . stand still . . . . I am pulling him out!”
The head of a big burbot, and behind it its long black body, nearly a yard long, appears on the surface of the water. The fish flaps its tail heavily and tries to tear itself away.
“None of your nonsense, my boy! Fiddlesticks! I’ve got you! Aha!”
A honied smile overspreads all the faces. A minute passes in silent contemplation.
“A famous burbot,” mutters Yefim, scratching under his shoulder-blades. “I’ll be bound it weighs ten pounds.”
“Mm! . . . Yes,” the master assents. “The liver is fairly swollen! It seems to stand out! A-ach!”
The fish makes a sudden, unexpected upward movement with its tail and the fishermen hear a loud splash . . . they all put out their hands, but it is too late; they have seen the last of the burbot.

---

7. THE MIRROR

NEW YEAR’S EVE. Nellie, the daughter of a landowner and general, a young and pretty girl, dreaming day and night of being married, was sitting in her room, gazing with exhausted, half-closed eyes into the looking-glass. She was pale, tense, and as motionless as the looking-glass.
The non-existent but apparent vista of a long, narrow corridor with endless rows of candles, the reflection of her face, her hands, of the frame—all this was already clouded in mist and merged into a boundless grey sea. The sea was undulating, gleaming and now and then flaring crimson. . . .
Looking at Nellie’s motionless eyes and parted lips, one could hardly say whether she was asleep or awake, but nevertheless she was seeing. At first she saw only the smile and soft, charming expression of someone’s eyes, then against the shifting grey background there gradually appeared the outlines of a head, a face, eyebrows, beard. It was he, the destined one, the object of long dreams and hopes. The destined one was for Nellie everything, the significance of life, personal happiness, career, fate. Outside him, as on the grey background of the looking-glass, all was dark, empty, meaningless. And so it was not strange that, seeing before her a handsome, gently smiling face, she was conscious of bliss, of an unutterably sweet dream that could not be expressed in speech or on paper. Then she heard his voice, saw herself living under the same roof with him, her life merged into his. Months and years flew by against the grey background. And Nellie saw her future distinctly in all its details.
Picture followed picture against the grey background. Now Nellie saw herself one winter night knocking at the door of Stepan Lukitch, the district doctor. The old dog hoarsely and lazily barked behind the gate. The doctor’s windows were in darkness. All was silence.
“For God’s sake, for God’s sake!” whispered Nellie.
But at last the garden gate creaked and Nellie saw the doctor’s cook.
“Is the doctor at home?”
“His honour’s asleep,” whispered the cook into her sleeve, as though afraid of waking her master.
“He’s only just got home from his fever patients, and gave orders he was not to be waked.”
But Nellie scarcely heard the cook. Thrusting her aside, she rushed headlong into the doctor’s house. Running through some dark and stuffy rooms, upsetting two or three chairs, she at last reached the doctor’s bedroom. Stepan Lukitch was lying on his bed, dressed, but without his coat, and with pouting lips was breathing into his open hand. A little night-light glimmered faintly beside him. Without uttering a word Nellie sat down and began to cry. She wept bitterly, shaking all over.
“My husband is ill!” she sobbed out. Stepan Lukitch was silent. He slowly sat up, propped his head on his hand, and looked at his visitor with fixed, sleepy eyes. “My husband is ill!” Nellie continued, restraining her sobs. “For mercy’s sake come quickly. Make haste. . . . Make haste!”
“Eh?” growled the doctor, blowing into his hand.
“Come! Come this very minute! Or . . . it’s terrible to think! For mercy’s sake!”
And pale, exhausted Nellie, gasping and swallowing her tears, began describing to the doctor her husband’s illness, her unutterable terror. Her sufferings would have touched the heart of a stone, but the doctor looked at her, blew into his open hand, and—not a movement.
“I’ll come to-morrow!” he muttered.
“That’s impossible!” cried Nellie. “I know my husband has typhus! At once . . . this very minute you are needed!”
“I . . . er . . . have only just come in,” muttered the doctor. “For the last three days I’ve been away, seeing typhus patients, and I’m exhausted and ill myself. . . . I simply can’t! Absolutely! I’ve caught it myself! There!”
And the doctor thrust before her eyes a clinical thermometer.
“My temperature is nearly forty. . . . I absolutely can’t. I can scarcely sit up. Excuse me. I’ll lie down. . . .”
The doctor lay down.
“But I implore you, doctor,” Nellie moaned in despair. “I beseech you! Help me, for mercy’s sake! Make a great effort and come! I will repay you, doctor!”
“Oh, dear! . . . Why, I have told you already. Ah!”
Nellie leapt up and walked nervously up and down the bedroom. She longed to explain to the doctor, to bring him to reason. . . . She thought if only he knew how dear her husband was to her and how unhappy she was, he would forget his exhaustion and his illness. But how could she be eloquent enough?
“Go to the Zemstvo doctor,” she heard Stepan Lukitch’s voice.
“That’s impossible! He lives more than twenty miles from here, and time is precious. And the horses can’t stand it. It is thirty miles from us to you, and as much from here to the Zemstvo doctor. No, it’s impossible! Come along, Stepan Lukitch. I ask of you an heroic deed. Come, perform that heroic deed! Have pity on us!”
“It’s beyond everything. . . . I’m in a fever . . . my head’s in a whirl . . . and she won’t understand! Leave me alone!”
“But you are in duty bound to come! You cannot refuse to come! It’s egoism! A man is bound to sacrifice his life for his neighbour, and you . . . you refuse to come! I will summon you before the Court.”
Nellie felt that she was uttering a false and undeserved insult, but for her husband’s sake she was capable of forgetting logic, tact, sympathy for others. . . . In reply to her threats, the doctor greedily gulped a glass of cold water. Nellie fell to entreating and imploring like the very lowest beggar. . . . At last the doctor gave way. He slowly got up, puffing and panting, looking for his coat.
“Here it is!” cried Nellie, helping him. “Let me put it on to you. Come along! I will repay you. . . . All my life I shall be grateful to you. . . .”
But what agony! After putting on his coat the doctor lay down again. Nellie got him up and dragged him to the hall. Then there was an agonizing to-do over his goloshes, his overcoat. . . . His cap was lost. . . . But at last Nellie was in the carriage with the doctor. Now they had only to drive thirty miles and her husband would have a doctor’s help. The earth was wrapped in darkness. One could not see one’s hand before one’s face. . . . A cold winter wind was blowing. There were frozen lumps under their wheels. The coachman was continually stopping and wondering which road to take.
Nellie and the doctor sat silent all the way. It was fearfully jolting, but they felt neither the cold nor the jolts.
“Get on, get on!” Nellie implored the driver.
At five in the morning the exhausted horses drove into the yard. Nellie saw the familiar gates, the well with the crane, the long row of stables and barns. At last she was at home.
“Wait a moment, I will be back directly,” she said to Stepan Lukitch, making him sit down on the sofa in the dining-room. “Sit still and wait a little, and I’ll see how he is going on.”
On her return from her husband, Nellie found the doctor lying down. He was lying on the sofa and muttering.
“Doctor, please! . . . doctor!”
“Eh? Ask Domna!” muttered Stepan Lukitch.
“What?”
“They said at the meeting . . . Vlassov said . . . Who? . . . what?”
And to her horror Nellie saw that the doctor was as delirious as her husband. What was to be done?
“I must go for the Zemstvo doctor,” she decided.
Then again there followed darkness, a cutting cold wind, lumps of frozen earth. She was suffering in body and in soul, and delusive nature has no arts, no deceptions to compensate these sufferings. . . .
Then she saw against the grey background how her husband every spring was in straits for money to pay the interest for the mortgage to the bank. He could not sleep, she could not sleep, and both racked their brains till their heads ached, thinking how to avoid being visited by the clerk of the Court.
She saw her children: the everlasting apprehension of colds, scarlet fever, diphtheria, bad marks at school, separation. Out of a brood of five or six one was sure to die.
The grey background was not untouched by death. That might well be. A husband and wife cannot die simultaneously. Whatever happened one must bury the other. And Nellie saw her husband dying. This terrible event presented itself to her in every detail. She saw the coffin, the candles, the deacon, and even the footmarks in the hall made by the undertaker.
“Why is it, what is it for?” she asked, looking blankly at her husband’s face.
And all the previous life with her husband seemed to her a stupid prelude to this.
Something fell from Nellie’s hand and knocked on the floor. She started, jumped up, and opened her eyes wide. One looking-glass she saw lying at her feet. The other was standing as before on the table.
She looked into the looking-glass and saw a pale, tear-stained face. There was no grey background now.
“I must have fallen asleep,” she thought with a sigh of relief.

---

8. MISERY

“To whom shall I tell my sorrow?” [1]

THE twilight of evening. Big flakes of wet snow are whirling lazily about the street lamps, which have just been lighted, and lying in a thin soft layer on roofs, horses’ backs, shoulders, caps. Iona Potapov, the sledge-driver, is all white like a ghost. He sits on the box without stirring, bent as double as the living body can be bent. If a regular snowdrift fell on him it seems as though even then he would not think it necessary to shake it off.... His little mare is white and motionless too. Her stillness, the angularity of her lines, and the stick-like straightness of her legs make her look like a halfpenny gingerbread horse. She is probably lost in thought. Anyone who has been torn away from the plough, from the familiar gray landscapes, and cast into this slough, full of monstrous lights, of unceasing uproar and hurrying people, is bound to think.
It is a long time since Iona and his nag have budged. They came out of the yard before dinnertime and not a single fare yet. But now the shades of evening are falling on the town. The pale light of the street lamps changes to a vivid color, and the bustle of the street grows noisier.
“Sledge to Vyborgskaya!” Iona hears. “Sledge!”
Iona starts, and through his snow-plastered eyelashes sees an officer in a military overcoat with a hood over his head.
“To Vyborgskaya,” repeats the officer. “Are you asleep? To Vyborgskaya!”
In token of assent Iona gives a tug at the reins which sends cakes of snow flying from the horse’s back and shoulders. The officer gets into the sledge. The sledge-driver clicks to the horse, cranes his neck like a swan, rises in his seat, and more from habit than necessity brandishes his whip. The mare cranes her neck, too, crooks her stick-like legs, and hesitatingly sets of....
“Where are you shoving, you devil?” Iona immediately hears shouts from the dark mass shifting to and fro before him. “Where the devil are you going? Keep to the r-right!”
“You don’t know how to drive! Keep to the right,” says the officer angrily.
A coachman driving a carriage swears at him; a pedestrian crossing the road and brushing the horse’s nose with his shoulder looks at him angrily and shakes the snow off his sleeve. Iona fidgets on the box as though he were sitting on thorns, jerks his elbows, and turns his eyes about like one possessed as though he did not know where he was or why he was there.
“What rascals they all are!” says the officer jocosely. “They are simply doing their best to run up against you or fall under the horse’s feet. They must be doing it on purpose.”
Iona looks as his fare and moves his lips.... Apparently he means to say something, but nothing comes but a sniff.
“What?” inquires the officer.
Iona gives a wry smile, and straining his throat, brings out huskily: “My son... er... my son died this week, sir.”
“H’m! What did he die of?”
Iona turns his whole body round to his fare, and says:
“Who can tell! It must have been from fever.... He lay three days in the hospital and then he died.... God’s will.”
“Turn round, you devil!” comes out of the darkness. “Have you gone cracked, you old dog? Look where you are going!”
“Drive on! drive on!...” says the officer. “We shan’t get there till to-morrow going on like this. Hurry up!”
The sledge-driver cranes his neck again, rises in his seat, and with heavy grace swings his whip. Several times he looks round at the officer, but the latter keeps his eyes shut and is apparently disinclined to listen. Putting his fare down at Vyborgskaya, Iona stops by a restaurant, and again sits huddled up on the box.... Again the wet snow paints him and his horse white. One hour passes, and then another....
Three young men, two tall and thin, one short and hunchbacked, come up, railing at each other and loudly stamping on the pavement with their goloshes.
“Cabby, to the Police Bridge!” the hunchback cries in a cracked voice. “The three of us,... twenty kopecks!”
Iona tugs at the reins and clicks to his horse. Twenty kopecks is not a fair price, but he has no thoughts for that. Whether it is a rouble or whether it is five kopecks does not matter to him now so long as he has a fare.... The three young men, shoving each other and using bad language, go up to the sledge, and all three try to sit down at once. The question remains to be settled: Which are to sit down and which one is to stand? After a long altercation, ill-temper, and abuse, they come to the conclusion that the hunchback must stand because he is the shortest.
“Well, drive on,” says the hunchback in his cracked voice, settling himself and breathing down Iona’s neck. “Cut along! What a cap you’ve got, my friend! You wouldn’t find a worse one in all Petersburg....”
“He-he!... he-he!...” laughs Iona. “It’s nothing to boast of!”
“Well, then, nothing to boast of, drive on! Are you going to drive like this all the way? Eh? Shall I give you one in the neck?”
“My head aches,” says one of the tall ones. “At the Dukmasovs’ yesterday Vaska and I drank four bottles of brandy between us.”
“I can’t make out why you talk such stuff,” says the other tall one angrily. “You lie like a brute.”
“Strike me dead, it’s the truth!...”
“It’s about as true as that a louse coughs.”
“He-he!” grins Iona. “Me-er-ry gentlemen!”
“Tfoo! the devil take you!” cries the hunchback indignantly. “Will you get on, you old plague, or won’t you? Is that the way to drive? Give her one with the whip. Hang it all, give it her well.”
Iona feels behind his back the jolting person and quivering voice of the hunchback. He hears abuse addressed to him, he sees people, and the feeling of loneliness begins little by little to be less heavy on his heart. The hunchback swears at him, till he chokes over some elaborately whimsical string of epithets and is overpowered by his cough. His tall companions begin talking of a certain Nadyezhda Petrovna. Iona looks round at them. Waiting till there is a brief pause, he looks round once more and says:
“This week... er... my... er... son died!”
“We shall all die,...” says the hunchback with a sigh, wiping his lips after coughing. “Come, drive on! drive on! My friends, I simply cannot stand crawling like this! When will he get us there?”
“Well, you give him a little encouragement... one in the neck!”
“Do you hear, you old plague? I’ll make you smart. If one stands on ceremony with fellows like you one may as well walk. Do you hear, you old dragon? Or don’t you care a hang what we say?”
And Iona hears rather than feels a slap on the back of his neck.
“He-he!...” he laughs. “Merry gentlemen.... God give you health!”
“Cabman, are you married?” asks one of the tall ones.
“I? He he! Me-er-ry gentlemen. The only wife for me now is the damp earth.... He-ho-ho!.... The grave that is!... Here my son’s dead and I am alive.... It’s a strange thing, death has come in at the wrong door.... Instead of coming for me it went for my son....”
And Iona turns round to tell them how his son died, but at that point the hunchback gives a faint sigh and announces that, thank God! they have arrived at last. After taking his twenty kopecks, Iona gazes for a long while after the revellers, who disappear into a dark entry. Again he is alone and again there is silence for him.... The misery which has been for a brief space eased comes back again and tears his heart more cruelly than ever. With a look of anxiety and suffering Iona’s eyes stray restlessly among the crowds moving to and fro on both sides of the street: can he not find among those thousands someone who will listen to him? But the crowds flit by heedless of him and his misery.... His misery is immense, beyond all bounds. If Iona’s heart were to burst and his misery to flow out, it would flood the whole world, it seems, but yet it is not seen. It has found a hiding-place in such an insignificant shell that one would not have found it with a candle by daylight....
Iona sees a house-porter with a parcel and makes up his mind to address him.
“What time will it be, friend?” he asks.
“Going on for ten.... Why have you stopped here? Drive on!”
Iona drives a few paces away, bends himself double, and gives himself up to his misery. He feels it is no good to appeal to people. But before five minutes have passed he draws himself up, shakes his head as though he feels a sharp pain, and tugs at the reins.... He can bear it no longer.
“Back to the yard!” he thinks. “To the yard!”
And his little mare, as though she knew his thoughts, falls to trotting. An hour and a half later Iona is sitting by a big dirty stove. On the stove, on the floor, and on the benches are people snoring. The air is full of smells and stuffiness. Iona looks at the sleeping figures, scratches himself, and regrets that he has come home so early....
“I have not earned enough to pay for the oats, even,” he thinks. “That’s why I am so miserable. A man who knows how to do his work,... who has had enough to eat, and whose horse has had enough to eat, is always at ease....”
In one of the corners a young cabman gets up, clears his throat sleepily, and makes for the water-bucket.
“Want a drink?” Iona asks him.
“Seems so.”
“May it do you good.... But my son is dead, mate.... Do you hear? This week in the hospital.... It’s a queer business....”
Iona looks to see the effect produced by his words, but he sees nothing. The young man has covered his head over and is already asleep. The old man sighs and scratches himself.... Just as the young man had been thirsty for water, he thirsts for speech. His son will soon have been dead a week, and he has not really talked to anybody yet.... He wants to talk of it properly, with deliberation.... He wants to tell how his son was taken ill, how he suffered, what he said before he died, how he died.... He wants to describe the funeral, and how he went to the hospital to get his son’s clothes. He still has his daughter Anisya in the country.... And he wants to talk about her too.... Yes, he has plenty to talk about now. His listener ought to sigh and exclaim and lament.... It would be even better to talk to women. Though they are silly creatures, they blubber at the first word.
“Let’s go out and have a look at the mare,” Iona thinks. “There is always time for sleep.... You’ll have sleep enough, no fear....”
He puts on his coat and goes into the stables where his mare is standing. He thinks about oats, about hay, about the weather.... He cannot think about his son when he is alone.... To talk about him with someone is possible, but to think of him and picture him is insufferable anguish....
“Are you munching?” Iona asks his mare, seeing her shining eyes. “There, munch away, munch away.... Since we have not earned enough for oats, we will eat hay.... Yes,... I have grown too old to drive.... My son ought to be driving, not I.... He was a real cabman.... He ought to have lived....”
Iona is silent for a while, and then he goes on:
“That’s how it is, old girl.... Kuzma Ionitch is gone.... He said good-by to me.... He went and died for no reason.... Now, suppose you had a little colt, and you were own mother to that little colt. ... And all at once that same little colt went and died.... You’d be sorry, wouldn’t you?...”
The little mare munches, listens, and breathes on her master’s hands. Iona is carried away and tells her all about it.

---

9. LOVE

“THREE o’clock in the morning. The soft April night is looking in at my windows and caressingly winking at me with its stars. I can’t sleep, I am so happy!
“My whole being from head to heels is bursting with a strange, incomprehensible feeling. I can’t analyse it just now—I haven’t the time, I’m too lazy, and there—hang analysis! Why, is a man likely to interpret his sensations when he is flying head foremost from a belfry, or has just learned that he has won two hundred thousand? Is he in a state to do it?”

This was more or less how I began my love-letter to Sasha, a girl of nineteen with whom I had fallen in love. I began it five times, and as often tore up the sheets, scratched out whole pages, and copied it all over again. I spent as long over the letter as if it had been a novel I had to write to order. And it was not because I tried to make it longer, more elaborate, and more fervent, but because I wanted endlessly to prolong the process of this writing, when one sits in the stillness of one’s study and communes with one’s own day-dreams while the spring night looks in at one’s window. Between the lines I saw a beloved image, and it seemed to me that there were, sitting at the same table writing with me, spirits as naïvely happy, as foolish, and as blissfully smiling as I. I wrote continually, looking at my hand, which still ached deliciously where hers had lately pressed it, and if I turned my eyes away I had a vision of the green trellis of the little gate. Through that trellis Sasha gazed at me after I had said goodbye to her. When I was saying good-bye to Sasha I was thinking of nothing and was simply admiring her figure as every decent man admires a pretty woman; when I saw through the trellis two big eyes, I suddenly, as though by inspiration, knew that I was in love, that it was all settled between us, and fully decided already, that I had nothing left to do but to carry out certain formalities.
It is a great delight also to seal up a love-letter, and, slowly putting on one’s hat and coat, to go softly out of the house and to carry the treasure to the post. There are no stars in the sky now: in their place there is a long whitish streak in the east, broken here and there by clouds above the roofs of the dingy houses; from that streak the whole sky is flooded with pale light. The town is asleep, but already the water-carts have come out, and somewhere in a far-away factory a whistle sounds to wake up the workpeople. Beside the postbox, slightly moist with dew, you are sure to see the clumsy figure of a house porter, wearing a bell-shaped sheepskin and carrying a stick. He is in a condition akin to catalepsy: he is not asleep or awake, but something between.
If the boxes knew how often people resort to them for the decision of their fate, they would not have such a humble air. I, anyway, almost kissed my postbox, and as I gazed at it I reflected that the post is the greatest of blessings.
I beg anyone who has ever been in love to remember how one usually hurries home after dropping the letter in the box, rapidly gets into bed and pulls up the quilt in the full conviction that as soon as one wakes up in the morning one will be overwhelmed with memories of the previous day and look with rapture at the window, where the daylight will be eagerly making its way through the folds of the curtain.
Well, to facts. . . . Next morning at midday, Sasha’s maid brought me the following answer: “I am delighted be sure to come to us to day please I shall expect you. Your S.”
Not a single comma. This lack of punctuation, and the misspelling of the word “delighted,” the whole letter, and even the long, narrow envelope in which it was put filled my heart with tenderness. In the sprawling but diffident handwriting I recognised Sasha’s walk, her way of raising her eyebrows when she laughed, the movement of her lips. . . . But the contents of the letter did not satisfy me. In the first place, poetical letters are not answered in that way, and in the second, why should I go to Sasha’s house to wait till it should occur to her stout mamma, her brothers, and poor relations to leave us alone together? It would never enter their heads, and nothing is more hateful than to have to restrain one’s raptures simply because of the intrusion of some animate trumpery in the shape of a half-deaf old woman or little girl pestering one with questions. I sent an answer by the maid asking Sasha to select some park or boulevard for a rendezvous. My suggestion was readily accepted. I had struck the right chord, as the saying is.
Between four and five o’clock in the afternoon I made my way to the furthest and most overgrown part of the park. There was not a soul in the park, and the tryst might have taken place somewhere nearer in one of the avenues or arbours, but women don’t like doing it by halves in romantic affairs; in for a penny, in for a pound—if you are in for a tryst, let it be in the furthest and most impenetrable thicket, where one runs the risk of stumbling upon some rough or drunken man. When I went up to Sasha she was standing with her back to me, and in that back I could read a devilish lot of mystery. It seemed as though that back and the nape of her neck, and the black spots on her dress were saying: Hush! . . . The girl was wearing a simple cotton dress over which she had thrown a light cape. To add to the air of mysterious secrecy, her face was covered with a white veil. Not to spoil the effect, I had to approach on tiptoe and speak in a half whisper.
From what I remember now, I was not so much the essential point of the rendezvous as a detail of it. Sasha was not so much absorbed in the interview itself as in its romantic mysteriousness, my kisses, the silence of the gloomy trees, my vows. . . . There was not a minute in which she forgot herself, was overcome, or let the mysterious expression drop from her face, and really if there had been any Ivan Sidoritch or Sidor Ivanitch in my place she would have felt just as happy. How is one to make out in such circumstances whether one is loved or not? Whether the love is “the real thing” or not?
From the park I took Sasha home with me. The presence of the beloved woman in one’s bachelor quarters affects one like wine and music. Usually one begins to speak of the future, and the confidence and self-reliance with which one does so is beyond bounds. You make plans and projects, talk fervently of the rank of general though you have not yet reached the rank of a lieutenant, and altogether you fire off such high-flown nonsense that your listener must have a great deal of love and ignorance of life to assent to it. Fortunately for men, women in love are always blinded by their feelings and never know anything of life. Far from not assenting, they actually turn pale with holy awe, are full of reverence and hang greedily on the maniac’s words. Sasha listened to me with attention, but I soon detected an absent-minded expression on her face, she did not understand me. The future of which I talked interested her only in its external aspect and I was wasting time in displaying my plans and projects before her. She was keenly interested in knowing which would be her room, what paper she would have in the room, why I had an upright piano instead of a grand piano, and so on. She examined carefully all the little things on my table, looked at the photographs, sniffed at the bottles, peeled the old stamps off the envelopes, saying she wanted them for something.
“Please collect old stamps for me!” she said, making a grave face. “Please do.”
Then she found a nut in the window, noisily cracked it and ate it.
“Why don’t you stick little labels on the backs of your books?” she asked, taking a look at the bookcase.
“What for?”
“Oh, so that each book should have its number. And where am I to put my books? I’ve got books too, you know.”
“What books have you got?” I asked.
Sasha raised her eyebrows, thought a moment and said:
“All sorts.”
And if it had entered my head to ask her what thoughts, what convictions, what aims she had, she would no doubt have raised her eyebrows, thought a minute, and have said in the same way: “All sorts.”
Later I saw Sasha home and left her house regularly, officially engaged, and was so reckoned till our wedding. If the reader will allow me to judge merely from my personal experience, I maintain that to be engaged is very dreary, far more so than to be a husband or nothing at all. An engaged man is neither one thing nor the other, he has left one side of the river and not reached the other, he is not married and yet he can’t be said to be a bachelor, but is in something not unlike the condition of the porter whom I have mentioned above.
Every day as soon as I had a free moment I hastened to my fiancée. As I went I usually bore within me a multitude of hopes, desires, intentions, suggestions, phrases. I always fancied that as soon as the maid opened the door I should, from feeling oppressed and stifled, plunge at once up to my neck into a sea of refreshing happiness. But it always turned out otherwise in fact. Every time I went to see my fiancée I found all her family and other members of the household busy over the silly trousseau. (And by the way, they were hard at work sewing for two months and then they had less than a hundred roubles’ worth of things). There was a smell of irons, candle grease and fumes. Bugles scrunched under one’s feet. The two most important rooms were piled up with billows of linen, calico, and muslin and from among the billows peeped out Sasha’s little head with a thread between her teeth. All the sewing party welcomed me with cries of delight but at once led me off into the dining-room where I could not hinder them nor see what only husbands are permitted to behold. In spite of my feelings, I had to sit in the dining-room and converse with Pimenovna, one of the poor relations. Sasha, looking worried and excited, kept running by me with a thimble, a skein of wool or some other boring object.
“Wait, wait, I shan’t be a minute,” she would say when I raised imploring eyes to her. “Only fancy that wretch Stepanida has spoilt the bodice of the barège dress!”
And after waiting in vain for this grace, I lost my temper, went out of the house and walked about the streets in the company of the new cane I had bought. Or I would want to go for a walk or a drive with my fiancée, would go round and find her already standing in the hall with her mother, dressed to go out and playing with her parasol.
“Oh, we are going to the Arcade,” she would say. “We have got to buy some more cashmere and change the hat.”
My outing is knocked on the head. I join the ladies and go with them to the Arcade. It is revoltingly dull to listen to women shopping, haggling and trying to outdo the sharp shopman. I felt ashamed when Sasha, after turning over masses of material and knocking down the prices to a minimum, walked out of the shop without buying anything, or else told the shopman to cut her some half rouble’s worth.
When they came out of the shop, Sasha and her mamma with scared and worried faces would discuss at length having made a mistake, having bought the wrong thing, the flowers in the chintz being too dark, and so on.
Yes, it is a bore to be engaged! I’m glad it’s over.
Now I am married. It is evening. I am sitting in my study reading. Behind me on the sofa Sasha is sitting munching something noisily. I want a glass of beer.
“Sasha, look for the corkscrew. . . .” I say. “It’s lying about somewhere.”
Sasha leaps up, rummages in a disorderly way among two or three heaps of papers, drops the matches, and without finding the corkscrew, sits down in silence. . . . Five minutes pass—ten. . . I begin to be fretted both by thirst and vexation.
“Sasha, do look for the corkscrew,” I say.
Sasha leaps up again and rummages among the papers near me. Her munching and rustling of the papers affects me like the sound of sharpening knives against each other. . . . I get up and begin looking for the corkscrew myself. At last it is found and the beer is uncorked. Sasha remains by the table and begins telling me something at great length.
“You’d better read something, Sasha,” I say.
She takes up a book, sits down facing me and begins moving her lips . . . . I look at her little forehead, moving lips, and sink into thought.
“She is getting on for twenty. . . .” I reflect. “If one takes a boy of the educated class and of that age and compares them, what a difference! The boy would have knowledge and convictions and some intelligence.”
But I forgive that difference just as the low forehead and moving lips are forgiven. I remember in my old Lovelace days I have cast off women for a stain on their stockings, or for one foolish word, or for not cleaning their teeth, and now I forgive everything: the munching, the muddling about after the corkscrew, the slovenliness, the long talking about nothing that matters; I forgive it all almost unconsciously, with no effort of will, as though Sasha’s mistakes were my mistakes, and many things which would have made me wince in old days move me to tenderness and even rapture. The explanation of this forgiveness of everything lies in my love for Sasha, but what is the explanation of the love itself, I really don’t know.

---

10. AT A SUMMER VILLA

“I LOVE YOU. You are my life, my happiness—everything to me! Forgive the avowal, but I have not the strength to suffer and be silent. I ask not for love in return, but for sympathy. Be at the old arbour at eight o’clock this evening. . . . To sign my name is unnecessary I think, but do not be uneasy at my being anonymous. I am young, nice-looking . . . what more do you want?”

When Pavel Ivanitch Vyhodtsev, a practical married man who was spending his holidays at a summer villa, read this letter, he shrugged his shoulders and scratched his forehead in perplexity.
“What devilry is this?” he thought. “I’m a married man, and to send me such a queer . . . silly letter! Who wrote it?”
Pavel Ivanitch turned the letter over and over before his eyes, read it through again, and spat with disgust.
“‘I love you’” . . . he said jeeringly. “A nice boy she has pitched on! So I’m to run off to meet you in the arbour! . . . I got over all such romances and fleurs d’amour years ago, my girl. . . . Hm! She must be some reckless, immoral creature. . . . Well, these women are a set! What a whirligig—God forgive us!—she must be to write a letter like that to a stranger, and a married man, too! It’s real demoralisation!”
In the course of his eight years of married life Pavel Ivanitch had completely got over all sentimental feeling, and he had received no letters from ladies except letters of congratulation, and so, although he tried to carry it off with disdain, the letter quoted above greatly intrigued and agitated him.
An hour after receiving it, he was lying on his sofa, thinking:
“Of course I am not a silly boy, and I am not going to rush off to this idiotic rendezvous; but yet it would be interesting to know who wrote it! Hm. . . . It is certainly a woman’s writing. . . . The letter is written with genuine feeling, and so it can hardly be a joke. . . . Most likely it’s some neurotic girl, or perhaps a widow . . . widows are frivolous and eccentric as a rule. Hm. . . . Who could it be?”
What made it the more difficult to decide the question was that Pavel Ivanitch had not one feminine acquaintance among all the summer visitors, except his wife.
“It is queer . . .” he mused. “‘I love you!’. . . When did she manage to fall in love? Amazing woman! To fall in love like this, apropos of nothing, without making any acquaintance and finding out what sort of man I am. . . . She must be extremely young and romantic if she is capable of falling in love after two or three looks at me. . . . But . . . who is she?”
Pavel Ivanitch suddenly recalled that when he had been walking among the summer villas the day before, and the day before that, he had several times been met by a fair young lady with a light blue hat and a turn-up nose. The fair charmer had kept looking at him, and when he sat down on a seat she had sat down beside him. . . .
“Can it be she?” Vyhodtsev wondered. “It can’t be! Could a delicate ephemeral creature like that fall in love with a worn-out old eel like me? No, it’s impossible!”
At dinner Pavel Ivanitch looked blankly at his wife while he meditated:
“She writes that she is young and nice-looking. . . . So she’s not old. . . . Hm. . . . To tell the truth, honestly I am not so old and plain that no one could fall in love with me. My wife loves me! Besides, love is blind, we all know. . . .”
“What are you thinking about?” his wife asked him.
“Oh. . . my head aches a little. . .” Pavel Ivanitch said, quite untruly.
He made up his mind that it was stupid to pay attention to such a nonsensical thing as a love-letter, and laughed at it and at its authoress, but—alas!—powerful is the “dacha” enemy of mankind! After dinner, Pavel Ivanitch lay down on his bed, and instead of going to sleep, reflected:
“But there, I daresay she is expecting me to come! What a silly! I can just imagine what a nervous fidget she’ll be in and how her tournure will quiver when she does not find me in the arbour! I shan’t go, though. . . . Bother her!”
But, I repeat, powerful is the enemy of mankind.
“Though I might, perhaps, just out of curiosity . . .” he was musing, half an hour later. “I might go and look from a distance what sort of a creature she is. . . . It would be interesting to have a look at her! It would be fun, and that’s all! After all, why shouldn’t I have a little fun since such a chance has turned up?”
Pavel Ivanitch got up from his bed and began dressing. “What are you getting yourself up so smartly for?” his wife asked, noticing that he was putting on a clean shirt and a fashionable tie.
“Oh, nothing. . . . I must have a walk. . . . My head aches. . . . Hm.”
Pavel Ivanitch dressed in his best, and waiting till eight o’clock, went out of the house. When the figures of gaily dressed summer visitors of both sexes began passing before his eyes against the bright green background, his heart throbbed.
“Which of them is it? . . .” he wondered, advancing irresolutely. “Come, what am I afraid of? Why, I am not going to the rendezvous! What . . . a fool! Go forward boldly! And what if I go into the arbour? Well, well . . . there is no reason I should.”
Pavel Ivanitch’s heart beat still more violently. . . . Involuntarily, with no desire to do so, he suddenly pictured to himself the half-darkness of the arbour. . . . A graceful fair girl with a little blue hat and a turn-up nose rose before his imagination. He saw her, abashed by her love and trembling all over, timidly approach him, breathing excitedly, and . . . suddenly clasping him in her arms.
“If I weren’t married it would be all right . . .” he mused, driving sinful ideas out of his head. “Though . . . for once in my life, it would do no harm to have the experience, or else one will die without knowing what. . . . And my wife, what will it matter to her? Thank God, for eight years I’ve never moved one step away from her. . . . Eight years of irreproachable duty! Enough of her. . . . It’s positively vexatious. . . . I’m ready to go to spite her!”
Trembling all over and holding his breath, Pavel Ivanitch went up to the arbour, wreathed with ivy and wild vine, and peeped into it . . . . A smell of dampness and mildew reached him. . . .
“I believe there’s nobody . . .” he thought, going into the arbour, and at once saw a human silhouette in the corner.
The silhouette was that of a man. . . . Looking more closely, Pavel Ivanitch recognised his wife’s brother, Mitya, a student, who was staying with them at the villa.
“Oh, it’s you . . .” he growled discontentedly, as he took off his hat and sat down.
“Yes, it’s I” . . . answered Mitya.
Two minutes passed in silence.
“Excuse me, Pavel Ivanitch,” began Mitya: “but might I ask you to leave me alone?? . . . I am thinking over the dissertation for my degree and . . . and the presence of anybody else prevents my thinking.”
“You had better go somewhere in a dark avenue. . .” Pavel Ivanitch observed mildly. “It’s easier to think in the open air, and, besides, . . . er . . . I should like to have a little sleep here on this seat. . . It’s not so hot here. . . .”
“You want to sleep, but it’s a question of my dissertation . . .” Mitya grumbled. “The dissertation is more important.”
Again there was a silence. Pavel Ivanitch, who had given the rein to his imagination and was continually hearing footsteps, suddenly leaped up and said in a plaintive voice:
“Come, I beg you, Mitya! You are younger and ought to consider me . . . . I am unwell and . . . I need sleep. . . . Go away!”
“That’s egoism. . . . Why must you be here and not I? I won’t go as a matter of principle.”
“Come, I ask you to! Suppose I am an egoist, a despot and a fool . . . but I ask you to go! For once in my life I ask you a favour! Show some consideration!”
Mitya shook his head.
“What a beast! . . .” thought Pavel Ivanitch. “That can’t be a rendezvous with him here! It’s impossible with him here!”
“I say, Mitya,” he said, “I ask you for the last time. . . . Show that you are a sensible, humane, and cultivated man!”
“I don’t know why you keep on so!” . . . said Mitya, shrugging his shoulders. “I’ve said I won’t go, and I won’t. I shall stay here as a matter of principle. . . .”
At that moment a woman’s face with a turn-up nose peeped into the arbour. . . .
Seeing Mitya and Pavel Ivanitch, it frowned and vanished.
“She is gone!” thought Pavel Ivanitch, looking angrily at Mitya. “She saw that blackguard and fled! It’s all spoilt!”
After waiting a little longer, he got up, put on his hat and said:
“You’re a beast, a low brute and a blackguard! Yes! A beast! It’s mean . . . and silly! Everything is at an end between us!”
“Delighted to hear it!” muttered Mitya, also getting up and putting on his hat. “Let me tell you that by being here just now you’ve played me such a dirty trick that I’ll never forgive you as long as I live.”
Pavel Ivanitch went out of the arbour, and beside himself with rage, strode rapidly to his villa. Even the sight of the table laid for supper did not soothe him.
“Once in a lifetime such a chance has turned up,” he thought in agitation; “and then it’s been prevented! Now she is offended . . . crushed!”
At supper Pavel Ivanitch and Mitya kept their eyes on their plates and maintained a sullen silence. . . . They were hating each other from the bottom of their hearts.
“What are you smiling at?” asked Pavel Ivanitch, pouncing on his wife. “It’s only silly fools who laugh for nothing!”
His wife looked at her husband’s angry face, and went off into a peal of laughter.
“What was that letter you got this morning?” she asked.
“I? . . . I didn’t get one. . . .” Pavel Ivanitch was overcome with confusion. “You are inventing . . . imagination.”
“Oh, come, tell us! Own up, you did! Why, it was I sent you that letter! Honour bright, I did! Ha ha!”
Pavel Ivanitch turned crimson and bent over his plate. “Silly jokes,” he growled.
“But what could I do? Tell me that. . . . We had to scrub the rooms out this evening, and how could we get you out of the house? There was no other way of getting you out. . . . But don’t be angry, stupid. . . . I didn’t want you to be dull in the arbour, so I sent the same letter to Mitya too! Mitya, have you been to the arbour?”
Mitya grinned and left off glaring with hatred at his rival.

---

ОГЛАВЛЕНИЕ

1. ТРАГИК (1883)

2. В МОСКВЕ НА ТРУБНОЙ ПЛОЩАДИ (1883)

3. КЛЕВЕТА (1883)

4. ШВЕДСКАЯ СПИЧКА (1883)

5. МЕЛЮЗГА (1885)

6. НАЛИМ (1885)

7. ЗЕРКАЛО (1885)

8. ТОСКА (1886)

9. ЛЮБОВЬ (1886)

10. НА ДАЧЕ (1886)

---

1. ТРАГИК

Был бенефис трагика Феногенова.
Давали «Князя Серебряного». Сам бенефициант играл Вяземского, антрепренер Лимонадов — Дружину Морозова, г-жа Беобахтова — Елену… Спектакль вышел на славу. Трагик делал буквально чудеса. Он похищал Елену одной рукой и держал ее выше головы, когда проносил через сцену. Он кричал, шипел, стучал ногами, рвал у себя на груди кафтан. Отказываясь от поединка с Морозовым, он трясся всем телом, как в действительности никогда не трясутся, и с шумом задыхался. Театр дрожал от аплодисментов. Вызовам не было конца. Феногенову поднесли серебряный портсигар и букет с длинными лентами. Дамы махали платками, заставляли мужчин аплодировать, многие плакали… Но более всех восторгалась игрой и волновалась дочь исправника Сидорецкого, Маша. Она сидела в первом ряду кресел, рядом со своим папашей, не отрывала глаз от сцены даже в антрактах и была в полном восторге. Ее тоненькие ручки и ножки дрожали, глазки были полны слез, лицо становилось всё бледней и бледней. И не мудрено: она была в театре первый раз в жизни!
— Как хорошо они представляют! Как отлично! — обращалась она к своему папаше-исправнику всякий раз, когда опускался занавес. — Как хорош Феногенов!
И если бы папаша мог читать на лицах, он прочел бы на бледном личике своей дочки восторг, доходящий до страдания. Она страдала и от игры, и от пьесы, и от обстановки. Когда в антракте полковой оркестр начинал играть свою музыку, она в изнеможении закрывала глаза.
— Папа! — обратилась она к отцу в последнем антракте. — Пойди на сцену и скажи им всем, чтобы приходили к нам завтра обедать!
Исправник пошел за сцену, похвалил там всех за хорошую игру и сказал г-же Беобахтовой комплимент:
— Ваше красивое лицо просится на полотно. О, зачем я не владею кистью!
И шаркнул ногой, потом пригласил артистов к себе на обед.
— Все приходите, кроме женского пола, — шепнул он. — Актрис не надо, потому что у меня дочка.
На другой день у исправника обедали артисты. Пришли только антрепренер Лимонадов, трагик Феногенов и комик Водолазов; остальные сослались на недосуг и не пришли. Обед прошел не скучно. Лимонадов всё время уверял исправника, что он его уважает и вообще чтит всякое начальство, Водолазов представлял пьяных купцов и армян, а Феногенов, высокий, плотный малоросс (в паспорте он назывался Кныш) с черными глазами и нахмуренным лбом, продекламировал «У парадного подъезда» и «Быть или не быть?». Лимонадов со слезами на глазах рассказал о свидании своем с бывшим губернатором генералом Канючиным. Исправник слушал, скучал и благодушно улыбался. Несмотря даже на то, что от Лимонадова сильно пахло жжеными перьями, а на Феногенове был чужой фрак и сапоги с кривыми каблуками, он был доволен. Они нравились его дочке, веселили ее, и этого ему было достаточно! А Маша глядела на артистов, не отрывала от них глаз ни на минуту. Никогда ранее она не видала таких умных, необыкновенных людей!
Вечером исправник и Маша опять были в театре. Через неделю артисты опять обедали у начальства и с этого раза стали почти каждый день приходить в дом исправника, то обедать, то ужинать, и Маша еще сильнее привязалась к театру и стала бывать в нем ежедневно.
Она влюбилась в трагика Феногенова. В одно прекрасное утро, когда исправник ездил встречать архиерея, она бежала с труппой Лимонадова и на пути повенчалась со своим возлюбленным. Отпраздновав свадьбу, артисты сочинили длинное, чувствительное письмо и отправили его к исправнику. Сочиняли все разом.
— Ты ему мотивы, мотивы ты ему! — говорил Лимонадов, диктуя Водолазову. — Почтения ему подпусти…
Они, чинодралы, любят это. Надбавь чего-нибудь этакого… чтоб прослезился…
Ответ на это письмо был самый неутешительный. Исправник отрекался от дочери, вышедшей, как он писал, «за глупого, праздношатающегося хохла, не имеющего определенных занятий».
И на другой день после того, как пришел этот ответ, Маша писала своему отцу:
«Папа, он бьет меня! Прости нас!»
Он бил ее, бил за кулисами в присутствии Лимонадова, прачки и двух ламповщиков! Он помнил, как за четыре дня до свадьбы, вечером, сидел он со всей труппой в трактире «Лондон»; все говорили о Маше, труппа советовала ему «рискнуть», а Лимонадов убеждал со слезами на глазах:
— Глупо и нерационально отказываться от такого случая! Да ведь за этакие деньги не то что жениться, в Сибирь пойти можно! Женишься, построишь свой собственный театр, и бери меня тогда к себе в труппу. Не я уж тогда владыка, а ты владыка.
Феногенов помнил об этом и теперь бормотал, сжимая кулаки:
— Если он не пришлет денег, так я из нее щепы нащеплю. Я не позволю себя обманывать, чёрт меня раздери!
Из одного губернского города труппа хотела уехать тайком от Маши, но Маша узнала и прибежала на вокзал после второго звонка, когда актеры уже сидели в вагонах.
— Я оскорблен вашим отцом! — сказал ей трагик. — Между нами всё кончено!
А она, несмотря на то, что в вагоне был народ, согнула свои маленькие ножки, стала перед ним на колени и протянула с мольбой руки.
— Я люблю вас! — просила она. — Не гоните меня, Кондратий Иваныч! Я не могу жить без вас!
Вняли ее мольбам и, посоветовавшись, приняли ее в труппу на амплуа «сплошной графини», — так называли маленьких актрис, выходивших на сцену обыкновенно толпой и игравших роли без речей… Сначала Маша играла горничных и пажей, но потом, когда г-жа Беобахтова, цвет лимонадовской труппы, бежала, то ее сделали ingénue. Играла она плохо: сюсюкала, конфузилась.
Скоро, впрочем, привыкла и стала нравиться публике. Феногенов был очень недоволен.
— Разве это актриса? — говорил он. — Ни фигуры, ни манер, а так только… одна глупость…
В одном губернском городе труппа Лимонадова давала «Разбойников» Шиллера. Феногенов изображал Франца, Маша — Амалию. Трагик кричал и трясся, Маша читала свою роль, как хорошо заученный урок, и пьеса сошла бы, как сходят вообще пьесы, если бы не случился маленький скандал. Всё шло благополучно до того места в пьесе, где Франц объясняется в любви Амалии, а она хватает его шпагу. Малоросс прокричал, прошипел, затрясся и сжал в своих железных объятиях Машу. А Маша вместо того, чтобы отпихнуть его, крикнуть ему «прочь!», задрожала в его объятиях, как птичка, и не двигалась… Она точно застыла.
— Пожалейте меня! — прошептала она ему на ухо. — О, пожалейте меня! Я так несчастна!
— Роли не знаешь! Суфлера слушай! — прошипел трагик и сунул ей в руки шпагу.
После спектакля Лимонадов и Феногенов сидели в кассе и вели беседу.
— Жена твоя ролей не учит, это ты правильно… — говорил антрепренер. — Функции своей не знает… У всякого человека есть своя функция… Так вот она ее-то не знает…
Феногенов слушал, вздыхал и хмурился, хмурился…
На другой день утром Маша сидела в мелочной лавочке и писала:
«Папа, он бьет меня! Прости нас! Вышли нам денег!»

---

2. В МОСКВЕ НА ТРУБНОЙ ПЛОЩАДИ

Небольшая площадь близ Рождественского монастыря, которую называют Трубной, или просто Трубой; по воскресеньям на ней бывает торг. Копошатся, как раки в решете, сотни тулупов, бекеш, меховых картузов, цилиндров. Слышно разноголосое пение птиц, напоминающее весну. Если светит солнце и на небе нет облаков, то пение и запах сена чувствуются сильнее, и это воспоминание о весне возбуждает мысль и уносит ее далеко-далеко. По одному краю площадки тянется ряд возов. На возах не сено, не капуста, не бобы, а щеглы, чижи, красавки, жаворонки, черные и серые дрозды, синицы, снегири. Всё это прыгает в плохих, самоделковых клетках, поглядывает с завистью на свободных воробьев и щебечет. Щеглы по пятаку, чижи подороже, остальная же птица имеет самую неопределенную ценность.
— Почем жаворонок?
Продавец и сам не знает, какая цена его жаворонку. Он чешет затылок и запрашивает сколько бог на душу положит — или рубль, или три копейки, смотря по покупателю. Есть и дорогие птицы. На запачканной жердочке сидит полинялый старик-дрозд с ощипанным хвостом. Он солиден, важен и неподвижен, как отставной генерал. На свою неволю он давно уже махнул лапкой и на голубое небо давно уже глядит равнодушно. Должно быть, за это свое равнодушие он и почитается рассудительной птицей. Его нельзя продать дешевле как за сорок копеек. Около птиц толкутся, шлепая по грязи, гимназисты, мастеровые, молодые люди в модных пальто, любители в донельзя поношенных шапках, в подсученных, истрепанных, точно мышами изъеденных брюках. Юнцам и мастеровым продают самок за самцов, молодых за старых… Они мало смыслят в птицах.
Зато любителя не обманешь. Любитель издали видит и понимает птицу.
— Положительности нет в этой птице, — говорит любитель, засматривая чижу в рот и считая перья в его хвосте. — Он теперь поет, это верно, но что ж из этого? И я в компании запою. Нет, ты, брат, мне без компании, брат, запой; запой в одиночку, ежели можешь… Ты подай мне того вон, что сидит и молчит! Тихоню подай! Этот молчит, стало быть, себе на уме…
Между возами с птицей попадаются возы и с другого рода живностью. Тут вы видите зайцев, кроликов, ежей, морских свинок, хорьков. Сидит заяц и с горя солому жует. Морские свинки дрожат от холода, а ежи с любопытством посматривают из-под своих колючек на публику.
— Я где-то читал, — говорит чиновник почтового ведомства, в полинялом пальто, ни к кому не обращаясь и любовно поглядывая на зайца, — я читал, что у какого-то ученого кошка, мышь, кобчик и воробей из одной чашки ели.
— Очень это возможно, господин. Потому кошка битая, и у кобчика, небось, весь хвост повыдерган. Никакой учености тут нет, сударь. У моего кума была кошка, которая, извините, огурцы ела. Недели две полосовал кнутищем, покудова выучил. Заяц, ежели его бить, спички может зажигать. Чему вы удивляетесь? Очень просто! Возьмет в рот спичку и — чирк! Животное то же, что и человек. Человек от битья умней бывает, так и тварь.
В толпе снуют чуйки с петухами и утками под мышкой. Птица всё тощая, голодная. Из клеток высовывают свои некрасивые, облезлые головы цыплята и клюют что-то в грязи. Мальчишки с голубями засматривают вам в лицо и тщатся узнать в вас голубиного любителя.
— Да-с! Говорить вам нечего! — кричит кто-то сердито. — Вы посмотрите, а потом и говорите! Нешто это голубь? Это орел, а не голубь!
Высокий, тонкий человек с бачками и бритыми усами, по наружности лакей, больной и пьяный, продает белую, как снег, болонку. Старуха-болонка плачет.
— Велела вот продать эту пакость, — говорит лакей, презрительно усмехаясь. — Обанкрутилась на старости лет, есть нечего и теперь вот собак да кошек продает.
Плачет, целует их в поганые морды, а сама продает от нужды. Ей-богу, факт! Купите, господа! На кофий деньги надобны.
Но никто не смеется. Мальчишка стоит возле и, прищурив один глаз, смотрит на него серьезно, с состраданием.
Интереснее всего рыбный отдел. Душ десять мужиков сидят в ряд. Перед каждым из них ведро, в ведрах же маленький кромешный ад. Там в зеленоватой, мутной воде копошатся карасики, вьюнки, малявки, улитки, лягушки-жерлянки, тритоны. Большие речные жуки с поломанными ногами шныряют по маленькой поверхности, карабкаясь на карасей и перескакивая через лягушек. Лягушки лезут на жуков, тритоны на лягушек. Живуча тварь! Темно-зеленые лини, как более дорогая рыба, пользуются льготой: их держат в особой баночке, где плавать нельзя, но всё же не так тесно…
— Важная рыба карась! Держаный карась, ваше высокоблагородие, чтоб он издох! Его хоть год держи в ведре, а он всё жив! Неделя уж, как поймал я этих самых рыбов. Наловил я их, милостивый государь, в Перерве и оттуда пешком. Караси по две копейки, вьюны по три, а малявки гривенник за десяток, чтоб они издохли! Извольте малявок за пятак. Червячков не прикажете ли?
Продавец лезет в ведро и достает оттуда своими грубыми, жесткими пальцами нежную малявку или карасика, величиной с ноготь. Около ведер разложены лески, крючки, жерлицы, и отливают на солнце пунцовым огнем прудовые червяки.
Около возов с птицей и около ведер с рыбой ходит старец-любитель в меховом картузе, железных очках и калошах, похожих на два броненосца. Это, как его называют здесь, «тип». За душой у него ни копейки, но, несмотря на это, он торгуется, волнуется, пристает к покупателям с советами. За какой-нибудь час он успевает осмотреть всех зайцев, голубей и рыб, осмотреть до тонкостей, определить всем, каждой из этих тварей породу, возраст и цену. Его, как ребенка, интересуют щеглята, карасики и малявки. Заговорите с ним, например, о дроздах, и чудак расскажет вам такое, чего вы не найдете ни в одной книге. Расскажет вам с восхищением, страстно и вдобавок еще и в невежестве упрекнет. Про щеглят и снегирей он готов говорить без конца, выпучив глаза и сильно размахивая руками. Здесь на Трубе его можно встретить только в холодное время, летом же он где-то за Москвой перепелов на дудочку ловит и рыбку удит.
А вот и другой «тип», — очень высокий, очень худой господин в темных очках, бритый, в фуражке с кокардой, похожий на подьячего старого времени. Это любитель; он имеет немалый чин, служит учителем в гимназии, и это известно завсегдатаям Трубы, и они относятся к нему с уважением, встречают его поклонами и даже придумали для него особенный титул: «ваше местоимение». Под Сухаревой он роется в книгах, а на Трубе ищет хороших голубей.
— Пожалуйте! — кричат его голубятники. — Господин учитель, ваше местоимение, обратите ваше внимание на турманов! Ваше местоимение!
— Ваше местоимение! — кричат ему с разных сторон.
— Ваше местоимение! — повторяет где-то на бульваре мальчишка.
А «его местоимение», очевидно, давно уже привыкший к этому своему титулу, серьезный, строгий, берет в обе руки голубя и, подняв его выше головы, начинает рассматривать и при этом хмурится и становится еще более серьезным, как заговорщик.
И Труба, этот небольшой кусочек Москвы, где животных любят так нежно и где их так мучают, живет своей маленькой жизнью, шумит и волнуется, и тем деловым и богомольным людям, которые проходят мимо по бульвару, непонятно, зачем собралась эта толпа людей, эта пестрая смесь шапок, картузов и цилиндров, о чем тут говорят, чем торгуют.

---

3. КЛЕВЕТА

Учитель чистописания Сергей Капитоныч Ахинеев выдавал свою дочку Наталью за учителя истории и географии Ивана Петровича Лошадиных. Свадебное веселье текло как по маслу. В зале пели, играли, плясали. По комнатам, как угорелые, сновали взад и вперед взятые напрокат из клуба лакеи в черных фраках и белых запачканных галстуках. Стоял шум и говор. Учитель математики Тарантулов, француз Падекуа и младший ревизор контрольной палаты Егор Венедиктыч Мзда, сидя рядом на диване, спеша и перебивая друг друга, рассказывали гостям случаи погребения заживо и высказывали свое мнение о спиритизме. Все трое не верили в спиритизм, но допускали, что на этом свете есть много такого, чего никогда не постигнет ум человеческий. В другой комнате учитель словесности Додонский объяснял гостям случаи, когда часовой имеет право стрелять в проходящих. Разговоры были, как видите, страшные, но весьма приятные. В окна со двора засматривали люди, по своему социальному положению не имевшие права войти внутрь.
Ровно в полночь хозяин Ахинеев прошел в кухню поглядеть, всё ли готово к ужину. В кухне от пола до потолка стоял дым, состоявший из гусиных, утиных и многих других запахов. На двух столах были разложены и расставлены в художественном беспорядке атрибуты закусок и выпивок. Около столов суетилась кухарка Марфа, красная баба с двойным перетянутым животом.
— Покажи-ка мне, матушка, осетра! — сказал Ахинеев, потирая руки и облизываясь. — Запах-то какой, миазма какая! Так бы и съел всю кухню! Ну-кася, покажи осетра!
Марфа подошла к одной из скамей и осторожно приподняла засаленный газетный лист. Под этим листом, на огромнейшем блюде, покоился большой заливной осетр, пестревший каперсами, оливками и морковкой. Ахинеев поглядел на осетра и ахнул. Лицо его просияло, глаза подкатились. Он нагнулся и издал губами звук неподмазанного колеса. Постояв немного, он щелкнул от удовольствия пальцами и еще раз чмокнул губами.
— Ба! Звук горячего поцелуя… Ты с кем это здесь целуешься, Марфуша? — послышался голос из соседней комнаты, и в дверях показалась стриженая голова помощника классных наставников, Ванькина. — С кем это ты? А-а-а… очень приятно! С Сергей Капитонычем! Хорош дед, нечего сказать! С женским полонезом тет-а-тет!
— Я вовсе не целуюсь, — сконфузился Ахинеев, — кто это тебе, дураку, сказал? Это я тово… губами чмокнул в отношении… в рассуждении удовольствия… При виде рыбы…
— Рассказывай!
Голова Ванькина широко улыбнулась и скрылась за дверью. Ахинеев покраснел.
«Чёрт знает что! — подумал он. — Пойдет теперь, мерзавец, и насплетничает. На весь город осрамит, скотина…»
Ахинеев робко вошел в залу и искоса поглядел в сторону: где Ванькин? Ванькин стоял около фортепиано и, ухарски изогнувшись, шептал что-то смеявшейся свояченице инспектора.
«Это про меня! — подумал Ахинеев. — Про меня, чтоб его разорвало! А та и верит… и верит! Смеется! Боже ты мой! Нет, так нельзя оставить… нет… Нужно будет сделать, чтоб ему не поверили… Поговорю со всеми с ними, и он же у меня в дураках-сплетниках останется».
Ахинеев почесался и, не переставая конфузиться, подошел к Падекуа.
— Сейчас я в кухне был и насчет ужина распоряжался, — сказал он французу. — Вы, я знаю, рыбу любите, а у меня, батенька, осетр, вво! В два аршина! Хе-хе-хе… Да, кстати… чуть было не забыл… В кухне-то сейчас, с осетром с этим — сущий анекдот! Вхожу я сейчас в кухню и хочу кушанья оглядеть… Гляжу на осетра и от удовольствия… от пикантности губами чмок! А в это время вдруг дурак этот Ванькин входит и говорит… ха-ха-ха… и говорит: «А-а-а… вы целуетесь здесь?» С Марфой-то, с кухаркой! Выдумал же, глупый человек! У бабы ни рожи, ни кожи, на всех зверей похожа, а он… целоваться! Чудак!
— Кто чудак? — спросил подошедший Тарантулов.
— Да вон тот. Ванькин! Вхожу, это, я в кухню… И он рассказал про Ванькина.
— Насмешил, чудак! А по-моему, приятней с барбосом целоваться, чем с Марфой. — прибавил Ахинеев, оглянулся и увидел сзади себя Мзду.
— Мы насчет Ванькина, — сказал он ему. — Чудачина! Входит, это, в кухню, увидел меня рядом с Марфой да и давай штуки разные выдумывать. «Чего, говорит, вы целуетесь?» Спьяна-то ему примерещилось. А я, говорю, скорей с индюком поцелуюсь, чем с Марфой. Да у меня и жена есть, говорю, дурак ты этакий. Насмешил!
— Кто вас насмешил? — спросил подошедший к Ахинееву отец-законоучитель.
— Ванькин. Стою я, знаете, в кухне и на осетра гляжу…
И так далее. Через какие-нибудь полчаса уже все гости знали про историю с осетром и Ванькиным.
«Пусть теперь им рассказывает! — думал Ахинеев, потирая руки. — Пусть! Он начнет рассказывать, а ему сейчас: «Полно тебе, дурак, чепуху городить! Нам всё известно!»
И Ахинеев до того успокоился, что выпил от радости лишних четыре рюмки. Проводив после ужина молодых в спальню, он отправился к себе и уснул, как ни в чем не повинный ребенок, а на другой день он уже не помнил истории с осетром. Но, увы! Человек предполагает, а бог располагает. Злой язык сделал свое злое дело, и не помогла Ахинееву его хитрость! Ровно через неделю, а именно в среду после третьего урока, когда Ахинеев стоял среди учительской и толковал о порочных наклонностях ученика Высекина, к нему подошел директор и отозвал его в сторону.
— Вот что, Сергей Капитоныч, — сказал директор. — Вы извините… Не мое это дело, но все-таки я должен дать понять… Моя обязанность… Видите ли, ходят слухи, что вы живете с этой… с кухаркой… Не мое это дело, но… Живите с ней, целуйтесь… что хотите, только, пожалуйста, не так гласно! Прошу вас! Не забывайте, что вы педагог!
Ахинеев озяб и обомлел. Как ужаленный сразу целым роем и как ошпаренный кипятком, он пошел домой. Шел он домой и ему казалось, что на него весь город глядит, как на вымазанного дегтем… Дома ожидала его новая беда.
— Ты что же это ничего не трескаешь? — спросила его за обедом жена. — О чем задумался? Об амурах думаешь? О Марфушке стосковался? Всё мне, махамет, известно! Открыли глаза люди добрые! У-у-у… вварвар!
И шлеп его по щеке!.. Он встал из-за стола и, не чувствуя под собой земли, без шапки и пальто, побрел к Ванькину. Ванькина он застал дома.
— Подлец ты! — обратился Ахинеев к Ванькину. — За что ты меня перед всем светом в грязи выпачкал? За что ты на меня клевету пустил?
— Какую клевету? Что вы выдумываете!
— А кто насплетничал, будто я с Марфой целовался? Не ты, скажешь? Не ты, разбойник?
Ванькин заморгал и замигал всеми фибрами своего поношенного лица, поднял глаза к образу и проговорил:
— Накажи меня бог! Лопни мои глаза и чтоб я издох, ежели хоть одно слово про вас сказал! Чтоб мне ни дна, ни покрышки! Холеры мало!..
Искренность Ванькина не подлежала сомнению. Очевидно, не он насплетничал.
«Но кто же? Кто? — задумался Ахинеев, перебирая в своей памяти всех своих знакомых и стуча себя по груди. — Кто же?»
— Кто же? — спросим и мы читателя…

---

4. ШВЕДСКАЯ СПИЧКА

I

Утром 6 октября 1885 г. в канцелярию станового пристава 2-го участка С — го уезда явился прилично одетый молодой человек и заявил, что его хозяин, отставной гвардии корнет Марк Иванович Кляузов, убит. Заявляя об этом, молодой человек был бледен и крайне взволнован. Руки его дрожали и глаза были полны ужаса.
— С кем я имею честь говорить? — спросил его становой.
— Псеков, управляющий Кляузова. Агроном и механик.
Становой и понятые, прибывшие вместе с Псековым на место происшествия, нашли следующее. Около флигеля, в котором жил Кляузов, толпилась масса народу. Весть о происшествии с быстротою молнии облетела окрестности, и народ, благодаря праздничному дню, стекался к флигелю со всех окрестных деревень. Стоял шум и говор. Кое-где попадались бледные, заплаканные физиономии. Дверь в спальню Кляузова найдена была запертой. Изнутри торчал ключ.
— Очевидно, злодеи пробрались к нему через окно, — заметил при осмотре двери Псеков.
Пошли в сад, куда выходило окно из спальни. Окно глядело мрачно, зловеще. Оно было занавешено зеленой полинялой занавеской. Один угол занавески был слегка заворочен, что давало возможность заглянуть в спальню.
— Смотрел ли кто-нибудь из вас в окно? — спросил становой.
— Никак нет, ваше высокородие, — сказал садовник Ефрем, маленький седовласый старичок с лицом отставного унтера. — Не до гляденья тут, коли все поджилки трясутся!
— Эх, Марк Иваныч, Марк Иваныч! — вздохнул становой, глядя на окно. — Говорил я тебе, что ты плохим кончишь! Говорил я тебе, сердяге, — не слушался! Распутство не доводит до добра!
— Спасибо Ефрему, — сказал Псеков, — без него мы и не догадались бы. Ему первому пришло на мысль, что здесь что-то не так. Приходит сегодня ко мне утром и говорит: «А отчего это наш барин так долго не просыпается? Целую неделю из спальни не выходит!» Как сказал он мне это, меня точно кто обухом… Мысль сейчас мелькнула… Он не показывался с прошлой субботы, а ведь сегодня воскресенье! Семь дней — шутка сказать!
— Да, бедняга… — вздохнул еще раз становой. — Умный малый, образованный, добрый такой. В компании, можно сказать, первый человек. Но распутник, царствие ему небесное! Я всего ожидал! Степан, — обратился становой к одному из понятых, — съезди сию минуту ко мне и пошли Андрюшку к исправнику, пущай доложит! Скажи: Марка Иваныча убили! Да забеги к уряднику — чего он там прохлаждается? Пущай сюда едет! А сам ты поезжай, как можно скорее, к следователю Николаю Ермолаичу и скажи ему, чтобы ехал сюда! Постой, я ему письмо напишу.
Становой расставил вокруг флигеля сторожей, написал следователю письмо и пошел к управляющему пить чай. Минут через десять он сидел на табурете, осторожно кусал сахар и глотал горячий, как уголь, чай.
— Вот-с… — говорил он Псекову. — Вот-с… Дворянин, богатый человек… любимец богов, можно сказать, как выразился Пушкин, а что из него вышло? Ничего! Пьянствовал, распутничал и… вот-с!.. убили.
Через два часа прикатил следователь. Николай Ермолаевич Чубиков (так зовут следователя), высокий, плотный старик лет шестидесяти, подвизается на своем поприще уже четверть столетия. Известен всему уезду как человек честный, умный, энергичный и любящий свое дело. На место происшествия прибыл с ним и его непременный спутник, помощник и письмоводитель Дюковский, высокий молодой человек лет двадцати шести.
— Неужели, господа? — заговорил Чубиков, входя в комнату Псекова и наскоро пожимая всем руки. —
Неужели? Марка Иваныча? Убили? Нет, это невозможно! Не-воз-мож-но!
— Подите же вот… — вздохнул становой.
— Господи ты боже мой! Да ведь я же его в прошлую пятницу на ярмарке в Тарабанькове видел! Я с ним, извините, водку пил!
— Подите же вот… — вздохнул еще раз становой.
Повздыхали, поужасались, выпили по стакану чаю и пошли к флигелю.
— Расступись! — крикнул урядник народу.
Войдя во флигель, следователь занялся прежде всего осмотром двери в спальню. Дверь оказалась сосновою, выкрашенной в желтую краску и неповрежденной. Особых примет, могущих послужить какими-либо указаниями, найдено не было. Приступлено было ко взлому.
— Прошу, господа, лишних удалиться! — сказал следователь, когда после долгого стука и треска дверь уступила топору и долоту. — Прошу это в интересах следствия… Урядник, никого не впускать!
Чубиков, его помощник и становой открыли дверь и нерешительно, один за другим, вошли в спальню. Их глазам представилось следующее зрелище. У единственного окна стояла большая деревянная кровать с огромной пуховой периной. На измятой перине лежало скомканное измятое одеяло. Подушка в ситцевой наволочке, тоже сильно помятая, валялась на полу. На столике перед кроватью лежали серебряные часы и серебряная монета двадцатикопеечного достоинства. Тут же лежали и серные спички. Кроме кровати, столика и единственного стула, другой мебели в спальне не было. Заглянув под кровать, становой увидел десятка два пустых бутылок, старую соломенную шляпу и четверть водки. Под столиком валялся один сапог, покрытый пылью. Окинув взглядом комнату, следователь нахмурился и покраснел.
— Мерзавцы! — пробормотал он, сжимая кулаки.
— А где же Марк Иваныч? — тихо спросил Дюковский.
— Прошу вас не вмешиваться! — грубо сказал ему Чубиков. — Извольте осмотреть пол! Это второй такой случай в моей практике, Евграф Кузьмич, — обратился он к становому, понизив голос. — В 1870 году был у меня тоже такой случай. Да вы, наверное, помните… Убийство купца Портретова. Там тоже так. Мерзавцы убили и вытащили труп через окно…
Чубиков подошел к окну, отдернул в сторону занавеску и осторожно пихнул окно. Окно отворилось.
— Отворяется, значит не было заперто… Гм!.. Следы на подоконнике. Видите? Вот след от колена… Кто-то лез оттуда… Нужно будет как следует осмотреть окно.
— На полу ничего особенного не заметно, — сказал Дюковский. — Ни пятен, ни царапин. Нашел одну только обгоревшую шведскую спичку. Вот она! Насколько я помню, Марк Иваныч не курил; в общежитии же он употреблял серные спички, отнюдь же не шведские. Эта спичка может служить уликой…
— Ах… замолчите, пожалуйста! — махнул рукой следователь. — Лезет со своей спичкой! Не терплю горячих голов! Чем спички искать, вы бы лучше постель осмотрели!
По осмотре постели Дюковский отрапортовал:
— Ни кровяных, ни каких-либо других пятен… Свежих разрывов также нет. На подушке следы зубов. Одеяло облито жидкостью, имеющею запах пива и вкус его же… Общий вид постели дает право думать, что на ней происходила борьба.
— Без вас знаю, что борьба! Вас не о борьбе спрашивают. Чем борьбу-то искать, вы бы лучше…
— Один сапог здесь, другого же нет налицо.
— Ну, так что же?
— А то, что его задушили, когда он снимал сапоги. Не успел он снять другого сапога, как…
— Понес!.. И почем вы знаете, что его задушили?
— На подушке следы зубов. Сама подушка сильно помята и отброшена от кровати на два с половиной аршина.
— Толкует, пустомеля! Пойдемте-ка лучше в сад. Вы бы лучше в саду посмотрели, чем здесь рыться… Это я и без вас сделаю.
Придя в сад, следствие прежде всего занялось осмотром травы. Трава под окном была помята. Куст репейника под окном у самой стены оказался тоже помятым. Дюковскому удалось найти на нем несколько поломанных веточек и кусочек ваты. На верхних головках были найдены тонкие волоски темно-синей шерсти.
— Какого цвета был его последний костюм? — спросил Дюковский у Псекова.
— Желтый, парусинковый.
— Отлично. Они, значит, были в синем.
Несколько головок репейника было срезано и старательно заворочено в бумагу. В это время приехали исправник Арцыбашев-Свистаковский и доктор Тютюев. Исправник поздоровался и тотчас же принялся удовлетворять свое любопытство; доктор же, высокий и в высшей степени тощий человек со впалыми глазами, длинным носом и острым подбородком, ни с кем не здороваясь и ни о чем не спрашивая, сел на пень, вздохнул и проговорил:
— А сербы опять взбудоражились! Что им нужно, не понимаю! Ах, Австрия, Австрия! Твои это дела!
Осмотр окна снаружи не дал решительно ничего; осмотр же травы и ближайших к окну кустов дал следствию много полезных указаний. Дюковскому удалось, например, проследить на траве длинную темную полосу, состоявшую из пятен и тянувшуюся от окна на несколько сажен в глубь сада. Полоса заканчивалась под одним из сиреневых кустов большим темно-коричневым пятном. Под тем же кустом был найден сапог, который оказался парой сапога, найденного в спальне.
— Это давнишняя кровь! — сказал Дюковский, осматривая пятна.
Доктор при слове «кровь» поднялся и лениво, мельком взглянул на пятна.
— Да, кровь, — пробормотал он.
— Значит, не задушен, коли кровь! — сказал Чубиков, язвительно поглядев на Дюковского.
— В спальне его задушили, здесь же, боясь, чтобы он не ожил, его ударили чем-то острым. Пятно под кустом показывает, что он лежал там относительно долгое время, пока они искали способов, как и на чем вынести его из сада.
— Ну, а сапог?
— Этот сапог еще более подтверждает мою мысль, что его убили, когда он снимал перед сном сапоги. Один сапог он снял, другой же, то есть этот, он успел снять только наполовину. Наполовину снятый сапог во время тряски и падения сам снялся…
— Сообразительность, посмотришь! — усмехнулся Чубиков. — Так и режет, так и режет! И когда вы отучитесь лезть со своими рассуждениями? Чем рассуждать, вы бы лучше взяли для анализа немного травы с кровью!
По осмотре и снятии плана местности следствие отправилось к управляющему писать протокол и завтракать. За завтраком разговорились.
— Часы, деньги и прочее… всё цело, — начал разговор Чубиков. — Как дважды два четыре, убийство совершено не с корыстными целями.
— Совершено человеком интеллигентным, — вставил Дюковский.
— Из чего же это вы заключаете?
— К моим услугам шведская спичка, употребления которой еще не знают здешние крестьяне. Употребляют этакие спички только помещики, и то не все. Убивал, кстати сказать, не один, а минимум трое: двое держали, а третий душил. Кляузов был силен, и убийцы должны были знать это.
— К чему могла послужить ему его сила, ежели он, положим, спал?
— Убийцы застали его за сниманием сапог. Снимал сапоги, значит не спал.
— Нечего выдумывать! Ешьте лучше!
— А по моему понятию, ваше высокоблагородие, — сказал садовник Ефрем, ставя на стол самовар, — пакость эту самую сделал никто другой, как Николашка.
— Весьма возможно, — сказал Псеков.
— А кто этот Николашка?
— Баринов камердинер, ваше высокоблагородие, — отвечал Ефрем. — Кому другому, как не ему? Разбойник, ваше высокоблагородие! Пьяница и распутник такой, что и не приведи царица небесная! Барину он водку завсегда носил, барина он укладывал в постелю… Кому же, как не ему? А еще тоже, смею предположить вашему высокоблагородию, похвалялся раз, шельма, в кабаке, что барина убьет. Из-за Акульки всё вышло, из-за бабы… Была у него солдатка такая… Барину она пондравилась, они ее к себе приблизили, ну, а он… известно, осерчал… На кухне пьяный валяется теперь. Плачет… Врет, что барина жалко…
— А действительно, из-за Акульки можно осерчать, — сказал Псеков. — Она солдатка, баба, но… Недаром Марк Иваныч прозвал ее Наной. В ней есть что-то, напоминающее Нану… привлекательное…
— Видал… Знаю… — сказал следователь, сморкаясь в красный платок.
Дюковский покраснел и опустил глаза. Становой забарабанил пальцем по блюдечку. Исправник закашлялся и полез зачем-то в портфель. На одного только доктора, по-видимому, не произвело никакого впечатления напоминание об Акульке и Нане. Следователь приказал привести Николашку. Николашка, молодой долговязый парень с длинным рябым носом и впалой грудью, в пиджаке с барского плеча, вошел в комнату Псекова и поклонился следователю в ноги. Лицо его было сонно и заплакано. Сам он был пьян и еле держался на ногах.
— Где барин? — спросил его Чубиков.
— Убили, ваше высокоблагородие.
Сказав это, Николашка замигал глазами и заплакал.
— Знаем, что убили. А где он теперь? Тело-то его где?
— Сказывают, в окно вытащили и в саду закопали.
— Гм!.. О результатах следствия уже известно на кухне… Скверно. Любезный, где ты был в ту ночь, когда убили барина? В субботу, то есть?
Николашка поднял вверх голову, вытянул шею и задумался.
— Не могу знать, ваше высокоблагородие, — сказал он. — Был выпимши и не помню.
— Alibi! — шепнул Дюковский, усмехаясь и потирая руки.
— Так-с. Ну, а отчего это у барина под окном кровь? Николашка задрал вверх голову и задумался.
— Скорей думай! — сказал исправник.
— Сичас. Кровь эта от пустяка, ваше высокоблагородие. Курицу я резал. Я ее резал очень просто, как обыкновенно, а она возьми да и вырвись из рук, возьми да побеги… От этого самого и кровь.
Ефрем показал, что, действительно, Николашка каждый вечер режет кур и в разных местах, но никто не видел, чтобы недорезанная курица бегала по саду, чего, впрочем, нельзя отрицать безусловно.
— Alibi, — усмехнулся Дюковский. — И какое дурацкое alibi!
— С Акулькой знавался?
— Был грех.
— А барин у тебя сманил ее?
— Никак нет. У меня Акульку отбили вот они-с, господин Псеков, Иван Михайлыч-с, а у Ивана Михайлыча отбил барин. Так дело было.
Псеков смутился и принялся чесать себе левый глаз. Дюковский впился в него глазами, прочел смущение и вздрогнул. На управляющем увидел он синие панталоны, на которые ранее не обратил внимания. Панталоны напомнили ему о синих волосках, найденных на репейнике. Чубиков, в свою очередь, подозрительно взглянул на Псекова.
— Ступай! — сказал он Николашке. — А теперь позвольте вам задать один вопрос, г. Псеков. Вы, конечно, были в субботу под воскресенье здесь?
— Да, в десять часов я ужинал с Марком Иванычем.
— А потом?
Псеков смутился и встал из-за стола.
— Потом… потом… Право, не помню, — забормотал он. — Я много выпил тогда… Не помню, где и когда уснул… Чего вы на меня все так смотрите? Точно я убил!
— Где вы проснулись?
— Проснулся в людской кухне на печи… Все могут подтвердить. Как я попал на печь, не знаю…
— Вы не волнуйтесь… Акулину вы знали?
— Ничего нет тут особенного…
— От вас она перешла к Кляузову?
— Да… Ефрем, подай еще грибов! Хотите чаю, Евграф Кузьмич?
Наступило молчание — тяжелое, жуткое, длившееся минут пять. Дюковский молчал и не отрывал своих колючих глаз от побледневшего лица Псекова. Молчание нарушил следователь.
— Нужно будет, — сказал он, — сходить в большой дом и поговорить там с сестрой покойного, Марьей Ивановной. Не даст ли она нам каких-либо указаний.
Чубиков и его помощник поблагодарили за завтрак и пошли в барский дом. Сестру Кляузова, Марью Ивановну, сорокапятилетнюю деву, застали они молящейся перед высоким фамильным киотом. Увидев в руках гостей портфели и фуражки с кокардами, она побледнела.
— Приношу прежде всего извинение за нарушение, так сказать, вашего молитвенного настроения, — начал, расшаркиваясь, галантный Чубиков. — Мы к вам с просьбой. Вы, конечно, уже слышали… Существует подозрение, что ваш братец, некоторым образом, убит. Божья воля, знаете ли… Смерти не миновать никому, ни царям, ни пахарям. Не можете ли вы помочь нам каким-либо указанием, разъяснением…
— Ах, не спрашивайте меня! — сказала Марья Ивановна, еще более бледнея и закрывая лицо руками. — Ничего я не могу вам сказать! Ничего! Умоляю вас! Я ничего… Что я могу? Ах, нет, нет… ни слова про брата! Умирать буду, не скажу!
Марья Ивановна заплакала и ушла в другую комнату. Следователи переглянулись, пожали плечами и ретировались.
— Чёртова баба! — выругался Дюковский, выходя из большого дома. — По-видимому, что-то знает и скрывает. И у горничной что-то на лице написано… Постойте же, черти! Всё разберем!
Вечером Чубиков и его помощник, освещенные бледнолицей луной, возвращались к себе домой; они сидели в шарабане и подводили в своих головах итоги минувшего дня. Оба были утомлены и молчали. Чубиков вообще не любил говорить в дороге, болтун же Дюковский молчал в угоду старику. В конце пути, однако, помощник не вынес молчания и заговорил:
— Что Николашка причастен в этом деле, — сказал он, — non dubitandum est. И по роже его видно, что он за штука… Alibi выдает его с руками и ногами. Нет также сомнения, что в этом деле не он инициатор. Он был только глупым, нанятым орудием. Согласны? Не последнюю также роль в этом деле играет и скромный Псеков. Синие панталоны, смущение, лежанье на печи от страха после убийства, alibi и Акулька.
— Мели, Емеля, твоя неделя. По-вашему, значит, тот и убийца, кто Акульку знал? Эх, вы, горячка! Соску бы вам сосать, а не дела разбирать! Вы тоже за Акулькой ухаживали, — значит и вы участник в этом деле?
— У вас тоже Акулька месяц в кухарках жила, но… я ничего не говорю. В ночь под то воскресенье я играл с вами в карты, видел вас, иначе бы я и к вам придрался. Дело, батенька, не в бабе. Дело в подленьком, гаденьком, скверненьком чувстве… Скромному молодому человеку не понравилось, видите ли, что не он верх взял. Самолюбие, видите ли… Мстить захотелось. Потом-с… Толстые губы его сильно говорят о чувственности. Помните, как он губами причмокивал, когда Акульку с Наной сравнивал? Что он, мерзавец, сгорает страстью — несомненно! Итак: оскорбленное самолюбие и неудовлетворенная страсть. Этого достаточно для того, чтобы совершить убийство. Двое в наших руках; но кто же третий? Николашка и Псеков держали. Кто же душил? Псеков робок, конфузлив, вообще трус. Николашки же не умеют душить подушкой; они действуют топором, обухом… Душил кто-то третий, но кто он?
Дюковский нахлобучил на глаза шляпу и задумался. Молчал он до тех пор, пока шарабан не подъехал к дому следователя.
— Эврика! — сказал он, входя в домик и снимая пальто. — Эврика, Николай Ермолаич! Не знаю только, как мне это раньше в голову не пришло. Знаете, кто третий?
— Отстаньте, пожалуйста! Вон ужин готов! Садитесь ужинать!
Следователь и Дюковский сели ужинать. Дюковский налил себе рюмку водки, поднялся, вытянулся и, сверкая глазами, сказал:
— Так знайте же, что третий, действовавший заодно с негодяем Псековым и душивший, — была женщина! Да-с! Я говорю о сестре убитого, Марье Ивановне!
Чубиков поперхнулся водкой и уставил глаза на Дюковского.
— Вы… не тово? Голова у вас… не тово? Не болит?
— Я здоров. Хорошо, пусть я с ума сошел, но чем вы объясните ее смущение при нашем появлении? Как вы объясните ее нежелание давать показания? Допустим, что это пустяки — хорошо! ладно! — так вспомните про их отношения! Она ненавидела своего брата! Она староверка, он развратник, безбожник… Вот где гнездится ненависть! Говорят, что он успел убедить ее в том, что он аггел сатаны. При ней он занимался спиритизмом!
— Ну, так что же?
— Вы не понимаете? Она, староверка, убила его из фанатизма! Мало того, что она убила плевел, развратника, она освободила мир от антихриста — и в этом, мнит она, ее заслуга, ее религиозный подвиг! О, вы не знаете этих старых дев, староверок! Прочитайте-ка Достоевского! А что пишут Лесков, Печерский!.. Она и она, хоть зарежьте! Она душила! О, ехидная баба! Разве не затем только стояла она у икон, когда мы вошли, чтобы отвести нам глаза? Дай, мол, стану и буду молиться, а они подумают, что я покойна, что я не ожидаю их! Это метод всех преступников-новичков. Голубчик, Николай Ермолаич! Родной мой! Отдайте мне это дело! Дайте мне лично довести его до конца! Милый мой! Я начал, я и до конца доведу!
Чубиков замотал головой и нахмурился.
— Мы и сами умеем трудные дела разбирать, — сказал он. — А ваше дело не лезть, куда не следует. Пишите себе под диктовку, когда вам диктуют, — вот ваше дело!
Дюковский вспыхнул, хлопнул дверью и вышел.
— Умница, шельма! — пробормотал, глядя ему вслед, Чубиков. — Бо-ольшая умница! Горяч только некстати. Нужно будет ему на ярмарке портсигар в презент купить…
На другой день утром к следователю был приведен из Кляузовки молодой парень с большой головой и заячьей губой, который, назвавшись пастухом Данилкой, дал очень интересное показание.
— Был я выпимши, — сказал он. — До полночи у кумы просидел. Идучи домой, спьяна полез в реку купаться. Купаюсь я… глядь! Идут по плотине два человека и что-то черное несут. «Тю!» — крикнул я на них. Они испужались и что есть духу давай стрекача к макарьевским огородам. Побей меня бог, коли то не барина волокли!
В тот же день перед вечером Псеков и Николашка были арестованы и отправлены под конвоем в уездный город. В городе они были посажены в тюремный замок.

II

Прошло двенадцать дней.
Было утро. Следователь Николай Ермолаич сидел у себя за зеленым столом и перелистывал «кляузовское» дело; Дюковский беспокойно, как волк в клетке, шагал из угла в угол.
— Вы убеждены в виновности Николашки и Псекова, — говорил он, нервно теребя свою молодую бородку. — Отчего же вы не хотите убедиться в виновности Марьи Ивановны? Вам мало улик, что ли?
— Я не говорю, что я не убежден. Я убежден, но не верится как-то… Улик настоящих нет, а всё какая-то философия… Фанатизм, то да се…
— А вам непременно подавай топор, окровавленные простыни!.. Юристы! Так я же вам докажу! Вы перестанете у меня так халатно относиться к психической стороне дела! Быть вашей Марье Ивановне в Сибири! Я докажу! Мало вам философии, так у меня есть нечто вещественное… Оно покажет вам, как права моя философия! Дайте мне только поездить.
— О чем это вы?
— Про шведскую спичку-с… Забыли? А я не забыл! Я узнаю, кто зажигал ее в комнате убитого! Зажигал не Николашка, не Псеков, у которых при обыске спичек не оказалось, а третий, то есть Марья Ивановна. И я докажу!.. Дайте только поездить по уезду, поразузнать…
— Ну, ладно, садитесь… Давайте допрос делать.
Дюковский сел за столик и уткнул свой длинный нос в бумаги.
— Ввести Николая Тетехова! — крикнул следователь.
Ввели Николашку. Николашка был бледен и худ как щепка. Он дрожал.
— Тетехов! — начал Чубиков. — В 1879 г. вы судились у судьи 1-го участка за кражу и были приговорены к тюремному заключению. В 1882 г. вы вторично судились за кражу и вторично попали в тюрьму… Нам всё известно…
На лице у Николашки выразилось удивление. Всеведение следователя изумило его. Но скоро удивление сменилось выражением крайней скорби. Он зарыдал и попросил позволения пойти умыться и успокоиться. Его увели.
— Ввести Псекова! — приказал следователь.
Ввели Псекова. Молодой человек за последние дни сильно изменился в лице. Он похудел, побледнел и осунулся. В глазах читалась апатия.
— Садитесь, Псеков, — сказал Чубиков. — Надеюсь, что сегодняшний раз вы будете благоразумны и не станете лгать, как те разы. Во все те дни вы отрицали свое участие в убийстве Кляузова, несмотря на всю массу улик, говорящих против вас. Это неразумно. Сознание облегчает вину. Сегодня я беседую с вами в последний раз. Если сегодня не сознаетесь, то завтра будет уже поздно. Ну, рассказывайте нам…
— Ничего я не знаю… И улик ваших не знаю, — прошептал Псеков.
— Напрасно-с! Ну, так позвольте же мне рассказать вам, как было дело. В субботу вечером вы сидели в спальне Кляузова и пили с ним водку и пиво (Дюковский вонзил свой взгляд в лицо Псекова и не отрывал его в продолжение всего монолога). Вам прислуживал Николай. В первом часу Марк Иванович заявил вам о своем желании ложиться спать. В первом часу он всегда ложился. Когда он снимал сапоги и отдавал вам приказания по хозяйству, вы и Николай, по данному знаку, схватили опьяневшего хозяина и опрокинули его на постель. Один из вас сел ему на ноги, другой на голову. В это время из сеней вошла известная вам женщина в черном платье, которая ранее условилась с вами относительно своего участия в этом преступном деле. Она схватила подушку и стала душить его ею. Во время борьбы потухла свеча. Женщина вынула из кармана коробку со шведскими спичками и зажгла свечу. Не так ли? Я по лицу вашему вижу, что говорю правду, Но далее… Задушив его и убедившись, что он не дышит, вы и Николай вытащили его через окно и положили около репейника. Боясь, чтобы он не ожил, вы ударили его чем-то острым. Затем вы понесли и положили его на некоторое время под сиреневый куст. Отдохнув и подумав, вы понесли его… Перенесли через плетень… Потом пошли по дороге… Далее следует плотина. Около плотины испугал вас какой-то мужик. Но что с вами?
Псеков, бледный, как полотно, поднялся и зашатался.
— Мне душно! — сказал он. — Хорошо… пусть… Только я выйду… пожалуйста.
Псекова вывели.
— Наконец-таки сознался! — сладко потянулся Чубиков. — Выдал себя! Как я его ловко, однако! Так и засыпал…
— И женщину в черном не отрицает! — засмеялся Дюковский. — Но, однако, меня ужасно мучит шведская спичка! Не могу долее терпеть! Прощайте! Еду.
Дюковский надел фуражку и уехал. Чубиков начал допрашивать Акульку. Акулька заявила, что она знать ничего не знает…
— Жила я только с вами, а больше ни с кем! — сказала она.
В шестом часу вечера воротился Дюковский. Он был взволнован, как никогда. Руки его дрожали до такой степени, что он был не в состоянии расстегнуть пальто. Щеки его горели. Видно было, что он воротился не без новости.
— Veni, vidi, vici! — сказал он, влетая в комнату Чубикова и падая в кресло. — Клянусь вам честью, я начинаю веровать в свою гениальность. Слушайте, чёрт вас возьми совсем! Слушайте и удивляйтесь, старина! Смешно и грустно! В ваших руках уже есть трое… не так ли? Я нашел четвертого или, вернее — четвертую, ибо и эта есть женщина! И какая женщина! За одно прикосновение к ее плечам я отдал бы десять лет жизни! Но… слушайте… Поехал я в Кляузовку и давай вокруг нее описывать спираль. Посетил я на пути все лавочки, кабачки, погребки, спрашивая всюду шведские спички. Всюду мне говорили «нет». Колесил я до сей поры. Двадцать раз я терял надежду и столько же раз получал ее обратно. Валандался целый день и только час тому назад набрел на искомое. За три версты отсюда. Подают мне пачку из десяти коробочек. Одной коробки нет как нет… Сейчас: «Кто купил эту коробку?» Такая-то… «Пондравилось ей… пшикают». Голубчик мой! Николай Ермолаич! Что может иногда сделать человек, изгнанный из семинарии и начитавшийся Габорио, так уму непостижимо! С сегодняшнего дня начинаю уважать себя!.. Уффф… Ну, едем!
— Куда это?
— К ней, к четвертой… Поспешить нужно, иначе… иначе я сгорю от нетерпения! Знаете, кто она? Не угадаете! Молоденькая жена нашего станового, старца Евграфа Кузьмича, Ольга Петровна — вот кто! Она купила ту коробку спичек!
— Вы… ты… вы… с ума сошел?
— Очень понятно! Во-первых, она курит. Во-вторых, она по уши была влюблена в Кляузова. Он отверг ее любовь для какой-нибудь Акульки. Месть. Теперь я вспоминаю, как однажды застал их в кухне за ширмой. Она клялась ему, а он курил ее папиросу и пускал ей дым в лицо. Но, однако, поедемте… Скорее, а то уже темнеет… Поедемте!
— Я еще не сошел с ума настолько, чтобы из-за какого-нибудь мальчишки беспокоить ночью благородную, честную женщину!
— Благородная, честная… Тряпка вы после этого, а не следователь! Никогда не осмеливался бранить вас, а теперь вы меня вынуждаете! Тряпка! Халат! Ну, голубчик, Николай Ермолаич! Прошу вас!
Следователь махнул рукой и плюнул.
— Прошу вас! Прошу не для себя, а в интересах правосудия! Умоляю, наконец! Сделайте мне одолжение хоть раз в жизни!
Дюковский стал на колени.
— Николай Ермолаич! Ну, будьте так добры! Назовите меня подлецом, негодяем, если я заблуждаюсь относительно этой женщины! Дело ведь какое! Дело-то! Роман, а не дело! На всю Россию слава пойдет! Следователем по особо важным делам вас сделают! Поймите вы, неразумный старик!
Следователь нахмурился и нерешительно протянул руку к шляпе.
— Ну, чёрт с тобой! — сказал он. — Едем.
Было уже темно, когда шарабан следователя подкатил к крыльцу станового.
— Какие мы свиньи! — сказал Чубиков, берясь за звонок. — Беспокоим людей.
— Ничего, ничего… Не робейте… Скажем, что у нас рессора лопнула.
Чубикова и Дюковского встретила на пороге высокая полная женщина, лет двадцати трех, с черными, как смоль, бровями и жирными, красными губами. Это была сама Ольга Петровна.
— Ах… очень приятно! — сказала она, улыбаясь во всё лицо. — Как раз к ужину поспели. Моего Евграфа Кузьмича нет дома… У попа засиделся… Но мы и без него обойдемся… Садитесь! Вы это со следствия?..
— Да-с… У нас, знаете ли, рессора лопнула, — начал Чубиков, войдя в гостиную и усаживаясь в кресло.
— Вы сразу… ошеломите! — шепнул ему Дюковский. — Ошеломите!
— Рессора… Мм… да… Взяли и заехали.
— Ошеломите, вам говорят! Догадается, коли канителить будете!
— Ну, так делай, как сам знаешь, а меня избавь! — пробормотал Чубиков, вставая и отходя к окну. — Не могу! Ты заварил кашу, ты и расхлебывай!
— Да, рессора… — начал Дюковский, подходя к становихе и морща свой длинный нос. — Мы заехали не для того, чтобы… эээ… ужинать и не к Евграфу Кузьмичу. Мы приехали затем, чтобы спросить вас, милостивая государыня: где находится Марк Иванович, которого вы убили?
— Что? Какой Марк Иваныч? — залепетала становиха, и ее большое лицо вдруг, в один миг, залилось алой краской. — Я… не понимаю.
— Спрашиваю вас именем закона! Где Кляузов? Нам всё известно!
— Через кого? — спросила тихо становиха, не вынося взгляда Дюковского.
— Извольте указать нам — где он!?
— Но откуда вы узнали? Кто вам рассказал?
— Нам всё известно-с! Я требую именем закона!
Следователь, ободренный замешательством становихи, подошел к ней и сказал:
— Укажите нам, и мы уйдем. Иначе же мы…
— На что он вам?
— К чему эти вопросы, сударыня? Мы вас просим указать! Вы дрожите, смущены… Да, он убит и, если хотите, убит вами! Сообщники выдали вас!
Становиха побледнела.
— Пойдемте, — сказала она тихо, ломая руки. — Он у меня в бане спрятан. Только, ради бога, не говорите мужу! Умоляю вас! Он не вынесет.
Становиха сняла со стены большой ключ и повела своих гостей через кухню и сени во двор. На дворе было темно. Накрапывал мелкий дождь. Становиха пошла вперед. Чубиков и Дюковский зашагали за ней по высокой траве, вдыхая в себя запахи дикой конопли и помоев, всхлипывавших под ногами. Двор был большой. Скоро кончились помои, и ноги почувствовали вспаханную землю. В темноте показались силуэты деревьев, а между деревьями — маленький домик с покривившеюся трубой.
— Это баня, — сказала становиха. — Но умоляю вас, не говорите никому!
Подойдя к бане, Чубиков и Дюковский увидели на дверях огромнейший висячий замок.
— Приготовьте огарок и спички! — шепнул следователь своему помощнику.
Становиха отперла замок и впустила гостей в баню. Дюковский чиркнул спичкой и осветил предбанник. Среди предбанника стоял стол. На столе рядом с маленьким толстеньким самоваром стоял супник с остывшими щами и блюдо с остатками какого-то соуса.
— Дальше!
Вошли в следующую комнату, в баню. Там тоже стоял стол. На столе большое блюдо с окороком, бутыль с водкой, тарелки, ножи, вилки.
— Но где же… этот? Где убитый? — спросил следователь.
— Он на верхней полочке! — прошептала становиха, всё еще бледная и дрожащая.
Дюковский взял в руки огарок и полез на верхнюю полку. Там он увидел длинное человеческое тело, лежавшее неподвижно на большой пуховой перине. Тело издавало легкий храп…
— Нас морочат, чёрт возьми! — закричал Дюковский.
— Это не он! Здесь лежит какой-то живой болван. Эй, кто вы, чёрт вас возьми?
Тело потянуло в себя со свистом воздух и задвигалось. Дюковский толкнул его локтем. Оно подняло вверх руки, потянулось и приподняло голову.
— Кто это лезет? — спросил охрипший, тяжелый бас. — Тебе что нужно?
Дюковский поднес к лицу неизвестного огарок и вскрикнул. В багровом носе, взъерошенных, нечесаных волосах, в черных, как смоль, усах, из которых один был ухарски закручен и с нахальством глядел вверх на потолок, он узнал корнета Кляузова.
— Вы… Марк… Иваныч?! Не может быть! Следователь взглянул наверх и замер…
— Это я, да… А это вы, Дюковский! Какого дьявола вам здесь нужно? А там, внизу, что еще за рожа? Батюшки, следователь! Какими судьбами?
Кляузов сбежал вниз и обнял Чубикова. Ольга Петровна шмыгнула в дверь.
— Какими путями? Выпьем, чёрт возьми! Тра-та-ти-то-том… Выпьем! Кто вас привел сюда, однако? Откуда вы узнали, что я здесь? Впрочем, всё равно! Выпьем!
Кляузов зажег лампу и налил три рюмки водки.
— То есть, я тебя не понимаю, — сказал следователь, разводя руками. — Ты это или не ты?
— Будет тебе… Мораль читать хочешь? Не трудись! Юноша Дюковский, выпивай свою рюмку! Проведемте ж, друзья-я, эту… Чего смотрите? Пейте!
— Все-таки я не могу понять, — сказал следователь, машинально выпивая водку. — Зачем ты здесь?
— Почему же мне не быть здесь, ежели мне здесь хорошо?
Кляузов выпил и закусил ветчиной.
— Живу у становихи, как видишь. В глуши, в дебрях, как домовой какой-нибудь. Пей! Жалко, брат, мне ее стало! Сжалился, ну, и живу здесь, в заброшенной бане, отшельником… Питаюсь. На будущей неделе думаю убраться отсюда… Уж надоело…
— Непостижимо! — сказал Дюковский.
— Что же тут непостижимого?
— Непостижимо! Ради бога, как попал ваш сапог в сад?
— Какой сапог?
— Мы нашли один сапог в спальне, а другой в саду.
— А вам для чего это знать? Не ваше дело… Да пейте же, чёрт вас возьми. Разбудили, так пейте! Интересная история, братец, с этим сапогом. Я не хотел идти к Оле. Не в духе, знаешь, был, подшофе… Она приходит под окно и начинает ругаться… Знаешь, как бабы… вообще… Я, спьяна, возьми да и пусти в нее сапогом… Ха-ха… Не ругайся, мол. Она влезла в окно, зажгла лампу, да и давай меня мутузить пьяного. Вздула, приволокла сюда и заперла. Питаюсь теперь… Любовь, водка и закуска! Но куда вы? Чубиков, куда ты?
Следователь плюнул и вышел из бани. За ним, повесив голову, вышел Дюковский. Оба молча сели в шарабан и поехали. Никогда в другое время дорога не казалась им такою скучной и длинной, как в этот раз. Оба молчали. Чубиков всю дорогу дрожал от злости, Дюковский прятал свое лицо в воротник, точно боялся, чтобы темнота и моросивший дождь не прочли стыда на его лице.
Приехав домой, следователь застал у себя доктора Тютюева. Доктор сидел за столом и, глубоко вздыхая, перелистывал «Ниву».
— Дела-то какие на белом свете! — сказал он, встречая следователя, с грустной улыбкой. — Опять Австрия того!.. И Гладстон тоже некоторым образом…
Чубиков бросил под стол шляпу и затрясся.
— Скелет чёртов! Не лезь ко мне! Тысячу раз говорил я тебе, чтобы ты не лез ко мне со своею политикой! Не до политики тут! А тебе, — обратился Чубиков к Дюковскому, потрясая кулаком, — а тебе… во веки веков не забуду!
— Но… шведская спичка ведь! Мог ли я знать!
— Подавись своей спичкой! Уйди и не раздражай, а то я из тебя чёрт знает что сделаю! Чтобы и ноги твоей не было!
Дюковский вздохнул, взял шляпу и вышел.
— Пойду запью! — решил он, выйдя за ворота, и побрел печально в трактир.
Становиха, придя из бани домой, нашла мужа в гостиной.
— Зачем следователь приезжал? — спросил муж.
— Приезжал сказать, что Кляузова нашли. Вообрази, нашли его у чужой жены!
— Эх, Марк Иваныч, Марк Иваныч! — вздохнул становой, поднимая вверх глаза. — Говорил я тебе, что распутство не доводит до добра! Говорил я тебе, — не слушался!

---

5. МЕЛЮЗГА

«Милостивый государь, отец и благодетель!» — сочинял начерно чиновник Невыразимов поздравительное письмо. «Желаю как сей Светлый день, так и многие предбудущие провести в добром здравии и благополучии. А также и семейству жел…»
Лампа, в которой керосин был уже на исходе, коптила и воняла гарью. По столу, около пишущей руки Невыразимова, бегал встревоженно заблудившийся таракан. Через две комнаты от дежурной швейцар Парамон чистил уже в третий раз свои парадные сапоги, и с такой энергией, что его плевки и шум ваксельной щетки были слышны во всех комнатах.
«Что бы еще такое ему, подлецу, написать?» — задумался Невыразимов, поднимая глаза на закопченный потолок.
На потолке увидел он темный круг — тень от абажура. Ниже были запыленные карнизы, еще ниже — стены, выкрашенные во время оно в сине-бурую краску. И дежурная комната показалась ему такой пустыней, что стало жалко не только себя, но даже таракана…
«Я-то отдежурю и выйду отсюда, а он весь свой тараканий век здесь продежурит, — подумал он, потягиваясь. — Тоска! Сапоги себе почистить, что ли?»
И, еще раз потянувшись, Невыразимов лениво поплелся в швейцарскую. Парамон уже не чистил сапог… Держа в одной руке щетку, а другой крестясь, он стоял у открытой форточки и слушал…
— Звонют-с! — шепнул он Невыразимову, глядя на него неподвижными, широко раскрытыми глазами. — Уже-с!
Невыразимов подставил ухо к форточке и прислушался. В форточку, вместе со свежим весенним воздухом, рвался в комнату пасхальный звон. Рев колоколов мешался с шумом экипажей, и из звукового хаоса выделялся только бойкий теноровый звон ближайшей церкви да чей-то громкий, визгливый смех.
— Народу-то сколько! — вздохнул Невыразимов, поглядев вниз на улицу, где около зажженных плошек мелькали одна за другой человеческие тени. — Все к заутрене бегут… Наши-то теперь, небось, выпили и по городу шатаются. Смеху-то этого сколько, разговору! Один только я несчастный такой, что должен здесь сидеть в этакий день. И каждый год мне это приходится!
— А кто вам велит наниматься? Ведь вы не дежурный сегодня, а Заступов вас за себя нанял. Как людям гулять, так вы и нанимаетесь… Жадность!
— Какой чёрт жадность? Не из чего и жадничать: всего два рубля денег да галстук на придачу… Нужда, а не жадность! А хорошо бы теперь, знаешь, пойти с компанией к заутрене, а потом разговляться… Выпить бы этак, закусить да и спать завалиться… Сидишь ты за столом, свяченый кулич, а тут самовар шипит и сбоку какая-нибудь этакая обжешка… Рюмочку выпил и за подбородочек подержал, а оно и чувствительно… человеком себя чувствуешь… Эхх… пропала жизнь! Вон какая-то шельма в коляске проехала, а ты тут сиди да мысли думай…
— Всякому свое, Иван Данилыч. Бог даст, и вы дослужитесь, в колясках ездить будете.
— Я-то? Ну, нет, брат, шалишь. Мне дальше титулярного не пойти, хоть тресни… Я необразованный.
— Наш генерал тоже без всякого образования, одначе…
— Ну, генерал, прежде чем этого достигнуть, сто тысяч украл. И осанка, брат, у него не та, что у меня… С моей осанкой недалеко уйдешь! И фамилия преподлейшая: Невыразимов! Одним словом, брат, положение безвыходное. Хочешь — так живи, а не хочешь — вешайся…
Невыразимов отошел от форточки и в тоске зашагал по комнатам. Рев колоколов становился всё сильнее и сильнее. Чтобы слышать его, не было уже надобности стоять у окна. И чем явственнее слышался звон, чем громче стучали экипажи, тем темнее казались бурые стены и законченные карнизы, тем сильнее коптила лампа.
«Нешто удрать с дежурства?» — подумал Невыразимов.
Но бегство это не обещало ничего путного… Выйдя из правления и пошатавшись по городу, Невыразимов отправился бы к себе на квартиру, а на квартире у него было еще серее и хуже, чем в дежурной комнате… Допустим, что этот день он провел бы хорошо, с комфортом, но что же дальше? Всё те же серые стены, всё те же дежурства по найму и поздравительные письма…
Невыразимов остановился посреди дежурной комнаты и задумался.
Потребность новой, лучшей жизни невыносимо больно защемила его за сердце. Ему страстно захотелось очутиться вдруг на улице, слиться с живой толпой, быть участником торжества, ради которого ревели все эти колокола и гремели экипажи. Ему захотелось того, что переживал он когда-то в детстве: семейный кружок, торжественные физиономии близких, белая скатерть, свет, тепло… Вспомнил он коляску, в которой только что проехала барыня, пальто, в котором щеголяет экзекутор, золотую цепочку, украшающую грудь секретаря… Вспомнил теплую постель, Станислава, новые сапоги, виц-мундир без протертых локтей… вспомнил потому, что всего этого у него не было…
«Украсть нешто? — подумал он. — Украсть-то, положим, не трудно, но вот спрятать-то мудрено… В Америку, говорят, с краденым бегают, а чёрт ее знает, где эта самая Америка! Для того, чтобы украсть, тоже ведь надо образование иметь».
Звон утих. Слышался только отдаленный шум экипажей да кашель Парамона, а грусть и злоба Невыразимова становились всё сильнее, невыносимей. В присутствии часы пробили половину первого.
«Донос написать, что ли? Прошкин донес, и в гору пошёл…»
Невыразимов сел за свой стол и задумался. Лампа, в которой керосин совсем уже выгорел, сильно коптила и грозила потухнуть. Заблудившийся таракан всё еще сновал по столу и не находил пристанища…
«Донести-то можно, да как его сочинишь! Надо со всеми экивоками, с подходцами, как Прошкин… А куда мне! Такое сочиню, что мне же потом и влетит. Бестолочь, чёрт возьми меня совсем!»
И Невыразимов, ломая голову над способами, как выйти из безвыходного положения, уставился на написанное им черновое письмо. Письмо это было писано к человеку, которого он ненавидел всей душой и боялся, от которого десять лет уже добивался перевода с шестнадцатирублевого места на восемнадцатирублевое…
— А… бегаешь тут, чёрт! — хлопнул он со злобой ладонью по таракану, имевшему несчастье попасться ему на глаза. — Гадость этакая!
Таракан упал на спину и отчаянно замотал ногами… Невыразимов взял его за одну ножку и бросил в стекло. В стекле вспыхнуло и затрещало…
И Невыразимову стало легче.

---

6. НАЛИМ

Летнее утро. В воздухе тишина; только поскрипывает на берегу кузнечик да где-то робко мурлыкает орличка. На небе неподвижно стоят перистые облака, похожие на рассыпанный снег… Около строящейся купальни, под зелёными ветвями ивняка, барахтается в воде плотник Герасим, высокий, тощий мужик с рыжей курчавой головой и с лицом, поросшим волосами. Он пыхтит, отдувается и, сильно мигая глазами, старается достать что-то из-под корней ивняка. Лицо его покрыто потом. На сажень от Герасима, по горло в воде, стоит плотник Любим, молодой горбатый мужик с треугольным лицом и с узкими, китайскими глазками. Как Герасим, так и Любим, оба в рубахах и портах. Оба посипели от холода, потому что уж больше часа сидят в воде…
— Да что ты всё рукой тычешь? — кричит горбатый Любим, дрожа как в лихорадке. — Голова ты садовая! Ты держи его, держи, а то уйдёт, анафема! Держи, говорю!
— Не уйдёт… Куда ему уйтить? Он под корягу забился… — говорит Герасим охрипшим, глухим басом, идущим не из гортани, а из глубины живота. — Скользкий, шут, и ухватить не за что.
— Ты за зебры хватай, за зебры!
— Не видать жабров-то… Постой, ухватил за что-то… За губу ухватил… Кусается, шут!
— Не тащи за губу, не тащи — выпустишь! За зебры хватай его, за зебры хватай! Опять почал рукой тыкать! Да и беспонятный же мужик, прости царица небесная! Хватай!
— «Хватай»… — дразнит Герасим. — Командер какой нашёлся… Шёл бы да и хватал бы сам, горбатый чёрт… Чего стоишь?
— Ухватил бы я, коли б можно было… Нешто при моей низкой комплекцыи можно под берегом стоять? Там глыбоко!
— Ничего, что глыбоко… Ты вплавь…
Горбач взмахивает руками, подплывает к Герасиму и хватается за ветки. При первой же попытке стать на ноги, он погружается с головой и пускает пузыри.
— Говорил же, что глыбоко! — говорит он, сердито вращая белками. — На шею тебе сяду, что ли?
— А ты на корягу стань… Коряг много, словно лестница…
Горбач нащупывает пяткой корягу и, крепко ухватившись сразу за несколько веток, становится на неё… Совладавши с равновесием и укрепившись на новой позиции, он изгибается и, стараясь не набрать в рот воды, начинает правой рукой шарить между корягами. Путаясь в водорослях, скользя по мху, покрывающему коряги, рука его наскакивает па колючие клешни рака…
— Тебя ещё тут, чёрта, не видали! — говорит Любим и со злобой выбрасывает на берег рака.
Наконец, рука его нащупывает руку Герасима и, спускаясь по ней, доходит до чего-то склизкого, холодного.
— Во-от он!.. — улыбается Любим. — Зда-аровый, шут… Оттопырь-ка пальцы, я его сичас… за зебры… Постой, не толкай локтем… я его сичас… сичас, дай только взяться… Далече, шут, под корягу забился, не за что и ухватиться… Не доберёшься до головы… Пузо одно только и слыхать… Убей мне на шее комара — жжёт! Я сичас… под зебры его… Заходи сбоку, пхай его, пхай! Шпыняй его пальцем!
Горбач, надув щёки, притаив дыхание, вытаращивает глаза и, по-видимому, уже залезает пальцами «под зебры», но тут ветки, за которые цепляется его левая рука, обрываются, и он, потеряв равновесие, — бултых в воду! Словно испуганные, бегут от берега волнистые круги и на месте падения вскакивают пузыри. Горбач выплывает и, фыркая, хватается за ветки.
— Утонешь ещё, чёрт, отвечать за тебя придётся!.. — хрипит Герасим. — Вылазь, ну тя к лешему! Я сам вытащу!
Начинается ругань… А солнце печёт и печёт. Тени становятся короче и уходят в самих себя, как рога улитки… Высокая трава, пригретая солнцем, начинает испускать из себя густой, приторно-медовый запах. Уж скоро полдень, а Герасим и Любим всё ещё барахтаются под ивняком. Хриплый бас и озябший, визгливый тенор неугомонно нарушают тишину летнего дня.
— Тащи его за зебры, тащи! Постой, я его выпихну! Да куда суёшься-то с кулачищем? Ты пальцем, а не кулаком — рыло! Заходи сбоку! Слева заходи, слева, а то вправе колдобина! Угодишь к лешему на ужин! Тяни за губу!
Слышится хлопанье бича… По отлогому берегу к водопою лениво плетётся стадо, гонимое пастухом Ефимом. Пастух, дряхлый старик с одним глазом и покривившимся ртом, идёт, понуря голову, и глядит себе под ноги. Первыми подходят к воде овцы, за ними лошади, за лошадьми коровы.
— Потолкай его из-под низу! — слышит он голос Любима. — Просунь палец! Да ты глухой, чё-ёрт, что ли? Тьфу!
— Кого это вы, братцы? — кричит Ефим.
— Налима! Никак не вытащим! Под корягу забился! Заходи сбоку! Заходи, заходи!
Ефим минуту щурит свой глаз на рыболовов, затем снимает лапти, сбрасывает с плеч мешочек и снимает рубаху. Сбросить порты не хватает у него терпения, и он, перекрестясь, балансируя худыми, тёмными руками, лезет в портах в воду… Шагов пятьдесят он проходит по илистому дну, но затем пускается вплавь.
— Постой, ребятушки! — кричит он. — Постой! Не вытаскивайте его зря, упустите. Надо умеючи!..
Ефим присоединяется к плотникам, и все трое, толкая друг друга локтями и коленями, пыхтя и ругаясь, толкутся на одном месте… Горбатый Любим захлёбывается, и воздух оглашается резким, судорожным кашлем.
— Где пастух? — слышится с берега крик. — Ефи-им! Пастух! Где ты? Стадо в сад полезло! Гони, гони из саду! Гони! Да где ж он, старый разбойник?
Слышатся мужские голоса, затем женский… Из-за решётки барского сада показывается барин Андрей Андреич в халате из персидской шали и с газетой в руке… Он смотрит вопросительно по направлению криков, несущихся с реки, и потом быстро семенит к купальне…
— Что здесь? Кто орёт? — спрашивает он строго, увидав сквозь ветви ивняка три мокрые головы рыболовов. — Что вы здесь копошитесь?
— Ры… рыбку ловим… — лепечет Ефим, не поднимая головы.
— А вот я тебе задам рыбку! Стадо в сад полезло, а он рыбку!.. Когда же купальня будет готова, черти? Два дня как работаете, а где ваша работа?
— Бу… будет готова… — кряхтит Герасим. — Лето велико, успеешь ещё, вышескородие, помыться… Пфррр… Никак вот тут с налимом не управимся… Забрался под корягу и словно в норе: ни туда ни сюда…
— Налим? — спрашивает барин и глаза его подёргиваются лаком. — Так тащите его скорей!
— Ужо дашь полтинничек… Удружим ежели… Здоровенный налим, что твоя купчиха… Стоит, вашескородие, полтинник… за труды… Не мни его, Любим, не мни, а то замучишь! Подпирай снизу! Тащи-ка корягу кверху, добрый человек… как тебя? Кверху, а не книзу, дьявол! Не болтайте ногами!
Проходит пять минут, десять… Барину становится невтерпёж.
— Василий! — кричит он, повернувшись к усадьбе. — Васька! Позовите ко мне Василия!
Прибегает кучер Василий. Он что-то жуёт и тяжело дышит.
— Полезай в воду, — приказывает ему барин, — помоги им вытащить налима… Налима не вытащат!
Василий быстро раздевается и лезет в воду.
— Я сичас… — бормочет он. — Где налим? Я сичас… Мы это мигом! А ты бы ушёл, Ефим! Нечего тебе тут, старому человеку, не в своё дело мешаться! Который тут налим? Я его сичас… Вот он! Пустите руки!
— Да чего пустите руки? Сами знаем: пустите руки! А ты вытащи!
— Да нешто его так вытащишь? Надо за голову!
— А голова под корягой! Знамо дело, дурак!
— Ну, не лай, а то влетит! Сволочь!
— При господине барине и такие слова… — лепечет Ефим. — Не вытащите вы, братцы! Уж больно ловко он засел туда!
— Погодите, я сейчас… — говорит барин и начинает торопливо раздеваться. — Четыре вас дурака, и налима вытащить не можете!
Раздевшись, Андрей Андреич даёт себе остынуть и лезет в воду. Но и его вмешательство не ведёт ни к чему.
— Подрубить корягу надо! — решает, наконец, Любим. — Герасим, сходи за топором! Топор подайте!
— Пальцев-то себе не отрубите! — говорит барин, когда слышатся подводные удары топора о корягу. — Ефим, пошёл вон отсюда! Постойте, я налима вытащу… Вы не тово…
Коряга подрублена. Её слегка надламывают, и Андрей Андреич, к великому своему удовольствию, чувствует, как его пальцы лезут налиму под жабры.
— Тащу, братцы! Не толпитесь… стойте… тащу!
На поверхности показывается большая налимья голова и за нею чёрное аршинное тело. Налим тяжело ворочает хвостом и старается вырваться.
— Шалишь… Дудки, брат. Попался? Ага!
По всем лицам разливается медовая улыбка. Минута проходит в молчаливом созерцании.
— Знатный налим! — лепечет Ефим, почёсывая под ключицами. — Чай, фунтов десять будет…
— Н-да… — соглашается барин. — Печёнка-то так и отдувается. Так и прёт её из нутра. А… ах!
Налим вдруг неожиданно делает резкое движение хвостом вверх и рыболовы слышат сильный плеск… Все растопыривают руки, но уже поздно; налим — поминай как звали.

---

7. ЗЕРКАЛО

Подновогодний вечер. Нелли, молодая и хорошенькая дочь помещика-генерала, день и ночь мечтающая о замужестве, сидит у себя в комнате и утомленными, полузакрытыми глазами глядит в зеркало. Она бледна, напряжена и неподвижна, как зеркало.
Несуществующая, но видимая перспектива, похожая на узкий, бесконечный коридор, ряд бесчисленных свечей, отражение ее лица, рук, зеркальной рамы — всё это давно уже заволоклось туманом и слилось в одно беспредельное серое море. Море колеблется, мигает, изредка вспыхивает заревом…
Глядя на неподвижные глаза и открытый рот Нелли, трудно понять, спит она или бодрствует, но, тем не менее, она видит. Сначала видит она только улыбку и мягкое, полное прелести выражение чьих-то глаз, потом же на колеблющемся сером фоне постепенно проясняются контуры головы, лицо, брови, борода. Это он, суженый, предмет долгих мечтаний и надежд. Суженый для Нелли составляет всё: смысл жизни, личное счастье, карьеру, судьбу. Вне его, как и на сером фоне, мрак, пустота, бессмыслица. И немудрено поэтому, что, видя перед собою красивую, кротко улыбающуюся голову, она чувствует наслаждение, невыразимо сладкий кошмар, который не передашь ни на словах, ни на бумаге. Далее она слышит его голос, видит, как живет с ним под одной кровлей, как ее жизнь постепенно сливается с его жизнью. На сером фоне бегут месяцы, годы… и Нелли отчетливо, во всех подробностях, видит свое будущее.
На сером фоне мелькают картина за картиной. Вот видит Нелли, как она в холодную зимнюю ночь стучится к уездному врачу Степану Лукичу. За воротами лениво и хрипло лает старый пес. В докторских окнах потемки. Кругом тишина.
— Ради бога… ради бога! — шепчет Нелли.
Но вот наконец скрипит калитка, и Нелли видит перед собой докторскую кухарку.
— Доктор дома?
— Спят-с… — шепчет кухарка в рукав, словно боясь разбудить своего барина. — Только что с эпидемии приехали. Не велено будить-с.
Но Нелли не слышит кухарки. Отстранив ее рукой, она, как сумасшедшая, бежит в докторскую квартиру. Пробежав несколько темных и душных комнат, свалив на пути два-три стула, она, наконец, находит докторскую спальню. Степан Лукич лежит у себя в постели одетый, но без сюртука и, вытянув губы, дышит себе на ладонь. Около него слабо светит ночничок. Нелли, не говоря ни слова, садится на стул и начинает плакать. Плачет она горько, вздрагивая всем телом.
— Му… муж болен! — выговаривает она.
Степан Лукич молчит. Он медленно поднимается, подпирает голову кулаком и глядит на гостью сонными, неподвижными глазами.
— Муж болен! — продолжает Нелли, сдерживая рыдания. — Ради бога, поедемте… Скорее… как можно скорее!
— А? — мычит доктор, дуя на ладонь.
— Поедемте! И сию минуту! Иначе… иначе… страшно выговорить… Ради бога!
И бледная, измученная Нелли, глотая слезы и задыхаясь, начинает описывать доктору внезапную болезнь мужа и свой невыразимый страх. Страдания ее способны тронуть камень, но доктор глядит на нее, дует себе на ладонь и — ни с места.
— Завтра приеду… — бормочет он.
— Это невозможно! — пугается Нелли. — Я знаю, у мужа… тиф! Сейчас… сию минуту вы нужны!
— Я тово… только что приехал… — бормочет доктор. — Три дня на эпидемию ездил. И утомлен, и сам болен… Абсолютно не могу! Абсолютно! Я… я сам заразился… Вот!
И доктор сует к глазам Нелли максимальный термометр.
— Температура к сорока идет… Абсолютно не могу! Я… я даже сидеть не в состоянии. Простите: лягу…
Доктор ложится.
— Но я прошу вас, доктор! — стонет в отчаянии Нелли. — Умоляю! Помогите мне, ради бога. Соберите все ваши силы и поедемте… Я заплачу вам, доктор!
— Боже мой… да ведь я уже сказал вам! Ах!
Нелли вскакивает и нервно ходит по спальне. Ей хочется объяснить доктору, втолковать… Думается ей, что если бы он знал, как дорог для нее муж и как она несчастна, то забыл бы и утомление и свою болезнь. Но где взять красноречия?
— Поезжайте к земскому доктору… — слышит она голос Степана Лукича.
— Это невозможно!.. Он живет за двадцать пять верст отсюда, а время дорого. И лошадей не хватит: от нас сюда сорок верст да отсюда к земскому доктору почти столько… Нет, это невозможно! Поедемте, Степан Лукич! Я подвига прошу. Ну, совершите вы подвиг! Сжальтесь!
— Чёрт знает что… Тут жар… дурь в голове, а она не понимает. Не могу! Отстаньте.
— Но вы обязаны ехать! И не можете вы не ехать! Это эгоизм! Человек для ближнего должен жертвовать жизнью, а вы… вы отказываетесь поехать!.. Я в суд на вас подам!
Нелли чувствует, что говорит обидную и незаслуженную ложь, но для спасения мужа она способна забыть и логику, и такт, и сострадание к людям… В ответ на ее угрозу доктор с жадностью выпивает стакан холодной воды. Нелли начинает опять умолять, взывать к состраданию, как самая последняя нищая… Наконец доктор сдается. Он медленно поднимается, отдувается, кряхтит и ищет свой сюртук.
— Вот он, сюртук! — помогает ему Нелли. — Позвольте, я его на вас надену… Вот так. Едемте. Я вам заплачу… всю жизнь буду признательна…
Но что за мука! Надевши сюртук, доктор опять ложится. Нелли поднимает его и тащит в переднюю… В передней долгая, мучительная возня с калошами, шубой… Пропала шапка… Но вот, наконец, Нелли сидит в экипаже. Возле нее доктор. Теперь остается только проехать сорок верст, и у ее мужа будет медицинская помощь. Над землей висит тьма: зги не видно… Дует холодный зимний ветер. Под колесами мерзлые кочки. Кучер то и дело останавливается и раздумывает, какой дорогой ехать…
Нелли и доктор всю дорогу молчат. Их трясет ужасно, он они не чувствуют ни холода, ни тряски.
— Гони! Гони! — просит Нелли кучера.
К пяти часам утра замученные лошади въезжают во двор. Нелли видит знакомые ворота, колодезь с журавлем, длинный ряд конюшен и сараев… Наконец она дома.
— Погодите, я сейчас… — говорит она Степану Лукичу, сажая его в столовой на диван. — Остыньте, а я пойду посмотрю, что с ним.
Вернувшись через минуту от мужа, Нелли застает доктора лежащим. Он лежит на диване и что-то бормочет.
— Пожалуйте, доктор… Доктор!
— А? Спросите у Домны… — бормочет Степан Лукич.
— Что?
— На съезде говорили… Власов говорил… Кого? Что?
И Нелли, к великому своему ужасу, видит, что у доктора такой же бред, как и у ее мужа. Что делать?
— К земскому врачу! — решает она.
Засим следуют опять потемки, резкий, холодный ветер, мерзлые кочки. Страдает она и душою и телом, и, чтобы уплатить за эти страдания, у обманщицы-природы не хватит никаких средств, никаких обманов…
Видит далее она на сером фоне, как муж ее каждую весну ищет денег, чтобы уплатить проценты в банк, где заложено имение. Не спит он, не спит она, и оба до боли в мозгу думают, как бы избежать визита судебного пристава.
Видит она детей. Тут вечный страх перед простудой, скарлатиной, дифтеритом, единицами, разлукой. Из пяти-шести карапузов, наверное, умрет один.
Серый фон не свободен от смертей. Оно и понятно. Муж и жена не могут умереть в одно время. Один из двух, во что бы то ни стало, должен пережить похороны другого. И Нелли видит, как умирает ее муж. Это страшное несчастие представляется ей во всех своих подробностях. Она видит гроб, свечи, дьячка и даже следы, которые оставил в передней гробовщик.
— К чему это? Для чего? — спрашивает она, тупо глядя в лицо мертвого мужа.
И вся предыдущая жизнь с мужем кажется ей только глупым, ненужным предисловием к этой смерти.
Что-то падает из рук Нелли и стучит о пол. Она вздрагивает, вскакивает и широко раскрывает глаза. Одно зеркало, видит она, лежит у ее ног, другое стоит по-прежнему на столе. Она смотрится в зеркало и видит бледное, заплаканное лицо. Серого фона уже нет.
«Я, кажется, уснула…» — думает она, легко вздыхая.

---

8. ТОСКА

Кому повем печаль мою?...

Вечерние сумерки. Крупный мокрый снег лениво кружится около только что зажжённых фонарей и тонким мягким пластом ложится на крыши, лошадиные спины, плечи, шапки. Извозчик Иона Потапов весь бел, как привидение. Он согнулся, насколько только возможно согнуться живому телу, сидит на ко́злах и не шевельнётся. Упади на него целый сугроб, то и тогда бы, кажется, он не нашёл нужным стряхивать с себя снег… Его лошадёнка тоже бела и неподвижна. Своею неподвижностью, угловатостью форм и палкообразной прямизною ног она даже вблизи похожа на копеечную пряничную лошадку. Она, по всей вероятности, погружена в мысль. Кого оторвали от плуга, от привычных серых картин и бросили сюда в этот омут, полный чудовищных огней, неугомонного треска и бегущих людей, тому нельзя не думать…
Иона и его лошадёнка не двигаются с места уже давно. Выехали они со двора ещё до обеда, а почина всё нет и нет. Но вот на город спускается вечерняя мгла. Бледность фонарных огней уступает своё место живой краске, и уличная суматоха становится шумнее.
— Извозчик, на Выборгскую! — слышит Иона. — Извозчик!
Иона вздрагивает и сквозь ресницы, облепленные снегом, видит военного в шинели с капюшоном.
— На Выборгскую! — повторяет военный. — Да ты спишь, что ли? На Выборгскую!
В знак согласия Иона дёргает вожжи, отчего со спины лошади и с его плеч сыплются пласты снега… Военный садится в сани. Извозчик чмокает губами, вытягивает по-лебединому шею, приподнимается и больше по привычке, чем по нужде, машет кнутом. Лошадёнка тоже вытягивает шею, кривит свои палкообразные ноги и нерешительно двигается с места…
— Куда прёшь, леший! — на первых же порах слышит Иона возгласы из тёмной, движущейся взад и вперёд массы. — Куда черти несут? Пррава держи!
— Ты ездить не умеешь! Права держи! — сердится военный.
Бранится кучер с кареты, злобно глядит и стряхивает с рукава снег прохожий, перебегавший дорогу и налетевший плечом на морду лошадёнки. Иона ёрзает на козлах, как на иголках, тыкает в стороны локтями и водит глазами, как угорелый, словно не понимает, где он и зачем он здесь.
— Какие все подлецы! — острит военный. — Так и норовят столкнуться с тобой или под лошадь попасть. Это они сговорились.
Иона оглядывается на седока и шевелит губами… Хочет он, по-видимому, что-то сказать, но из горла не выходит ничего, кроме сипенья.
— Что? — спрашивает военный.
Иона кривит улыбкой рот, напрягает своё горло и сипит:
— А у меня, барин, тово… сын на этой неделе помер.
— Гм!.. Отчего же он умер?
Иона оборачивается всем туловищем к седоку и говорит:
— А кто ж его знает! Должно, от горячки… Три дня полежал в больнице и помер… Божья воля.
— Сворачивай, дьявол! — раздаётся в потёмках. — Повылазило, что ли, старый пёс? Гляди глазами!
— Поезжай, поезжай… — говорит седок. — Этак мы и до завтра не доедем. Подгони-ка!
Извозчик опять вытягивает шею, приподнимается и с тяжёлой грацией взмахивает кнутом. Несколько раз потом оглядывается он на седока, но тот закрыл глаза и, по-видимому, не расположен слушать. Высадив его на Выборгской, он останавливается у трактира, сгибается на козлах и опять не шевельнётся… Мокрый снег опять красит набело его и лошадёнку. Проходит час, другой…
По тротуару, громко стуча калошами и перебраниваясь, проходят трое молодых людей: двое из них высоки и тонки, третий мал и горбат.
— Извозчик, к Полицейскому мосту! — кричит дребезжащим голосом горбач. — Троих… двугривенный!
Иона дёргает вожжами и чмокает. Двугривенный цена не сходная, но ему не до цены… Что рубль. что пятак — для него теперь всё равно, были бы только седоки… Молодые люди, толкаясь и сквернословя, подходят к саням и все трое сразу лезут на сиденье. Начинается решение вопроса: кому двум сидеть, а кому третьему стоять? После долгой перебранки, капризничанья и попрёков приходят к решению, что стоять должен горбач, как самый маленький.
— Ну, погоняй! — дребезжит горбач, устанавливаясь и дыша в затылок Ионы. — Лупи! Да и шапка же у тебя, братец! Хуже во всём Петербурге не найти…
— Гы-ы… гы-ы… — хохочет Иона. — Какая есть…
— Ну ты, какая есть, погоняй! Этак ты всю дорогу будешь ехать? Да? А по шее?..
— Голова трещит… — говорит один из длинных. — Вчера у Дукмасовых мы вдвоём с Васькой четыре бутылки коньяку выпили.
— Не понимаю, зачем врать! — сердится другой длинный. — Врёт, как скотина.
— Накажи меня бог, правда…
— Это такая же правда, как то, что вошь кашляет.
— Гы-ы! — ухмыляется Иона. — Ве-еселые господа!
— Тьфу, чтоб тебя черти!.. — возмущается горбач. — Поедешь ты, старая холера, или нет? Разве так ездят? Хлобысни-ка её кнутом! По, чёрт! Но! Хорошенько её!
Иона чувствует за своей спиной вертящееся тело и голосовую дрожь горбача. Он слышит обращённую к нему ругань, видит людей, и чувство одиночества начинает мало-помалу отлегать от груди. Горбач бранится до тех пор, пока не давится вычурным, шестиэтажным ругательством и не разражается кашлем. Длинные начинают говорить о какой-то Надежде Петровне. Иона оглядывается на них. Дождавшись короткой паузы, он оглядывается ещё раз и бормочет:
— А у меня на этой неделе… тово… сын помер!
— Все помрём… — вздыхает горбач, вытирая после кашля губы. — Ну, погоняй, погоняй! Господа, я решительно не могу дальше так ехать! Когда он нас довезёт?
— А ты его легонечко подбодри… в шею!
— Старая холера, слышишь? Ведь шею накостыляю!.. С вашим братом церемониться, так пешком ходить!.. Ты слышишь, Змей Горыныч? Или тебе плевать на наши слова?
И Иона больше слышит, чем чувствует, звуки подзатыльника.
— Гы-ы… — смеётся он. — Весёлые господа… дай бог здоровья!
— Извозчик, ты женат? — спрашивает длинный.
— Я-то? Гы-ы… ве-еселые господа! Таперя у меля одна жена — сырая земля… Хи-хо-хо… Могила, то есть!.. Сын-то вот помер, а я жив… Чудно́е дело, смерть дверью обозналась… Заместо того, чтоб ко мне идтить, она к сыну…
И Иона оборачивается, чтобы рассказать, как умер его сын, но тут горбач легко вздыхает и заявляет, что, слава богу, они, наконец, приехали. Получив двугривенный, Иона долго глядит вслед гулякам, исчезающим в тёмном подъезде. Опять он одинок, и опять наступает для него тишина… Утихшая ненадолго тоска появляется вновь и распирает грудь ещё с большей силой. Глаза Ионы тревожно и мученически бегают по толпам, снующим по обе стороны улицы: не найдётся ли из этих тысяч людей хоть один, который выслушал бы его? Но толпы бегут, не замечая ни его, ни тоски… Тоска громадная, не знающая границ. Лопни грудь Ионы и вылейся из неё тоска, так она бы, кажется, весь свет залила, но, тем не менее, её не видно. Она сумела поместиться в такую ничтожную скорлупу, что её не увидишь днём с огнём…
Иона видит дворника с кульком и решает заговорить с ним.
— Милый, который теперь час будет? — спрашивает он.
— Десятый… Чего же стал здесь? Проезжай!
Иона отъезжает на несколько шагов, изгибается и отдаётся тоске… Обращаться к людям он считает уже бесполезным. Но не проходит и пяти минут, как он выпрямляется, встряхивает головой, словно почувствовал острую боль, и дёргает вожжи… Ему невмоготу.
«Ко двору, — думает он. — Ко двору!»
И лошадёнка, точно поняв его мысль, начинает бежать рысцой. Спустя часа полтора, Иона сидит уже около большой грязной печи. На печи, на полу, на скамьях храпит народ. В воздухе «спираль» и духота… Иона глядит на спящих, почёсывается и жалеет, что так рано вернулся домой…
«И на овёс не выездил, — думает он. — Оттого-то вот и тоска. Человек, который знающий своё дело… который и сам сыт, и лошадь сыта, завсегда покоен…»
В одном из углов поднимается молодой извозчик, сонно крякает и тянется к ведру с водой.
— Пить захотел? — спрашивает Иона.
— Стало быть, пить!
— Так… На здоровье… А у меня, брат, сын помер… Слыхал? На этой неделе в больнице… История!
Иона смотрит, какой эффект произвели его слова, но не видит ничего. Молодой укрылся с головой и уже спит. Старик вздыхает и чешется… Как молодому хотелось пить, так ему хочется говорить. Скоро будет неделя, как умер сын, а он ещё путём не говорил ни с кем… Нужно поговорить с толком, с расстановкой… Надо рассказать, как заболел сын, как он мучился, что́ говорил перед смертью, как умер… Нужно описать похороны и поездку в больницу за одеждой покойника. В деревне осталась дочка Анисья… И про неё нужно поговорить… Да мало ли о чём он может теперь поговорить? Слушатель должен охать, вздыхать, причитывать… А с бабами говорить ещё лучше. Те хоть и дуры, но ревут от двух слов.
«Пойти лошадь поглядеть, — думает Иона. — Спать всегда успеешь… Небось, выспишься…»
Он одевается и идёт в конюшню, где стоит его лошадь. Думает он об овсе, сене, о погоде… Про сына, когда один, думать он не может… Поговорить с кем-нибудь о нём можно, но самому думать и рисовать себе его образ невыносимо жутко…
— Жуёшь? — спрашивает Иона свою лошадь, видя её блестящие глаза. — Ну, жуй, жуй… Коли на овёс не выездили, сено есть будем… Да… Стар уж стал я ездить… Сыну бы ездить, а не мне… То настоящий извозчик был… Жить бы только…
Иона молчит некоторое время и продолжает:
— Так-то, брат кобылочка… Нету Кузьмы Ионыча… Приказал долго жить… Взял и помер зря… Таперя, скажем, у тебя жеребёночек, и ты этому жеребёночку родная мать… И вдруг, скажем, этот самый жеребёночек приказал долго жить… Ведь жалко?
Лошадёнка жуёт, слушает и дышит на руки своего хозяина…
Иона увлекается и рассказывает ей всё…

---

9. ЛЮБОВЬ

«Три часа ночи. В окна мои смотрится тихая, апрельская ночь и ласково мигает мне своими звездами. Я не сплю. Мне так хорошо!
Всего меня от головы до пяток распирает какое-то странное, непонятное чувство. Анализировать его сейчас не умею, некогда, лень, да и бог с ним, с этим анализом! Ну, станет ли отыскивать смысл в своих ощущениях человек, когда летит вниз головой с колокольни или узнает, что выиграл двести тысяч? До этого ли ему?»
Приблизительно так начиналось любовное письмо к Саше, девятнадцатилетней девочке, в которую я влюбился. Пять раз начинал я его, столько же раз принимался рвать бумагу, зачеркивал целые страницы и вновь их переписывал. Возился я с письмом долго, как с заказанным романом, и вовсе не для того, чтобы письмо вышло длиннее, вычурнее и чувствительнее, а потому, что хотелось до бесконечности продлить самый процесс этого писанья, когда сидишь в тиши своего кабинета, в который глядится весенняя ночь, и беседуешь с собственными грезами. Между строк я видел дорогой образ, и, казалось мне, за одним столом со мной сидели духи, такие же, как я, наивно-счастливые, глупые и блаженно улыбающиеся, и тоже строчили. Я писал и то и дело поглядывал на свою руку, которая всё еще томилась от недавнего рукопожатия, а если мне приходилось отводить глаза в сторону, то я видел решетку зеленой калитки. Сквозь эту решетку Саша глядела на меня после того, как я простился с ней. Когда я прощался с Сашей, я ни о чем не думал и только любовался ее фигурой, как всякий порядочный человек любуется хорошенькой женщиной; увидев же сквозь решетку два больших глаза, я вдруг, словно по наитию, понял, что я влюблен, что между нами всё уже решено и кончено, что мне остается только соблюсти кое-какие формальности.
Большая также приятность запечатать любовное письмо, медленно одеться, выйти потихоньку из дому и нести это сокровище к почтовому ящику. На небе уже нет звезд; вместо них на востоке над крышами пасмурных домов белеет длинная полоса, кое-где прерываемая облаками; от этой полосы по всему небу разливается бледность. Город спит, но уж водовозы выехали, и где-то на далекой фабрике свисток будит рабочих. Возле почтового ящика, слегка подернутого росой, вы непременно увидите неуклюжего дворника в колоколообразном тулупе и с палкой. Находится он в состоянии каталепсии: не спит и не бодрствует, а что-то среднее…
Если бы почтовые ящики знали, как часто люди обращаются к ним за решением своей участи, то не имели бы такого смиренного вида. Я, по крайней мере, едва не облобызал свой почтовый ящик и, глядя на него, вспомнил, что почта — величайшее благо!..
Тому, кто когда-либо был влюблен, предлагаю вспомнить, что, опустивши в почтовый ящик письмо, обыкновенно спешишь домой, быстро ложишься в постель и укрываешься одеялом в полной уверенности, что не успеешь завтра проснуться, как тебя охватит воспоминание о вчерашнем и ты с восторгом будешь глядеть на окно, в котором сквозь складки занавесок жадно пробивается дневной свет…
Но к делу… На другой день в полдень горничная Саши принесла мне такой ответ: «Я очень рада приходите сегодня пожалуйста к нам непременно я вас буду ждать. Ваша С.» Запятой ни одной. Это отсутствие знаков препинания, е в слове «непрем?нно», всё письмо и даже длинный, узкий конвертик, в который оно было вложено, наполнили мою душу умилением. В размашистом, но несмелом почерке я узнал походку Саши, ее манеру высоко поднимать брови во время смеха, движения ее губ… Но содержание письма меня не удовлетворило… Во-первых, на поэтические письма так не отвечают, и, во-вторых, зачем мне идти в дом Саши и ждать там, пока толстая мамаша, братцы и приживалки догадаются оставить нас наедине? Они и не подумают догадаться, а нет ничего противнее, как сдерживать свои восторги ради того только, что около вас торчит какой-нибудь одушевленный пустяк, вроде полуглухой старушки или девочки, пристающей с вопросами. Я послал с горничной ответ, в котором предлагал Саше избрать местом для rendez-vous какой-нибудь сад или бульвар. Мое предложение было охотно принято. Я попал им, как говорится, в самую жилку.
В пятом часу вечера я пробирался в самый далекий и глухой угол городского сада. В саду не было ни души, и свидание могло быть назначено где-нибудь поближе, на аллеях или в беседках, но женщины не любят романов наполовину; коли мед, так и ложка, коли свидание, так подавай самую глухую и непроходимую чащу, где рискуешь наткнуться на жулика или подкутившего мещанина.
Когда я подошел к Саше, она стояла ко мне спиной, а в этой спине прочел я чертовски много таинственности. Казалось, спина, затылок и черные крапинки на платье говорили: тссс! Девушка была в простеньком, ситцевом платьице, поверх которого была накинута легкая тальмочка. Для пущей таинственности лицо пряталось за белой вуалью. Я, чтобы не портить гармонии, должен был подойти на цыпочках и начать говорить полушёпотом.
Насколько я теперь понимаю, в этом rendez-vous я был не сутью, а только деталью. Сашу не столько занимал он, сколько романичность свидания, его таинственность, поцелуи, молчание угрюмых деревьев, мои клятвы… Не было минуты, чтобы она забылась, замерла, сбросила с своего лица выражение таинственности, и, право, будь вместо меня какой-нибудь Иван Сидорыч или Сидор Иваныч, она чувствовала бы себя одинаково хорошо. Извольте-ка при таких обстоятельствах добиться, любят вас или нет? Если любят, то по-настоящему или не по-настоящему?
Из сада повел я Сашу к себе. Присутствие в холостой квартире любимой женщины действует, как музыка и вино. Обыкновенно начинаешь говорить о будущем, причем самоуверенность и самонадеянность не знают границ. Строишь проекты, планы, с жаром толкуешь о генеральстве, не будучи еще прапорщиком, и в общем несешь такую красноречивую чушь, что слушательнице нужно иметь много любви и незнания жизни, чтобы поддакивать. К счастью для мужчин, любящие женщины всегда ослеплены любовью и никогда не знают жизни. Они мало того, что поддакивают, но еще бледнеют от священного ужаса, благоговеют и ловят с жадностью каждое слово маньяка. Саша слушала меня со вниманием, но скоро на лице ее прочел я рассеянность: она меня не понимала. Будущее, о котором говорил я ей, занимало ее только своей внешностью, и напрасно я разворачивал перед ней свои проекты и планы. Ее сильно интересовал вопрос, где будет ее комната, какие обои будут в этой комнате, зачем у меня пианино, а не рояль, и т. д. Она внимательно рассматривала штучки на моем столе, фотографии, нюхала флаконы, отлепляла от конвертов старые марки, которые ей для чего-то нужны.
— Пожалуйста, собирай мне старые марки! — сказала она, сделав серьезное лицо. — Пожалуйста!
Затем она нашла где-то на окне орех, громко раскусила его и съела.
— Отчего ты не наклеишь на свои книги билетиков? — спросила она, окинув взглядом шкаф с книгами.
— Зачем это?
— А так, чтобы у каждой книги свой номер был… А где я свои книги поставлю? У меня ведь тоже есть книги.
— А какие у тебя книги? — спросил я.
Саша подняла брови, подумала и сказала:
— Разные…
И если бы я вздумал спросить ее, какие у нее мысли, убеждения, цели, она, наверное, таким же образом подняла бы брови, подумала и сказала: «разные»…
Далее, я проводил Сашу домой и ушел от нее самым настоящим, патентованным женихом, каким и считался, пока нас не обвенчали. Если читатель позволит мне судить по одному только моему личному опыту, то я уверяю, что женихом быть очень скучно, гораздо скучнее, чем быть мужем или ничем. Жених — это ни то ни сё: от одного берега ушел, к другому не дошел; не женат и нельзя сказать, чтобы был холост, а так что-то похожее на состояние дворника, о котором я упомянул выше.
Ежедневно, улучив свободную минутку, я спешил к невесте. Обыкновенно, идя к ней, я нес с собой тьму надежд, желаний, намерений, предложений, фраз. Мне всякий раз казалось, что едва только горничная откроет дверь, как я, которому душно и тесно, погружусь по горло в прохладительное счастье. Но на деле происходило иначе. Всякий раз, приходя к невесте, я заставал всю семью ее и домочадцев за шитьем глупого приданого. (A propors: шили два месяца и нашили меньше, чем на сто рублей.) Пахло утюгами, стеарином и угаром. Под ногами хрустел стеклярус. Две самые главные комнаты были завалены волнами полотна, коленкора и кисеи, а из волн выглядывала головка Саши с ниточкой в зубах. Все шьющие встречали меня радостным криком, но тотчас же выпроваживали в столовую, где я не мог мешать и видеть то, что позволяется видеть только мужьям. Скрепя сердце, я должен был сидеть в столовой и беседовать с приживалкой Пименовной. Саша, озабоченная и встревоженная, то и дело пробегала мимо меня с наперстком, мотком шерсти или с другой какой-нибудь скукой.
— Погоди, погоди… Я сейчас! — говорила она, когда я поднимал на нее умоляющие глаза. — Представь, подлая Степанида в барежевом платье весь лиф испортила!
И, не дождавшись милости, я злился, уходил и прогуливался по тротуарам в обществе своей жениховской палочки. А то, бывало, захочешь погулять или прокатиться с невестой, зайдешь к ней, а она уже стоит со своей маменькой в передней совсем одетая и играет зонтиком.
— А мы в пассаж идем! — говорит она. — Нужно прикупить еще кашемиру и шляпку переменить.
Пропала прогулка! Я привязывался к барыням и шел с ними в пассаж. Возмутительно скучно слушать, как женщины покупают, торгуются и стараются перехитрить надувающего лавочника. Мне стыдно делалось, когда Саша, переворочав массу материи и сбавив цену ad minimum, уходила из магазина, ничего не купив или же приказав отрезать ей копеек на 40—50. Выйдя из магазина, Саша и маменька с озабоченными, испуганными лицами долго толковали о том, что они ошиблись, купили не того, что следовало купить, что на ситце слишком темны цветочки, и т. д.
Нет, скучно быть женихом! Бог с ним!
Теперь я женат. Сейчас вечер. Я сижу у себя в кабинете и читаю. Позади меня на софе сидит Саша и что-то громко жует. Мне хочется выпить пива.
— Поищи-ка, Саша, штопор… — говорю я. — Тут он где-то валяется.
Саша вскакивает, беспорядочно роется в двух-трех бумажных кипах, роняет спички и, не найдя штопора, молча садится… Проходит минут пять — десять… Меня начинает помучивать червячок — и жажда, и досада…
— Саша, поищи же штопор! — говорю я.
Саша опять вскакивает и роется около меня в бумагах. Ее жеванье и шелест бумаги действуют на меня, как лязганье потираемых друг о друга ножей… Я встаю и сам начинаю искать штопор. Наконец он найден и пиво откупорено. Саша остается около стола и начинает длинно рассказывать о чем-то.
— Ты бы почитала что-нибудь, Саша… — говорю я.
Она берет книгу, садится против меня и принимается шевелить губами… Я гляжу на ее маленький лобик, шевелящиеся губы и задумываюсь.
«Ей двадцатый год… — думаю я. — Если взять интеллигентного мальчика таких же лет и сравнить, то какая разница! У мальчика и знания, и убеждения, и умишко».
Но я прощаю эту разницу, как прощаю узенький лобик и шевелящиеся губы… Бывало, помню, в дни моего ловеласничества я бросал женщин из-за пятна на чулке, из-за одного глупого слова, из-за нечищенных зубов, а тут я прощаю всё: жеванье, возню со штопором, неряшество, длинные разговоры о выеденном яйце. Прощаю я почти бессознательно, не насилуя своей воли, словно ошибки Саши — мои ошибки, а от многого, что прежде меня коробило, я прихожу в умиление и даже восторг. Мотивы такого всепрощения сидят в моей любви к Саше, а где мотивы самой любви — право, не знаю.

---

10. НА ДАЧЕ

«Я вас люблю. Вы моя жизнь, счастье — всё! Простите за признание, но страдать и молчать нет сил. Прошу не взаимности, а сожаления. Будьте сегодня в восемь часов вечера в старой беседке… Имя свое подписывать считаю лишним, но не пугайтесь анонима. Я молода, хороша собой… чего же вам еще?»
Прочитав это письмо, дачник Павел Иваныч Выходцев, человек семейный и положительный, пожал плечами и в недоумении почесал себе лоб.
«Что за чертовщина? — подумал он. — Женатый я человек, и вдруг такое странное… глупое письмо! Кто это написал?»
Павел Иванович повертел перед глазами письмо, еще раз прочел и плюнул.
«„Я вас люблю“… — передразнил он. — Мальчишку какого нашла! Так-таки возьму и побегу к тебе в беседку!.. Я, матушка моя, давно уж отвык от этих романсов да флер-д’амуров… Гм! Должно быть, шальная какая-нибудь, непутевая… Ну, народ эти женщины! Какой надо быть, прости господи, вертихвосткой, чтобы написать такое письмо незнакомому, да еще женатому мужчине! Сущая деморализация!»
За все восемь лет своей женатой жизни Павел Иваныч отвык от тонких чувств и не получал никаких писем, кроме поздравительных, а потому, как он ни старался хорохориться перед самим собою, вышеприведенное письмо сильно озадачило его и взволновало.
Через час после получения его он лежал на диване и думал:
«Конечно, я не мальчишка и не побегу на это дурацкое рандеву, но все-таки интересно было бы знать: кто это написал? Гм… Почерк, несомненно, женский… Письмо написано искренне, с душой, а потому едва ли это шутка… Вероятно, какая-нибудь психопатка или вдова… Вдовы вообще легкомысленны и эксцентричны. Гм… Кто бы это мог быть?»
Решить этот вопрос было тем более трудно, что во всем дачном поселке у Павла Ивановича не было ни одной знакомой женщины, кроме жены.
«Странно… — недоумевал он. — „Я вас люблю“… Когда же это она успела полюбить? Удивительная женщина! Полюбила так, с бухты-барахты, даже не познакомившись и не узнавши, что я за человек… Должно быть, слишком еще молода и романтична, если способна влюбиться с двух-трех взглядов… Но… кто она?»
Вдруг Павел Иваныч вспомнил, что вчера и третьего дня, когда он гулял на дачном кругу, ему несколько раз встречалась молоденькая блондиночка в светло-голубом платье и с вздернутым носиком. Блондиночка то и дело взглядывала на него и, когда он сел на скамью, уселась рядом с ним…
«Она? — подумал Выходцев. — Не может быть! Разве субтильное, эфемерное существо может полюбить такого старого, потасканного угря, как я? Нет, это невозможно!»
За обедом Павел Иваныч тупо глядел на жену и размышлял:
«Она пишет, что она молода и хороша собой… Значит, не старуха… Гм… Говоря искренне, по совести, я еще не так стар и плох, чтобы в меня нельзя было влюбиться… Любит же меня жена! И к тому же, любовь зла — полюбишь и козла…»
— О чем ты задумался? — спросила его жена.
— Так… голова что-то болит… — соврал Павел Иваныч.
Он порешил, что глупо обращать внимание на такую безделицу, как любовное письмо, смеялся над ним и его авторшей, но — увы! — враг человеческий силен. После обеда Павел Иваныч лежал у себя на кровати и вместо того, чтобы спать, думал:
«А ведь она, пожалуй, надеется, что я приду! Вот дура-то! То-то, воображаю, будет нервничать и турнюром своим дрыгать, когда меня не найдет в беседке!.. А я не пойду… Ну ее!»
Но, повторяю, враг человеческий силен.
«Впрочем, так разве, пойти из любопытства… — думал через полчаса дачник. — Пойти и поглядеть издалека, что это за штука… Интересно поглядеть! Смех да и только! Право, отчего не посмеяться, если подходящий случай представился?»
Павел Иваныч поднялся с постели и начал одеваться.
— Ты куда это так наряжаешься? — спросила его жена, заметив, что он надевает чистую сорочку и модный галстух.
— Так… хочу пройтись… Голова что-то болит… Кгм…
Павел Иваныч нарядился и, дождавшись восьмого часа, вышел из дому. Когда перед его глазами, на ярко-зеленом фоне, залитом светом заходящего солнца, запестрели фигуры разряженных дачников и дачниц, у него забилось сердце.
«Которая из них? — думал он, застенчиво косясь на лица дачниц. — А блондиночки не видать… Гм… Если она писала, то, стало быть, уж в беседке сидит…»
Выходцев вступил на аллею, в конце которой из-за молодой листвы высоких лип выглядывала «старая беседка»… Он тихо поплелся к ней…
«Погляжу издалека… — думал он, нерешительно подвигаясь вперед. — Ну, что я робею? Ведь я же не иду на рандеву! Этакий… дурень! Смелей иди! А что, если б я вошел в беседку? Ну, ну… незачем!»
У Павла Иваныча еще сильнее забилось сердце… Невольно, сам того не желая, он вдруг вообразил себе полумрак беседки… В его воображении мелькнула стройная блондиночка в светло-голубом платье и с вздернутым носиком… Он представил себе, как она, стыдясь своей любви и дрожа всем телом, робко подходит к нему, горячо дышит и… вдруг сжимает его в объятиях.
«Не будь я женат, оно бы еще ничего… — думал он, гоня из головы грешные мысли. — Впрочем… раз в жизни не мешало бы испытать, а то так и умрешь, не узнавши, что это за штука… А жена… ну, что с ней сделается? Слава богу, восемь лет ни на шаг не отходил от нее… Восемь лет беспорочной службы! Будет с нее… Досадно даже… Возьму вот, назло и изменю!»
Дрожа всем телом и задерживая одышку, Павел Иваныч подошел к беседке, увитой плющом и диким виноградом, и заглянул в нее… На него пахнуло сыростью и запахом плесени…
«Кажется, никого…» — подумал он, входя в беседку, и тут же увидел в углу человеческий силуэт…
Силуэт принадлежал мужчине… Вглядевшись в него, Павел Иваныч узнал в нем брата своей жены, студента Митю, жившего у него на даче.
— А, это ты?.. — промычал он недовольным голосом, снимая шляпу и садясь.
— Да, я… — ответил Митя.
Минуты две прошло в молчании…
— Извините меня, Павел Иваныч, — начал Митя, — но я просил бы вас оставить меня одного… Я обдумываю кандидатское сочинение, и… и присутствие кого бы то ни было мне мешает…
— А ты ступай куда-нибудь на темную аллейку… — кротко заметил Павел Иваныч. — На свежем воздухе легче думать, да и… того — мне хотелось бы тут на скамье соснуть… Здесь не так жарко…
— Вам спать, а мне сочинение обдумывать… — проворчал Митя. — Сочинение важней…
Опять наступило молчание… Павел Иваныч, который дал уже волю воображению и то и дело слышал шаги, вдруг вскочил и заговорил плачущим голосом:
— Ну, я прошу тебя, Митя! Ты моложе меня и должен уважить… Я болен и… и хочу спать… Уйди!
— Это эгоизм… Почему непременно вам здесь быть, а не мне? Из принципа не выйду…
— Ну, прошу! Пусть я эгоист, деспот, глупец… но я прошу тебя! Раз в жизни прошу! Уважь!
Митя покрутил головой…
«Какая скотина… — подумал Павел Иваныч. — Ведь при нем не состоится рандеву! При нем нельзя!»
— Послушай, Митя, — сказал он, — я прошу тебя в последний раз… Докажи, что ты умный, гуманный и образованный человек!
— Не понимаю, чего вы пристаете… — пожал плечами Митя. — Сказал: не выйду, ну, и не выйду. Из принципа здесь останусь…
В это время вдруг в беседку заглянуло женское лицо с вздернутым носиком…
Увидев Митю и Павла Иваныча, оно нахмурилось и исчезло…
«Ушла! — подумал Павел Иваныч, со злобой глядя на Митю. — Увидала этого подлеца и ушла! Всё дело пропало!»
Подождав еще немного, Выходцев встал, надел шляпу и сказал:
— Скотина ты, подлец и мерзавец! Да! Скотина! Подло и… и глупо! Между нами всё кончено!
— Очень рад! — проворчал Митя, тоже вставая и надевая шляпу. — Знайте, что вы сейчас вашим присутствием сделали мне такую пакость, какой я вам до самой смерти не прощу!
Павел Иваныч вышел из беседки и, не помня себя от злости, быстро зашагал к своей даче… Его не успокоил и вид стола, сервированного для ужина.
«Раз в жизни представился случай, — волновался он, — и то помешали! Теперь она оскорблена… убита!»
За ужином Павел Иваныч и Митя глядели в свои тарелки и угрюмо молчали… Оба всей душой ненавидели друг друга.
— Ты чего это улыбаешься? — набросился Павел Иваныч на жену. — Только одни дуры без причины смеются!
Жена поглядела на сердитое лицо мужа и прыснула…
— Что это за письмо получил ты сегодня утром? — спросила она.
— Я?.. Я никакого… — сконфузился Павел Иваныч. — Выдумываешь… воображение…
— Ну да, рассказывай! Признайся, получил! Ведь это письмо я тебе послала! Честное слово, я! Ха-ха!
Павел Иваныч побагровел и нагнулся к тарелке.
— Глупые шутки, — проворчал он.
— Но что же делать! Сам ты посуди… Нам нужно было сегодня полы помыть, а как вас выжить из дому? Только таким способом и выживешь… Но ты не сердись, глупый… Чтобы тебе в беседке скучно не показалось, ведь я и Мите такое же письмо послала! Митя, ты был в беседке?
Митя ухмыльнулся и перестал глядеть с ненавистью на своего соперника.

---

The Tragedian and other stories (e-book)