Accueil > Chekhov > CHEKHOV TEXTS ON THIS SITE > "Ward No. 6" and other memorable stories by Anton Chekhov

"Ward No. 6" and other memorable stories by Anton Chekhov

mardi 24 décembre 2019, par Anton Chekhov


TABLE OF CONTENTS

1. OLD AGE (Старость) (1885) The architect Uzelkov returns on mission to the town that he had left twenty years before after his divorce there, and is invited to dinner by the wily lawyer who had handled his divorce and who reveals to him during the dinner what really went on with his former wife in those far-off days. (2,200 words)

2. ART (Художество) (1886) Seryozhka has a great talent for creating magnificent holy icons out of snow and ice on the frozen river for the annual festival of Epiphany. Once a year he dominates one and all, ordering them around, vilifying and exploiting them, as they patiently wait for the great moment when his latest masterpiece will be ready and the great ceremony can begin. (2,300 words)

3. AN UPHEAVAL (Переполох) (1886) Mashenka, who has just taken up a position in a wealthy household as a governess, comes back from a visit to find the mistress of the house in the process of searching her room, looking for an expensive brooch that has been stolen. She is outraged but her inferior social position puts her at a serious disadvantage in face of the mistress of the house. (2,700 words)

4. AGAFYA (Агафья) (1886) Savka is a young man who is too lazy to work at anything and is the poorest fellow in the village as a result. He has an irresistible attraction for the women of the village, though, who visit him surreptitiously at night while he is on duty as the watchman of the village kitchen-gardens. Agafya, a young newlywed, throws all caution to the winds for the sake of a few hours in Savka’s company. (4,000 words)

5. STRONG IMPRESSIONS (Сильные ощущения) (1886) A juror remembers a debate he had had with a young lawyer friend about whether eloquence could win over truly firmly-held convictions, and how the friend had rapidly persuaded him not only that his soon-to-be wife was unworthy of him, but that he should write her a letter breaking off their engagement and post it on the spot. (2,000 words)

6. A DAY IN THE COUNTRY (День за городом) (1886) We follow Terenty, an impoverished cobbler, as he accompanies two homeless young orphans on a long excursion around the countryside, sharing his extensive knowledge of nature with them. (2,400 words)

7. DREAMS (Мечты) (1886) Two constables are escorting a frail man looking more like a monk than a tramp on a long march through the countryside to the local prison. The man, who refuses to give his name, recounts his upbringing and tells the policemen about his love of fishing and his dream of being sent to a settlement in Eastern Siberia where he could get a land grant, get married and raise children. (3,400 words)

8. VANKA #2 (Ванька) (1886) Vanka is a nine-year old orphan and shoemaker’s apprentice who writes an impassioned letter to his grandfather describing the terrible conditions in which he lives, his constant near-starvation and his utter lack of prospects, begging him to take him away. Proudly he finishes his long letter and puts it in the mailbox, vainly addressed simply To Grandfather in the village­. (1,600 words)

9. FROST (Мороз) (1887) An out-of-doors celebration of Epiphany goes ahead with skating, tobogganing and music even though there are twenty-eight degrees of frost. When the wealthy elderly mayor arrives, he orders drinks all around and regales one and all with tales of fighting against the frost in his poverty-stricken youth. (2,600 words)

10. A HAPPY ENDING (Хороший конец) (1887) Semyon Ivanovitch, a severe man of fifty-two, outlines to Lyubov Grigoryevna, an experienced matchmaker, his thoughts on pretty women (too worrisome), thin women (not plump enough), educated women (too opinionated and can’t sew), wealthy women (he wouldn’t want to marry for money), poor women (raising children is expensive) and so on, all the time plying the lady with wine, until a mutually satisfactory solution is found. (1,600 words)

11. THE GRASSHOPPER (Попрыгунья) (1892) Olga Ivanovna is an artistic-minded young woman who has married Dymov, a very hard-working doctor who is most understanding of her tendency to incessantly visit and invite artists and musicians of all kinds, ceaselessly searching out the acquaintanceship of celebrities of all sorts. She learns too late that the most celebrated person she had ever met was the man she had married. (10,000 words)

12. WARD NO. 6 (Палата № 6) (1892) Progressively we are introduced to the five inmates of an ill-kept ward for mentally-ill people in the hospital of a remote provincial town, to the brutal warden, and then to the well-meaning but ineffectual doctor who visits the patients daily and who is the central figure of this in-depth investigation into his long physical and intellectual decline. (21,700 words)

13. PEASANTS (Мужики) (1897) Unemployed and penniless, Nikolay returns to his home village with his wife and little daughter, but life there is far from the snug memories he had retained from his childhood. They live with the rest of his large family in a small hut at the edge of a very poor village, where dirt, poverty, grossness, violence and alcoholism are everywhere. (13,000 words)

14. ABOUT LOVE (О любви) (1898) A landowner tells his guests about the warm welcome he had received in the neighbouring town from a judge and his lovely and very friendly wife, and how he had waited – too long – to let the lady know how he really felt about her, just as she was leaving the town for ever with her husband and two children. (2,800 words)

All of these stories were translated into English by Constance Garnett in various editions between 1886 and 1922.


An e-book, with the original Russian texts in an annex, is available for downloading below.

The original Russian texts can also be seen here.



1. OLD AGE

UZELKOV, an architect with the rank of civil councillor, arrived in his native town, to which he had been invited to restore the church in the cemetery. He had been born in the town, had been at school, had grown up and married in it. But when he got out of the train he scarcely recognized it. Everything was changed. . . . Eighteen years ago when he had moved to Petersburg the street-boys used to catch marmots, for instance, on the spot where now the station was standing ; now when one drove into the chief street, a hotel of four storeys stood facing one ; in old days there was an ugly grey fence just there ; but nothing—neither fences nor houses—had changed as much as the people. From his enquiries of the hotel waiter Uzelkov learned that more than half of the people he remembered were dead, reduced to poverty, forgotten.
“And do you remember Uzelkov ?” he asked the old waiter about himself. “Uzelkov the architect who divorced his wife ? He used to have a house in Svirebeyevsky Street . . . you must remember.”
“I don’t remember, sir.”
“How is it you don’t remember ? The case made a lot of noise, even the cabmen all knew about it. Think, now ! Shapkin the attorney managed my divorce for me, the rascal . . . the notorious cardsharper, the fellow who got a thrashing at the club. . . .”
“Ivan Nikolaitch ?”
“Yes, yes. . . . Well, is he alive ? Is he dead ?”
“Alive, sir, thank God. He is a notary now and has an office. He is very well off. He has two houses in Kirpitchny Street. . . . His daughter was married the other day.”
Uzelkov paced up and down the room, thought a bit, and in his boredom made up his mind to go and see Shapkin at his office. When he walked out of the hotel and sauntered slowly towards Kirpitchny Street it was midday. He found Shapkin at his office and scarcely recognized him. From the once well-made, adroit attorney with a mobile, insolent, and always drunken face Shapkin had changed into a modest, grey-headed, decrepit old man.
“You don’t recognize me, you have forgotten me,” began Uzelkov. “I am your old client, Uzelkov.”
“Uzelkov, what Uzelkov ? Ah !” Shapkin remembered, recognized, and was struck all of a heap. There followed a shower of exclamations, questions, recollections.
“This is a surprise ! This is unexpected !” cackled Shapkin. “What can I offer you ? Do you care for champagne ? Perhaps you would like oysters ? My dear fellow, I have had so much from you in my time that I can’t offer you anything equal to the occasion. . . .”
“Please don’t put yourself out . . .” said Uzelkov. “I have no time to spare. I must go at once to the cemetery and examine the church ; I have undertaken the restoration of it.”
“That’s capital ! We’ll have a snack and a drink and drive together. I have capital horses. I’ll take you there and introduce you to the church-warden ; I will arrange it all. . . . But why is it, my angel, you seem to be afraid of me and hold me at arm’s length ? Sit a little nearer ! There is no need for you to be afraid of me nowadays. He-he ! . . . At one time, it is true, I was a cunning blade, a dog of a fellow . . . no one dared approach me ; but now I am stiller than water and humbler than the grass. I have grown old, I am a family man, I have children. It’s time I was dead.”
The friends had lunch, had a drink, and with a pair of horses drove out of the town to the cemetery.
“Yes, those were times !” Shapkin recalled as he sat in the sledge. “When you remember them you simply can’t believe in them. Do you remember how you divorced your wife ? It’s nearly twenty years ago, and I dare say you have forgotten it all ; but I remember it as though I’d divorced you yesterday. Good Lord, what a lot of worry I had over it ! I was a sharp fellow, tricky and cunning, a desperate character. . . . Sometimes I was burning to tackle some ticklish business, especially if the fee were a good one, as, for instance, in your case. What did you pay me then ? Five or six thousand ! That was worth taking trouble for, wasn’t it ? You went off to Petersburg and left the whole thing in my hands to do the best I could, and, though Sofya Mihailovna, your wife, came only of a merchant family, she was proud and dignified. To bribe her to take the guilt on herself was difficult, awfully difficult ! I would go to negotiate with her, and as soon as she saw me she called to her maid : ‘Masha, didn’t I tell you not to admit that scoundrel ?’ Well, I tried one thing and another. . . . I wrote her letters and contrived to meet her accidentally—it was no use ! I had to act through a third person. I had a lot of trouble with her for a long time, and she only gave in when you agreed to give her ten thousand. . . . She couldn’t resist ten thousand, she couldn’t hold out. . . . She cried, she spat in my face, but she consented, she took the guilt on herself !”
“I thought it was fifteen thousand she had from me, not ten,” said Uzelkov.
“Yes, yes . . . fifteen—I made a mistake,” said Shapkin in confusion. “It’s all over and done with, though, it’s no use concealing it. I gave her ten and the other five I collared for myself. I deceived you both. . . . It’s all over and done with, it’s no use to be ashamed. And indeed, judge for yourself, Boris Petrovitch, weren’t you the very person for me to get money out of ? . . . You were a wealthy man and had everything you wanted. . . . Your marriage was an idle whim, and so was your divorce. You were making a lot of money. . . . I remember you made a scoop of twenty thousand over one contract. Whom should I have fleeced if not you ? And I must own I envied you. If you grabbed anything they took off their caps to you, while they would thrash me for a rouble and slap me in the face at the club. . . . But there, why recall it ? It is high time to forget it.”
“Tell me, please, how did Sofya Mihailovna get on afterwards ?”
“With her ten thousand ? Very badly. God knows what it was—she lost her head, perhaps, or maybe her pride and her conscience tormented her at having sold her honour, or perhaps she loved you ; but, do you know, she took to drink. . . . As soon as she got her money she was off driving about with officers. It was drunkenness, dissipation, debauchery. . . . When she went to a restaurant with officers she was not content with port or anything light, she must have strong brandy, fiery stuff to stupefy her.”
“Yes, she was eccentric. . . . I had a lot to put up with from her . . . sometimes she would take offence at something and begin being hysterical. . . . And what happened afterwards ?”
“One week passed and then another. . . . I was sitting at home, writing something. All at once the door opened and she walked in . . . drunk. ‘Take back your cursed money,’ she said, and flung a roll of notes in my face. . . . So she could not keep it up. I picked up the notes and counted them. It was five hundred short of the ten thousand, so she had only managed to get through five hundred.”
“Where did you put the money ?”
“It’s all ancient history . . . there’s no reason to conceal it now. . . . In my pocket, of course. Why do you look at me like that ? Wait a bit for what will come later. . . . It’s a regular novel, a pathological study. A couple of months later I was going home one night in a nasty drunken condition. . . . I lighted a candle, and lo and behold ! Sofya Mihailovna was sitting on my sofa, and she was drunk, too, and in a frantic state—as wild as though she had run out of Bedlam. ‘Give me back my money,’ she said, ‘I have changed my mind ; if I must go to ruin I won’t do it by halves, I’ll have my fling ! Be quick, you scoundrel, give me my money !’ A disgraceful scene !”
“And you . . . gave it her ?”
“I gave her, I remember, ten roubles.”
“Oh ! How could you ?” cried Uzelkov, frowning. “If you couldn’t or wouldn’t have given it her, you might have written to me. . . . And I didn’t know ! I didn’t know !”
“My dear fellow, what use would it have been for me to write, considering that she wrote to you herself when she was lying in the hospital afterwards ?”
“Yes, but I was so taken up then with my second marriage. I was in such a whirl that I had no thoughts to spare for letters. . . . But you were an outsider, you had no antipathy for Sofya. . . why didn’t you give her a helping hand ? . . .”
“You can’t judge by the standards of to-day, Boris Petrovitch ; that’s how we look at it now, but at the time we thought very differently. . . . Now maybe I’d give her a thousand roubles, but then even that ten-rouble note I did not give her for nothing. It was a bad business ! . . . We must forget it. . . . But here we are. . . .”
The sledge stopped at the cemetery gates. Uzelkov and Shapkin got out of the sledge, went in at the gate, and walked up a long, broad avenue. The bare cherry-trees and acacias, the grey crosses and tombstones, were silvered with hoar-frost, every little grain of snow reflected the bright, sunny day. There was the smell there always is in cemeteries, the smell of incense and freshly dug earth. . . .
“Our cemetery is a pretty one,” said Uzelkov, “quite a garden !”
“Yes, but it is a pity thieves steal the tombstones. . . . And over there, beyond that iron monument on the right, Sofya Mihailovna is buried. Would you like to see ?”
The friends turned to the right and walked through the deep snow to the iron monument.
“Here it is,” said Shapkin, pointing to a little slab of white marble. “A lieutenant put the stone on her grave.”
Uzelkov slowly took off his cap and exposed his bald head to the sun. Shapkin, looking at him, took off his cap too, and another bald patch gleamed in the sunlight. There was the stillness of the tomb all around as though the air, too, were dead. The friends looked at the grave, pondered, and said nothing.
“She sleeps in peace,” said Shapkin, breaking the silence. “It’s nothing to her now that she took the blame on herself and drank brandy. You must own, Boris Petrovitch . . . .”
“Own what ?” Uzelkov asked gloomily.
“Why. . . . However hateful the past, it was better than this.”
And Shapkin pointed to his grey head.
“I used not to think of the hour of death. . . . I fancied I could have given death points and won the game if we had had an encounter ; but now. . . . But what’s the good of talking !”
Uzelkov was overcome with melancholy. He suddenly had a passionate longing to weep, as once he had longed for love, and he felt those tears would have tasted sweet and refreshing. A moisture came into his eyes and there was a lump in his throat, but . . . Shapkin was standing beside him and Uzelkov was ashamed to show weakness before a witness. He turned back abruptly and went into the church.
Only two hours later, after talking to the churchwarden and looking over the church, he seized a moment when Shapkin was in conversation with the priest and hastened away to weep. . . . He stole up to the grave secretly, furtively, looking round him every minute. The little white slab looked at him pensively, mournfully, and innocently as though a little girl lay under it instead of a dissolute, divorced wife.
“To weep, to weep !” thought Uzelkov.
But the moment for tears had been missed ; though the old man blinked his eyes, though he worked up his feelings, the tears did not flow nor the lump come in his throat. After standing for ten minutes, with a gesture of despair, Uzelkov went to look for Shapkin.


2. ART

A gloomy winter morning

On the smooth and glittering surface of the river Bystryanka, sprinkled here and there with snow, stand two peasants, scrubby little Seryozhka and the church beadle, Matvey. Seryozhka, a short-legged, ragged, mangy-looking fellow of thirty, stares angrily at the ice. Tufts of wool hang from his shaggy sheepskin like a mangy dog. In his hands he holds a compass made of two pointed sticks. Matvey, a fine-looking old man in a new sheepskin and high felt boots, looks with mild blue eyes upwards where on the high sloping bank a village nestles picturesquely. In his hands there is a heavy crowbar.
“Well, are we going to stand like this till evening with our arms folded ?” says Seryozhka, breaking the silence and turning his angry eyes on Matvey. “Have you come here to stand about, old fool, or to work ?”
“Well, you . . . er . . . show me . . .” Matvey mutters, blinking mildly.
“Show you. . . . It’s always me : me to show you, and me to do it. They have no sense of their own ! Mark it out with the compasses, that’s what’s wanted ! You can’t break the ice without marking it out. Mark it ! Take the compass.”
Matvey takes the compasses from Seryozhka’s hands, and, shuffling heavily on the same spot and jerking with his elbows in all directions, he begins awkwardly trying to describe a circle on the ice. Seryozhka screws up his eyes contemptuously and obviously enjoys his awkwardness and incompetence.
“Eh-eh-eh !” he mutters angrily. “Even that you can’t do ! The fact is you are a stupid peasant, a wooden-head ! You ought to be grazing geese and not making a Jordan ! Give the compasses here ! Give them here, I say !”
Seryozhka snatches the compasses out of the hands of the perspiring Matvey, and in an instant, jauntily twirling round on one heel, he describes a circle on the ice. The outline of the new Jordan is ready now, all that is left to do is to break the ice. . .
But before proceeding to the work Seryozhka spends a long time in airs and graces, whims and reproaches. . .
“I am not obliged to work for you ! You are employed in the church, you do it !”
He obviously enjoys the peculiar position in which he has been placed by the fate that has bestowed on him the rare talent of surprising the whole parish once a year by his art. Poor mild Matvey has to listen to many venomous and contemptuous words from him. Seryozhka sets to work with vexation, with anger. He is lazy. He has hardly described the circle when he is already itching to go up to the village to drink tea, lounge about, and babble. . .
“I’ll be back directly,” he says, lighting his cigarette, “and meanwhile you had better bring something to sit on and sweep up, instead of standing there counting the crows.”
Matvey is left alone. The air is grey and harsh but still. The white church peeps out genially from behind the huts scattered on the river bank. Jackdaws are incessantly circling round its golden crosses. On one side of the village where the river bank breaks off and is steep a hobbled horse is standing at the very edge, motionless as a stone, probably asleep or deep in thought.
Matvey, too, stands motionless as a statue, waiting patiently. The dreamily brooding look of the river, the circling of the jackdaws, and the sight of the horse make him drowsy. One hour passes, a second, and still Seryozhka does not come. The river has long been swept and a box brought to sit on, but the drunken fellow does not appear. Matvey waits and merely yawns. The feeling of boredom is one of which he knows nothing. If he were told to stand on the river for a day, a month, or a year he would stand there.
At last Seryozhka comes into sight from behind the huts. He walks with a lurching gait, scarcely moving. He is too lazy to go the long way round, and he comes not by the road, but prefers a short cut in a straight line down the bank, and sticks in the snow, hangs on to the bushes, slides on his back as he comes—and all this slowly, with pauses.
“What are you about ?” he cries, falling on Matvey at once. “Why are you standing there doing nothing ! When are you going to break the ice ?”
Matvey crosses himself, takes the crowbar in both hands, and begins breaking the ice, carefully keeping to the circle that has been drawn. Seryozhka sits down on the box and watches the heavy clumsy movements of his assistant.
“Easy at the edges ! Easy there !” he commands. “If you can’t do it properly, you shouldn’t undertake it, once you have undertaken it you should do it. You !”
A crowd collects on the top of the bank. At the sight of the spectators Seryozhka becomes even more excited.
“I declare I am not going to do it . . .” he says, lighting a stinking cigarette and spitting on the ground. “I should like to see how you get on without me. Last year at Kostyukovo, Styopka Gulkov undertook to make a Jordan as I do. And what did it amount to—it was a laughing-stock. The Kostyukovo folks came to ours —crowds and crowds of them ! The people flocked from all the villages.”
“Because except for ours there is nowhere a proper Jordan . . .”
“Work, there is no time for talking. . . . Yes, old man . . . you won’t find another Jordan like it in the whole province. The soldiers say you would look in vain, they are not so good even in the towns. Easy, easy !”
Matvey puffs and groans. The work is not easy. The ice is firm and thick ; and he has to break it and at once take the pieces away that the open space may not be blocked up.
But, hard as the work is and senseless as Seryozhka’s commands are, by three o’clock there is a large circle of dark water in the Bystryanka.
“It was better last year,” says Seryozhka angrily. “You can’t do even that ! Ah, dummy ! To keep such fools in the temple of God ! Go and bring a board to make the pegs ! Bring the ring, you crow ! And er . . . get some bread somewhere . . . and some cucumbers, or something.”
Matvey goes off and soon afterwards comes back, carrying on his shoulders an immense wooden ring which had been painted in previous years in patterns of various colours. In the centre of the ring is a red cross, at the circumference holes for the pegs. Seryozhka takes the ring and covers the hole in the ice with it.
“Just right . . . it fits. . . . We have only to renew the paint and it will be first-rate. . . . Come, why are you standing still ? Make the lectern. Or—er—go and get logs to make the cross . . .”
Matvey, who has not tasted food or drink all day, trudges up the hill again. Lazy as Seryozhka is, he makes the pegs with his own hands. He knows that those pegs have a miraculous power : whoever gets hold of a peg after the blessing of the water will be lucky for the whole year. Such work is really worth doing.
But the real work begins the following day. Then Seryozhka displays himself before the ignorant Matvey in all the greatness of his talent. There is no end to his babble, his fault-finding, his whims and fancies. If Matvey nails two big pieces of wood to make a cross, he is dissatisfied and tells him to do it again. If Matvey stands still, Seryozhka asks him angrily why he does not go ; if he moves, Seryozhka shouts to him not to go away but to do his work. He is not satisfied with his tools, with the weather, or with his own talent ; nothing pleases him.
Matvey saws out a great piece of ice for a lectern.
“Why have you broken off the corner ?” cries Seryozhka, and glares at him furiously. “Why have you broken off the corner ? I ask you.”
“Forgive me, for Christ’s sake.”
“Do it over again !”
Matvey saws again . . . and there is no end to his sufferings. A lectern is to stand by the hole in the ice that is covered by the painted ring ; on the lectern is to be carved the cross and the open gospel. But that is not all. Behind the lectern there is to be a high cross to be seen by all the crowd and to glitter in the sun as though sprinkled with diamonds and rubies. On the cross is to be a dove carved out of ice. The path from the church to the Jordan is to be strewn with branches of fir and juniper. All this is their task.
First of all Seryozhka sets to work on the lectern. He works with a file, a chisel, and an awl. He is perfectly successful in the cross on the lectern, the gospel, and the drapery that hangs down from the lectern. Then he begins on the dove. While he is trying to carve an expression of meekness and humility on the face of the dove, Matvey, lumbering about like a bear, is coating with ice the cross he has made of wood. He takes the cross and dips it in the hole. Waiting till the water has frozen on the cross he dips it in a second time, and so on till the cross is covered with a thick layer of ice. It is a difficult job, calling for a great deal of strength and patience.
But now the delicate work is finished. Seryozhka races about the village like one possessed. He swears and vows he will go at once to the river and smash all his work. He is looking for suitable paints.
His pockets are full of ochre, dark blue, red lead, and verdigris ; without paying a farthing he rushes headlong from one shop to another. The shop is next door to the tavern. Here he has a drink ; with a wave of his hand he darts off without paying. At one hut he gets beetroot leaves, at another an onion skin, out of which he makes a yellow colour. He swears, shoves, threatens, and not a soul murmurs ! They all smile at him, they sympathise with him, call him Sergey Nikititch ; they all feel that his art is not his personal affair but something that concerns them all, the whole people. One creates, the others help him. Seryozhka in himself is a nonentity, a sluggard, a drunkard, and a wastrel, but when he has his red lead or compasses in his hand he is at once something higher, a servant of God.
Epiphany morning comes. The precincts of the church and both banks of the river for a long distance are swarming with people. Everything that makes up the Jordan is scrupulously concealed under new mats. Seryozhka is meekly moving about near the mats, trying to control his emotion. He sees thousands of people. There are many here from other parishes ; these people have come many a mile on foot through the frost and the snow merely to see his celebrated Jordan. Matvey, who had finished his coarse, rough work, is by now back in the church, there is no sight, no sound of him ; he is already forgotten . . . . The weather is lovely. . . . There is not a cloud in the sky. The sunshine is dazzling.
The church bells ring out on the hill . . . Thousands of heads are bared, thousands of hands are moving, there are thousands of signs of the cross !
And Seryozhka does not know what to do with himself for impatience. But now they are ringing the bells for the Sacrament ; then half an hour later a certain agitation is perceptible in the belfry and among the people. Banners are borne out of the church one after the other, while the bells peal in joyous haste. Seryozhka, trembling, pulls away the mat . . . and the people behold something extraordinary. The lectern, the wooden ring, the pegs, and the cross in the ice are iridescent with thousands of colors. The cross and the dove glitter so dazzlingly that it hurts the eyes to look at them. Merciful God, how fine it is ! A murmur of wonder and delight runs through the crowd ; the bells peal more loudly still, the day grows brighter ; the banners oscillate and move over the crowd as over the waves. The procession, glittering with the settings of the ikons and the vestments of the clergy, comes slowly down the road and turns towards the Jordan. Hands are waved to the belfry for the ringing to cease, and the blessing of the water begins. The priests conduct the service slowly, deliberately, evidently trying to prolong the ceremony and the joy of praying all gathered together. There is perfect stillness.
But now they plunge the cross in, and the air echoes with an extraordinary din. Guns are fired, the bells peal furiously, loud exclamations of delight, shouts, and a rush to get the pegs. Seryozhka listens to this uproar, sees thousands of eyes fixed upon him, and the lazy fellow’s soul is filled with a sense of glory and triumph.


3. AN UPHEAVAL

MASHENKA PAVLETSKY, a young girl who had only just finished her studies at a boarding school, returning from a walk to the house of the Kushkins, with whom she was living as a governess, found the household in a terrible turmoil. Mihailo, the porter who opened the door to her, was excited and red as a crab.
Loud voices were heard from upstairs.
"Madame Kushkin is in a fit, most likely, or else she has quarrelled with her husband," thought Mashenka.
In the hall and in the corridor she met maid-servants. One of them was crying. Then Mashenka saw, running out of her room, the master of the house himself, Nikolay Sergeitch, a little man with a flabby face and a bald head, though he was not old. He was red in the face and twitching all over. He passed the governess without noticing her, and throwing up his arms, exclaimed :
"Oh, how horrible it is ! How tactless ! How stupid ! How barbarous ! Abominable !"
Mashenka went into her room, and then, for the first time in her life, it was her lot to experience in all its acuteness the feeling that is so familiar to persons in dependent positions, who eat the bread of the rich and powerful, and cannot speak their minds. There was a search going on in her room. The lady of the house, Fedosya Vassilyevna, a stout, broad-shouldered, uncouth woman with thick black eyebrows, a faintly perceptible moustache, and red hands, who was exactly like a plain, illiterate cook in face and manners, was standing, without her cap on, at the table, putting back into Mashenka’s workbag balls of wool, scraps of materials, and bits of paper.... Evidently the governess’s arrival took her by surprise, since, on looking round and seeing the girl’s pale and astonished face, she was a little taken aback, and muttered :
"Pardon. I ... I upset it accidentally.... My sleeve caught in it ..."
And saying something more, Madame Kushkin rustled her long skirts and went out. Mashenka looked round her room with wondering eyes, and, unable to understand it, not knowing what to think, shrugged her shoulders, and turned cold with dismay. What had Fedosya Vassilyevna been looking for in her work-bag ? If she really had, as she said, caught her sleeve in it and upset everything, why had Nikolay Sergeitch dashed out of her room so excited and red in the face ? Why was one drawer of the table pulled out a little way ? The money-box, in which the governess put away ten kopeck pieces and old stamps, was open. They had opened it, but did not know how to shut it, though they had scratched the lock all over. The whatnot with her books on it, the things on the table, the bed—all bore fresh traces of a search. Her linen-basket, too. The linen had been carefully folded, but it was not in the same order as Mashenka had left it when she went out. So the search had been thorough, most thorough. But what was it for ? Why ? What had happened ? Mashenka remembered the excited porter, the general turmoil which was still going on, the weeping servant-girl ; had it not all some connection with the search that had just been made in her room ? Was not she mixed up in something dreadful ? Mashenka turned pale, and feeling cold all over, sank on to her linen-basket.
A maid-servant came into the room.
"Liza, you don’t know why they have been rummaging in my room ?" the governess asked her.
"Mistress has lost a brooch worth two thousand," said Liza.
"Yes, but why have they been rummaging in my room ?"
"They’ve been searching every one, miss. They’ve searched all my things, too. They stripped us all naked and searched us.... God knows, miss, I never went near her toilet-table, let alone touching the brooch. I shall say the same at the police-station."
"But ... why have they been rummaging here ?" the governess still wondered.
"A brooch has been stolen, I tell you. The mistress has been rummaging in everything with her own hands. She even searched Mihailo, the porter, herself. It’s a perfect disgrace ! Nikolay Sergeitch simply looks on and cackles like a hen. But you’ve no need to tremble like that, miss. They found nothing here. You’ve nothing to be afraid of if you didn’t take the brooch."
"But, Liza, it’s vile ... it’s insulting," said Mashenka, breathless with indignation. "It’s so mean, so low ! What right had she to suspect me and to rummage in my things ?"
"You are living with strangers, miss," sighed Liza. "Though you are a young lady, still you are ... as it were ... a servant.... It’s not like living with your papa and mamma."
Mashenka threw herself on the bed and sobbed bitterly. Never in her life had she been subjected to such an outrage, never had she been so deeply insulted.... She, well-educated, refined, the daughter of a teacher, was suspected of theft ; she had been searched like a street-walker ! She could not imagine a greater insult. And to this feeling of resentment was added an oppressive dread of what would come next. All sorts of absurd ideas came into her mind. If they could suspect her of theft, then they might arrest her, strip her naked, and search her, then lead her through the street with an escort of soldiers, cast her into a cold, dark cell with mice and woodlice, exactly like the dungeon in which Princess Tarakanov was imprisoned. Who would stand up for her ? Her parents lived far away in the provinces ; they had not the money to come to her. In the capital she was as solitary as in a desert, without friends or kindred. They could do what they liked with her.
"I will go to all the courts and all the lawyers," Mashenka thought, trembling. "I will explain to them, I will take an oath.... They will believe that I could not be a thief !"
Mashenka remembered that under the sheets in her basket she had some sweetmeats, which, following the habits of her schooldays, she had put in her pocket at dinner and carried off to her room. She felt hot all over, and was ashamed at the thought that her little secret was known to the lady of the house ; and all this terror, shame, resentment, brought on an attack of palpitation of the heart, which set up a throbbing in her temples, in her heart, and deep down in her stomach.
"Dinner is ready," the servant summoned Mashenka.
"Shall I go, or not ?"
Mashenka brushed her hair, wiped her face with a wet towel, and went into the dining-room. There they had already begun dinner. At one end of the table sat Fedosya Vassilyevna with a stupid, solemn, serious face ; at the other end Nikolay Sergeitch. At the sides there were the visitors and the children. The dishes were handed by two footmen in swallowtails and white gloves. Every one knew that there was an upset in the house, that Madame Kushkin was in trouble, and every one was silent. Nothing was heard but the sound of munching and the rattle of spoons on the plates.
The lady of the house, herself, was the first to speak.
"What is the third course ?" she asked the footman in a weary, injured voice.
"Esturgeon à la russe," answered the footman.
"I ordered that, Fenya," Nikolay Sergeitch hastened to observe. "I wanted some fish. If you don’t like it, ma chère, don’t let them serve it. I just ordered it...."
Fedosya Vassilyevna did not like dishes that she had not ordered herself, and now her eyes filled with tears.
"Come, don’t let us agitate ourselves," Mamikov, her household doctor, observed in a honeyed voice, just touching her arm, with a smile as honeyed. "We are nervous enough as it is. Let us forget the brooch ! Health is worth more than two thousand roubles !"
"It’s not the two thousand I regret," answered the lady, and a big tear rolled down her cheek. "It’s the fact itself that revolts me ! I cannot put up with thieves in my house. I don’t regret it—I regret nothing ; but to steal from me is such ingratitude ! That’s how they repay me for my kindness...."
They all looked into their plates, but Mashenka fancied after the lady’s words that every one was looking at her. A lump rose in her throat ; she began crying and put her handkerchief to her lips.
"Pardon," she muttered. "I can’t help it. My head aches. I’ll go away."
And she got up from the table, scraping her chair awkwardly, and went out quickly, still more overcome with confusion.
"It’s beyond everything !" said Nikolay Sergeitch, frowning. "What need was there to search her room ? How out of place it was !"
"I don’t say she took the brooch," said Fedosya Vassilyevna, "but can you answer for her ? To tell the truth, I haven’t much confidence in these learned paupers."
"It really was unsuitable, Fenya.... Excuse me, Fenya, but you’ve no kind of legal right to make a search."
"I know nothing about your laws. All I know is that I’ve lost my brooch. And I will find the brooch !" She brought her fork down on the plate with a clatter, and her eyes flashed angrily. "And you eat your dinner, and don’t interfere in what doesn’t concern you !"
Nikolay Sergeitch dropped his eyes mildly and sighed. Meanwhile Mashenka, reaching her room, flung herself on her bed. She felt now neither alarm nor shame, but she felt an intense longing to go and slap the cheeks of this hard, arrogant, dull-witted, prosperous woman.
Lying on her bed she breathed into her pillow and dreamed of how nice it would be to go and buy the most expensive brooch and fling it into the face of this bullying woman. If only it were God’s will that Fedosya Vassilyevna should come to ruin and wander about begging, and should taste all the horrors of poverty and dependence, and that Mashenka, whom she had insulted, might give her alms ! Oh, if only she could come in for a big fortune, could buy a carriage, and could drive noisily past the windows so as to be envied by that woman !
But all these were only dreams, in reality there was only one thing left to do—to get away as quickly as possible, not to stay another hour in this place. It was true it was terrible to lose her place, to go back to her parents, who had nothing ; but what could she do ? Mashenka could not bear the sight of the lady of the house nor of her little room ; she felt stifled and wretched here. She was so disgusted with Fedosya Vassilyevna, who was so obsessed by her illnesses and her supposed aristocratic rank, that everything in the world seemed to have become coarse and unattractive because this woman was living in it. Mashenka jumped up from the bed and began packing.
"May I come in ?" asked Nikolay Sergeitch at the door ; he had come up noiselessly to the door, and spoke in a soft, subdued voice. "May I ?"
"Come in."
He came in and stood still near the door. His eyes looked dim and his red little nose was shiny. After dinner he used to drink beer, and the fact was perceptible in his walk, in his feeble, flabby hands.
"What’s this ?" he asked, pointing to the basket.
"I am packing. Forgive me, Nikolay Sergeitch, but I cannot remain in your house. I feel deeply insulted by this search !"
"I understand.... Only you are wrong to go. Why should you ? They’ve searched your things, but you ... what does it matter to you ? You will be none the worse for it."
Mashenka was silent and went on packing. Nikolay Sergeitch pinched his moustache, as though wondering what he should say next, and went on in an ingratiating voice :
"I understand, of course, but you must make allowances. You know my wife is nervous, headstrong ; you mustn’t judge her too harshly."
Mashenka did not speak.
"If you are so offended," Nikolay Sergeitch went on, "well, if you like, I’m ready to apologise. I ask your pardon."
Mashenka made no answer, but only bent lower over her box. This exhausted, irresolute man was of absolutely no significance in the household. He stood in the pitiful position of a dependent and hanger-on, even with the servants, and his apology meant nothing either.
"H’m !... You say nothing ! That’s not enough for you. In that case, I will apologise for my wife. In my wife’s name.... She behaved tactlessly, I admit it as a gentleman...."
Nikolay Sergeitch walked about the room, heaved a sigh, and went on :
"Then you want me to have it rankling here, under my heart.... You want my conscience to torment me...."
"I know it’s not your fault, Nikolay Sergeitch," said Mashenka, looking him full in the face with her big tear-stained eyes. "Why should you worry yourself ?"
"Of course, no.... But still, don’t you ... go away. I entreat you."
Mashenka shook her head. Nikolay Sergeitch stopped at the window and drummed on the pane with his finger-tips.
"Such misunderstandings are simply torture to me," he said. "Why, do you want me to go down on my knees to you, or what ? Your pride is wounded, and here you’ve been crying and packing up to go ; but I have pride, too, and you do not spare it ! Or do you want me to tell you what I would not tell as Confession ? Do you ? Listen ; you want me to tell you what I won’t tell the priest on my deathbed ?"
Mashenka made no answer.
"I took my wife’s brooch," Nikolay Sergeitch said quickly. "Is that enough now ? Are you satisfied ? Yes, I ... took it.... But, of course, I count on your discretion.... For God’s sake, not a word, not half a hint to any one !"
Mashenka, amazed and frightened, went on packing ; she snatched her things, crumpled them up, and thrust them anyhow into the box and the basket. Now, after this candid avowal on the part of Nikolay Sergeitch, she could not remain another minute, and could not understand how she could have gone on living in the house before.
"And it’s nothing to wonder at," Nikolay Sergeitch went on after a pause. "It’s an everyday story ! I need money, and she ... won’t give it to me. It was my father’s money that bought this house and everything, you know ! It’s all mine, and the brooch belonged to my mother, and ... it’s all mine ! And she took it, took possession of everything.... I can’t go to law with her, you’ll admit.... I beg you most earnestly, overlook it ... stay on. Tout comprendre, tout pardonner. Will you stay ?"
"No !" said Mashenka resolutely, beginning to tremble. "Let me alone, I entreat you !"
"Well, God bless you !" sighed Nikolay Sergeitch, sitting down on the stool near the box. "I must own I like people who still can feel resentment, contempt, and so on. I could sit here forever and look at your indignant face.... So you won’t stay, then ? I understand.... It’s bound to be so ... Yes, of course.... It’s all right for you, but for me—wo-o-o-o !... I can’t stir a step out of this cellar. I’d go off to one of our estates, but in every one of them there are some of my wife’s rascals ... stewards, experts, damn them all ! They mortgage and remortgage.... You mustn’t catch fish, must keep off the grass, mustn’t break the trees."
"Nikolay Sergeitch !" his wife’s voice called from the drawing-room. "Agnia, call your master !"
"Then you won’t stay ?" asked Nikolay Sergeitch, getting up quickly and going towards the door. "You might as well stay, really. In the evenings I could come and have a talk with you. Eh ? Stay ! If you go, there won’t be a human face left in the house. It’s awful !"
Nikolay Sergeitch’s pale, exhausted face besought her, but Mashenka shook her head, and with a wave of his hand he went out.
Half an hour later she was on her way.


4. AGAFYA

During my stay in the district of S. I often used to go to see the watchman Savva Stukatch, or simply Savka, in the kitchen gardens of Dubovo. These kitchen gardens were my favorite resort for so-called "mixed" fishing, when one goes out without knowing what day or hour one may return, taking with one every sort of fishing tackle as well as a store of provisions. To tell the truth, it was not so much the fishing that attracted me as the peaceful stroll, the meals at no set time, the talk with Savka, and being for so long face to face with the calm summer nights. Savka was a young man of five-and-twenty, well grown and handsome, and as strong as a flint. He had the reputation of being a sensible and reasonable fellow. He could read and write, and very rarely drank, but as a workman this strong and healthy young man was not worth a farthing. A sluggish, overpowering sloth was mingled with the strength in his muscles, which were strong as cords. Like everyone else in his village, he lived in his own hut, and had his share of land, but neither tilled it nor sowed it, and did not work at any sort of trade. His old mother begged alms at people’s windows and he himself lived like a bird of the air ; he did not know in the morning what he would eat at midday. It was not that he was lacking in will, or energy, or feeling for his mother ; it was simply that he felt no inclination for work and did not recognize the advantage of it. His whole figure suggested unruffled serenity, an innate, almost artistic passion for living carelessly, never with his sleeves tucked up. When Savka’s young, healthy body had a physical craving for muscular work, the young man abandoned himself completely for a brief interval to some free but nonsensical pursuit, such as sharpening skates not wanted for any special purpose, or racing about after the peasant women. His favorite attitude was one of concentrated immobility. He was capable of standing for hours at a stretch in the same place with his eyes fixed on the same spot without stirring. He never moved except on impulse, and then only when an occasion presented itself for some rapid and abrupt action : catching a running dog by the tail, pulling off a woman’s k erchief, or jumping over a big hole. It need hardly be said that with such parsimony of movement Savka was as poor as a mouse and lived worse than any homeless outcast. As time went on, I suppose he accumulated arrears of taxes and, young and sturdy as he was, he was sent by the commune to do an old man’s job — to be watchman and scarecrow in the kitchen gardens. However much they laughed at him for his premature senility he did not object to it. This position, quiet and convenient for motionless contemplation, exactly fitted his temperament.
It happened I was with this Savka one fine May evening. I remember I was lying on a torn and dirty sackcloth cover close to the shanty from which came a heavy, fragrant scent of hay. Clasping my hands under my head I looked before me. At my feet was lying a wooden fork. Behind it Savka’s dog Kutka stood out like a black patch, and not a dozen feet from Kutka the ground ended abruptly in the steep bank of the little river. Lying down I could not see the river ; I could only see the tops of the young willows growing thickly on the nearer bank, and the twisting, as it were gnawed away, edges of the opposite bank. At a distance beyond the bank on the dark hillside the huts of the village in which Savka lived lay huddling together like frightened young partridges. Beyond the hill the afterglow of sunset still lingered in the sky. One pale crimson streak was all that was left, and even that began to be covered by little clouds as a fire with ash.
A copse with alder-trees, softly whispering, and from time to time shuddering in the fitful breeze, lay, a dark blur, on the right of the kitchen gardens ; on the left stretched the immense plain. In the distance, where the eye could not distinguish between the sky and the plain, there was a bright gleam of light. A little way off from me sat Savka. With his legs tucked under him like a Turk and his head hanging, he looked pensively at Kutka. Our hooks with live bait on them had long been in the river, and we had nothing left to do but to abandon ourselves to repose, which Savka, who was never exhausted and always rested, loved so much. The glow had not yet quite died away, but the summer night was already enfolding nature in its caressing, soothing embrace.
Everything was sinking into its first deep sleep except some night bird unfamiliar to me, which indolently uttered a long, protracted cry in several distinct notes like the phrase, "Have you seen Ni-ki-ta ?" and immediately answered itself, "Seen him, seen him, seen him !"
"Why is it the nightingales aren’t singing tonight ?" I asked Savka.
He turned slowly towards me. His features were large, but his face was open, soft, and expressive as a woman’s. Then he gazed with his mild, dreamy eyes at the copse, at the willows, slowly pulled a whistle out of his pocket, put it in his mouth and whistled the note of a hen-nightingale. And at once, as though in answer to his call, a landrail called on the opposite bank.
"There’s a nightingale for you ..." laughed Savka. "Drag-drag ! drag-drag ! just like pulling at a hook, and yet I bet he thinks he is singing, too."
"I like that bird," I said. "Do you know, when the birds are migrating the landrail does not fly, but runs along the ground ? It only flies over the rivers and the sea, but all the rest it does on foot."
"Upon my word, the dog ..." muttered Savka, looking with respect in the direction of the calling landrail.
Knowing how fond Savka was of listening, I told him all I had learned about the landrail from sportsman’s books. From the landrail I passed imperceptibly to the migration of the birds. Savka listened attentively, looking at me without blinking, and smiling all the while with pleasure.
"And which country is most the bird’s home ? Ours or those foreign parts ?" he asked.
"Ours, of course. The bird itself is hatched here, and it hatches out its little ones here in its native country, and they only fly off there to escape being frozen."
"It’s interesting," said Savka. "Whatever one talks about it is always interesting. Take a bird now, or a man ... or take this little stone ; there’s something to learn about all of them ... Ah, sir, if I had known you were coming I wouldn’t have told a woman to come here this evening ... She asked to come to-day."
"Oh, please don’t let me be in your way," I said. "I can lie down in the wood ..."
"What next ! She wouldn’t have died if she hadn’t come till to-morrow ... If only she would sit quiet and listen, but she always wants to be slobbering ... You can’t have a good talk when she’s here."
"Are you expecting Darya ?" I asked, after a pause.
"No ... a new one has asked to come this evening ... Agafya, the signalman’s wife."
Savka said this in his usual passionless, somewhat hollow voice, as though he were talking of tobacco or porridge, while I started with surprise. I knew Agafya ... She was quite a young peasant woman of nineteen or twenty, who had been married not more than a year before to a railway signalman, a fine young fellow. She lived in the village, and her husband came home there from the line every night.
"Your goings on with the women will lead to trouble, my boy," said I.
"Well, may be ..."
And after a moment’s thought Savka added :
"I’ve said so to the women ; they won’t heed me ... They don’t trouble about it, the silly things !"
Silence followed ... Meanwhile the darkness was growing thicker and thicker, and objects began to lose their contours. The streak behind the hill had completely died away, and the stars were growing brighter and more luminous ... The mournfully monotonous chirping of the grasshoppers, the call of the landrail, and the cry of the quail did not destroy the stillness of the night, but, on the contrary, gave it an added monotony. It seemed as though the soft sounds that enchanted the ear came, not from birds or insects, but from the stars looking down upon us from the sky ...
Savka was the first to break the silence. He slowly turned his eyes from black Kutka and said :
"I see you are dull, sir. Let’s have supper."
And without waiting for my consent he crept on his stomach into the shanty, rummaged about there, making the whole edifice tremble like a leaf ; then he crawled back and set before me my vodka and an earthenware bowl ; in the bowl there were baked eggs, lard scones made of rye, pieces of black bread, and something else ... We had a drink from a little crooked glass that wouldn’t stand, and then we fell upon the food ... Coarse grey salt, dirty, greasy cakes, eggs tough as india-rubber, but how nice it all was !
"You live all alone, but what lots of good things you have," I said, pointing to the bowl. "Where do you get them from ?"
"The women bring them," mumbled Savka.
"What do they bring them to you for ?"
"Oh ... from pity."
Not only Savka’s menu, but his clothing, too, bore traces of feminine "pity." Thus I noticed that he had on, that evening, a new woven belt and a crimson ribbon on which a copper cross hung round his dirty neck. I knew of the weakness of the fair sex for Savka, and I knew that he did not like talking about it, and so I did not carry my inquiries any further. Besides there was not time to talk ... Kutka, who had been fidgeting about near us and patiently waiting for scraps, suddenly pricked up his ears and growled. We heard in the distance repeated splashing of water.
"Someone is coming by the ford," said Savka.
Three minutes later Kutka growled again and made a sound like a cough.
"Shsh !" his master shouted at him.
In the darkness there was a muffled thud of timid footsteps, and the silhouette of a woman appeared out of the copse. I recognized her, although it was dark — it was Agafya. She came up to us diffidently and stopped, breathing hard. She was breathless, probably not so much from walking as from fear and the unpleasant sensation everyone experiences in wading across a river at night. Seeing near the shanty not one but two persons, she uttered a faint cry and fell back a step.
"Ah ... that is you !" said Savka, stuffing a scone into his mouth.
"Ye-es ... I," she mutte red, dropping on the ground a bundle of some sort and looking sideways at me. "Yakov sent his greetings to you and told me to give you ... something here ..."
"Come, why tell stories ? Yakov !" laughed Savka. "There is no need for lying ; the gentleman knows why you have come ! Sit down ; you shall have supper with us."
Agafya looked sideways at me and sat down irresolutely.
"I thought you weren’t coming this evening," Savka said, after a prolonged silence. "Why sit like that ? Eat ! Or shall I give you a drop of vodka ?"
"What an idea !" laughed Agafya ; "do you think you have got hold of a drunkard ? ..."
"Oh, drink it up ... Your heart will feel warmer ... There !"
Savka gave Agafya the crooked glass. She slowly drank the vodka, ate nothing with it, but drew a deep breath when she had finished.
"You’ve brought something," said Savka, untying the bundle and throwing a condescending, jesting shade into his voice. "Women can never come without bringing something. Ah, pie and potatoes ... They live well," he sighed, turning to me. "They are the only ones in the whole village who have got potatoes left from the winter !"
In the darkness I did not see Agafya’s face, but from the movement of her shoulders and head it seemed to me that she could not take her eyes off Savka’s face. To avoid being the third person at this tryst, I decided to go for a walk and got up. But at that moment a nightingale in the wood suddenly uttered two low contralto notes. Half a minute later it gave a tiny high trill and then, having thus tried its voice, began singing. Savka jumped up and listened.
"It’s the same one as yesterday," he said. "Wait a minute."
And, getting up, he went noiselessly to the wood.
"Why, what do you want with it ?" I shouted out after him, "Stop !"
Savka shook his hand as much as to say, "Don’t shout," and vanished into the darkness. Savka was an excellent sportsman and fisherman when he liked, but his talents in this direction were as completely thrown away as his strength. He was too slothful to do things in the routine way, and vented his passion for sport in useless tricks. For instance, he would catch nightingales only with his hands, would shoot pike with a fowling piece, he would spend whole hours by the river trying to catch little fish with a big hook.
Left alone with me, Agafya coughed and passed her hand several times over her forehead ... She began to feel a little drunk from the vodka.
"How are you getting on, Agasha ?" I asked her, after a long silence, when it began to be awkward to remain mute any longer.
"Very well, thank God ... Don’t tell anyone, sir, will you ?" she added suddenly in a whisper.
"That’s all right," I reassured her. "But how reckless you are, Agasha ! ... What if Yakov finds out ?"
"He won’t find out."
But what if he does ?"
"No ... I shall be at home before he is. He is on the line now, and he will come back when the mail train brings him, and from here I can hear when the train’s coming ..."
Agafya once more passed her hand over her forehead and looked away in the direction in which Savka had vanished. The nightingale was singing. Some night bird flew low down close to the ground and, noticing us, was startled, fluttered its wings and flew across to the other side of the river.
Soon the nightingale was silent, but Savka did not come back. Agafya got up, took a few steps uneasily, and sat down again.
"What is he doing ?" she could not refrain from saying. "The train’s not coming in to-morrow ! I shall have to go away directly."
"Savka," I shouted. "Savka."
I was not answered even by an echo. Agafya moved uneasily and sat down again.
"It’s time I was going," she said in an agitated voice. "The train will be here directly ! I know when the trains come in."
The poor woman was not mistaken. Before a quarter of an hour had passed a sound was heard in the distance.
Agafya kept her eyes fixed on the copse for a long time and moved her hands impatiently.
"Why, where can he be ?" she said, laughing nervously. "Where has the devil carried him ? I am going ! I really must be going."
Meanwhile the noise was growing more and more distinct. By now one could distinguish the rumble of the wheels from the heavy gasps of the engine. Then we heard the whistle, the train crossed the bridge with a hollow rumble ... another minute and all was still.
"I’ll wait one minute more," said Agafya, sitting down resolutely. "So be it, I’ll wait.
At last Savka appeared in the darkness. He walked noiselessly on the crumbling earth of the kitchen gardens and hummed something softly to himself.
"Here’s a bit of luck ; what do you say to that now ?" he said gaily. "As soon as I got up to the bush and began taking aim with my hand it left off singing ! Ah, the bald dog ! I waited and waited to see when it would begin again, but I had to give it up."
Savka flopped clumsily down to the ground beside Agafya and, to keep his balance, clutched at her waist with both hands.
"Why do you look cross, as though your aunt were your mother ?" he asked.
With all his soft-heartedness and good-nature, Savka despised women. He behaved carelessly, condescendingly with them, and even stooped to scornful laughter of their feelings for himself. God knows, perhaps this careless, contemptuous manner was one of the causes of his irresistible attraction for the village Dulcineas. He was handsome and well-built ; in his eyes there was always a soft friendliness, even when he was looking at the women he so despised, but the fascination was not to be explained by merely external qualities. Apart from his happy exterior and original manner, one must suppose that the touching position of Savka as an acknowledged failure and an unhappy exile from his own hut to the kitchen gardens also had an influence upon the women.
"Tell the gentleman what you have come here for !" Savka went on, still holding Agafya by the waist. "Come, tell him, you good married woman ! Ho-ho ! Shall we have another drop of vodka, friend Agasha ?"
I got up and, threading my way between the plots, I walked the length of the kitchen garden. The dark beds looked like flattened-out graves. They smelt of dug earth and the tender dampness of plants beginning to be covered with dew ... A red light was still gleaming on the left. It winked genially and seemed to smile.
I heard a happy laugh. It was Agafya laughing.
"And the train ?" I thought. "The train has come in long ago."
Waiting a little longer, I went back to the shanty. Savka was sitting motionless, his legs crossed like a Turk, and was softly, scarcely audibly humming a song consisting of words of one syllable something like : "Out on you, fie on you ... I and you." Agafya, intoxicated by the vodka, by Savka’s scornful caresses, and by the stifling warmth of the night, was lying on the earth beside him, pressing her face convulsively to his knees. She was so carried away by her feelings that she did not even notice my arrival.
"Agasha, the train has been in a long time," I said.
"It’s time — it’s time you were gone," Savka, tossing his head, took up my thought. "What are you sprawling here for ? You shameless hussy !"
Agafya started, took her head from his knees, glanced at me, and sank down beside him again.
"You ought to have gone long ago," I said.
Agafya turned round and got up on one knee ... She was unhappy ... For half a minute her whole figure, as far as I could distinguish it through the darkness, expressed conflict and hesitation. There was an instant when, seeming to come to herself, she drew herself up to get upon her feet, but then some invincible and implacable force seemed to push her whole body, and she sank down beside Savka again.
"Bother him !" she said, with a wild, guttural laugh, and reckless determination, impotence, and pain could be heard in that laugh.
I strolled quietly away to the copse, and from there down to the river, where our fishing lines were set. The river slept. Some soft, fluffy-petalled flower on a tall stalk touched my cheek tenderly like a child who wants to let one know it’s awake. To pass the time I felt for one of the lines and pulled at it. It yielded e asily and hung limply — nothing had been caught ... The further bank and the village could not be seen. A light gleamed in one hut, but soon went out. I felt my way along the bank, found a hollow place which I had noticed in the daylight, and sat down in it as in an arm-chair. I sat there a long time ... I saw the stars begin to grow misty and lose their brightness ; a cool breath passed over the earth like a faint sigh and touched the leaves of the slumbering osiers ...
"A-ga-fya !" a hollow voice called from the village. "Agafya !"
It was the husband, who had returned home, and in alarm was looking for his wife in the village. At that moment there came the sound of unrestrained laughter : the wife, forgetful of everything, sought in her intoxication to make up by a few hours of happiness for the misery awaiting her next day.
I dropped asleep.
When I woke up Savka was sitting beside me and lightly shaking my shoulder. The river, the copse, both banks, green and washed, trees and fields — all were bathed in bright morning light. Through the slim trunks of the trees the rays of the newly risen sun beat upon my back.
"So that’s how you catch fish ?" laughed Savka. "Get up !"
I got up, gave a luxurious stretch, and began greedily drinking in the damp and fragrant air.
"Has Agasha gone ?" I asked.
"There she is," said Savka, pointing in the direction of the ford.
I glanced and saw Agafya. Dishevelled, with her kerchief dropping off her head, she was crossing the river, holding up her skirt. Her legs were scarcely moving ...
"The cat knows whose meat it has eaten," muttered Savka, screwing up his eyes as he looked at her. "She goes with her tail hanging down ... They are sly as cats, these women, and timid as hares ... She didn’t go, silly thing, in the evening when we told her to ! Now she will catch it, and they’ll flog me again at the peasant court ... all on account of the women ..."
Agafya stepped upon the bank and went across the fields to the village. At first she walked fairly boldly, but soon terror and excitement got the upper hand ; she turned round fearfully, stopped and took breath.
"Yes, you are frightened !" Savka laughed mournfully, looking at the bright green streak left by Agafya in the dewy grass. "She doesn’t want to go ! Her husband’s been standing waiting for her for a good hour ... Did you see him ?"
Savka said the last words with a smile, but they sent a chill to my heart. In the village, near the furthest hut, Yakov was standing in the road, gazing fixedly at his returning wife. He stood without stirring, and was as motionless as a post. What was he thinking as he looked at her ? What words was he preparing to greet her with ? Agafya stood still a little while, looked round once more as though expecting help from us, and went on. I have never seen anyone, drunk or sober, move as she did. Agafya seemed to be shrivelled up by her husband’s eyes. At one time she moved in zigzags, then she moved her feet up and down without going forward, bending her knees and stretching out her hands, then she staggered back. When she had gone another hundred paces she looked round once more and sat down.
"You ought at least to hide behind a bush ..." I said to Savka. "If the husband sees you ..."
"He knows, anyway, who it is Agafya has come from ... The women don’t go to the kitchen garden at night for cabbages — we all know that."
I glanced at Savka’s face. It was pale and puckered up with a look of fastidious pity such as one sees in the faces of people watching tortured animals.
"What’s fun for the cat is tears for the mouse ..." he muttered.
Agafya suddenly jumped up, shook her head, and with a bold step went towards her husband. She had evidently plucked up her courage and made up her mind.


5. STRONG IMPRESSIONS

IT happened not so long ago in the Moscow circuit court. The jurymen, left in the court for the night, before lying down to sleep fell into conversation about strong impressions. They were led to this discussion by recalling a witness who, by his own account, had begun to stammer and had gone grey owing to a terrible moment. The jurymen decided that before going to sleep, each one of them should ransack among his memories and tell something that had happened to him. Man’s life is brief, but yet there is no man who cannot boast that there have been terrible moments in his past.
One juryman told the story of how he was nearly drowned ; another described how, in a place where there were neither doctors nor chemists, he had one night poisoned his own son through giving him zinc vitriol by mistake for soda. The child did not die, but the father nearly went out of his mind. A third, a man not old but in bad health, told how he had twice attempted to commit suicide : the first time by shooting himself and the second time by throwing himself before a train.
The fourth, a foppishly dressed, fat little man, told us the following story :
“I was not more than twenty-two or twenty-three when I fell head over ears in love with my present wife and made her an offer. Now I could with pleasure thrash myself for my early marriage, but at the time, I don’t know what would have become of me if Natasha had refused me. My love was absolutely the real thing, just as it is described in novels—frantic, passionate, and so on. My happiness overwhelmed me and I did not know how to get away from it, and I bored my father and my friends and the servants, continually talking about the fervour of my passion. Happy people are the most sickening bores. I was a fearful bore ; I feel ashamed of it even now. . . .
“Among my friends there was in those days a young man who was beginning his career as a lawyer. Now he is a lawyer known all over Russia ; in those days he was only just beginning to gain recognition and was not rich and famous enough to be entitled to cut an old friend when he met him. I used to go and see him once or twice a week. We used to loll on sofas and begin discussing philosophy.
“One day I was lying on his sofa, arguing that there was no more ungrateful profession than that of a lawyer. I tried to prove that as soon as the examination of witnesses is over the court can easily dispense with both the counsels for the prosecution and for the defence, because they are neither of them necessary and are only in the way. If a grown-up juryman, morally and mentally sane, is convinced that the ceiling is white, or that Ivanov is guilty, to struggle with that conviction and to vanquish it is beyond the power of any Demosthenes. Who can convince me that I have a red moustache when I know that it is black ? As I listen to an orator I may perhaps grow sentimental and weep, but my fundamental conviction, based for the most part on unmistakable evidence and fact, is not changed in the least. My lawyer maintained that I was young and foolish and that I was talking childish nonsense. In his opinion, for one thing, an obvious fact becomes still more obvious through light being thrown upon it by conscientious, well-informed people ; for another, talent is an elemental force, a hurricane capable of turning even stones to dust, let alone such trifles as the convictions of artisans and merchants of the second guild. It is as hard for human weakness to struggle against talent as to look at the sun without winking, or to stop the wind. One simple mortal by the power of the word turns thousands of convinced savages to Christianity ; Odysseus was a man of the firmest convictions, but he succumbed to the Syrens, and so on. All history consists of similar examples, and in life they are met with at every turn ; and so it is bound to be, or the intelligent and talented man would have no superiority over the stupid and incompetent.
“I stuck to my point, and went on maintaining that convictions are stronger than any talent, though, frankly speaking, I could not have defined exactly what I meant by conviction or what I meant by talent. Most likely I simply talked for the sake of talking.
“‘Take you, for example,’ said the lawyer. ‘You are convinced at this moment that your fiancée is an angel and that there is not a man in the whole town happier than you. But I tell you : ten or twenty minutes would be enough for me to make you sit down to this table and write to your fiancée, breaking off your engagement.
“I laughed.
“‘Don’t laugh, I am speaking seriously,’ said my friend. ‘If I choose, in twenty minutes you will be happy at the thought that you need not get married. Goodness knows what talent I have, but you are not one of the strong sort.’
“‘Well, try it on !’ said I.
“‘No, what for ? I am only telling you this. You are a good boy and it would be cruel to subject you to such an experiment. And besides I am not in good form to-day.’
“We sat down to supper. The wine and the thought of Natasha, my beloved, flooded my whole being with youth and happiness. My happiness was so boundless that the lawyer sitting opposite to me with his green eyes seemed to me an unhappy man, so small, so grey. . . .
“‘Do try !’ I persisted. ‘Come, I entreat you !
“The lawyer shook his head and frowned. Evidently I was beginning to bore him.
“‘I know,’ he said, ‘after my experiment you will say, thank you, and will call me your saviour ; but you see I must think of your fiancée too. She loves you ; your jilting her would make her suffer. And what a charming creature she is ! I envy you.’
“The lawyer sighed, sipped his wine, and began talking of how charming my Natasha was. He had an extraordinary gift of description. He could knock you off a regular string of words about a woman’s eyelashes or her little finger. I listened to him with relish.
“‘I have seen a great many women in my day,’ he said, ‘but I give you my word of honour, I speak as a friend, your Natasha Andreyevna is a pearl, a rare girl. Of course she has her defects—many of them, in fact, if you like—but still she is fascinating.’
“And the lawyer began talking of my fiancée’s defects. Now I understand very well that he was talking of women in general, of their weak points in general, but at the time it seemed to me that he was talking only of Natasha. He went into ecstasies over her turn-up nose, her shrieks, her shrill laugh, her airs and graces, precisely all the things I so disliked in her. All that was, to his thinking, infinitely sweet, graceful, and feminine.
“Without my noticing it, he quickly passed from his enthusiastic tone to one of fatherly admonition, and then to a light and derisive one. . . . There was no presiding judge and no one to check the diffusiveness of the lawyer. I had not time to open my mouth, besides, what could I say ? What my friend said was not new, it was what everyone has known for ages, and the whole venom lay not in what he said, but in the damnable form he put it in. It really was beyond anything !
“As I listened to him then I learned that the same word has thousands of shades of meaning according to the tone in which it is pronounced, and the form which is given to the sentence. Of course I cannot reproduce the tone or the form ; I can only say that as I listened to my friend and walked up and down the room, I was moved to resentment, indignation, and contempt together with him. I even believed him when with tears in his eyes he informed me that I was a great man, that I was worthy of a better fate, that I was destined to achieve something in the future which marriage would hinder !
“‘My friend !’ he exclaimed, pressing my hand. ‘I beseech you, I adjure you : stop before it is too late. Stop ! May Heaven preserve you from this strange, cruel mistake ! My friend, do not ruin your youth !’
“Believe me or not, as you choose, but the long and the short of it was that I sat down to the table and wrote to my fiancée, breaking off the engagement. As I wrote I felt relieved that it was not yet too late to rectify my mistake. Sealing the letter, I hastened out into the street to post it. The lawyer himself came with me.
“‘Excellent ! Capital !’ he applauded me as my letter to Natasha disappeared into the darkness of the box. ‘I congratulate you with all my heart. I am glad for you.’
“After walking a dozen paces with me the lawyer went on :
“‘Of course, marriage has its good points. I, for instance, belong to the class of people to whom marriage and home life is everything.’
“And he proceeded to describe his life, and lay before me all the hideousness of a solitary bachelor existence.
“He spoke with enthusiasm of his future wife, of the sweets of ordinary family life, and was so eloquent, so sincere in his ecstasies that by the time we had reached his door, I was in despair.
“‘What are you doing to me, you horrible man ?’ I said, gasping. ‘You have ruined me ! Why did you make me write that cursed letter ? I love her, I love her !’
“And I protested my love. I was horrified at my conduct which now seemed to me wild and senseless. It is impossible, gentlemen, to imagine a more violent emotion than I experienced at that moment. Oh, what I went through, what I suffered ! If some kind person had thrust a revolver into my hand at that moment, I should have put a bullet through my brains with pleasure.
“‘Come, come . . .’ said the lawyer, slapping me on the shoulder, and he laughed. ‘Give over crying. The letter won’t reach your fiancée. It was not you who wrote the address but I, and I muddled it so they won’t be able to make it out at the post-office. It will be a lesson to you not to argue about what you don’t understand.’
“Now, gentlemen, I leave it to the next to speak.”
The fifth juryman settled himself more comfortably, and had just opened his mouth to begin his story when we heard the clock strike on Spassky Tower.
“Twelve . . .” one of the jurymen counted. “And into which class, gentlemen, would you put the emotions that are being experienced now by the man we are trying ? He, that murderer, is spending the night in a convict cell here in the court, sitting or lying down and of course not sleeping, and throughout the whole sleepless night listening to that chime. What is he thinking of ? What visions are haunting him ?”
And the jurymen all suddenly forgot about strong impressions ; what their companion who had once written a letter to his Natasha had suffered seemed unimportant, even not amusing ; and no one said anything more ; they began quietly and in silence lying down to sleep.


6. A DAY IN THE COUNTRY

BETWEEN eight and nine o’clock in the morning.

A dark leaden-coloured mass is creeping over the sky towards the sun. Red zigzags of lightning gleam here and there across it. There is a sound of far-away rumbling. A warm wind frolics over the grass, bends the trees, and stirs up the dust. In a minute there will be a spurt of May rain and a real storm will begin.
Fyokla, a little beggar-girl of six, is running through the village, looking for Terenty the cobbler. The white-haired, barefoot child is pale. Her eyes are wide-open, her lips are trembling.
“Uncle, where is Terenty ?” she asks every one she meets. No one answers. They are all preoccupied with the approaching storm and take refuge in their huts. At last she meets Silanty Silitch, the sacristan, Terenty’s bosom friend. He is coming along, staggering from the wind.
“Uncle, where is Terenty ?”
“At the kitchen-gardens,” answers Silanty.
The beggar-girl runs behind the huts to the kitchen-gardens and there finds Terenty ; the tall old man with a thin, pock-marked face, very long legs, and bare feet, dressed in a woman’s tattered jacket, is standing near the vegetable plots, looking with drowsy, drunken eyes at the dark storm-cloud. On his long crane-like legs he sways in the wind like a starling-cote.
“Uncle Terenty !” the white-headed beggar-girl addresses him. “Uncle, darling !”
Terenty bends down to Fyokla, and his grim, drunken face is overspread with a smile, such as come into people’s faces when they look at something little, foolish, and absurd, but warmly loved.
“Ah ! servant of God, Fyokia,” he says, lisping tenderly, “where have you come from ?”
“Uncle Terenty,” says Fyokia, with a sob, tugging at the lapel of the cobbler’s coat. “Brother Danilka has had an accident ! Come along !”
“What sort of accident ? Ough, what thunder ! Holy, holy, holy. . . . What sort of accident ?”
“In the count’s copse Danilka stuck his hand into a hole in a tree, and he can’t get it out. Come along, uncle, do be kind and pull his hand out !”
“How was it he put his hand in ? What for ?”
“He wanted to get a cuckoo’s egg out of the hole for me.”
“The day has hardly begun and already you are in trouble. . . .” Terenty shook his head and spat deliberately. “Well, what am I to do with you now ? I must come . . . I must, may the wolf gobble you up, you naughty children ! Come, little orphan !”
Terenty comes out of the kitchen-garden and, lifting high his long legs, begins striding down the village street. He walks quickly without stopping or looking from side to side, as though he were shoved from behind or afraid of pursuit. Fyokla can hardly keep up with him.
They come out of the village and turn along the dusty road towards the count’s copse that lies dark blue in the distance. It is about a mile and a half away. The clouds have by now covered the sun, and soon afterwards there is not a speck of blue left in the sky. It grows dark.
“Holy, holy, holy . . .” whispers Fyokla, hurrying after Terenty. The first rain-drops, big and heavy, lie, dark dots on the dusty road. A big drop falls on Fyokla’s cheek and glides like a tear down her chin.
“The rain has begun,” mutters the cobbler, kicking up the dust with his bare, bony feet. “That’s fine, Fyokla, old girl. The grass and the trees are fed by the rain, as we are by bread. And as for the thunder, don’t you be frightened, little orphan. Why should it kill a little thing like you ?”
As soon as the rain begins, the wind drops. The only sound is the patter of rain dropping like fine shot on the young rye and the parched road.
“We shall get soaked, Fyolka,” mutters Terenty. “There won’t be a dry spot left on us. . . . Ho-ho, my girl ! It’s run down my neck ! But don’t be frightened, silly. . . . The grass will be dry again, the earth will be dry again, and we shall be dry again. There is the same sun for us all.”
A flash of lightning, some fourteen feet long, gleams above their heads. There is a loud peal of thunder, and it seems to Fyokla that something big, heavy, and round is rolling over the sky and tearing it open, exactly over her head.
“Holy, holy, holy . . .” says Terenty, crossing himself. “Don’t be afraid, little orphan ! It is not from spite that it thunders.”
Terenty’s and Fyokla’s feet are covered with lumps of heavy, wet clay. It is slippery and difficult to walk, but Terenty strides on more and more rapidly. The weak little beggar-girl is breathless and ready to drop.
But at last they go into the count’s copse. The washed trees, stirred by a gust of wind, drop a perfect waterfall upon them. Terenty stumbles over stumps and begins to slacken his pace.
“Whereabouts is Danilka ?” he asks. “Lead me to him.”
Fyokla leads him into a thicket, and, after going a quarter of a mile, points to Danilka. Her brother, a little fellow of eight, with hair as red as ochre and a pale sickly face, stands leaning against a tree, and, with his head on one side, looking sideways at the sky. In one hand he holds his shabby old cap, the other is hidden in an old lime tree. The boy is gazing at the stormy sky, and apparently not thinking of his trouble. Hearing footsteps and seeing the cobbler he gives a sickly smile and says :
“A terrible lot of thunder, Terenty. . . . I’ve never heard so much thunder in all my life.”
“And where is your hand ?”
“In the hole. . . . Pull it out, please, Terenty !”
The wood had broken at the edge of the hole and jammed Danilka’s hand : he could push it farther in, but could not pull it out. Terenty snaps off the broken piece, and the boy’s hand, red and crushed, is released.
“It’s terrible how it’s thundering,” the boy says again, rubbing his hand. “What makes it thunder, Terenty ?”
“One cloud runs against the other,” answers the cobbler. The party come out of the copse, and walk along the edge of it towards the darkened road. The thunder gradually abates, and its rumbling is heard far away beyond the village.
“The ducks flew by here the other day, Terenty,” says Danilka, still rubbing his hand. “They must be nesting in the Gniliya Zaimishtcha marshes. . . . Fyolka, would you like me to show you a nightingale’s nest ?”
“Don’t touch it, you might disturb them,” says Terenty, wringing the water out of his cap. “The nightingale is a singing-bird, without sin. He has had a voice given him in his throat, to praise God and gladden the heart of man. It’s a sin to disturb him.”
“What about the sparrow ?”
“The sparrow doesn’t matter, he’s a bad, spiteful bird. He is like a pickpocket in his ways. He doesn’t like man to be happy. When Christ was crucified it was the sparrow brought nails to the Jews, and called ‘alive ! alive !’”
A bright patch of blue appears in the sky.
“Look !” says Terenty. “An ant-heap burst open by the rain ! They’ve been flooded, the rogues !”
They bend over the ant-heap. The downpour has damaged it ; the insects are scurrying to and fro in the mud, agitated, and busily trying to carry away their drowned companions.
“You needn’t be in such a taking, you won’t die of it !” says Terenty, grinning. “As soon as the sun warms you, you’ll come to your senses again. . . . It’s a lesson to you, you stupids. You won’t settle on low ground another time.”
They go on.
“And here are some bees,” cries Danilka, pointing to the branch of a young oak tree.
The drenched and chilled bees are huddled together on the branch. There are so many of them that neither bark nor leaf can be seen. Many of them are settled on one another.
“That’s a swarm of bees,” Terenty informs them. “They were flying looking for a home, and when the rain came down upon them they settled. If a swarm is flying, you need only sprinkle water on them to make them settle. Now if, say, you wanted to take the swarm, you would bend the branch with them into a sack and shake it, and they all fall in.”
Little Fyokla suddenly frowns and rubs her neck vigorously. Her brother looks at her neck, and sees a big swelling on it.
“Hey-hey !” laughs the cobbler. “Do you know where you got that from, Fyokia, old girl ? There are Spanish flies on some tree in the wood. The rain has trickled off them, and a drop has fallen on your neck —that’s what has made the swelling.”
The sun appears from behind the clouds and floods the wood, the fields, and the three friends with its warm light. The dark menacing cloud has gone far away and taken the storm with it. The air is warm and fragrant. There is a scent of bird-cherry, meadowsweet, and lilies-of-the-valley.
“That herb is given when your nose bleeds,” says Terenty, pointing to a woolly-looking flower. “It does good.”
They hear a whistle and a rumble, but not such a rumble as the storm-clouds carried away. A goods train races by before the eyes of Terenty, Danilka, and Fyokla. The engine, panting and puffing out black smoke, drags more than twenty vans after it. Its power is tremendous. The children are interested to know how an engine, not alive and without the help of horses, can move and drag such weights, and Terenty undertakes to explain it to them :
“It’s all the steam’s doing, children. . . . The steam does the work. . . . You see, it shoves under that thing near the wheels, and it . . . you see . . . it works. . . .”
They cross the railway line, and, going down from the embankment, walk towards the river. They walk not with any object, but just at random, and talk all the way. . . . Danilka asks questions, Terenty answers them. . . .
Terenty answers all his questions, and there is no secret in Nature which baffles him. He knows everything. Thus, for example, he knows the names of all the wild flowers, animals, and stones. He knows what herbs cure diseases, he has no difficulty in telling the age of a horse or a cow. Looking at the sunset, at the moon, or the birds, he can tell what sort of weather it will be next day. And indeed, it is not only Terenty who is so wise. Silanty Silitch, the innkeeper, the market-gardener, the shepherd, and all the villagers, generally speaking, know as much as he does. These people have learned not from books, but in the fields, in the wood, on the river bank. Their teachers have been the birds themselves, when they sang to them, the sun when it left a glow of crimson behind it at setting, the very trees, and wild herbs.
Danilka looks at Terenty and greedily drinks in every word. In spring, before one is weary of the warmth and the monotonous green of the fields, when everything is fresh and full of fragrance, who would not want to hear about the golden may-beetles, about the cranes, about the gurgling streams, and the corn mounting into ear ?
The two of them, the cobbler and the orphan, walk about the fields, talk unceasingly, and are not weary. They could wander about the world endlessly. They walk, and in their talk of the beauty of the earth do not notice the frail little beggar-girl tripping after them. She is breathless and moves with a lagging step. There are tears in her eyes ; she would be glad to stop these inexhaustible wanderers, but to whom and where can she go ? She has no home or people of her own ; whether she likes it or not, she must walk and listen to their talk.
Towards midday, all three sit down on the river bank. Danilka takes out of his bag a piece of bread, soaked and reduced to a mash, and they begin to eat. Terenty says a prayer when he has eaten the bread, then stretches himself on the sandy bank and falls asleep. While he is asleep, the boy gazes at the water, pondering. He has many different things to think of. He has just seen the storm, the bees, the ants, the train. Now, before his eyes, fishes are whisking about. Some are two inches long and more, others are no bigger than one’s nail. A viper, with its head held high, is swimming from one bank to the other.
Only towards the evening our wanderers return to the village. The children go for the night to a deserted barn, where the corn of the commune used to be kept, while Terenty, leaving them, goes to the tavern. The children lie huddled together on the straw, dozing.
The boy does not sleep. He gazes into the darkness, and it seems to him that he is seeing all that he has seen in the day : the storm-clouds, the bright sunshine, the birds, the fish, lanky Terenty. The number of his impressions, together with exhaustion and hunger, are too much for him ; he is as hot as though he were on fire, and tosses from, side to side. He longs to tell someone all that is haunting him now in the darkness and agitating his soul, but there is no one to tell. Fyokla is too little and could not understand.
“I’ll tell Terenty to-morrow,” thinks the boy.
The children fall asleep thinking of the homeless cobbler, and, in the night, Terenty comes to them, makes the sign of the cross over them, and puts bread under their heads. And no one sees his love. It is seen only by the moon which floats in the sky and peeps caressingly through the holes in the wall of the deserted barn.


7. DREAMS

Two peasant constables—one a stubby, black-bearded individual with such exceptionally short legs that if you looked at him from behind it seemed as though his legs began much lower down than in other people ; the other, long, thin, and straight as a stick, with a scanty beard of dark reddish colour—were escorting to the district town a tramp who refused to remember his name. The first waddled along, looking from side to side, chewing now a straw, now his own sleeve, slapping himself on the haunches and humming, and altogether had a careless and frivolous air ; the other, in spite of his lean face and narrow shoulders, looked solid, grave, and substantial ; in the lines and expression of his whole figure he was like the priests among the Old Believers, or the warriors who are painted on old-fashioned ikons. “For his wisdom God had added to his forehead”—that is, he was bald—which increased the resemblance referred to. The first was called Andrey Ptaha, the second Nikandr Sapozhnikov.
The man they were escorting did not in the least correspond with the conception everyone has of a tramp. He was a frail little man, weak and sickly-looking, with small, colourless, and extremely indefinite features. His eyebrows were scanty, his expression mild and submissive ; he had scarcely a trace of a moustache, though he was over thirty. He walked along timidly, bent forward, with his hands thrust into his sleeves. The collar of his shabby cloth overcoat, which did not look like a peasant’s, was turned up to the very brim of his cap, so that only his little red nose ventured to peep out into the light of day. He spoke in an ingratiating tenor, continually coughing. It was very, very difficult to believe that he was a tramp concealing his surname. He was more like an unsuccessful priest’s son, stricken by God and reduced to beggary ; a clerk discharged for drunkenness ; a merchant’s son or nephew who had tried his feeble powers in a theatrical career, and was now going home to play the last act in the parable of the prodigal son ; perhaps, judging by the dull patience with which he struggled with the hopeless autumn mud, he might have been a fanatical monk, wandering from one Russian monastery to another, continually seeking “a peaceful life, free from sin,” and not finding it....
The travellers had been a long while on their way, but they seemed to be always on the same small patch of ground. In front of them there stretched thirty feet of muddy black-brown mud, behind them the same, and wherever one looked further, an impenetrable wall of white fog. They went on and on, but the ground remained the same, the wall was no nearer, and the patch on which they walked seemed still the same patch. They got a glimpse of a white, clumsy-looking stone, a small ravine, or a bundle of hay dropped by a passer-by, the brief glimmer of a great muddy puddle, or, suddenly, a shadow with vague outlines would come into view ahead of them ; the nearer they got to it the smaller and darker it became ; nearer still, and there stood up before the wayfarers a slanting milestone with the number rubbed off, or a wretched birch-tree drenched and bare like a wayside beggar. The birch-tree would whisper something with what remained of its yellow leaves, one leaf would break off and float lazily to the ground.... And then again fog, mud, the brown grass at the edges of the road. On the grass hung dingy, unfriendly tears. They were not the tears of soft joy such as the earth weeps at welcoming the summer sun and parting from it, and such as she gives to drink at dawn to the corncrakes, quails, and graceful, long-beaked crested snipes. The travellers’ feet stuck in the heavy, clinging mud. Every step cost an effort.
Andrey Ptaha was somewhat excited. He kept looking round at the tramp and trying to understand how a live, sober man could fail to remember his name.
“You are an orthodox Christian, aren’t you ?” he asked.
“Yes,” the tramp answered mildly.
“H’m... then you’ve been christened ?”
“Why, to be sure ! I’m not a Turk. I go to church and to the sacrament, and do not eat meat when it is forbidden. And I observe my religious duties punctually....”
“Well, what are you called, then ?”
“Call me what you like, good man.”
Ptaha shrugged his shoulders and slapped himself on the haunches in extreme perplexity. The other constable, Nikandr Sapozhnikov, maintained a staid silence. He was not so naive as Ptaha, and apparently knew very well the reasons which might induce an orthodox Christian to conceal his name from other people. His expressive face was cold and stern. He walked apart and did not condescend to idle chatter with his companions, but, as it were, tried to show everyone, even the fog, his sedateness and discretion.
“God knows what to make of you,” Ptaha persisted in addressing the tramp. “Peasant you are not, and gentleman you are not, but some sort of a thing between.... The other day I was washing a sieve in the pond and caught a reptile—see, as long as a finger, with gills and a tail. The first minute I thought it was a fish, then I looked—and, blow it ! if it hadn’t paws. It was not a fish, it was a viper, and the deuce only knows what it was.... So that’s like you.... What’s your calling ?”
“I am a peasant and of peasant family,” sighed the tramp. “My mamma was a house serf. I don’t look like a peasant, that’s true, for such has been my lot, good man. My mamma was a nurse with the gentry, and had every comfort, and as I was of her flesh and blood, I lived with her in the master’s house. She petted and spoiled me, and did her best to take me out of my humble class and make a gentleman of me. I slept in a bed, every day I ate a real dinner, I wore breeches and shoes like a gentleman’s child. What my mamma ate I was fed on, too ; they gave her stuffs as a present, and she dressed me up in them.... We lived well ! I ate so many sweets and cakes in my childish years that if they could be sold now it would be enough to buy a good horse. Mamma taught me to read and write, she instilled the fear of God in me from my earliest years, and she so trained me that now I can’t bring myself to utter an unrefined peasant word. And I don’t drink vodka, my lad, and am neat in my dress, and know how to behave with decorum in good society. If she is still living, God give her health ; and if she is dead, then, O Lord, give her soul peace in Thy Kingdom, wherein the just are at rest.”
The tramp bared his head with the scanty hair standing up like a brush on it, turned his eyes upward and crossed himself twice.
“Grant her, O Lord, a verdant and peaceful resting-place,” he said in a drawling voice, more like an old woman’s than a man’s. “Teach Thy servant Xenia Thy justifications, O Lord ! If it had not been for my beloved mamma I should have been a peasant with no sort of understanding ! Now, young man, ask me about anything and I understand it all : the holy Scriptures and profane writings, and every prayer and catechism. I live according to the Scriptures.... I don’t injure anyone, I keep my flesh in purity and continence, I observe the fasts, I eat at fitting times. Another man will take no pleasure in anything but vodka and lewd talk, but when I have time I sit in a corner and read a book. I read and I weep and weep.”
“What do you weep for ?”
“They write so pathetically ! For some books one gives but a five-kopeck piece, and yet one weeps and sighs exceedingly over it.”
“Is your father dead ?” asked Ptaha.
“I don’t know, good man. I don’t know my parent ; it is no use concealing it. I judge that I was mamma’s illegitimate son. My mamma lived all her life with the gentry, and did not want to marry a simple peasant....”
“And so she fell into the master’s hands,” laughed Ptaha.
“She did transgress, that’s true. She was pious, God-fearing, but she did not keep her maiden purity. It is a sin, of course, a great sin, there’s no doubt about it, but to make up for it there is, maybe, noble blood in me. Maybe I am only a peasant by class, but in nature a noble gentleman.”
The “noble gentleman” uttered all this in a soft, sugary tenor, wrinkling up his narrow forehead and emitting creaking sounds from his red, frozen little nose. Ptaha listened and looked askance at him in wonder, continually shrugging his shoulders.
After going nearly five miles the constables and the tramp sat down on a mound to rest.
“Even a dog knows his name,” Ptaha muttered. “My name is Andryushka, his is Nikandr ; every man has his holy name, and it can’t be forgotten. Nohow.”
“Who has any need to know my name ?” sighed the tramp, leaning his cheek on his fist. “And what advantage would it be to me if they did know it ? If I were allowed to go where I would—but it would only make things worse. I know the law, Christian brothers. Now I am a tramp who doesn’t remember his name, and it’s the very most if they send me to Eastern Siberia and give me thirty or forty lashes ; but if I were to tell them my real name and description they would send me back to hard labour, I know !”
“Why, have you been a convict ?”
“I have, dear friend. For four years I went about with my head shaved and fetters on my legs.”
“What for ?”
“For murder, my good man ! When I was still a boy of eighteen or so, my mamma accidentally poured arsenic instead of soda and acid into my master’s glass. There were boxes of all sorts in the storeroom, numbers of them ; it was easy to make a mistake over them.”
The tramp sighed, shook his head, and said :
“She was a pious woman, but, who knows ? another man’s soul is a slumbering forest ! It may have been an accident, or maybe she could not endure the affront of seeing the master prefer another servant.... Perhaps she put it in on purpose, God knows ! I was young then, and did not understand it all... now I remember that our master had taken another mistress and mamma was greatly disturbed. Our trial lasted nearly two years.... Mamma was condemned to penal servitude for twenty years, and I, on account of my youth, only to seven.”
“And why were you sentenced ?”
“As an accomplice. I handed the glass to the master. That was always the custom. Mamma prepared the soda and I handed it to him. Only I tell you all this as a Christian, brothers, as I would say it before God. Don’t you tell anybody....”
“Oh, nobody’s going to ask us,” said Ptaha. “So you’ve run away from prison, have you ?”
“I have, dear friend. Fourteen of us ran away. Some folks, God bless them ! ran away and took me with them. Now you tell me, on your conscience, good man, what reason have I to disclose my name ? They will send me back to penal servitude, you know ! And I am not fit for penal servitude ! I am a refined man in delicate health. I like to sleep and eat in cleanliness. When I pray to God I like to light a little lamp or a candle, and not to have a noise around me. When I bow down to the ground I like the floor not to be dirty or spat upon. And I bow down forty times every morning and evening, praying for mamma.”
The tramp took off his cap and crossed himself.
“And let them send me to Eastern Siberia,” he said ; “I am not afraid of that.”
“Surely that’s no better ?”
“It is quite a different thing. In penal servitude you are like a crab in a basket : crowding, crushing, jostling, there’s no room to breathe ; it’s downright hell—such hell, may the Queen of Heaven keep us from it ! You are a robber and treated like a robber—worse than any dog. You can’t sleep, you can’t eat or even say your prayers. But it’s not like that in a settlement. In a settlement I shall be a member of a commune like other people. The authorities are bound by law to give me my share... ye-es ! They say the land costs nothing, no more than snow ; you can take what you like ! They will give me corn land and building land and garden.... I shall plough my fields like other people, sow seed. I shall have cattle and stock of all sorts, bees, sheep, and dogs.... A Siberian cat, that rats and mice may not devour my goods.... I will put up a house, I shall buy ikons.... Please God, I’ll get married, I shall have children....”
The tramp muttered and looked, not at his listeners, but away into the distance. Naive as his dreams were, they were uttered in such a genuine and heartfelt tone that it was difficult not to believe in them. The tramp’s little mouth was screwed up in a smile. His eyes and little nose and his whole face were fixed and blank with blissful anticipation of happiness in the distant future. The constables listened and looked at him gravely, not without sympathy. They, too, believed in his dreams.
“I am not afraid of Siberia,” the tramp went on muttering. “Siberia is just as much Russia and has the same God and Tsar as here. They are just as orthodox Christians as you and I. Only there is more freedom there and people are better off. Everything is better there. Take the rivers there, for instance ; they are far better than those here. There’s no end of fish ; and all sorts of wild fowl. And my greatest pleasure, brothers, is fishing. Give me no bread to eat, but let me sit with a fishhook. Yes, indeed ! I fish with a hook and with a wire line, and set creels, and when the ice comes I catch with a net. I am not strong to draw up the net, so I shall hire a man for five kopecks. And, Lord, what a pleasure it is ! You catch an eel-pout or a roach of some sort and are as pleased as though you had met your own brother. And would you believe it, there’s a special art for every fish : you catch one with a live bait, you catch another with a grub, the third with a frog or a grasshopper. One has to understand all that, of course ! For example, take the eel-pout. It is not a delicate fish—it will take a perch ; and a pike loves a gudgeon, the shilishper likes a butterfly. If you fish for a roach in a rapid stream there is no greater pleasure. You throw the line of seventy feet without lead, with a butterfly or a beetle, so that the bait floats on the surface ; you stand in the water without your trousers and let it go with the current, and tug ! the roach pulls at it ! Only you have got to be artful that he doesn’t carry off the bait, the damned rascal. As soon as he tugs at your line you must whip it up ; it’s no good waiting. It’s wonderful what a lot of fish I’ve caught in my time. When we were running away the other convicts would sleep in the forest ; I could not sleep, but I was off to the river. The rivers there are wide and rapid, the banks are steep—awfully ! It’s all slumbering forests on the bank. The trees are so tall that if you look to the top it makes you dizzy. Every pine would be worth ten roubles by the prices here.”
In the overwhelming rush of his fancies, of artistic images of the past and sweet presentiments of happiness in the future, the poor wretch sank into silence, merely moving his lips as though whispering to himself. The vacant, blissful smile never left his lips. The constables were silent. They were pondering with bent heads. In the autumn stillness, when the cold, sullen mist that rises from the earth lies like a weight on the heart, when it stands like a prison wall before the eyes, and reminds man of the limitation of his freedom, it is sweet to think of the broad, rapid rivers, with steep banks wild and luxuriant, of the impenetrable forests, of the boundless steppes. Slowly and quietly the fancy pictures how early in the morning, before the flush of dawn has left the sky, a man makes his way along the steep deserted bank like a tiny speck : the ancient, mast-like pines rise up in terraces on both sides of the torrent, gaze sternly at the free man and murmur menacingly ; rocks, huge stones, and thorny bushes bar his way, but he is strong in body and bold in spirit, and has no fear of the pine-trees, nor stones, nor of his solitude, nor of the reverberating echo which repeats the sound of every footstep that he takes.
The peasants called up a picture of a free life such as they had never lived ; whether they vaguely recalled the images of stories heard long ago or whether notions of a free life had been handed down to them with their flesh and blood from far-off free ancestors, God knows !
The first to break the silence was Nikandr Sapozhnikov, who had not till then let fall a single word. Whether he envied the tramp’s transparent happiness, or whether he felt in his heart that dreams of happiness were out of keeping with the grey fog and the dirty brown mud—anyway, he looked sternly at the tramp and said :
“It’s all very well, to be sure, only you won’t reach those plenteous regions, brother. How could you ? Before you’d gone two hundred miles you’d give up your soul to God. Just look what a weakling you are ! Here you’ve hardly gone five miles and you can’t get your breath.”
The tramp turned slowly toward Nikandr, and the blissful smile vanished from his face. He looked with a scared and guilty air at the peasant’s staid face, apparently remembered something, and bent his head. A silence followed again.... All three were pondering. The peasants were racking their brains in the effort to grasp in their imagination what can be grasped by none but God—that is, the vast expanse dividing them from the land of freedom. Into the tramp’s mind thronged clear and distinct pictures more terrible than that expanse. Before him rose vividly the picture of the long legal delays and procrastinations, the temporary and permanent prisons, the convict boats, the wearisome stoppages on the way, the frozen winters, illnesses, deaths of companions....
The tramp blinked guiltily, wiped the tiny drops of sweat from his forehead with his sleeve, drew a deep breath as though he had just leapt out of a very hot bath, then wiped his forehead with the other sleeve and looked round fearfully.
“That’s true ; you won’t get there !” Ptaha agreed. “You are not much of a walker ! Look at you—nothing but skin and bone ! You’ll die, brother !”
“Of course he’ll die ! What could he do ?” said Nikandr. “He’s fit for the hospital now.... For sure !”
The man who had forgotten his name looked at the stern, unconcerned faces of his sinister companions, and without taking off his cap, hurriedly crossed himself, staring with wide-open eyes.... He trembled, his head shook, and he began twitching all over, like a caterpillar when it is stepped upon....
“Well, it’s time to go,” said Nikandr, getting up ; “we’ve had a rest.”
A minute later they were stepping along the muddy road. The tramp was more bent than ever, and he thrust his hands further up his sleeves. Ptaha was silent.


8. VANKA #2

NINE-YEAR-OLD Vanka Zhukov, who had been apprentice to the shoemaker Aliakhin for three months, did not go to bed the night before Christmas. He waited till the master and mistress and the assistants had gone out to an early church-service, to procure from his employer’s cupboard a small phial of ink and a penholder with a rusty nib ; then, spreading a crumpled sheet of paper in front of him, he began to write.
Before, however, deciding to make the first letter, he looked furtively at the door and at the window, glanced several times at the sombre ikon, on either side of which stretched shelves full of lasts, and heaved a heart-rending sigh. The sheet of paper was spread on a bench, and he himself was on his knees in front of it.
"Dear Grandfather Konstantin Makarych," he wrote, "I am writing you a letter. I wish you a Happy Christmas and all God’s holy best. I have no mamma or papa, you are all I have."
Vanka gave a look towards the window in which shone the reflection of his candle, and vividly pictured to himself his grandfather, Konstantin Makarych, who was night-watchman at Messrs. Zhivarev. He was a small, lean, unusually lively and active old man of sixty-five, always smiling and blear-eyed. All day he slept in the servants’ kitchen or trifled with the cooks. At night, enveloped in an ample sheep-skin coat, he strayed round the domain tapping with his cudgel. Behind him, each hanging its head, walked the old bitch Kashtanka, and the dog Viun, so named because of his black coat and long body and his resemblance to a loach. Viun was an unusually civil and friendly dog, looking as kindly at a stranger as at his masters, but he was not to be trusted. Beneath his deference and humbleness was hid the most inquisitorial maliciousness. No one knew better than he how to sneak up and take a bite at a leg, or slip into the larder or steal a muzhik’s chicken. More than once they had nearly broken his hind-legs, twice he had been hung up, every week he was nearly flogged to death, but he always recovered.
At this moment, for certain, Vanka’s grandfather must be standing at the gate, blinking his eyes at the bright red windows of the village church, stamping his feet in their high-felt boots, and jesting with the people in the yard ; his cudgel will be hanging from his belt, he will be hugging himself with cold, giving a little dry, old man’s cough, and at times pinching a servant-girl or a cook.
"Won’t we take some snuff ?" he asks, holding out his snuff-box to the women. The women take a pinch of snuff, and sneeze.
The old man goes into indescribable ecstasies, breaks into loud laughter, and cries :
"Off with it, it will freeze to your nose !"
He gives his snuff to the dogs, too. Kashtanka sneezes, twitches her nose, and walks away offended. Viun deferentially refuses to sniff and wags his tail. It is glorious weather, not a breath of wind, clear, and frosty ; it is a dark night, but the whole village, its white roofs and streaks of smoke from the chimneys, the trees silvered with hoar-frost, and the snowdrifts, you can see it all. The sky scintillates with bright twinkling stars, and the Milky Way stands out so clearly that it looks as if it had been polished and rubbed over with snow for the holidays. . . .
Vanka sighs, dips his pen in the ink, and continues to write :
"Last night I got a thrashing, my master dragged me by my hair into the yard, and belaboured me with a shoe-maker’s stirrup, because, while I was rocking his brat in its cradle, I unfortunately fell asleep. And during the week my mistress told me to clean a herring, and I began by its tail, so she took the herring and stuck its snout into my face. The assistants tease me, send me to the tavern for vodka, make me steal the master’s cucumbers, and the master beats me with whatever is handy. Food there is none ; in the morning it’s bread, at dinner gruel, and in the evening bread again. As for tea or sour-cabbage soup, the master and the mistress themselves guzzle that. They make me sleep in the vestibule, and when their brat cries, I don’t sleep at all, but have to rock the cradle. Dear Grandpapa, for Heaven’s sake, take me away from here, home to our village, I can’t bear this any more. . . . I bow to the ground to you, and will pray to God for ever and ever, take me from here or I shall die. . . ."
The corners of Vanka’s mouth went down, he rubbed his eyes with his dirty fist, and sobbed.
"I’ll grate your tobacco for you," he continued, "I’ll pray to God for you, and if there is anything wrong, then flog me like the grey goat. And if you really think I shan’t find work, then I’ll ask the manager, for Christ’s sake, to let me clean the boots, or I’ll go instead of Fedya as underherdsman. Dear Grandpapa, I can’t bear this any more, it’ll kill me. . . . I wanted to run away to our village, but I have no boots, and I was afraid of the frost, and when I grow up I’ll look after you, no one shall harm you, and when you die I’ll pray for the repose of your soul, just like I do for mamma Pelagueya.
"As for Moscow, it is a large town, there are all gentlemen’s houses, lots of horses, no sheep, and the dogs are not vicious. The children don’t come round at Christmas with a star, no one is allowed to sing in the choir, and once I saw in a shop window hooks on a line and fishing rods, all for sale, and for every kind of fish, awfully convenient. And there was one hook which would catch a sheat-fish weighing a pound. And there are shops with guns, like the master’s, and I am sure they must cost 100 rubles each. And in the meat-shops there are woodcocks, partridges, and hares, but who shot them or where they come from, the shopman won’t say.
"Dear Grandpapa, and when the masters give a Christmas tree, take a golden walnut and hide it in my green box. Ask the young lady, Olga Ignatyevna, for it, say it’s for Vanka."
Vanka sighed convulsively, and again stared at the window. He remembered that his grandfather always went to the forest for the Christmas tree, and took his grandson with him. What happy times ! The frost crackled, his grandfather crackled, and as they both did, Vanka did the same. Then before cutting down the Christmas tree his grandfather smoked his pipe, took a long pinch of snuff, and made fun of poor frozen little Vanka. . . . The young fir trees, wrapt in hoar-frost, stood motionless, waiting for which of them would die. Suddenly a hare springing from somewhere would dart over the snowdrift. . . . His grandfather could not help shouting :
"Catch it, catch it, catch it ! Ah, short-tailed devil !"
When the tree was down, his grandfather dragged it to the master’s house, and there they set about decorating it. The young lady, Olga Ignatyevna, Vanka’s great friend, busied herself most about it. When little Vanka’s mother, Pelagueya, was still alive, and was servant-woman in the house, Olga Ignatyevna used to stuff him with sugar-candy, and, having nothing to do, taught him to read, write, count up to one hundred, and even to dance the quadrille. When Pelagueya died, they placed the orphan Vanka in the kitchen with his grandfather, and from the kitchen he was sent to Moscow to Aliakhin, the shoemaker.
"Come quick, dear Grandpapa," continued Vanka, "I beseech you for Christ’s sake take me from here. Have pity on a poor orphan, for here they beat me, and I am frightfully hungry, and so sad that I can’t tell you, I cry all the time. The other day the master hit me on the head with a last ; I fell to the ground, and only just returned to life. My life is a misfortune, worse than any dog’s. . . . I send greetings to Aliona, to one-eyed Tegor, and the coachman, and don’t let any one have my mouth-organ. I remain, your grandson, Ivan Zhukov, dear Grandpapa, do come."
Vanka folded his sheet of paper in four, and put it into an envelope purchased the night before for a kopek. He thought a little, dipped the pen into the ink, and wrote the address : "The village, to my grandfather."
He then scratched his head, thought again, and added : "Konstantin Makarych." Pleased at not having been interfered with in his writing, he put on his cap, and, without putting on his sheep-skin coat, ran out in his shirt-sleeves into the street.
The shopman at the poulterer’s, from whom he had inquired the night before, had told him that letters were to be put into post-boxes, and from there they were conveyed over the whole earth in mail troikas by drunken post-boys and to the sound of bells. Vanka ran to the first post-box and slipped his precious letter into the slit.
An hour afterwards, lulled by hope, he was sleeping soundly. In his dreams he saw a stove, by the stove his grandfather sitting with his legs dangling down, barefooted, and reading a letter to the cooks, and Viun walking round the stove wagging his tail.


9. FROST

A “popular” fête with a philanthropic object had been arranged on the Feast of Epiphany in the provincial town of N----. They had selected a broad part of the river between the market and the bishop’s palace, fenced it round with a rope, with fir-trees and with flags, and provided everything necessary for skating, sledging, and tobogganing. The festivity was organized on the grandest scale possible. The notices that were distributed were of huge size and promised a number of delights : skating, a military band, a lottery with no blank tickets, an electric sun, and so on. But the whole scheme almost came to nothing owing to the hard frost. From the eve of Epiphany there were twenty-eight degrees of frost with a strong wind ; it was proposed to put off the fête, and this was not done only because the public, which for a long while had been looking forward to the fête impatiently, would not consent to any postponement.
“Only think, what do you expect in winter but a frost !” said the ladies persuading the governor, who tried to insist that the fête should be postponed. “If anyone is cold he can go and warm himself.”
The trees, the horses, the men’s beards were white with frost ; it even seemed that the air itself crackled, as though unable to endure the cold ; but in spite of that the frozen public were skating. Immediately after the blessing of the waters and precisely at one o’clock the military band began playing.
Between three and four o’clock in the afternoon, when the festivity was at its height, the select society of the place gathered together to warm themselves in the governor’s pavilion, which had been put up on the river-bank. The old governor and his wife, the bishop, the president of the local court, the head master of the high school, and many others, were there. The ladies were sitting in armchairs, while the men crowded round the wide glass door, looking at the skating.
“Holy Saints !” said the bishop in surprise ; “what flourishes they execute with their legs ! Upon my soul, many a singer couldn’t do a twirl with his voice as those cut-throats do with their legs. Aie ! he’ll kill himself !”
“That’s Smirnov. . . . That’s Gruzdev . . .” said the head master, mentioning the names of the schoolboys who flew by the pavilion.
“Bah ! he’s all alive-oh !” laughed the governor. “Look, gentlemen, our mayor is coming. . . . He is coming this way. . . . That’s a nuisance, he will talk our heads off now.”
A little thin old man, wearing a big cap and a fur-lined coat hanging open, came from the opposite bank towards the pavilion, avoiding the skaters. This was the mayor of the town, a merchant, Eremeyev by name, a millionaire and an old inhabitant of N----. Flinging wide his arms and shrugging at the cold, he skipped along, knocking one golosh against the other, evidently in haste to get out of the wind. Half-way he suddenly bent down, stole up to some lady, and plucked at her sleeve from behind. When she looked round he skipped away, and probably delighted at having succeeded in frightening her, went off into a loud, aged laugh.
“Lively old fellow,” said the governor. “It’s a wonder he’s not skating.”
As he got near the pavilion the mayor fell into a little tripping trot, waved his hands, and, taking a run, slid along the ice in his huge golosh boots up to the very door.
“Yegor Ivanitch, you ought to get yourself some skates !” the governor greeted him.
“That’s just what I am thinking,” he answered in a squeaky, somewhat nasal tenor, taking off his cap. “I wish you good health, your Excellency ! Your Holiness ! Long life to all the other gentlemen and ladies ! Here’s a frost ! Yes, it is a frost, bother it ! It’s deadly !”
Winking with his red, frozen eyes, Yegor Ivanitch stamped on the floor with his golosh boots and swung his arms together like a frozen cabman.
“Such a damnable frost, worse than any dog !” he went on talking, smiling all over his face. “It’s a real affliction !”
“It’s healthy,” said the governor ; “frost strengthens a man and makes him vigorous. . . .”
“Though it may be healthy, it would be better without it at all,” said the mayor, wiping his wedge-shaped beard with a red handkerchief. “It would be a good riddance ! To my thinking, your Excellency, the Lord sends it us as a punishment—the frost, I mean. We sin in the summer and are punished in the winter. . . . Yes !”
Yegor Ivanitch looked round him quickly and flung up his hands.
“Why, where’s the needful . . . to warm us up ?” he asked, looking in alarm first at the governor and then at the bishop. “Your Excellency ! Your Holiness ! I’ll be bound, the ladies are frozen too ! We must have something, this won’t do !”
Everyone began gesticulating and declaring that they had not come to the skating to warm themselves, but the mayor, heeding no one, opened the door and beckoned to someone with his crooked finger. A workman and a fireman ran up to him.
“Here, run off to Savatin,” he muttered, “and tell him to make haste and send here . . . what do you call it ? . . . What’s it to be ? Tell him to send a dozen glasses . . . a dozen glasses of mulled wine, the very hottest, or punch, perhaps. . . .”
There was laughter in the pavilion.
“A nice thing to treat us to !”
“Never mind, we will drink it,” muttered the mayor ; “a dozen glasses, then . . . and some Benedictine, perhaps . . . and tell them to warm two bottles of red wine. . . . Oh, and what for the ladies ? Well, you tell them to bring cakes, nuts . . . sweets of some sort, perhaps. . . . There, run along, look sharp !”
The mayor was silent for a minute and then began again abusing the frost, banging his arms across his chest and thumping with his golosh boots.
“No, Yegor Ivanitch,” said the governor persuasively, “don’t be unfair, the Russian frost has its charms. I was reading lately that many of the good qualities of the Russian people are due to the vast expanse of their land and to the climate, the cruel struggle for existence . . . that’s perfectly true !”
“It may be true, your Excellency, but it would be better without it. The frost did drive out the French, of course, and one can freeze all sorts of dishes, and the children can go skating—that’s all true ! For the man who is well fed and well clothed the frost is only a pleasure, but for the working man, the beggar, the pilgrim, the crazy wanderer, it’s the greatest evil and misfortune. It’s misery, your Holiness ! In a frost like this poverty is twice as hard, and the thief is more cunning and evildoers more violent. There’s no gainsaying it ! I am turned seventy, I’ve a fur coat now, and at home I have a stove and rums and punches of all sorts. The frost means nothing to me now ; I take no notice of it, I don’t care to know of it, but how it used to be in old days, Holy Mother ! It’s dreadful to recall it ! My memory is failing me with years and I have forgotten everything ; my enemies, and my sins and troubles of all sorts—I forget them all, but the frost—ough ! How I remember it ! When my mother died I was left a little devil—this high—a homeless orphan . . . no kith nor kin, wretched, ragged, little clothes, hungry, nowhere to sleep—in fact, ‘we have here no abiding city, but seek the one to come.’ In those days I used to lead an old blind woman about the town for five kopecks a day . . . the frosts were cruel, wicked. One would go out with the old woman and begin suffering torments. My Creator ! First of all you would be shivering as in a fever, shrugging and dancing about. Then your ears, your fingers, your feet, would begin aching. They would ache as though someone were squeezing them with pincers. But all that would have been nothing, a trivial matter, of no great consequence. The trouble was when your whole body was chilled. One would walk for three blessed hours in the frost, your Holiness, and lose all human semblance. Your legs are drawn up, there is a weight on your chest, your stomach is pinched ; above all, there is a pain in your heart that is worse than anything. Your heart aches beyond all endurance, and there is a wretchedness all over your body as though you were leading Death by the hand instead of an old woman. You are numb all over, turned to stone like a statue ; you go on and feel as though it were not you walking, but someone else moving your legs instead of you. When your soul is frozen you don’t know what you are doing : you are ready to leave the old woman with no one to guide her, or to pull a hot roll from off a hawker’s tray, or to fight with someone. And when you come to your night’s lodging into the warmth after the frost, there is not much joy in that either ! You lie awake till midnight, crying, and don’t know yourself what you are crying for. . . .”
“We must walk about the skating-ground before it gets dark,” said the governor’s wife, who was bored with listening. “Who’s coming with me ?”
The governor’s wife went out and the whole company trooped out of the pavilion after her. Only the governor, the bishop, and the mayor remained.
“Queen of Heaven ! and what I went through when I was a shopboy in a fish-shop !” Yegor Ivanitch went on, flinging up his arms so that his fox-lined coat fell open. “One would go out to the shop almost before it was light . . . by eight o’clock I was completely frozen, my face was blue, my fingers were stiff so that I could not fasten my buttons nor count the money. One would stand in the cold, turn numb, and think, ‘Lord, I shall have to stand like this right on till evening !’ By dinner-time my stomach was pinched and my heart was aching. . . . Yes ! And I was not much better afterwards when I had a shop of my own. The frost was intense and the shop was like a mouse-trap with draughts blowing in all directions ; the coat I had on was, pardon me, mangy, as thin as paper, threadbare. . . . One would be chilled through and through, half dazed, and turn as cruel as the frost oneself : I would pull one by the ear so that I nearly pulled the ear off ; I would smack another on the back of the head ; I’d glare at a customer like a ruffian, a wild beast, and be ready to fleece him ; and when I got home in the evening and ought to have gone to bed, I’d be ill-humoured and set upon my family, throwing it in their teeth that they were living upon me ; I would make a row and carry on so that half a dozen policemen couldn’t have managed me. The frost makes one spiteful and drives one to drink.”
Yegor Ivanitch clasped his hands and went on :
“And when we were taking fish to Moscow in the winter, Holy Mother !” And spluttering as he talked, he began describing the horrors he endured with his shopmen when he was taking fish to Moscow. . . .
“Yes,” sighed the governor, “it is wonderful what a man can endure ! You used to take wagon-loads of fish to Moscow, Yegor Ivanitch, while I in my time was at the war. I remember one extraordinary instance. . . .”
And the governor described how, during the last Russo-Turkish War, one frosty night the division in which he was had stood in the snow without moving for thirteen hours in a piercing wind ; from fear of being observed the division did not light a fire, nor make a sound or a movement ; they were forbidden to smoke. . . .
Reminiscences followed. The governor and the mayor grew lively and good-humoured, and, interrupting each other, began recalling their experiences. And the bishop told them how, when he was serving in Siberia, he had travelled in a sledge drawn by dogs ; how one day, being drowsy, in a time of sharp frost he had fallen out of the sledge and been nearly frozen ; when the Tunguses turned back and found him he was barely alive. Then, as by common agreement, the old men suddenly sank into silence, sat side by side, and mused.
“Ech !” whispered the mayor ; “you’d think it would be time to forget, but when you look at the water-carriers, at the schoolboys, at the convicts in their wretched gowns, it brings it all back ! Why, only take those musicians who are playing now. I’ll be bound, there is a pain in their hearts ; a pinch at their stomachs, and their trumpets are freezing to their lips. . . . They play and think : ‘Holy Mother ! we have another three hours to sit here in the cold.’”
The old men sank into thought. They thought of that in man which is higher than good birth, higher than rank and wealth and learning, of that which brings the lowest beggar near to God : of the helplessness of man, of his sufferings and his patience. . . .
Meanwhile the air was turning blue . . . the door opened and two waiters from Savatin’s walked in, carrying trays and a big muffled teapot. When the glasses had been filled and there was a strong smell of cinnamon and clove in the air, the door opened again, and there came into the pavilion a beardless young policeman whose nose was crimson, and who was covered all over with frost ; he went up to the governor, and, saluting, said : “Her Excellency told me to inform you that she has gone home.”
Looking at the way the policeman put his stiff, frozen fingers to his cap, looking at his nose, his lustreless eyes, and his hood covered with white frost near the mouth, they all for some reason felt that this policeman’s heart must be aching, that his stomach must feel pinched, and his soul numb. . . .
“I say,” said the governor hesitatingly, “have a drink of mulled wine !”
“It’s all right . . . it’s all right ! Drink it up !” the mayor urged him, gesticulating ; “don’t be shy !”
The policeman took the glass in both hands, moved aside, and, trying to drink without making any sound, began discreetly sipping from the glass. He drank and was overwhelmed with embarrassment while the old men looked at him in silence, and they all fancied that the pain was leaving the young policeman’s heart, and that his soul was thawing. The governor heaved a sigh.
“It’s time we were at home,” he said, getting up. “Good-bye ! I say,” he added, addressing the policeman, “tell the musicians there to . . . leave off playing, and ask Pavel Semyonovitch from me to see they are given . . . beer or vodka.”
The governor and the bishop said good-bye to the mayor and went out of the pavilion.
Yegor Ivanitch attacked the mulled wine, and before the policeman had finished his glass succeeded in telling him a great many interesting things. He could not be silent.


10. A HAPPY ENDING

LYUBOV GRIGORYEVNA, a substantial, buxom lady of forty who undertook matchmaking and many other matters of which it is usual to speak only in whispers, had come to see Stytchkin, the head guard, on a day when he was off duty. Stytchkin, somewhat embarrassed, but, as always, grave, practical, and severe, was walking up and down the room, smoking a cigar and saying :
“Very pleased to make your acquaintance. Semyon Ivanovitch recommended you on the ground that you may be able to assist me in a delicate and very important matter affecting the happiness of my life. I have, Lyubov Grigoryevna, reached the age of fifty-two ; that is a period of life at which very many have already grown-up children. My position is a secure one. Though my fortune is not large, yet I am in a position to support a beloved being and children at my side. I may tell you between ourselves that apart from my salary I have also money in the bank which my manner of living has enabled me to save. I am a practical and sober man, I lead a sensible and consistent life, so that I may hold myself up as an example to many. But one thing I lack—a domestic hearth of my own and a partner in life, and I live like a wandering Magyar, moving from place to place without any satisfaction. I have no one with whom to take counsel, and when I am ill no one to give me water, and so on. Apart from that, Lyubov Grigoryevna, a married man has always more weight in society than a bachelor. . . . I am a man of the educated class, with money, but if you look at me from a point of view, what am I ? A man with no kith and kin, no better than some Polish priest. And therefore I should be very desirous to be united in the bonds of Hymen—that is, to enter into matrimony with some worthy person.”
“An excellent thing,” said the matchmaker, with a sigh.
“I am a solitary man and in this town I know no one. Where can I go, and to whom can I apply, since all the people here are strangers to me ? That is why Semyon Ivanovitch advised me to address myself to a person who is a specialist in this line, and makes the arrangement of the happiness of others her profession. And therefore I most earnestly beg you, Lyubov Grigoryevna, to assist me in ordering my future. You know all the marriageable young ladies in the town, and it is easy for you to accommodate me.”
“I can. . . .”
“A glass of wine, I beg you. . . .”
With an habitual gesture the matchmaker raised her glass to her mouth and tossed it off without winking.
“I can,” she repeated. “And what sort of bride would you like, Nikolay Nikolayitch ?”
“Should I like ? The bride fate sends me.”
“Well, of course it depends on your fate, but everyone has his own taste, you know. One likes dark ladies, the other prefers fair ones.”
“You see, Lyubov Grigoryevna,” said Stytchkin, sighing sedately, “I am a practical man and a man of character ; for me beauty and external appearance generally take a secondary place, for, as you know yourself, beauty is neither bowl nor platter, and a pretty wife involves a great deal of anxiety. The way I look at it is, what matters most in a woman is not what is external, but what lies within—that is, that she should have soul and all the qualities. A glass of wine, I beg. . . . Of course, it would be very agreeable that one’s wife should be rather plump, but for mutual happiness it is not of great consequence ; what matters is the mind. Properly speaking, a woman does not need mind either, for if she has brains she will have too high an opinion of herself, and take all sorts of ideas into her head. One cannot do without education nowadays, of course, but education is of different kinds. It would be pleasing for one’s wife to know French and German, to speak various languages, very pleasing ; but what’s the use of that if she can’t sew on one’s buttons, perhaps ? I am a man of the educated class : I am just as much at home, I may say, with Prince Kanitelin as I am with you here now. But my habits are simple, and I want a girl who is not too much a fine lady. Above all, she must have respect for me and feel that I have made her happiness.”
“To be sure.”
“Well, now as regards the essential. . . . I do not want a wealthy bride ; I would never condescend to anything so low as to marry for money. I desire not to be kept by my wife, but to keep her, and that she may be sensible of it. But I do not want a poor girl either. Though I am a man of means, and am marrying not from mercenary motives, but from love, yet I cannot take a poor girl, for, as you know yourself, prices have gone up so, and there will be children.”
“One might find one with a dowry,” said the matchmaker.
“A glass of wine, I beg. . . .”
There was a pause of five minutes.
The matchmaker heaved a sigh, took a sidelong glance at the guard, and asked :
“Well, now, my good sir . . . do you want anything in the bachelor line ? I have some fine bargains. One is a French girl and one is a Greek. Well worth the money.”
The guard thought a moment and said :
“No, I thank you. In view of your favourable disposition, allow me to enquire now how much you ask for your exertions in regard to a bride ?”
“I don’t ask much. Give me twenty-five roubles and the stuff for a dress, as is usual, and I will say thank you . . . but for the dowry, that’s a different account.”
Stytchkin folded his arms over his chest and fell to pondering in silence. After some thought he heaved a sigh and said :
“That’s dear. . . .”
“It’s not at all dear, Nikolay Nikolayitch ! In old days when there were lots of weddings one did do it cheaper, but nowadays what are our earnings ? If you make fifty roubles in a month that is not a fast, you may be thankful. It’s not on weddings we make our money, my good sir.”
Stytchkin looked at the matchmaker in amazement and shrugged his shoulders.
“H’m ! . . . Do you call fifty roubles little ?” he asked.
“Of course it is little ! In old days we sometimes made more than a hundred.”
“H’m ! I should never have thought it was possible to earn such a sum by these jobs. Fifty roubles ! It is not every man that earns as much ! Pray drink your wine. . . .”
The matchmaker drained her glass without winking. Stytchkin looked her over from head to foot in silence, then said :
“Fifty roubles. . . . Why, that is six hundred roubles a year. . . . Please take some more. . . With such dividends, you know, Lyubov Grigoryevna, you would have no difficulty in making a match for yourself. . . .”
“For myself,” laughed the matchmaker, “I am an old woman.”
“Not at all. . . . You have such a figure, and your face is plump and fair, and all the rest of it.”
The matchmaker was embarrassed. Stytchkin was also embarrassed and sat down beside her.
“You are still very attractive,” said he ; “if you met with a practical, steady, careful husband, with his salary and your earnings you might even attract him very much, and you’d get on very well together. . . .”
“Goodness knows what you are saying, Nikolay Nikolayitch.”
“Well, I meant no harm. . . .”
A silence followed. Stytchkin began loudly blowing his nose, while the matchmaker turned crimson, and looking bashfully at him, asked :
“And how much do you get, Nikolay Nikolayitch ?”
“I ? Seventy-five roubles, besides tips. . . . Apart from that we make something out of candles and hares.”
“You go hunting, then ?”
“No. Passengers who travel without tickets are called hares with us.”
Another minute passed in silence. Stytchkin got up and walked about the room in excitement.
“I don’t want a young wife,” said he. “I am a middle-aged man, and I want someone who . . . as it might be like you . . . staid and settled and a figure something like yours. . . .”
“Goodness knows what you are saying . . .” giggled the matchmaker, hiding her crimson face in her kerchief.
“There is no need to be long thinking about it. You are after my own heart, and you suit me in your qualities. I am a practical, sober man, and if you like me . . . what could be better ? Allow me to make you a proposal !”
The matchmaker dropped a tear, laughed, and, in token of her consent, clinked glasses with Stytchkin.
“Well,” said the happy railway guard, “now allow me to explain to you the behaviour and manner of life I desire from you. . . . I am a strict, respectable, practical man. I take a gentlemanly view of everything. And I desire that my wife should be strict also, and should understand that to her I am a benefactor and the foremost person in the world.”
He sat down, and, heaving a deep sigh, began expounding to his bride-elect his views on domestic life and a wife’s duties.


11. THE GRASSHOPPER

I

ALL Olga Ivanovna’s friends and acquaintances were at her wedding.
"Look at him ; isn’t it true that there is something in him ?" she said to her friends, with a nod towards her husband, as though she wanted to explain why she was marrying a simple, very ordinary, and in no way remarkable man.
Her husband, Osip Stepanitch Dymov, was a doctor, and only of the rank of a titular councillor. He was on the staff of two hospitals : in one a ward-surgeon and in the other a dissecting demonstrator. Every day from nine to twelve he saw patients and was busy in his ward, and after twelve o’clock he went by tram to the other hospital, where he dissected. His private practice was a small one, not worth more than five hundred roubles a year. That was all. What more could one say about him ? Meanwhile, Olga Ivanovna and her friends and acquaintances were not quite ordinary people. Every one of them was remarkable in some way, and more or less famous ; already had made a reputation and was looked upon as a celebrity ; or if not yet a celebrity, gave brilliant promise of becoming one. There was an actor from the Dramatic Theatre, who was a great talent of established reputation, as well as an elegant, intelligent, and modest man, and a capital elocutionist, and who taught Olga Ivanovna to recite ; there was a singer from the opera, a good-natured, fat man who assured Olga Ivanovna, with a sigh, that she was ruining herself, that if she would take herself in hand and not be lazy she might make a remarkable singer ; then there were several artists, and chief among them Ryabovsky, a very handsome, fair young man of five-and-twenty who painted genre pieces, animal studies, and landscapes, was successful at exhibitions, and had sold his last picture for five hundred roubles. He touched up Olga Ivanovna’s sketches, and used to say she might do something. Then a violoncellist, whose instrument used to sob, and who openly declared that of all the ladies of his acquaintance the only one who could accompany him was Olga Ivanovna ; then there was a literary man, young but already well known, who had written stories, novels, and plays. Who else ? Why, Vassily Vassilyitch, a landowner and amateur illustrator and vignettist, with a great feeling for the old Russian style, the old ballad and epic. On paper, on china, and on smoked plates, he produced literally marvels. In the midst of this free artistic company, spoiled by fortune, though refined and modest, who recalled the existence of doctors only in times of illness, and to whom the name of Dymov sounded in no way different from Sidorov or Tarasov — in the midst of this company Dymov seemed strange, not wanted, and small, though he was tall and broad-shouldered. He looked as though he had on somebody else’s coat, and his beard was like a shopman’s. Though if he had been a writer or an artist, they would have said that his beard reminded them of Zola.
An artist said to Olga Ivanovna that with her flaxen hair and in her wedding-dress she was very much like a graceful cherry-tree when it is covered all over with delicate white blossoms in spring.
"Oh, let me tell you," said Olga Ivanovna, taking his arm, "how it was it all came to pass so suddenly. Listen, listen ! . . . I must tell you that my father was on the same staff at the hospital as Dymov. When my poor father was taken ill, Dymov watched for days and nights together at his bedside. Such self-sacrifice ! Listen, Ryabovsky ! You, my writer, listen ; it is very interesting ! Come nearer. Such self-sacrifice, such genuine sympathy ! I sat up with my father, and did not sleep for nights, either. And all at once — the princess had won the hero’s heart — my Dymov fell head over ears in love. Really, fate is so strange at times ! Well, after my father’s death he came to see me sometimes, met me in the street, and one fine evening, all at once he made me an offer . . . like snow upon my head. . . . I lay awake all night, crying, and fell hellishly in love myself. And here, as you see, I am his wife. There really is something strong, powerful, bearlike about him, isn’t there ? Now his face is turned three-quarters towards us in a bad light, but when he turns round look at his forehead. Ryabovsky, what do you say to that forehead ? Dymov, we are talking about you !" she called to her husband. "Come here ; hold out your honest hand to Ryabovsky. . . . That’s right, be friends."
Dymov, with a naive and good-natured smile, held out his hand to Ryabovsky, and said :
"Very glad to meet you. There was a Ryabovsky in my year at the medical school. Was he a relation of yours ?"

II

Olga Ivanovna was twenty-two, Dymov was thirty-one. They got on splendidly together when they were married. Olga Ivanovna hung all her drawing-room walls with her own and other people’s sketches, in frames and without frames, and near the piano and furniture arranged picturesque corners with Japanese parasols, easels, daggers, busts, photographs, and rags of many colours. . . . In the dining-room she papered the walls with peasant woodcuts, hung up bark shoes and sickles, stood in a corner a scythe and a rake, and so achieved a dining-room in the Russian style. In her bedroom she draped the ceiling and the walls with dark cloths to make it like a cavern, hung a Venetian lantern over the beds, and at the door set a figure with a halberd. And every one thought that the young people had a very charming little home.
When she got up at eleven o’clock every morning, Olga Ivanovna played the piano or, if it were sunny, painted something in oils. Then between twelve and one she drove to her dressmaker’s. As Dymov and she had very little money, only just enough, she and her dressmaker were often put to clever shifts to enable her to appear constantly in new dresses and make a sensation with them. Very often out of an old dyed dress, out of bits of tulle, lace, plush, and silk, costing nothing, perfect marvels were created, something bewitching — not a dress, but a dream. From the dressmaker’s Olga Ivanovna usually drove to some actress of her acquaintance to hear the latest theatrical gossip, and incidentally to try and get hold of tickets for the first night of some new play or for a benefit performance. From the actress’s she had to go to some artist’s studio or to some exhibition or to see some celebrity — either to pay a visit or to give an invitation or simply to have a chat. And everywhere she met with a gay and friendly welcome, and was assured that she was good, that she was sweet, that she was rare. . . . Those whom she called great and famous received her as one of themselves, as an equal, and predicted with one voice that, with her talents, her taste, and her intelligence, she would do great things if she concentrated herself. She sang, she played the piano, she painted in oils, she carved, she took part in amateur performances ; and all this not just anyhow, but all with talent, whether she made lanterns for an illumination or dressed up or tied somebody’s cravat — everything she did was exceptionally graceful, artistic, and charming. But her talents showed themselves in nothing so clearly as in her faculty for quickly becoming acquainted and on intimate terms with celebrated people. No sooner did any one become ever so little celebrated, and set people talking about him, than she made his acquaintance, got on friendly terms the same day, and invited him to her house. Every new acquaintance she made was a veritable fête for her. She adored celebrated people, was proud of them, dreamed of them every night. She craved for them, and never could satisfy her craving. The old ones departed and were forgotten, new ones came to replace them, but to these, too, she soon grew accustomed or was disappointed in them, and began eagerly seeking for fresh great men, finding them and seeking for them again. What for ?
Between four and five she dined at home with her husband. His simplicity, good sense, and kind-heartedness touched her and moved her up to enthusiasm. She was constantly jumping up, impulsively hugging his head and showering kisses on it.
"You are a clever, generous man, Dymov," she used to say, "but you have one very serious defect. You take absolutely no interest in art. You don’t believe in music or painting."
"I don’t understand them," he would say mildly. "I have spent all my life in working at natural science and medicine, and I have never had time to take an interest in the arts."
"But, you know, that’s awful, Dymov !"
"Why so ? Your friends don’t know anything of science or medicine, but you don’t reproach them with it. Every one has his own line. I don’t understand landscapes and operas, but the way I look at it is that if one set of sensible people devote their whole lives to them, and other sensible people pay immense sums for them, they must be of use. I don’t understand them, but not understanding does not imply disbelieving in them."
"Let me shake your honest hand !"
After dinner Olga Ivanovna would drive off to see her friends, then to a theatre or to a concert, and she returned home after midnight. So it was every day.
On Wednesdays she had "At Homes." At these "At Homes" the hostess and her guests did not play cards and did not dance, but entertained themselves with various arts. An actor from the Dramatic Theatre recited, a singer sang, artists sketched in the albums of which Olga Ivanovna had a great number, the violoncellist played, and the hostess herself sketched, carved, sang, and played accompaniments. In the intervals between the recitations, music, and singing, they talked and argued about literature, the theatre, and painting. There were no ladies, for Olga Ivanovna considered all ladies wearisome and vulgar except actresses and her dressmaker. Not one of these entertainments passed without the hostess starting at every ring at the bell, and saying, with a triumphant expression, "It is he," meaning by "he," of course, some new celebrity. Dymov was not in the drawing-room, and no one remembered his existence. But exactly at half-past eleven the door leading into the dining-room opened, and Dymov would appear with his good-natured, gentle smile and say, rubbing his hands :
"Come to supper, gentlemen."
They all went into the dining-room, and every time found on the table exactly the same things : a dish of oysters, a piece of ham or veal, sardines, cheese, caviare, mushrooms, vodka, and two decanters of wine.
"My dear mâitre d’hôtel !" Olga Ivanovna would say, clasping her hands with enthusiasm, "you are simply fascinating ! My friends, look at his forehead ! Dymov, turn your profile. Look ! he has the face of a Bengal tiger and an expression as kind and sweet as a gazelle. Ah, the darling !"
The visitors ate, and, looking at Dymov, thought, "He really is a nice fellow" ; but they soon forgot about him, and went on talking about the theatre, music, and painting.
The young people were happy, and their life flowed on without a hitch.
The third week of their honeymoon was spent, however, not quite happily — sadly, indeed. Dymov caught erysipelas in the hospital, was in bed for six days, and had to have his beautiful black hair cropped. Olga Ivanovna sat beside him and wept bitterly, but when he was better she put a white handkerchief on his shaven head and began to paint him as a Bedouin. And they were both in good spirits. Three days after he had begun to go back to the hospital he had another mischance.
"I have no luck, little mother," he said one day at dinner. "I had four dissections to do today, and I cut two of my fingers at one. And I did not notice it till I got home."
Olga Ivanovna was alarmed. He smiled, and told her that it did not matter, and that he often cut his hands when he was dissecting.
"I get absorbed, little mother, and grow careless."
Olga Ivanovna dreaded symptoms of blood-poisoning, and prayed about it every night, but all went well. And again life flowed on peaceful and happy, free from grief and anxiety. The present was happy, and to follow it spring was at hand, already smiling in the distance, and promising a thousand delights. There would be no end to their happiness. In April, May and June a summer villa a good distance out of town ; walks, sketching, fishing, nightingales ; and then from July right on to autumn an artist’s tour on the Volga, and in this tour Olga Ivanovna would take part as an indispensable member of the society. She had already had made for her two travelling dresses of linen, had bought paints, brushes, canvases, and a new palette for the journey. Almost every day Ryabovsky visited her to see what progress she was making in her painting ; when she showed him her painting, he used to thrust his hands deep into his pockets, compress his lips, sniff, and say :
"Ye — es . . . ! That cloud of yours is screaming : it’s not in the evening light. The foreground is somehow chewed up, and there is something, you know, not the thing. . . . And your cottage is weighed down and whines pitifully. That corner ought to have been taken more in shadow, but on the whole it is not bad ; I like it."
And the more incomprehensible he talked, the more readily Olga Ivanovna understood him.

III

After dinner on the second day of Trinity week, Dymov bought some sweets and some savouries and went down to the villa to see his wife. He had not seen her for a fortnight, and missed her terribly. As he sat in the train and afterwards as he looked for his villa in a big wood, he felt all the while hungry and weary, and dreamed of how he would have supper in freedom with his wife, then tumble into bed and to sleep. And he was delighted as he looked at his parcel, in which there was caviare, cheese, and white salmon.
The sun was setting by the time he found his villa and recognized it. The old servant told him that her mistress was not at home, but that most likely she would soon be in. The villa, very uninviting in appearance, with low ceilings papered with writing-paper and with uneven floors full of crevices, consisted only of three rooms. In one there was a bed, in the second there were canvases, brushes, greasy papers, and men’s overcoats and hats lying about on the chairs and in the windows, while in the third Dymov found three unknown men ; two were dark-haired and had beards, the other was clean-shaven and fat, apparently an actor. There was a samovar boiling on the table.
"What do you want ?" asked the actor in a bass voice, looking at Dymov ungraciously. "Do you want Olga Ivanovna ? Wait a minute ; she will be here directly."
Dymov sat down and waited. One of the dark-haired men, looking sleepily and listlessly at him, poured himself out a glass of tea, and asked :
"Perhaps you would like some tea ?"
Dymov was both hungry and thirsty, but he refused tea for fear of spoiling his supper. Soon he heard footsteps and a familiar laugh ; a door slammed, and Olga Ivanovna ran into the room, wearing a wide-brimmed hat and carrying a box in her hand ; she was followed by Ryabovsky, rosy and good-humoured, carrying a big umbrella and a camp-stool.
"Dymov !" cried Olga Ivanovna, and she flushed crimson with pleasure. "Dymov !" she repeated, laying her head and both arms on his bosom. "Is that you ? Why haven’t you come for so long ? Why ? Why ?"
"When could I, little mother ? I am always busy, and whenever I am free it always happens somehow that the train does not fit."
"But how glad I am to see you ! I have been dreaming about you the whole night, the whole night, and I was afraid you must be ill. Ah ! if you only knew how sweet you are ! You have come in the nick of time ! You will be my salvation ! You are the only person who can save me ! There is to be a most original wedding here tomorrow," she went on, laughing, and tying her husband’s cravat. "A young telegraph clerk at the station, called Tchikeldyeev, is going to be married. He is a handsome young man and — well, not stupid, and you know there is something strong, bearlike in his face . . . you might paint him as a young Norman. We summer visitors take a great interest in him, and have promised to be at his wedding. . . . He is a lonely, timid man, not well off, and of course it would be a shame not to be sympathetic to him. Fancy ! the wedding will be after the service ; then we shall all walk from the church to the bride’s lodgings . . . you see the wood, the birds singing, patches of sunlight on the grass, and all of us spots of different colours against the bright green background — very original, in the style of the French impressionists. But, Dymov, what am I to go to the church in ?" said Olga Ivanovna, and she looked as though she were going to cry. "I have nothing here, literally nothing ! no dress, no flowers, no gloves . . . you must save me. Since you have come, fate itself bids you save me. Take the keys, my precious, go home and get my pink dress from the wardrobe. You remember it ; it hangs in front. . . . Then, in the storeroom, on the floor, on the right side, you will see two cardboard boxes. When you open the top one you will see tulle, heaps of tulle and rags of all sorts, and under them flowers. Take out all the flowers carefully, try not to crush them, darling ; I will choose among them later. . . . And buy me some gloves."
"Very well !" said Dymov ; "I will go tomorrow and send them to you."
"Tomorrow ?" asked Olga Ivanovna, and she looked at him surprised. "You won’t have time tomorrow. The first train goes tomorrow at nine, and the wedding’s at eleven. No, darling, it must be today ; it absolutely must be today. If you won’t be able to come tomorrow, send them by a messenger. Come, you must run along. . . . The passenger train will be in directly ; don’t miss it, darling."
"Very well."
"Oh, how sorry I am to let you go !" said Olga Ivanovna, and tears came into her eyes. "And why did I promise that telegraph clerk, like a silly ?"
Dymov hurriedly drank a glass of tea, took a cracknel, and, smiling gently, went to the station. And the caviare, the cheese, and the white salmon were eaten by the two dark gentlemen and the fat actor.

IV

On a still moonlight night in July Olga Ivanovna was standing on the deck of a Volga steamer and looking alternately at the water and at the picturesque banks. Beside her was standing Ryabovsky, telling her the black shadows on the water were not shadows, but a dream, that it would be sweet to sink into forgetfulness, to die, to become a memory in the sight of that enchanted water with the fantastic glimmer, in sight of the fathomless sky and the mournful, dreamy shores that told of the vanity of our life and of the existence of something higher, blessed, and eternal. The past was vulgar and uninteresting, the future was trivial, and that marvellous night, unique in a lifetime, would soon be over, would blend with eternity ; then, why live ?
And Olga Ivanovna listened alternately to Ryabovsky’s voice and the silence of the night, and thought of her being immortal and never dying. The turquoise colour of the water, such as she had never seen before, the sky, the river-banks, the black shadows, and the unaccountable joy that flooded her soul, all told her that she would make a great artist, and that somewhere in the distance, in the infinite space beyond the moonlight, success, glory, the love of the people, lay awaiting her. . . . When she gazed steadily without blinking into the distance, she seemed to see crowds of people, lights, triumphant strains of music, cries of enthusiasm, she herself in a white dress, and flowers showered upon her from all sides. She thought, too, that beside her, leaning with his elbows on the rail of the steamer, there was standing a real great man, a genius, one of God’s elect. . . . All that he had created up to the present was fine, new, and extraordinary, but what he would create in time, when with maturity his rare talent reached its full development, would be astounding, immeasurably sublime ; and that could be seen by his face, by his manner of expressing himself and his attitude to nature. He talked of shadows, of the tones of evening, of the moonlight, in a special way, in a language of his own, so that one could not help feeling the fascination of his power over nature. He was very handsome, original, and his life, free, independent, aloof from all common cares, was like the life of a bird.
"It’s growing cooler," said Olga Ivanovna, and she gave a shudder.
Ryabovsky wrapped her in his cloak, and said mournfully :
"I feel that I am in your power ; I am a slave. Why are you so enchanting today ?"
He kept staring intently at her, and his eyes were terrible. And she was afraid to look at him.
"I love you madly," he whispered, breathing on her cheek. "Say one word to me and I will not go on living ; I will give up art . . ." he muttered in violent emotion. "Love me, love . . ."
"Don’t talk like that," said Olga Ivanovna, covering her eyes. "It’s dreadful ! How about Dymov ?"
"What of Dymov ? Why Dymov ? What have I to do with Dymov ? The Volga, the moon, beauty, my love, ecstasy, and there is no such thing as Dymov. . . . Ah ! I don’t know . . . I don’t care about the past ; give me one moment, one instant !"
Olga Ivanovna’s heart began to throb. She tried to think about her husband, but all her past, with her wedding, with Dymov, and with her "At Homes," seemed to her petty, trivial, dingy, unnecessary, and far, far away. . . . Yes, really, what of Dymov ? Why Dymov ? What had she to do with Dymov ? Had he any existence in nature, or was he only a dream ?
"For him, a simple and ordinary man the happiness he has had already is enough," she thought, covering her face with her hands. "Let them con-demn me, let them curse me, but in spite of them all I will go to my ruin ; I will go to my ruin ! . . . One must experience everything in life. My God ! how terrible and how glorious !"
"Well ? Well ?" muttered the artist, embracing her, and greedily kissing the hands with which she feebly tried to thrust him from her. "You love me ? Yes ? Yes ? Oh, what a night ! marvellous night !"
"Yes, what a night !" she whispered, looking into his eyes, which were bright with tears.
Then she looked round quickly, put her arms round him, and kissed him on the lips.
"We are nearing Kineshmo !" said some one on the other side of the deck.
They heard heavy footsteps ; it was a waiter from the refreshment-bar.
"Waiter," said Olga Ivanovna, laughing and crying with happiness, "bring us some wine."
The artist, pale with emotion, sat on the seat, looking at Olga Ivanovna with adoring, grateful eyes ; then he closed his eyes, and said, smiling languidly :
"I am tired."
And he leaned his head against the rail.

V

On the second of September the day was warm and still, but overcast. In the early morning a light mist had hung over the Volga, and after nine o’clock it had begun to spout with rain. And there seemed no hope of the sky clearing. Over their morning tea Ryabovsky told Olga Ivanovna that painting was the most ungrateful and boring art, that he was not an artist, that none but fools thought that he had any talent, and all at once, for no rhyme or reason, he snatched up a knife and with it scraped over his very best sketch. After his tea he sat plunged in gloom at the window and gazed at the Volga. And now the Volga was dingy, all of one even colour without a gleam of light, cold-looking. Everything, everything recalled the approach of dreary, gloomy autumn. And it seemed as though nature had removed now from the Volga the sumptuous green covers from the banks, the brilliant reflections of the sunbeams, the transparent blue distance, and all its smart gala array, and had packed it away in boxes till the coming spring, and the crows were flying above the Volga and crying tauntingly, "Bare, bare !"
Ryabovsky heard their cawing, and thought he had already gone off and lost his talent, that everything in this world was relative, conditional, and stupid, and that he ought not to have taken up with this woman. . . . In short, he was out of humour and depressed.
Olga Ivanovna sat behind the screen on the bed, and, passing her fingers through her lovely flaxen hair, pictured herself first in the drawing-room, then in the bedroom, then in her husband’s study ; her imagination carried her to the theatre, to the dress-maker, to her distinguished friends. Were they getting something up now ? Did they think of her ? The season had begun by now, and it would be time to think about her "At Homes." And Dymov ? Dear Dymov ! with what gentleness and childlike pathos he kept begging her in his letters to make haste and come home ! Every month he sent her seventy-five roubles, and when she wrote him that she had lent the artists a hundred roubles, he sent that hundred too. What a kind, generous-hearted man ! The travelling wearied Olga Ivanovna ; she was bored ; and she longed to get away from the peasants, from the damp smell of the river, and to cast off the feeling of physical uncleanliness of which she was conscious all the time, living in the peasants’ huts and wandering from village to village. If Ryabovsky had not given his word to the artists that he would stay with them till the twentieth of September, they might have gone away that very day. And how nice that would have been !
"My God !" moaned Ryabovsky. "Will the sun ever come out ? I can’t go on with a sunny landscape without the sun. . . ."
"But you have a sketch with a cloudy sky," said Olga Ivanovna, coming from behind the screen. "Do you remember, in the right foreground forest trees, on the left a herd of cows and geese ? You might finish it now."
"Aie !" the artist scowled. "Finish it ! Can you imagine I am such a fool that I don’t know what I want to do ?"
"How you have changed to me !" sighed Olga Ivanovna.
"Well, a good thing too !"
Olga Ivanovna’s face quivered ; she moved away to the stove and began to cry.
"Well, that’s the last straw — crying ! Give over ! I have a thousand reasons for tears, but I am not crying."
"A thousand reasons !" cried Olga Ivanovna. "The chief one is that you are weary of me. Yes !" she said, and broke into sobs. "If one is to tell the truth, you are ashamed of our love. You keep trying to prevent the artists from noticing it, though it is impossible to conceal it, and they have known all about it for ever so long."
"Olga, one thing I beg you," said the artist in an imploring voice, laying his hand on his heart — "one thing, don’t worry me ! I want nothing else from you !"
"But swear that you love me still !"
"This is agony !" the artist hissed through his teeth, and he jumped up. "It will end by my throwing myself in the Volga or going out of my mind ! Let me alone !"
"Come, kill me, kill me !" cried Olga Ivanovna. "Kill me !"
She sobbed again, and went behind the screen. There was a swish of rain on the straw thatch of the hut. Ryabovsky clutched his head and strode up and down the hut ; then with a resolute face, as though bent on proving something to somebody, put on his cap, slung his gun over his shoulder, and went out of the hut.
After he had gone, Olga Ivanovna lay a long time on the bed, crying. At first she thought it would be a good thing to poison herself, so that when Ryabovsky came back he would find her dead ; then her imagination carried her to her drawing-room, to her husband’s study, and she imagined herself sitting motionless beside Dymov and enjoying the physical peace and cleanliness, and in the evening sitting in the theatre, listening to Mazini. And a yearning for civilization, for the noise and bustle of the town, for celebrated people sent a pang to her heart. A peasant woman came into the hut and began in a leisurely way lighting the stove to get the dinner. There was a smell of charcoal fumes, and the air was filled with bluish smoke. The artists came in, in muddy high boots and with faces wet with rain, examined their sketches, and comforted themselves by saying that the Volga had its charms even in bad weather. On the wall the cheap clock went "tic-tic-tic." . . . The flies, feeling chilled, crowded round the ikon in the corner, buzzing, and one could hear the cockroaches scurrying about among the thick portfolios under the seats. . . .
Ryabovsky came home as the sun was setting. He flung his cap on the table, and, without removing his muddy boots, sank pale and exhausted on the bench and closed his eyes.
"I am tired . . ." he said, and twitched his eyebrows, trying to raise his eyelids.
To be nice to him and to show she was not cross, Olga Ivanovna went up to him, gave him a silent kiss, and passed the comb through his fair hair. She meant to comb it for him.
"What’s that ?" he said, starting as though something cold had touched him, and he opened his eyes. "What is it ? Please let me alone."
He thrust her off, and moved away. And it seemed to her that there was a look of aversion and annoyance on his face.
At that time the peasant woman cautiously carried him, in both hands, a plate of cabbage-soup. And Olga Ivanovna saw how she wetted her fat fingers in it. And the dirty peasant woman, standing with her body thrust forward, and the cabbage-soup which Ryabovsky began eating greedily, and the hut, and their whole way of life, which she at first had so loved for its simplicity and artistic disorder, seemed horrible to her now. She suddenly felt insulted, and said coldly :
"We must part for a time, or else from boredom we shall quarrel in earnest. I am sick of this ; I am going today."
"Going how ? Astride on a broomstick ?"
"Today is Thursday, so the steamer will be here at half-past nine."
"Eh ? Yes, yes. . . . Well, go, then . . ." Ryabovsky said softly, wiping his mouth with a towel instead of a dinner napkin. "You are dull and have nothing to do here, and one would have to be a great egoist to try and keep you. Go home, and we shall meet again after the twentieth."
Olga Ivanovna packed in good spirits. Her cheeks positively glowed with pleasure. Could it really be true, she asked herself, that she would soon be writing in her drawing-room and sleeping in her bedroom, and dining with a cloth on the table ? A weight was lifted from her heart, and she no longer felt angry with the artist.
"My paints and brushes I will leave with you, Ryabovsky," she said. "You can bring what’s left. . . . Mind, now, don’t be lazy here when I am gone ; don’t mope, but work. You are such a splendid fellow, Ryabovsky !"
At ten o’clock Ryabovsky gave her a farewell kiss, in order, as she thought, to avoid kissing her on the steamer before the artists, and went with her to the landing-stage. The steamer soon came up and carried her away.
She arrived home two and a half days later. Breathless with excitement, she went, without taking off her hat or waterproof, into the drawing-room and thence into the dining-room. Dymov, with his waistcoat unbuttoned and no coat, was sitting at the table sharpening a knife on a fork ; before him lay a grouse on a plate. As Olga Ivanovna went into the flat she was convinced that it was essential to hide everything from her husband, and that she would have the strength and skill to do so ; but now, when she saw his broad, mild, happy smile, and shining, joyful eyes, she felt that to deceive this man was as vile, as revolting, and as impossible and out of her power as to bear false witness, to steal, or to kill, and in a flash she resolved to tell him all that had happened. Letting him kiss and embrace her, she sank down on her knees before him and hid her face.
"What is it, what is it, little mother ?" he asked tenderly. "Were you homesick ?"
She raised her face, red with shame, and gazed at him with a guilty and imploring look, but fear and shame prevented her from telling him the truth.
"Nothing," she said ; "it’s just nothing. . . ."
"Let us sit down," he said, raising her and seating her at the table. "That’s right, eat the grouse. You are starving, poor darling."
She eagerly breathed in the atmosphere of home and ate the grouse, while he watched her with tenderness and laughed with delight.

VI

Apparently, by the middle of the winter Dymov began to suspect that he was being deceived. As though his conscience was not clear, he could not look his wife straight in the face, did not smile with delight when he met her, and to avoid being left alone with her, he often brought in to dinner his colleague, Korostelev, a little close-cropped man with a wrinkled face, who kept buttoning and unbuttoning his reefer jacket with embarrassment when he talked with Olga Ivanovna, and then with his right hand nipped his left moustache. At dinner the two doctors talked about the fact that a displacement of the diaphragm was sometimes accompanied by irregularities of the heart, or that a great number of neurotic complaints were met with of late, or that Dymov had the day before found a cancer of the lower abdomen while dissecting a corpse with the diagnosis of pernicious anaemia. And it seemed as though they were talking of medicine to give Olga Ivanovna a chance of being silent — that is, of not lying. After dinner Korostelev sat down to the piano, while Dymov sighed and said to him :
"Ech, brother — well, well ! Play something melancholy."
Hunching up his shoulders and stretching his fingers wide apart, Korostelev played some chords and began singing in a tenor voice, "Show me the abode where the Russian peasant would not groan," while Dymov sighed once more, propped his head on his fist, and sank into thought.
Olga Ivanovna had been extremely imprudent in her conduct of late. Every morning she woke up in a very bad humour and with the thought that she no longer cared for Ryabovsky, and that, thank God, it was all over now. But as she drank her coffee she reflected that Ryabovsky had robbed her of her husband, and that now she was left with neither her husband nor Ryabovsky ; then she remembered talks she had heard among her acquaintances of a picture Ryabovsky was preparing for the exhibition, something striking, a mixture of genre and landscape, in the style of Polyenov, about which every one who had been into his studio went into raptures ; and this, of course, she mused, he had created under her influence, and altogether, thanks to her influence, he had greatly changed for the better. Her influence was so beneficent and essential that if she were to leave him he might perhaps go to ruin. And she remembered, too, that the last time he had come to see her in a great-coat with flecks on it and a new tie, he had asked her languidly :
"Am I beautiful ?"
And with his elegance, his long curls, and his blue eyes, he really was very beautiful (or perhaps it only seemed so), and he had been affectionate to her.
Considering and remembering many things Olga Ivanovna dressed and in great agitation drove to Ryabovsky’s studio. She found him in high spirits, and enchanted with his really magnificent picture. He was dancing about and playing the fool and answering serious questions with jokes. Olga Ivanovna was jealous of the picture and hated it, but from politeness she stood before the picture for five minutes in silence, and, heaving a sigh, as though before a holy shrine, said softly :
"Yes, you have never painted anything like it before. Do you know, it is positively awe-inspiring ?"
And then she began beseeching him to love her and not to cast her off, to have pity on her in her misery and her wretchedness. She shed tears, kissed his hands, insisted on his swearing that he loved her, told him that without her good influence he would go astray and be ruined. And, when she had spoilt his good-humour, feeling herself humiliated, she would drive off to her dressmaker or to an actress of her acquaintance to try and get theatre tickets.
If she did not find him at his studio she left a letter in which she swore that if he did not come to see her that day she would poison herself. He was scared, came to see her, and stayed to dinner. Regardless of her husband’s presence, he would say rude things to her, and she would answer him in the same way. Both felt they were a burden to each other, that they were tyrants and enemies, and were wrathful, and in their wrath did not notice that their behaviour was unseemly, and that even Korostelev, with his close-cropped head, saw it all. After dinner Ryabovsky made haste to say good-bye and get away.
"Where are you off to ?" Olga Ivanovna would ask him in the hall, looking at him with hatred.
Scowling and screwing up his eyes, he mentioned some lady of their acquaintance, and it was evident that he was laughing at her jealousy and wanted to annoy her. She went to her bedroom and lay down on her bed ; from jealousy, anger, a sense of humiliation and shame, she bit the pillow and began sobbing aloud. Dymov left Korostelev in the drawing-room, went into the bedroom, and with a desperate and embarrassed face said softly :
"Don’t cry so loud, little mother ; there’s no need. You must be quiet about it. You must not let people see. . . . You know what is done is done, and can’t be mended."
Not knowing how to ease the burden of her jealousy, which actually set her temples throbbing with pain, and thinking still that things might be set right, she would wash, powder her tear-stained face, and fly off to the lady mentioned.
Not finding Ryabovsky with her, she would drive off to a second, then to a third. At first she was ashamed to go about like this, but afterwards she got used to it, and it would happen that in one evening she would make the round of all her female acquaintances in search of Ryabovsky, and they all understood it.
One day she said to Ryabovsky of her husband :
"That man crushes me with his magnanimity."
This phrase pleased her so much that when she met the artists who knew of her affair with Ryabovsky she said every time of her husband, with a vigorous movement of her arm :
"That man crushes me with his magnanimity."
Their manner of life was the same as it had been the year before. On Wednesdays they were "At Home", an actor recited, the artists sketched. The violoncellist played, a singer sang, and invariably at half-past eleven the door leading to the dining-room opened and Dymov, smiling, said :
"Come to supper, gentlemen."
As before, Olga Ivanovna hunted celebrities, found them, was not satisfied, and went in pursuit of fresh ones. As before, she came back late every night ; but now Dymov was not, as last year, asleep, but sitting in his study at work of some sort. He went to bed at three o’clock and got up at eight.
One evening when she was getting ready to go to the theatre and standing before the pier glass, Dymov came into her bedroom, wearing his dress-coat and a white tie. He was smiling gently and looked into his wife’s face joyfully, as in old days ; his face was radiant.
"I have just been defending my thesis," he said, sitting down and smoothing his knees.
"Defending ?" asked Olga Ivanovna.
"Oh, oh !" he laughed, and he craned his neck to see his wife’s face in the mirror, for she was still standing with her back to him, doing up her hair. "Oh, oh," he repeated, "do you know it’s very possible they may offer me the Readership in General Pathology ? It seems like it."
It was evident from his beaming, blissful face that if Olga Ivanovna had shared with him his joy and triumph he would have forgiven her everything, both the present and the future, and would have forgotten everything, but she did not understand what was meant by a "readership" or by "general pathology" ; besides, she was afraid of being late for the theatre, and she said nothing.
He sat there another two minutes, and with a guilty smile went away.

VII

It had been a very troubled day.
Dymov had a very bad headache ; he had no breakfast, and did not go to the hospital, but spent the whole time lying on his sofa in the study. Olga Ivanovna went as usual at midday to see Ryabovsky, to show him her still-life sketch, and to ask him why he had not been to see her the evening before. The sketch seemed to her worthless, and she had painted it only in order to have an additional reason for going to the artist.
She went in to him without ringing, and as she was taking off her goloshes in the entry she heard a sound as of something running softly in the studio, with a feminine rustle of skirts ; and as she hastened to peep in she caught a momentary glimpse of a bit of brown petticoat, which vanished behind a big picture draped, together with the easel, with black calico, to the floor. There could be no doubt that a woman was hiding there. How often Olga Ivanovna herself had taken refuge behind that picture !
Ryabovsky, evidently much embarrassed, held out both hands to her, as though surprised at her arrival, and said with a forced smile :
"Aha ! Very glad to see you ! Anything nice to tell me ?"
Olga Ivanovna’s eyes filled with tears. She felt ashamed and bitter, and would not for a million roubles have consented to speak in the presence of the outsider, the rival, the deceitful woman who was standing now behind the picture, and probably giggling malignantly.
"I have brought you a sketch," she said timidly in a thin voice, and her lips quivered. "Nature morte."
"Ah — ah ! . . . A sketch ?"
The artist took the sketch in his hands, and as he examined it walked, as it were mechanically, into the other room.
Olga Ivanovna followed him humbly.
"Nature morte . . . first-rate sort," he muttered, falling into rhyme. "Kurort . . . sport . . . port . . ."
From the studio came the sound of hurried footsteps and the rustle of a skirt.
So she had gone. Olga Ivanovna wanted to cream aloud, to hit the artist on the head with something heavy, but she could see nothing through her tears, was crushed by her shame, and felt herself, not Olga Ivanovna, not an artist, but a little insect.
"I am tired . . ." said the artist languidly, looking at the sketch and tossing his head as though struggling with drowsiness. "It’s very nice, of course, but here a sketch today, a sketch last year, another sketch in a month . . . I wonder you are not bored with them. If I were you I should give up painting and work seriously at music or something. You’re not an artist, you know, but a musician. But you can’t think how tired I am ! I’ll tell them to bring us some tea, shall I ?"
He went out of the room, and Olga Ivanovna heard him give some order to his footman. To avoid farewells and explanations, and above all to avoid bursting into sobs, she ran as fast as she could, before Ryabovsky came back, to the entry, put on her goloshes, and went out into the street ; then she breathed easily, and felt she was free for ever from Ryabovsky and from painting and from the burden of shame which had so crushed her in the studio. It was all over !
She drove to her dressmaker’s ; then to see Barnay, who had only arrived the day before ; from Barnay to a music-shop, and all the time she was thinking how she would write Ryabovsky a cold, cruel letter full of personal dignity, and how in the spring or the summer she would go with Dymov to the Crimea, free herself finally from the past there, and begin a new life.
On getting home late in the evening she sat down in the drawing-room, without taking off her things, to begin the letter. Ryabovsky had told her she was not an artist, and to pay him out she wrote to him now that he painted the same thing every year, and said exactly the same thing every day ; that he was at a standstill, and that nothing more would come of him than had come already. She wanted to write, too, that he owed a great deal to her good influence, and that if he was going wrong it was only because her influence was paralysed by various dubious persons like the one who had been hiding behind the picture that day.
"Little mother !" Dymov called from the study, without opening the door.
"What is it ?"
"Don’t come in to me, but only come to the door — that’s right. . . . The day before yesterday I must have caught diphtheria at the hospital, and now . . . I am ill. Make haste and send for Korostelev."
Olga Ivanovna always called her husband by his surname, as she did all the men of her acquaintance ; she disliked his Christian name, Osip, because it reminded her of the Osip in Gogol and the silly pun on his name. But now she cried :
"Osip, it cannot be !"
"Send for him ; I feel ill," Dymov said behind the door, and she could hear him go back to the sofa and lie down. "Send !" she heard his voice faintly.
"Good Heavens !" thought Olga Ivanovna, turning chill with horror. "Why, it’s dangerous !"
For no reason she took the candle and went into the bedroom, and there, reflecting what she must do, glanced casually at herself in the pier glass. With her pale, frightened face, in a jacket with sleeves high on the shoulders, with yellow ruches on her bosom, and with stripes running in unusual directions on her skirt, she seemed to herself horrible and disgusting. She suddenly felt poignantly sorry for Dymov, for his boundless love for her, for his young life, and even for the desolate little bed in which he had not slept for so long ; and she remembered his habitual, gentle, submissive smile. She wept bitterly, and wrote an imploring letter to Korostelev. It was two o’clock in the night.

VIII

When towards eight o’clock in the morning Olga Ivanovna, her head heavy from want of sleep and her hair unbrushed, came out of her bedroom, looking unattractive and with a guilty expression on her face, a gentleman with a black beard, apparently the doctor, passed by her into the entry. There was a smell of drugs. Korostelev was standing near the study door, twisting his left moustache with his right hand.
"Excuse me, I can’t let you go in," he said surlily to Olga Ivanovna ; "it’s catching. Besides, it’s no use, really ; he is delirious, anyway."
"Has he really got diphtheria ?" Olga Ivanovna asked in a whisper.
"People who wantonly risk infection ought to be hauled up and punished for it," muttered Korostelev, not answering Olga Ivanovna’s question. "Do you know why he caught it ? On Tuesday he was sucking up the mucus through a pipette from a boy with diphtheria. And what for ? It was stupid. . . . Just from folly. . . ."
"Is it dangerous, very ?" asked Olga Ivanovna.
"Yes ; they say it is the malignant form. We ought to send for Shrek really."
A little red-haired man with a long nose and a Jewish accent arrived ; then a tall, stooping, shaggy individual, who looked like a head deacon ; then a stout young man with a red face and spectacles. These were doctors who came to watch by turns beside their colleague. Korostelev did not go home when his turn was over, but remained and wandered about the rooms like an uneasy spirit. The maid kept getting tea for the various doctors, and was constantly running to the chemist, and there was no one to do the rooms. There was a dismal stillness in the flat.
Olga Ivanovna sat in her bedroom and thought that God was punishing her for having deceived her husband. That silent, unrepining, uncomprehended creature, robbed by his mildness of all personality and will, weak from excessive kindness, had been suffering in obscurity somewhere on his sofa, and had not complained. And if he were to complain even in delirium, the doctors watching by his bedside would learn that diphtheria was not the only cause of his sufferings. They would ask Korostelev. He knew all about it, and it was not for nothing that he looked at his friend’s wife with eyes that seemed to say that she was the real chief criminal and diphtheria was only her accomplice. She did not think now of the moonlight evening on the Volga, nor the words of love, nor their poetical life in the peasant’s hut. She thought only that from an idle whim, from self-indulgence, she had sullied herself all over from head to foot in something filthy, sticky, which one could never wash off. . . .
"Oh, how fearfully false I’ve been !" she thought, recalling the troubled passion she had known with Ryabovsky. "Curse it all ! . . ."
At four o’clock she dined with Korostelev. He did nothing but scowl and drink red wine, and did not eat a morsel. She ate nothing, either. At one minute she was praying inwardly and vowing to God that if Dymov recovered she would love him again and be a faithful wife to him. Then, forgetting herself for a minute, she would look at Korostelev, and think : "Surely it must be dull to be a humble, obscure person, not remarkable in any way, especially with such a wrinkled face and bad manners !" Then it seemed to her that God would strike her dead that minute for not having once been in her husband’s study, for fear of infection. And altogether she had a dull, despondent feeling and a conviction that her life was spoilt, and that there was no setting it right anyhow. . . .
After dinner darkness came on. When Olga Ivanovna went into the drawing-room Korostelev was asleep on the sofa, with a gold-embroidered silk cushion under his head.
"Khee-poo-ah," he snored — "khee-poo-ah."
And the doctors as they came to sit up and went away again did not notice this disorder. The fact that a strange man was asleep and snoring in the drawing-room, and the sketches on the walls and the exquisite decoration of the room, and the fact that the lady of the house was dishevelled and untidy — all that aroused not the slightest interest now. One of the doctors chanced to laugh at something, and the laugh had a strange and timid sound that made one’s heart ache.
When Olga Ivanovna went into the drawing-room next time, Korostelev was not asleep, but sitting up and smoking.
"He has diphtheria of the nasal cavity," he said in a low voice, "and the heart is not working properly now. Things are in a bad way, really."
"But you will send for Shrek ?" said Olga Ivanovna.
"He has been already. It was he noticed that the diphtheria had passed into the nose. What’s the use of Shrek ! Shrek’s no use at all, really. He is Shrek, I am Korostelev, and nothing more."
The time dragged on fearfully slowly. Olga Ivanovna lay down in her clothes on her bed, that had not been made all day, and sank into a doze. She dreamed that the whole flat was filled up from floor to ceiling with a huge piece of iron, and that if they could only get the iron out they would all be light-hearted and happy. Waking, she realized that it was not the iron but Dymov’s illness that was weighing on her.
"Nature morte, port . . ." she thought, sinking into forgetfulness again. "Sport . . . Kurort . . . and what of Shrek ? Shrek . . . trek . . . wreck. . . . And where are my friends now ? Do they know that we are in trouble ? Lord, save . . . spare ! Shrek . . . trek . . ."
And again the iron was there. . . . The time dragged on slowly, though the clock on the lower storey struck frequently. And bells were continually ringing as the doctors arrived. . . . The house-maid came in with an empty glass on a tray, and asked, "Shall I make the bed, madam ?" and getting no answer, went away.
The clock below struck the hour. She dreamed of the rain on the Volga ; and again some one came into her bedroom, she thought a stranger. Olga Ivanovna jumped up, and recognized Korostelev.
"What time is it ?" she asked.
"About three."
"Well, what is it ?"
"What, indeed ! . . . I’ve come to tell you he is passing. . . ."
He gave a sob, sat down on the bed beside her, and wiped away the tears with his sleeve. She could not grasp it at once, but turned cold all over and began slowly crossing herself.
"He is passing," he repeated in a shrill voice, and again he gave a sob. "He is dying because he sacrificed himself. What a loss for science !" he said bitterly." Compare him with all of us. He was a great man, an extraordinary man ! What gifts ! What hopes we all had of him !" Korostelev went on, wringing his hands : "Merciful God, he was a man of science ; we shall never look on his like again. Osip Dymov, what have you done — aie, aie, my God !"
Korostelev covered his face with both hands in despair, and shook his head.
"And his moral force," he went on, seeming to grow more and more exasperated against some one. "Not a man, but a pure, good, loving soul, and clean as crystal. He served science and died for science. And he worked like an ox night and day — no one spared him — and with his youth and his learning he had to take a private practice and work at translations at night to pay for these . . . vile rags !"
Korostelev looked with hatred at Olga Ivanovna, snatched at the sheet with both hands and angrily tore it, as though it were to blame.
"He did not spare himself, and others did not spare him. Oh, what’s the use of talking !"
"Yes, he was a rare man," said a bass voice in the drawing-room.
Olga Ivanovna remembered her whole life with him from the beginning to the end, with all its details, and suddenly she understood that he really was an extraordinary, rare, and, compared with every one else she knew, a great man. And remembering how her father, now dead, and all the other doctors had behaved to him, she realized that they really had seen in him a future celebrity. The walls, the ceiling, the lamp, and the carpet on the floor, seemed to be winking at her sarcastically, as though they would say, "You were blind ! you were blind !" With a wail she flung herself out of the bedroom, dashed by some unknown man in the drawing-room, and ran into her husband’s study. He was lying motionless on the sofa, covered to the waist with a quilt. His face was fearfully thin and sunken, and was of a grayish-yellow colour such as is never seen in the living ; only from the forehead, from the black eyebrows and from the familiar smile, could he be recognized as Dymov. Olga Ivanovna hurriedly felt his chest, his forehead, and his hands. The chest was still warm, but the forehead and hands were unpleasantly cold, and the half-open eyes looked, not at Olga Ivanovna, but at the quilt.
"Dymov !" she called aloud, "Dymov !" She wanted to explain to him that it had been a mistake, that all was not lost, that life might still be beautiful and happy, that he was an extraordinary, rare, great man, and that she would all her life worship him and bow down in homage and holy awe before him. . . .
"Dymov !" she called him, patting him on the shoulder, unable to believe that he would never wake again. "Dymov ! Dymov !"
In the drawing-room Korostelev was saying to the housemaid :
"Why keep asking ? Go to the church beadle and enquire where they live. They’ll wash the body and lay it out, and do everything that is necessary."


12. WARD NO. 6

I

IN the hospital yard there stands a small lodge surrounded by a perfect forest of burdocks, nettles, and wild hemp. Its roof is rusty, the chimney is tumbling down, the steps at the front-door are rotting away and overgrown with grass, and there are only traces left of the stucco. The front of the lodge faces the hospital ; at the back it looks out into the open country, from which it is separated by the grey hospital fence with nails on it. These nails, with their points upwards, and the fence, and the lodge itself, have that peculiar, desolate, God-forsaken look which is only found in our hospital and prison buildings.
If you are not afraid of being stung by the nettles, come by the narrow footpath that leads to the lodge, and let us see what is going on inside. Opening the first door, we walk into the entry. Here along the walls and by the stove every sort of hospital rubbish lies littered about. Mattresses, old tattered dressing-gowns, trousers, blue striped shirts, boots and shoes no good for anything—all these remnants are piled up in heaps, mixed up and crumpled, mouldering and giving out a sickly smell.
The porter, Nikita, an old soldier wearing rusty good-conduct stripes, is always lying on the litter with a pipe between his teeth. He has a grim, surly, battered-looking face, overhanging eyebrows which give him the expression of a sheep-dog of the steppes, and a red nose ; he is short and looks thin and scraggy, but he is of imposing deportment and his fists are vigorous. He belongs to the class of simple-hearted, practical, and dull-witted people, prompt in carrying out orders, who like discipline better than anything in the world, and so are convinced that it is their duty to beat people. He showers blows on the face, on the chest, on the back, on whatever comes first, and is convinced that there would be no order in the place if he did not.
Next you come into a big, spacious room which fills up the whole lodge except for the entry. Here the walls are painted a dirty blue, the ceiling is as sooty as in a hut without a chimney—it is evident that in the winter the stove smokes and the room is full of fumes. The windows are disfigured by iron gratings on the inside. The wooden floor is grey and full of splinters. There is a stench of sour cabbage, of smouldering wicks, of bugs, and of ammonia, and for the first minute this stench gives you the impression of having walked into a menagerie.
There are bedsteads screwed to the floor. Men in blue hospital dressing-gowns, and wearing nightcaps in the old style, are sitting and lying on them. These are the lunatics.
There are five of them in all here. Only one is of the upper class, the rest are all artisans. The one nearest the door—a tall, lean workman with shining red whiskers and tear-stained eyes—sits with his head propped on his hand, staring at the same point. Day and night he grieves, shaking his head, sighing and smiling bitterly. He takes a part in conversation and usually makes no answer to questions ; he eats and drinks mechanically when food is offered him. From his agonizing, throbbing cough, his thinness, and the flush on his cheeks, one may judge that he is in the first stage of consumption. Next to him is a little, alert, very lively old man, with a pointed beard and curly black hair like a negro’s. By day he walks up and down the ward from window to window, or sits on his bed, cross-legged like a Turk, and, ceaselessly as a bullfinch whistles, softly sings and titters. He shows his childish gaiety and lively character at night also when he gets up to say his prayers—that is, to beat himself on the chest with his fists, and to scratch with his fingers at the door. This is the Jew Moiseika, an imbecile, who went crazy twenty years ago when his hat factory was burnt down.
And of all the inhabitants of Ward No. 6, he is the only one who is allowed to go out of the lodge, and even out of the yard into the street. He has enjoyed this privilege for years, probably because he is an old inhabitant of the hospital—a quiet, harmless imbecile, the buffoon of the town, where people are used to seeing him surrounded by boys and dogs. In his wretched gown, in his absurd night-cap, and in slippers, sometimes with bare legs and even without trousers, he walks about the streets, stopping at the gates and little shops, and begging for a copper. In one place they will give him some kvass, in another some bread, in another a copper, so that he generally goes back to the ward feeling rich and well fed. Everything that he brings back Nikita takes from him for his own benefit. The soldier does this roughly, angrily turning the Jew’s pockets inside out, and calling God to witness that he will not let him go into the street again, and that breach of the regulations is worse to him than anything in the world.
Moiseika likes to make himself useful. He gives his companions water, and covers them up when they are asleep ; he promises each of them to bring him back a kopeck, and to make him a new cap ; he feeds with a spoon his neighbour on the left, who is paralyzed. He acts in this way, not from compassion nor from any considerations of a humane kind, but through imitation, unconsciously dominated by Gromov, his neighbour on the right hand.
Ivan Dmitritch Gromov, a man of thirty-three, who is a gentleman by birth, and has been a court usher and provincial secretary, suffers from the mania of persecution. He either lies curled up in bed, or walks from corner to corner as though for exercise ; he very rarely sits down. He is always excited, agitated, and overwrought by a sort of vague, undefined expectation. The faintest rustle in the entry or shout in the yard is enough to make him raise his head and begin listening : whether they are coming for him, whether they are looking for him. And at such times his face expresses the utmost uneasiness and repulsion.
I like his broad face with its high cheek-bones, always pale and unhappy, and reflecting, as though in a mirror, a soul tormented by conflict and long-continued terror. His grimaces are strange and abnormal, but the delicate lines traced on his face by profound, genuine suffering show intelligence and sense, and there is a warm and healthy light in his eyes. I like the man himself, courteous, anxious to be of use, and extraordinarily gentle to everyone except Nikita. When anyone drops a button or a spoon, he jumps up from his bed quickly and picks it up ; every day he says good-morning to his companions, and when he goes to bed he wishes them good-night.
Besides his continually overwrought condition and his grimaces, his madness shows itself in the following way also. Sometimes in the evenings he wraps himself in his dressing-gown, and, trembling all over, with his teeth chattering, begins walking rapidly from corner to corner and between the bedsteads. It seems as though he is in a violent fever. From the way he suddenly stops and glances at his companions, it can be seen that he is longing to say something very important, but, apparently reflecting that they would not listen, or would not understand him, he shakes his head impatiently and goes on pacing up and down. But soon the desire to speak gets the upper hand of every consideration, and he will let himself go and speak fervently and passionately. His talk is disordered and feverish like delirium, disconnected, and not always intelligible, but, on the other hand, something extremely fine may be felt in it, both in the words and the voice. When he talks you recognize in him the lunatic and the man. It is difficult to reproduce on paper his insane talk. He speaks of the baseness of mankind, of violence trampling on justice, of the glorious life which will one day be upon earth, of the window-gratings, which remind him every minute of the stupidity and cruelty of oppressors. It makes a disorderly, incoherent potpourri of themes old but not yet out of date.

II

Some twelve or fifteen years ago an official called Gromov, a highly respectable and prosperous person, was living in his own house in the principal street of the town. He had two sons, Sergey and Ivan. When Sergey was a student in his fourth year he was taken ill with galloping consumption and died, and his death was, as it were, the first of a whole series of calamities which suddenly showered on the Gromov family. Within a week of Sergey’s funeral the old father was put on trial for fraud and misappropriation, and he died of typhoid in the prison hospital soon afterwards. The house, with all their belongings, was sold by auction, and Ivan Dmitritch and his mother were left entirely without means.
Hitherto in his father’s lifetime, Ivan Dmitritch, who was studying in the University of Petersburg, had received an allowance of sixty or seventy roubles a month, and had had no conception of poverty ; now he had to make an abrupt change in his life. He had to spend his time from morning to night giving lessons for next to nothing, to work at copying, and with all that to go hungry, as all his earnings were sent to keep his mother. Ivan Dmitritch could not stand such a life ; he lost heart and strength, and, giving up the university, went home.
Here, through interest, he obtained the post of teacher in the district school, but could not get on with his colleagues, was not liked by the boys, and soon gave up the post. His mother died. He was for six months without work, living on nothing but bread and water ; then he became a court usher. He kept this post until he was dismissed owing to his illness.
He had never even in his young student days given the impression of being perfectly healthy. He had always been pale, thin, and given to catching cold ; he ate little and slept badly. A single glass of wine went to his head and made him hysterical. He always had a craving for society, but, owing to his irritable temperament and suspiciousness, he never became very intimate with anyone, and had no friends. He always spoke with contempt of his fellow-townsmen, saying that their coarse ignorance and sleepy animal existence seemed to him loathsome and horrible. He spoke in a loud tenor, with heat, and invariably either with scorn and indignation, or with wonder and enthusiasm, and always with perfect sincerity. Whatever one talked to him about he always brought it round to the same subject : that life was dull and stifling in the town ; that the townspeople had no lofty interests, but lived a dingy, meaningless life, diversified by violence, coarse profligacy, and hypocrisy ; that scoundrels were well fed and clothed, while honest men lived from hand to mouth ; that they needed schools, a progressive local paper, a theatre, public lectures, the co-ordination of the intellectual elements ; that society must see its failings and be horrified. In his criticisms of people he laid on the colours thick, using only black and white, and no fine shades ; mankind was divided for him into honest men and scoundrels : there was nothing in between. He always spoke with passion and enthusiasm of women and of love, but he had never been in love.
In spite of the severity of his judgments and his nervousness, he was liked, and behind his back was spoken of affectionately as Vanya. His innate refinement and readiness to be of service, his good breeding, his moral purity, and his shabby coat, his frail appearance and family misfortunes, aroused a kind, warm, sorrowful feeling. Moreover, he was well educated and well read ; according to the townspeople’s notions, he knew everything, and was in their eyes something like a walking encyclopedia.
He had read a great deal. He would sit at the club, nervously pulling at his beard and looking through the magazines and books ; and from his face one could see that he was not reading, but devouring the pages without giving himself time to digest what he read. It must be supposed that reading was one of his morbid habits, as he fell upon anything that came into his hands with equal avidity, even last year’s newspapers and calendars. At home he always read lying down.

III

One autumn morning Ivan Dmitritch, turning up the collar of his greatcoat and splashing through the mud, made his way by side-streets and back lanes to see some artisan, and to collect some payment that was owing. He was in a gloomy mood, as he always was in the morning. In one of the side-streets he was met by two convicts in fetters and four soldiers with rifles in charge of them. Ivan Dmitritch had very often met convicts before, and they had always excited feelings of compassion and discomfort in him ; but now this meeting made a peculiar, strange impression on him. It suddenly seemed to him for some reason that he, too, might be put into fetters and led through the mud to prison like that. After visiting the artisan, on the way home he met near the post office a police superintendent of his acquaintance, who greeted him and walked a few paces along the street with him, and for some reason this seemed to him suspicious. At home he could not get the convicts or the soldiers with their rifles out of his head all day, and an unaccountable inward agitation prevented him from reading or concentrating his mind. In the evening he did not light his lamp, and at night he could not sleep, but kept thinking that he might be arrested, put into fetters, and thrown into prison. He did not know of any harm he had done, and could be certain that he would never be guilty of murder, arson, or theft in the future either ; but was it not easy to commit a crime by accident, unconsciously, and was not false witness always possible, and, indeed, miscarriage of justice ? It was not without good reason that the agelong experience of the simple people teaches that beggary and prison are ills none can be safe from. A judicial mistake is very possible as legal proceedings are conducted nowadays, and there is nothing to be wondered at in it. People who have an official, professional relation to other men’s sufferings—for instance, judges, police officers, doctors—in course of time, through habit, grow so callous that they cannot, even if they wish it, take any but a formal attitude to their clients ; in this respect they are not different from the peasant who slaughters sheep and calves in the back-yard, and does not notice the blood. With this formal, soulless attitude to human personality the judge needs but one thing—time—in order to deprive an innocent man of all rights of property, and to condemn him to penal servitude. Only the time spent on performing certain formalities for which the judge is paid his salary, and then—it is all over. Then you may look in vain for justice and protection in this dirty, wretched little town a hundred and fifty miles from a railway station ! And, indeed, is it not absurd even to think of justice when every kind of violence is accepted by society as a rational and consistent necessity, and every act of mercy—for instance, a verdict of acquittal—calls forth a perfect outburst of dissatisfied and revengeful feeling ?
In the morning Ivan Dmitritch got up from his bed in a state of horror, with cold perspiration on his forehead, completely convinced that he might be arrested any minute. Since his gloomy thoughts of yesterday had haunted him so long, he thought, it must be that there was some truth in them. They could not, indeed, have come into his mind without any grounds whatever.
A policeman walking slowly passed by the windows : that was not for nothing. Here were two men standing still and silent near the house. Why were they silent ? And agonizing days and nights followed for Ivan Dmitritch. Everyone who passed by the windows or came into the yard seemed to him a spy or a detective. At midday the chief of the police usually drove down the street with a pair of horses ; he was going from his estate near the town to the police department ; but Ivan Dmitritch fancied every time that he was driving especially quickly, and that he had a peculiar expression : it was evident that he was in haste to announce that there was a very important criminal in the town. Ivan Dmitritch started at every ring at the bell and knock at the gate, and was agitated whenever he came upon anyone new at his landlady’s ; when he met police officers and gendarmes he smiled and began whistling so as to seem unconcerned. He could not sleep for whole nights in succession expecting to be arrested, but he snored loudly and sighed as though in deep sleep, that his landlady might think he was asleep ; for if he could not sleep it meant that he was tormented by the stings of conscience—what a piece of evidence ! Facts and common sense persuaded him that all these terrors were nonsense and morbidity, that if one looked at the matter more broadly there was nothing really terrible in arrest and imprisonment—so long as the conscience is at ease ; but the more sensibly and logically he reasoned, the more acute and agonizing his mental distress became. It might be compared with the story of a hermit who tried to cut a dwelling-place for himself in a virgin forest ; the more zealously he worked with his axe, the thicker the forest grew. In the end Ivan Dmitritch, seeing it was useless, gave up reasoning altogether, and abandoned himself entirely to despair and terror.
He began to avoid people and to seek solitude. His official work had been distasteful to him before : now it became unbearable to him. He was afraid they would somehow get him into trouble, would put a bribe in his pocket unnoticed and then denounce him, or that he would accidentally make a mistake in official papers that would appear to be fraudulent, or would lose other people’s money. It is strange that his imagination had never at other times been so agile and inventive as now, when every day he thought of thousands of different reasons for being seriously anxious over his freedom and honour ; but, on the other hand, his interest in the outer world, in books in particular, grew sensibly fainter, and his memory began to fail him.
In the spring when the snow melted there were found in the ravine near the cemetery two half-decomposed corpses—the bodies of an old woman and a boy bearing the traces of death by violence. Nothing was talked of but these bodies and their unknown murderers. That people might not think he had been guilty of the crime, Ivan Dmitritch walked about the streets, smiling, and when he met acquaintances he turned pale, flushed, and began declaring that there was no greater crime than the murder of the weak and defenceless. But this duplicity soon exhausted him, and after some reflection he decided that in his position the best thing to do was to hide in his landlady’s cellar. He sat in the cellar all day and then all night, then another day, was fearfully cold, and waiting till dusk, stole secretly like a thief back to his room. He stood in the middle of the room till daybreak, listening without stirring. Very early in the morning, before sunrise, some workmen came into the house. Ivan Dmitritch knew perfectly well that they had come to mend the stove in the kitchen, but terror told him that they were police officers disguised as workmen. He slipped stealthily out of the flat, and, overcome by terror, ran along the street without his cap and coat. Dogs raced after him barking, a peasant shouted somewhere behind him, the wind whistled in his ears, and it seemed to Ivan Dmitritch that the force and violence of the whole world was massed together behind his back and was chasing after him.
He was stopped and brought home, and his landlady sent for a doctor. Doctor Andrey Yefimitch, of whom we shall have more to say hereafter, prescribed cold compresses on his head and laurel drops, shook his head, and went away, telling the landlady he should not come again, as one should not interfere with people who are going out of their minds. As he had not the means to live at home and be nursed, Ivan Dmitritch was soon sent to the hospital, and was there put into the ward for venereal patients. He could not sleep at night, was full of whims and fancies, and disturbed the patients, and was soon afterwards, by Andrey Yefimitch’s orders, transferred to Ward No. 6.
Within a year Ivan Dmitritch was completely forgotten in the town, and his books, heaped up by his landlady in a sledge in the shed, were pulled to pieces by boys.

IV

Ivan Dmitritch’s neighbour on the left hand is, as I have said already, the Jew Moiseika ; his neighbour on the right hand is a peasant so rolling in fat that he is almost spherical, with a blankly stupid face, utterly devoid of thought. This is a motionless, gluttonous, unclean animal who has long ago lost all powers of thought or feeling. An acrid, stifling stench always comes from him.
Nikita, who has to clean up after him, beats him terribly with all his might, not sparing his fists ; and what is dreadful is not his being beaten—that one can get used to—but the fact that this stupefied creature does not respond to the blows with a sound or a movement, nor by a look in the eyes, but only sways a little like a heavy barrel.
The fifth and last inhabitant of Ward No. 6 is a man of the artisan class who had once been a sorter in the post office, a thinnish, fair little man with a good-natured but rather sly face. To judge from the clear, cheerful look in his calm and intelligent eyes, he has some pleasant idea in his mind, and has some very important and agreeable secret. He has under his pillow and under his mattress something that he never shows anyone, not from fear of its being taken from him and stolen, but from modesty. Sometimes he goes to the window, and turning his back to his companions, puts something on his breast, and bending his head, looks at it ; if you go up to him at such a moment, he is overcome with confusion and snatches something off his breast. But it is not difficult to guess his secret.
“Congratulate me,” he often says to Ivan Dmitritch ; “I have been presented with the Stanislav order of the second degree with the star. The second degree with the star is only given to foreigners, but for some reason they want to make an exception for me,” he says with a smile, shrugging his shoulders in perplexity. “That I must confess I did not expect.”
“I don’t understand anything about that,” Ivan Dmitritch replies morosely.
“But do you know what I shall attain to sooner or later ?” the former sorter persists, screwing up his eyes slyly. “I shall certainly get the Swedish ‘Polar Star.’ That’s an order it is worth working for, a white cross with a black ribbon. It’s very beautiful.”
Probably in no other place is life so monotonous as in this ward. In the morning the patients, except the paralytic and the fat peasant, wash in the entry at a big tab and wipe themselves with the skirts of their dressing-gowns ; after that they drink tea out of tin mugs which Nikita brings them out of the main building. Everyone is allowed one mugful. At midday they have soup made out of sour cabbage and boiled grain, in the evening their supper consists of grain left from dinner. In the intervals they lie down, sleep, look out of window, and walk from one corner to the other. And so every day. Even the former sorter always talks of the same orders.
Fresh faces are rarely seen in Ward No. 6. The doctor has not taken in any new mental cases for a long time, and the people who are fond of visiting lunatic asylums are few in this world. Once every two months Semyon Lazaritch, the barber, appears in the ward. How he cuts the patients’ hair, and how Nikita helps him to do it, and what a trepidation the lunatics are always thrown into by the arrival of the drunken, smiling barber, we will not describe.
No one even looks into the ward except the barber. The patients are condemned to see day after day no one but Nikita.
A rather strange rumour has, however, been circulating in the hospital of late.
It is rumoured that the doctor has begun to visit Ward No. 6.

V

A strange rumour !
Dr. Andrey Yefimitch Ragin is a strange man in his way. They say that when he was young he was very religious, and prepared himself for a clerical career, and that when he had finished his studies at the high school in 1863 he intended to enter a theological academy, but that his father, a surgeon and doctor of medicine, jeered at him and declared point-blank that he would disown him if he became a priest. How far this is true I don’t know, but Andrey Yefimitch himself has more than once confessed that he has never had a natural bent for medicine or science in general.
However that may have been, when he finished his studies in the medical faculty he did not enter the priesthood. He showed no special devoutness, and was no more like a priest at the beginning of his medical career than he is now.
His exterior is heavy—coarse like a peasant’s, his face, his beard, his flat hair, and his coarse, clumsy figure, suggest an overfed, intemperate, and harsh innkeeper on the highroad. His face is surly-looking and covered with blue veins, his eyes are little and his nose is red. With his height and broad shoulders he has huge hands and feet ; one would think that a blow from his fist would knock the life out of anyone, but his step is soft, and his walk is cautious and insinuating ; when he meets anyone in a narrow passage he is always the first to stop and make way, and to say, not in a bass, as one would expect, but in a high, soft tenor : “I beg your pardon !” He has a little swelling on his neck which prevents him from wearing stiff starched collars, and so he always goes about in soft linen or cotton shirts. Altogether he does not dress like a doctor. He wears the same suit for ten years, and the new clothes, which he usually buys at a Jewish shop, look as shabby and crumpled on him as his old ones ; he sees patients and dines and pays visits all in the same coat ; but this is not due to niggardliness, but to complete carelessness about his appearance.
When Andrey Yefimitch came to the town to take up his duties the “institution founded to the glory of God” was in a terrible condition. One could hardly breathe for the stench in the wards, in the passages, and in the courtyards of the hospital. The hospital servants, the nurses, and their children slept in the wards together with the patients. They complained that there was no living for beetles, bugs, and mice. The surgical wards were never free from erysipelas. There were only two scalpels and not one thermometer in the whole hospital ; potatoes were kept in the baths. The superintendent, the housekeeper, and the medical assistant robbed the patients, and of the old doctor, Andrey Yefimitch’s predecessor, people declared that he secretly sold the hospital alcohol, and that he kept a regular harem consisting of nurses and female patients. These disorderly proceedings were perfectly well known in the town, and were even exaggerated, but people took them calmly ; some justified them on the ground that there were only peasants and working men in the hospital, who could not be dissatisfied, since they were much worse off at home than in the hospital—they couldn’t be fed on woodcocks ! Others said in excuse that the town alone, without help from the Zemstvo, was not equal to maintaining a good hospital ; thank God for having one at all, even a poor one. And the newly formed Zemstvo did not open infirmaries either in the town or the neighbourhood, relying on the fact that the town already had its hospital.
After looking over the hospital Andrey Yefimitch came to the conclusion that it was an immoral institution and extremely prejudicial to the health of the townspeople. In his opinion the most sensible thing that could be done was to let out the patients and close the hospital. But he reflected that his will alone was not enough to do this, and that it would be useless ; if physical and moral impurity were driven out of one place, they would only move to another ; one must wait for it to wither away of itself. Besides, if people open a hospital and put up with having it, it must be because they need it ; superstition and all the nastiness and abominations of daily life were necessary, since in process of time they worked out to something sensible, just as manure turns into black earth. There was nothing on earth so good that it had not something nasty about its first origin.
When Andrey Yefimitch undertook his duties he was apparently not greatly concerned about the irregularities at the hospital. He only asked the attendants and nurses not to sleep in the wards, and had two cupboards of instruments put up ; the superintendent, the housekeeper, the medical assistant, and the erysipelas remained unchanged.
Andrey Yefimitch loved intelligence and honesty intensely, but he had no strength of will nor belief in his right to organize an intelligent and honest life about him. He was absolutely unable to give orders, to forbid things, and to insist. It seemed as though he had taken a vow never to raise his voice and never to make use of the imperative. It was difficult for him to say “Fetch” or “Bring” ; when he wanted his meals he would cough hesitatingly and say to the cook, “How about tea ?. . .” or “How about dinner ? . . .” To dismiss the superintendent or to tell him to leave off stealing, or to abolish the unnecessary parasitic post altogether, was absolutely beyond his powers. When Andrey Yefimitch was deceived or flattered, or accounts he knew to be cooked were brought him to sign, he would turn as red as a crab and feel guilty, but yet he would sign the accounts. When the patients complained to him of being hungry or of the roughness of the nurses, he would be confused and mutter guiltily : “Very well, very well, I will go into it later . . . . Most likely there is some misunderstanding. . .”
At first Andrey Yefimitch worked very zealously. He saw patients every day from morning till dinner-time, performed operations, and even attended confinements. The ladies said of him that he was attentive and clever at diagnosing diseases, especially those of women and children. But in process of time the work unmistakably wearied him by its monotony and obvious uselessness. To-day one sees thirty patients, and to-morrow they have increased to thirty-five, the next day forty, and so on from day to day, from year to year, while the mortality in the town did not decrease and the patients did not leave off coming. To be any real help to forty patients between morning and dinner was not physically possible, so it could but lead to deception. If twelve thousand patients were seen in a year it meant, if one looked at it simply, that twelve thousand men were deceived. To put those who were seriously ill into wards, and to treat them according to the principles of science, was impossible, too, because though there were principles there was no science ; if he were to put aside philosophy and pedantically follow the rules as other doctors did, the things above all necessary were cleanliness and ventilation instead of dirt, wholesome nourishment instead of broth made of stinking, sour cabbage, and good assistants instead of thieves ; and, indeed, why hinder people dying if death is the normal and legitimate end of everyone ? What is gained if some shop-keeper or clerk lives an extra five or ten years ? If the aim of medicine is by drugs to alleviate suffering, the question forces itself on one : why alleviate it ? In the first place, they say that suffering leads man to perfection ; and in the second, if mankind really learns to alleviate its sufferings with pills and drops, it will completely abandon religion and philosophy, in which it has hitherto found not merely protection from all sorts of trouble, but even happiness. Pushkin suffered terrible agonies before his death, poor Heine lay paralyzed for several years ; why, then, should not some Andrey Yefimitch or Matryona Savishna be ill, since their lives had nothing of importance in them, and would have been entirely empty and like the life of an amoeba except for suffering ?
Oppressed by such reflections, Andrey Yefimitch relaxed his efforts and gave up visiting the hospital every day.

VI

His life was passed like this. As a rule he got up at eight o’clock in the morning, dressed, and drank his tea. Then he sat down in his study to read, or went to the hospital. At the hospital the out-patients were sitting in the dark, narrow little corridor waiting to be seen by the doctor. The nurses and the attendants, tramping with their boots over the brick floors, ran by them ; gaunt-looking patients in dressing-gowns passed ; dead bodies and vessels full of filth were carried by ; the children were crying, and there was a cold draught. Andrey Yefimitch knew that such surroundings were torture to feverish, consumptive, and impressionable patients ; but what could be done ? In the consulting-room he was met by his assistant, Sergey Sergeyitch—a fat little man with a plump, well-washed shaven face, with soft, smooth manners, wearing a new loosely cut suit, and looking more like a senator than a medical assistant. He had an immense practice in the town, wore a white tie, and considered himself more proficient than the doctor, who had no practice. In the corner of the consulting-room there stood a large ikon in a shrine with a heavy lamp in front of it, and near it a candle-stand with a white cover on it. On the walls hung portraits of bishops, a view of the Svyatogorsky Monastery, and wreaths of dried cornflowers. Sergey Sergeyitch was religious, and liked solemnity and decorum. The ikon had been put up at his expense ; at his instructions some one of the patients read the hymns of praise in the consulting-room on Sundays, and after the reading Sergey Sergeyitch himself went through the wards with a censer and burned incense.
There were a great many patients, but the time was short, and so the work was confined to the asking of a few brief questions and the administration of some drugs, such as castor-oil or volatile ointment. Andrey Yefimitch would sit with his cheek resting in his hand, lost in thought and asking questions mechanically. Sergey Sergeyitch sat down too, rubbing his hands, and from time to time putting in his word.
“We suffer pain and poverty,” he would say, “because we do not pray to the merciful God as we should. Yes !”
Andrey Yefimitch never performed any operation when he was seeing patients ; he had long ago given up doing so, and the sight of blood upset him. When he had to open a child’s mouth in order to look at its throat, and the child cried and tried to defend itself with its little hands, the noise in his ears made his head go round and brought tears to his eyes. He would make haste to prescribe a drug, and motion to the woman to take the child away.
He was soon wearied by the timidity of the patients and their incoherence, by the proximity of the pious Sergey Sergeyitch, by the portraits on the walls, and by his own questions which he had asked over and over again for twenty years. And he would go away after seeing five or six patients. The rest would be seen by his assistant in his absence.
With the agreeable thought that, thank God, he had no private practice now, and that no one would interrupt him, Andrey Yefimitch sat down to the table immediately on reaching home and took up a book. He read a great deal and always with enjoyment. Half his salary went on buying books, and of the six rooms that made up his abode three were heaped up with books and old magazines. He liked best of all works on history and philosophy ; the only medical publication to which he subscribed was The Doctor, of which he always read the last pages first. He would always go on reading for several hours without a break and without being weary. He did not read as rapidly and impulsively as Ivan Dmitritch had done in the past, but slowly and with concentration, often pausing over a passage which he liked or did not find intelligible. Near the books there always stood a decanter of vodka, and a salted cucumber or a pickled apple lay beside it, not on a plate, but on the baize table-cloth. Every half-hour he would pour himself out a glass of vodka and drink it without taking his eyes off the book. Then without looking at it he would feel for the cucumber and bite off a bit.
At three o’clock he would go cautiously to the kitchen door ; cough, and say, “Daryushka, what about dinner ? . .”
After his dinner—a rather poor and untidily served one—Andrey Yefimitch would walk up and down his rooms with his arms folded, thinking. The clock would strike four, then five, and still he would be walking up and down thinking. Occasionally the kitchen door would creak, and the red and sleepy face of Daryushka would appear.
“Andrey Yefimitch, isn’t it time for you to have your beer ?” she would ask anxiously.
“No, it’s not time yet . . .” he would answer. “I’ll wait a little . . . . I’ll wait a little. . .”
Towards the evening the postmaster, Mihail Averyanitch, the only man in town whose society did not bore Andrey Yefimitch, would come in. Mihail Averyanitch had once been a very rich landowner, and had served in the calvary, but had come to ruin, and was forced by poverty to take a job in the post office late in life. He had a hale and hearty appearance, luxuriant grey whiskers, the manners of a well-bred man, and a loud, pleasant voice. He was good-natured and emotional, but hot-tempered. When anyone in the post office made a protest, expressed disagreement, or even began to argue, Mihail Averyanitch would turn crimson, shake all over, and shout in a voice of thunder, “Hold your tongue !” so that the post office had long enjoyed the reputation of an institution which it was terrible to visit. Mihail Averyanitch liked and respected Andrey Yefimitch for his culture and the loftiness of his soul ; he treated the other inhabitants of the town superciliously, as though they were his subordinates.
“Here I am,” he would say, going in to Andrey Yefimitch. “Good evening, my dear fellow ! I’ll be bound, you are getting sick of me, aren’t you ?”
“On the contrary, I am delighted,” said the doctor. “I am always glad to see you.”
The friends would sit on the sofa in the study and for some time would smoke in silence.
“Daryushka, what about the beer ?” Andrey Yefimitch would say.
They would drink their first bottle still in silence, the doctor brooding and Mihail Averyanitch with a gay and animated face, like a man who has something very interesting to tell. The doctor was always the one to begin the conversation.
“What a pity,” he would say quietly and slowly, not looking his friend in the face (he never looked anyone in the face)—“what a great pity it is that there are no people in our town who are capable of carrying on intelligent and interesting conversation, or care to do so. It is an immense privation for us. Even the educated class do not rise above vulgarity ; the level of their development, I assure you, is not a bit higher than that of the lower orders.”
“Perfectly true. I agree.”
“You know, of course,” the doctor went on quietly and deliberately, “that everything in this world is insignificant and uninteresting except the higher spiritual manifestations of the human mind. Intellect draws a sharp line between the animals and man, suggests the divinity of the latter, and to some extent even takes the place of the immortality which does not exist. Consequently the intellect is the only possible source of enjoyment. We see and hear of no trace of intellect about us, so we are deprived of enjoyment. We have books, it is true, but that is not at all the same as living talk and converse. If you will allow me to make a not quite apt comparison : books are the printed score, while talk is the singing.”
“Perfectly true.”
A silence would follow. Daryushka would come out of the kitchen and with an expression of blank dejection would stand in the doorway to listen, with her face propped on her fist.
“Eh !” Mihail Averyanitch would sigh. “To expect intelligence of this generation !”
And he would describe how wholesome, entertaining, and interesting life had been in the past. How intelligent the educated class in Russia used to be, and what lofty ideas it had of honour and friendship ; how they used to lend money without an IOU, and it was thought a disgrace not to give a helping hand to a comrade in need ; and what campaigns, what adventures, what skirmishes, what comrades, what women ! And the Caucasus, what a marvellous country ! The wife of a battalion commander, a queer woman, used to put on an officer’s uniform and drive off into the mountains in the evening, alone, without a guide. It was said that she had a love affair with some princeling in the native village.
“Queen of Heaven, Holy Mother...” Daryushka would sigh.
“And how we drank ! And how we ate ! And what desperate liberals we were !”
Andrey Yefimitch would listen without hearing ; he was musing as he sipped his beer.
“I often dream of intellectual people and conversation with them,” he said suddenly, interrupting Mihail Averyanitch. “My father gave me an excellent education, but under the influence of the ideas of the sixties made me become a doctor. I believe if I had not obeyed him then, by now I should have been in the very centre of the intellectual movement. Most likely I should have become a member of some university. Of course, intellect, too, is transient and not eternal, but you know why I cherish a partiality for it. Life is a vexatious trap ; when a thinking man reaches maturity and attains to full consciousness he cannot help feeling that he is in a trap from which there is no escape. Indeed, he is summoned without his choice by fortuitous circumstances from non-existence into life . . . what for ? He tries to find out the meaning and object of his existence ; he is told nothing, or he is told absurdities ; he knocks and it is not opened to him ; death comes to him—also without his choice. And so, just as in prison men held together by common misfortune feel more at ease when they are together, so one does not notice the trap in life when people with a bent for analysis and generalization meet together and pass their time in the interchange of proud and free ideas. In that sense the intellect is the source of an enjoyment nothing can replace.”
“Perfectly true.”
Not looking his friend in the face, Andrey Yefimitch would go on, quietly and with pauses, talking about intellectual people and conversation with them, and Mihail Averyanitch would listen attentively and agree : “Perfectly true.”
“And you do not believe in the immortality of the soul ?” he would ask suddenly.
“No, honoured Mihail Averyanitch ; I do not believe it, and have no grounds for believing it.”
“I must own I doubt it too. And yet I have a feeling as though I should never die. Oh, I think to myself : ‘Old fogey, it is time you were dead !’ But there is a little voice in my soul says : ‘Don’t believe it ; you won’t die.’”
Soon after nine o’clock Mihail Averyanitch would go away. As he put on his fur coat in the entry he would say with a sigh :
“What a wilderness fate has carried us to, though, really ! What’s most vexatious of all is to have to die here. Ech ! . .”

VII

After seeing his friend out Andrey Yefimitch would sit down at the table and begin reading again. The stillness of the evening, and afterwards of the night, was not broken by a single sound, and it seemed as though time were standing still and brooding with the doctor over the book, and as though there were nothing in existence but the books and the lamp with the green shade. The doctor’s coarse peasant-like face was gradually lighted up by a smile of delight and enthusiasm over the progress of the human intellect. Oh, why is not man immortal ? he thought. What is the good of the brain centres and convolutions, what is the good of sight, speech, self-consciousness, genius, if it is all destined to depart into the soil, and in the end to grow cold together with the earth’s crust, and then for millions of years to fly with the earth round the sun with no meaning and no object ? To do that there was no need at all to draw man with his lofty, almost godlike intellect out of non-existence, and then, as though in mockery, to turn him into clay. The transmutation of substances ! But what cowardice to comfort oneself with that cheap substitute for immortality ! The unconscious processes that take place in nature are lower even than the stupidity of man, since in stupidity there is, anyway, consciousness and will, while in those processes there is absolutely nothing. Only the coward who has more fear of death than dignity can comfort himself with the fact that his body will in time live again in the grass, in the stones, in the toad. To find one’s immortality in the transmutation of substances is as strange as to prophesy a brilliant future for the case after a precious violin has been broken and become useless.
When the clock struck, Andrey Yefimitch would sink back into his chair and close his eyes to think a little. And under the influence of the fine ideas of which he had been reading he would, unawares, recall his past and his present. The past was hateful—better not to think of it. And it was the same in the present as in the past. He knew that at the very time when his thoughts were floating together with the cooling earth round the sun, in the main building beside his abode people were suffering in sickness and physical impurity : someone perhaps could not sleep and was making war upon the insects, someone was being infected by erysipelas, or moaning over too tight a bandage ; perhaps the patients were playing cards with the nurses and drinking vodka. According to the yearly return, twelve thousand people had been deceived ; the whole hospital rested as it had done twenty years ago on thieving, filth, scandals, gossip, on gross quackery, and, as before, it was an immoral institution extremely injurious to the health of the inhabitants. He knew that Nikita knocked the patients about behind the barred windows of Ward No. 6, and that Moiseika went about the town every day begging alms.
On the other hand, he knew very well that a magical change had taken place in medicine during the last twenty-five years. When he was studying at the university he had fancied that medicine would soon be overtaken by the fate of alchemy and metaphysics ; but now when he was reading at night the science of medicine touched him and excited his wonder, and even enthusiasm. What unexpected brilliance, what a revolution ! Thanks to the antiseptic system operations were performed such as the great Pirogov had considered impossible even in spe. Ordinary Zemstvo doctors were venturing to perform the resection of the kneecap ; of abdominal operations only one per cent. was fatal ; while stone was considered such a trifle that they did not even write about it. A radical cure for syphilis had been discovered. And the theory of heredity, hypnotism, the discoveries of Pasteur and of Koch, hygiene based on statistics, and the work of Zemstvo doctors !
Psychiatry with its modern classification of mental diseases, methods of diagnosis, and treatment, was a perfect Elborus in comparison with what had been in the past. They no longer poured cold water on the heads of lunatics nor put strait-waistcoats upon them ; they treated them with humanity, and even, so it was stated in the papers, got up balls and entertainments for them. Andrey Yefimitch knew that with modern tastes and views such an abomination as Ward No. 6 was possible only a hundred and fifty miles from a railway in a little town where the mayor and all the town council were half-illiterate tradesmen who looked upon the doctor as an oracle who must be believed without any criticism even if he had poured molten lead into their mouths ; in any other place the public and the newspapers would long ago have torn this little Bastille to pieces.
“But, after all, what of it ?” Andrey Yefimitch would ask himself, opening his eyes. “There is the antiseptic system, there is Koch, there is Pasteur, but the essential reality is not altered a bit ; ill-health and mortality are still the same. They get up balls and entertainments for the mad, but still they don’t let them go free ; so it’s all nonsense and vanity, and there is no difference in reality between the best Vienna clinic and my hospital.” But depression and a feeling akin to envy prevented him from feeling indifferent ; it must have been owing to exhaustion. His heavy head sank on to the book, he put his hands under his face to make it softer, and thought : “I serve in a pernicious institution and receive a salary from people whom I am deceiving. I am not honest, but then, I of myself am nothing, I am only part of an inevitable social evil : all local officials are pernicious and receive their salary for doing nothing. . . . And so for my dishonesty it is not I who am to blame, but the times.... If I had been born two hundred years later I should have been different. . .”
When it struck three he would put out his lamp and go into his bedroom ; he was not sleepy.

VIII

Two years before, the Zemstvo in a liberal mood had decided to allow three hundred roubles a year to pay for additional medical service in the town till the Zemstvo hospital should be opened, and the district doctor, Yevgeny Fyodoritch Hobotov, was invited to the town to assist Andrey Yefimitch. He was a very young man—not yet thirty—tall and dark, with broad cheek-bones and little eyes ; his forefathers had probably come from one of the many alien races of Russia. He arrived in the town without a farthing, with a small portmanteau, and a plain young woman whom he called his cook. This woman had a baby at the breast. Yevgeny Fyodoritch used to go about in a cap with a peak, and in high boots, and in the winter wore a sheepskin. He made great friends with Sergey Sergeyitch, the medical assistant, and with the treasurer, but held aloof from the other officials, and for some reason called them aristocrats. He had only one book in his lodgings, “The Latest Prescriptions of the Vienna Clinic for 1881.” When he went to a patient he always took this book with him. He played billiards in the evening at the club : he did not like cards. He was very fond of using in conversation such expressions as “endless bobbery,” “canting soft soap,” “shut up with your finicking. . .”
He visited the hospital twice a week, made the round of the wards, and saw out-patients. The complete absence of antiseptic treatment and the cupping roused his indignation, but he did not introduce any new system, being afraid of offending Andrey Yefimitch. He regarded his colleague as a sly old rascal, suspected him of being a man of large means, and secretly envied him. He would have been very glad to have his post.

IX

On a spring evening towards the end of March, when there was no snow left on the ground and the starlings were singing in the hospital garden, the doctor went out to see his friend the postmaster as far as the gate. At that very moment the Jew Moiseika, returning with his booty, came into the yard. He had no cap on, and his bare feet were thrust into goloshes ; in his hand he had a little bag of coppers.
“Give me a kopeck !” he said to the doctor, smiling, and shivering with cold. Andrey Yefimitch, who could never refuse anyone anything, gave him a ten-kopeck piece.
“How bad that is !” he thought, looking at the Jew’s bare feet with their thin red ankles. “Why, it’s wet.”
And stirred by a feeling akin both to pity and disgust, he went into the lodge behind the Jew, looking now at his bald head, now at his ankles. As the doctor went in, Nikita jumped up from his heap of litter and stood at attention.
“Good-day, Nikita,” Andrey Yefimitch said mildly. “That Jew should be provided with boots or something, he will catch cold.”
“Certainly, your honour. I’ll inform the superintendent.”
“Please do ; ask him in my name. Tell him that I asked.”
The door into the ward was open. Ivan Dmitritch, lying propped on his elbow on the bed, listened in alarm to the unfamiliar voice, and suddenly recognized the doctor. He trembled all over with anger, jumped up, and with a red and wrathful face, with his eyes starting out of his head, ran out into the middle of the road.
“The doctor has come !” he shouted, and broke into a laugh. “At last ! Gentlemen, I congratulate you. The doctor is honouring us with a visit ! Cursed reptile !” he shrieked, and stamped in a frenzy such as had never been seen in the ward before. “Kill the reptile ! No, killing’s too good. Drown him in the midden-pit !”
Andrey Yefimitch, hearing this, looked into the ward from the entry and asked gently : “What for ?”
“What for ?” shouted Ivan Dmitritch, going up to him with a menacing air and convulsively wrapping himself in his dressing-gown. “What for ? Thief !” he said with a look of repulsion, moving his lips as though he would spit at him. “Quack ! hangman !”
“Calm yourself,” said Andrey Yefimitch, smiling guiltily. “I assure you I have never stolen anything ; and as to the rest, most likely you greatly exaggerate. I see you are angry with me. Calm yourself, I beg, if you can, and tell me coolly what are you angry for ?”
“What are you keeping me here for ?”
“Because you are ill.”
“Yes, I am ill. But you know dozens, hundreds of madmen are walking about in freedom because your ignorance is incapable of distinguishing them from the sane. Why am I and these poor wretches to be shut up here like scapegoats for all the rest ? You, your assistant, the superintendent, and all your hospital rabble, are immeasurably inferior to every one of us morally ; why then are we shut up and you not ? Where’s the logic of it ?”
“Morality and logic don’t come in, it all depends on chance. If anyone is shut up he has to stay, and if anyone is not shut up he can walk about, that’s all. There is neither morality nor logic in my being a doctor and your being a mental patient, there is nothing but idle chance.”
“That twaddle I don’t understand. . .” Ivan Dmitritch brought out in a hollow voice, and he sat down on his bed.
Moiseika, whom Nikita did not venture to search in the presence of the doctor, laid out on his bed pieces of bread, bits of paper, and little bones, and, still shivering with cold, began rapidly in a singsong voice saying something in Yiddish. He most likely imagined that he had opened a shop.
“Let me out,” said Ivan Dmitritch, and his voice quivered.
“I cannot.”
“But why, why ?”
“Because it is not in my power. Think, what use will it be to you if I do let you out ? Go. The townspeople or the police will detain you or bring you back.”
“Yes, yes, that’s true,” said Ivan Dmitritch, and he rubbed his forehead. “It’s awful ! But what am I to do, what ?”
Andrey Yefimitch liked Ivan Dmitritch’s voice and his intelligent young face with its grimaces. He longed to be kind to the young man and soothe him ; he sat down on the bed beside him, thought, and said :
“You ask me what to do. The very best thing in your position would be to run away. But, unhappily, that is useless. You would be taken up. When society protects itself from the criminal, mentally deranged, or otherwise inconvenient people, it is invincible. There is only one thing left for you : to resign yourself to the thought that your presence here is inevitable.”
“It is no use to anyone.”
“So long as prisons and madhouses exist someone must be shut up in them. If not you, I. If not I, some third person. Wait till in the distant future prisons and madhouses no longer exist, and there will be neither bars on the windows nor hospital gowns. Of course, that time will come sooner or later.”
Ivan Dmitritch smiled ironically.
“You are jesting,” he said, screwing up his eyes. “Such gentlemen as you and your assistant Nikita have nothing to do with the future, but you may be sure, sir, better days will come ! I may express myself cheaply, you may laugh, but the dawn of a new life is at hand ; truth and justice will triumph, and—our turn will come ! I shall not live to see it, I shall perish, but some people’s great-grandsons will see it. I greet them with all my heart and rejoice, rejoice with them ! Onward ! God be your help, friends !”
With shining eyes Ivan Dmitritch got up, and stretching his hands towards the window, went on with emotion in his voice :
“From behind these bars I bless you ! Hurrah for truth and justice ! I rejoice !”
“I see no particular reason to rejoice,” said Andrey Yefimitch, who thought Ivan Dmitritch’s movement theatrical, though he was delighted by it. “Prisons and madhouses there will not be, and truth, as you have just expressed it, will triumph ; but the reality of things, you know, will not change, the laws of nature will still remain the same. People will suffer pain, grow old, and die just as they do now. However magnificent a dawn lighted up your life, you would yet in the end be nailed up in a coffin and thrown into a hole.”
“And immortality ?”
“Oh, come, now !”
“You don’t believe in it, but I do. Somebody in Dostoevsky or Voltaire said that if there had not been a God men would have invented him. And I firmly believe that if there is no immortality the great intellect of man will sooner or later invent it.”
“Well said,” observed Andrey Yefimitch, smiling with pleasure ; “its a good thing you have faith. With such a belief one may live happily even shut up within walls. You have studied somewhere, I presume ?”
“Yes, I have been at the university, but did not complete my studies.”
“You are a reflecting and a thoughtful man. In any surroundings you can find tranquillity in yourself. Free and deep thinking which strives for the comprehension of life, and complete contempt for the foolish bustle of the world—those are two blessings beyond any that man has ever known. And you can possess them even though you lived behind threefold bars. Diogenes lived in a tub, yet he was happier than all the kings of the earth.”
“Your Diogenes was a blockhead,” said Ivan Dmitritch morosely. “Why do you talk to me about Diogenes and some foolish comprehension of life ?” he cried, growing suddenly angry and leaping up. “I love life ; I love it passionately. I have the mania of persecution, a continual agonizing terror ; but I have moments when I am overwhelmed by the thirst for life, and then I am afraid of going mad. I want dreadfully to live, dreadfully !”
He walked up and down the ward in agitation, and said, dropping his voice :
“When I dream I am haunted by phantoms. People come to me, I hear voices and music, and I fancy I am walking through woods or by the seashore, and I long so passionately for movement, for interests . . . . Come, tell me, what news is there ?” asked Ivan Dmitritch ; “what’s happening ?”
“Do you wish to know about the town or in general ?”
“Well, tell me first about the town, and then in general.”
“Well, in the town it is appallingly dull. . . . There’s no one to say a word to, no one to listen to. There are no new people. A young doctor called Hobotov has come here recently.”
“He had come in my time. Well, he is a low cad, isn’t he ?”
“Yes, he is a man of no culture. It’s strange, you know. . . . Judging by every sign, there is no intellectual stagnation in our capital cities ; there is a movement—so there must be real people there too ; but for some reason they always send us such men as I would rather not see. It’s an unlucky town !”
“Yes, it is an unlucky town,” sighed Ivan Dmitritch, and he laughed. “And how are things in general ? What are they writing in the papers and reviews ?”
It was by now dark in the ward. The doctor got up, and, standing, began to describe what was being written abroad and in Russia, and the tendency of thought that could be noticed now. Ivan Dmitritch listened attentively and put questions, but suddenly, as though recalling something terrible, clutched at his head and lay down on the bed with his back to the doctor.
“What’s the matter ?” asked Andrey Yefimitch.
“You will not hear another word from me,” said Ivan Dmitritch rudely. “Leave me alone.”
“Why so ?”
“I tell you, leave me alone. Why the devil do you persist ?”
Andrey Yefimitch shrugged his shoulders, heaved a sigh, and went out. As he crossed the entry he said : “You might clear up here, Nikita . . . there’s an awfully stuffy smell.”
“Certainly, your honour.”
“What an agreeable young man !” thought Andrey Yefimitch, going back to his flat. “In all the years I have been living here I do believe he is the first I have met with whom one can talk. He is capable of reasoning and is interested in just the right things.”
While he was reading, and afterwards, while he was going to bed, he kept thinking about Ivan Dmitritch, and when he woke next morning he remembered that he had the day before made the acquaintance of an intelligent and interesting man, and determined to visit him again as soon as possible.

X

Ivan Dmitritch was lying in the same position as on the previous day, with his head clutched in both hands and his legs drawn up. His face was not visible.
“Good-day, my friend,” said Andrey Yefimitch. “You are not asleep, are you ?”
“In the first place, I am not your friend,” Ivan Dmitritch articulated into the pillow ; “and in the second, your efforts are useless ; you will not get one word out of me.”
“Strange,” muttered Andrey Yefimitch in confusion. “Yesterday we talked peacefully, but suddenly for some reason you took offence and broke off all at once. . . . Probably I expressed myself awkwardly, or perhaps gave utterance to some idea which did not fit in with your convictions. . . .”
“Yes, a likely idea !” said Ivan Dmitritch, sitting up and looking at the doctor with irony and uneasiness. His eyes were red. “You can go and spy and probe somewhere else, it’s no use your doing it here. I knew yesterday what you had come for.”
“A strange fancy,” laughed the doctor. “So you suppose me to be a spy ?”
“Yes, I do. . . . A spy or a doctor who has been charged to test me—it’s all the same ----”
“Oh excuse me, what a queer fellow you are really !”
The doctor sat down on the stool near the bed and shook his head reproachfully.
“But let us suppose you are right,” he said, “let us suppose that I am treacherously trying to trap you into saying something so as to betray you to the police. You would be arrested and then tried. But would you be any worse off being tried and in prison than you are here ? If you are banished to a settlement, or even sent to penal servitude, would it be worse than being shut up in this ward ? I imagine it would be no worse. . . . What, then, are you afraid of ?”
These words evidently had an effect on Ivan Dmitritch. He sat down quietly.
It was between four and five in the afternoon—the time when Andrey Yefimitch usually walked up and down his rooms, and Daryushka asked whether it was not time for his beer. It was a still, bright day.
“I came out for a walk after dinner, and here I have come, as you see,” said the doctor. “It is quite spring.”
“What month is it ? March ?” asked Ivan Dmitritch.
“Yes, the end of March.”
“Is it very muddy ?”
“No, not very. There are already paths in the garden.”
“It would be nice now to drive in an open carriage somewhere into the country,” said Ivan Dmitritch, rubbing his red eyes as though he were just awake, “then to come home to a warm, snug study, and . . . and to have a decent doctor to cure one’s headache. . . . It’s so long since I have lived like a human being. It’s disgusting here ! Insufferably disgusting !”
After his excitement of the previous day he was exhausted and listless, and spoke unwillingly. His fingers twitched, and from his face it could be seen that he had a splitting headache.
“There is no real difference between a warm, snug study and this ward,” said Andrey Yefimitch. “A man’s peace and contentment do not lie outside a man, but in himself.”
“What do you mean ?”
“The ordinary man looks for good and evil in external things—that is, in carriages, in studies—but a thinking man looks for it in himself.”
“You should go and preach that philosophy in Greece, where it’s warm and fragrant with the scent of pomegranates, but here it is not suited to the climate. With whom was it I was talking of Diogenes ? Was it with you ?”
“Yes, with me yesterday.”
“Diogenes did not need a study or a warm habitation ; it’s hot there without. You can lie in your tub and eat oranges and olives. But bring him to Russia to live : he’d be begging to be let indoors in May, let alone December. He’d be doubled up with the cold.”
“No. One can be insensible to cold as to every other pain. Marcus Aurelius says : ‘A pain is a vivid idea of pain ; make an effort of will to change that idea, dismiss it, cease to complain, and the pain will disappear.’ That is true. The wise man, or simply the reflecting, thoughtful man, is distinguished precisely by his contempt for suffering ; he is always contented and surprised at nothing.”
“Then I am an idiot, since I suffer and am discontented and surprised at the baseness of mankind.”
“You are wrong in that ; if you will reflect more on the subject you will understand how insignificant is all that external world that agitates us. One must strive for the comprehension of life, and in that is true happiness.”
“Comprehension . . .” repeated Ivan Dmitritch frowning. “External, internal. . . . Excuse me, but I don’t understand it. I only know,” he said, getting up and looking angrily at the doctor—“I only know that God has created me of warm blood and nerves, yes, indeed ! If organic tissue is capable of life it must react to every stimulus. And I do ! To pain I respond with tears and outcries, to baseness with indignation, to filth with loathing. To my mind, that is just what is called life. The lower the organism, the less sensitive it is, and the more feebly it reacts to stimulus ; and the higher it is, the more responsively and vigorously it reacts to reality. How is it you don’t know that ? A doctor, and not know such trifles ! To despise suffering, to be always contented, and to be surprised at nothing, one must reach this condition”—and Ivan Dmitritch pointed to the peasant who was a mass of fat—“or to harden oneself by suffering to such a point that one loses all sensibility to it—that is, in other words, to cease to live. You must excuse me, I am not a sage or a philosopher,” Ivan Dmitritch continued with irritation, “and I don’t understand anything about it. I am not capable of reasoning.”
“On the contrary, your reasoning is excellent.”
“The Stoics, whom you are parodying, were remarkable people, but their doctrine crystallized two thousand years ago and has not advanced, and will not advance, an inch forward, since it is not practical or living. It had a success only with the minority which spends its life in savouring all sorts of theories and ruminating over them ; the majority did not understand it. A doctrine which advocates indifference to wealth and to the comforts of life, and a contempt for suffering and death, is quite unintelligible to the vast majority of men, since that majority has never known wealth or the comforts of life ; and to despise suffering would mean to it despising life itself, since the whole existence of man is made up of the sensations of hunger, cold, injury, and a Hamlet-like dread of death. The whole of life lies in these sensations ; one may be oppressed by it, one may hate it, but one cannot despise it. Yes, so, I repeat, the doctrine of the Stoics can never have a future ; from the beginning of time up to to-day you see continually increasing the struggle, the sensibility to pain, the capacity of responding to stimulus.”
Ivan Dmitritch suddenly lost the thread of his thoughts, stopped, and rubbed his forehead with vexation.
“I meant to say something important, but I have lost it,” he said. “What was I saying ? Oh, yes ! This is what I mean : one of the Stoics sold himself into slavery to redeem his neighbour, so, you see, even a Stoic did react to stimulus, since, for such a generous act as the destruction of oneself for the sake of one’s neighbour, he must have had a soul capable of pity and indignation. Here in prison I have forgotten everything I have learned, or else I could have recalled something else. Take Christ, for instance : Christ responded to reality by weeping, smiling, being sorrowful and moved to wrath, even overcome by misery. He did not go to meet His sufferings with a smile, He did not despise death, but prayed in the Garden of Gethsemane that this cup might pass Him by.”
Ivan Dmitritch laughed and sat down.
“Granted that a man’s peace and contentment lie not outside but in himself,” he said, “granted that one must despise suffering and not be surprised at anything, yet on what ground do you preach the theory ? Are you a sage ? A philosopher ?”
“No, I am not a philosopher, but everyone ought to preach it because it is reasonable.”
“No, I want to know how it is that you consider yourself competent to judge of ‘comprehension,’ contempt for suffering, and so on. Have you ever suffered ? Have you any idea of suffering ? Allow me to ask you, were you ever thrashed in your childhood ?”
“No, my parents had an aversion for corporal punishment.”
“My father used to flog me cruelly ; my father was a harsh, sickly Government clerk with a long nose and a yellow neck. But let us talk of you. No one has laid a finger on you all your life, no one has scared you nor beaten you ; you are as strong as a bull. You grew up under your father’s wing and studied at his expense, and then you dropped at once into a sinecure. For more than twenty years you have lived rent free with heating, lighting, and service all provided, and had the right to work how you pleased and as much as you pleased, even to do nothing. You were naturally a flabby, lazy man, and so you have tried to arrange your life so that nothing should disturb you or make you move. You have handed over your work to the assistant and the rest of the rabble while you sit in peace and warmth, save money, read, amuse yourself with reflections, with all sorts of lofty nonsense, and” (Ivan Dmitritch looked at the doctor’s red nose) “with boozing ; in fact, you have seen nothing of life, you know absolutely nothing of it, and are only theoretically acquainted with reality ; you despise suffering and are surprised at nothing for a very simple reason : vanity of vanities, the external and the internal, contempt for life, for suffering and for death, comprehension, true happiness—that’s the philosophy that suits the Russian sluggard best. You see a peasant beating his wife, for instance. Why interfere ? Let him beat her, they will both die sooner or later, anyway ; and, besides, he who beats injures by his blows, not the person he is beating, but himself. To get drunk is stupid and unseemly, but if you drink you die, and if you don’t drink you die. A peasant woman comes with toothache . . . well, what of it ? Pain is the idea of pain, and besides ‘there is no living in this world without illness ; we shall all die, and so, go away, woman, don’t hinder me from thinking and drinking vodka.’ A young man asks advice, what he is to do, how he is to live ; anyone else would think before answering, but you have got the answer ready : strive for ‘comprehension’ or for true happiness. And what is that fantastic ‘true happiness’ ? There’s no answer, of course. We are kept here behind barred windows, tortured, left to rot ; but that is very good and reasonable, because there is no difference at all between this ward and a warm, snug study. A convenient philosophy. You can do nothing, and your conscience is clear, and you feel you are wise . . . . No, sir, it is not philosophy, it’s not thinking, it’s not breadth of vision, but laziness, fakirism, drowsy stupefaction. Yes,” cried Ivan Dmitritch, getting angry again, “you despise suffering, but I’ll be bound if you pinch your finger in the door you will howl at the top of your voice.”
“And perhaps I shouldn’t howl,” said Andrey Yefimitch, with a gentle smile.
“Oh, I dare say ! Well, if you had a stroke of paralysis, or supposing some fool or bully took advantage of his position and rank to insult you in public, and if you knew he could do it with impunity, then you would understand what it means to put people off with comprehension and true happiness.”
“That’s original,” said Andrey Yefimitch, laughing with pleasure and rubbing his hands. “I am agreeably struck by your inclination for drawing generalizations, and the sketch of my character you have just drawn is simply brilliant. I must confess that talking to you gives me great pleasure. Well, I’ve listened to you, and now you must graciously listen to me.”

XI

The conversation went on for about an hour longer, and apparently made a deep impression on Andrey Yefimitch. He began going to the ward every day. He went there in the mornings and after dinner, and often the dusk of evening found him in conversation with Ivan Dmitritch. At first Ivan Dmitritch held aloof from him, suspected him of evil designs, and openly expressed his hostility. But afterwards he got used to him, and his abrupt manner changed to one of condescending irony.
Soon it was all over the hospital that the doctor, Andrey Yefimitch, had taken to visiting Ward No. 6. No one—neither Sergey Sergevitch, nor Nikita, nor the nurses—could conceive why he went there, why he stayed there for hours together, what he was talking about, and why he did not write prescriptions. His actions seemed strange. Often Mihail Averyanitch did not find him at home, which had never happened in the past, and Daryushka was greatly perturbed, for the doctor drank his beer now at no definite time, and sometimes was even late for dinner.
One day—it was at the end of June—Dr. Hobotov went to see Andrey Yefimitch about something. Not finding him at home, he proceeded to look for him in the yard ; there he was told that the old doctor had gone to see the mental patients. Going into the lodge and stopping in the entry, Hobotov heard the following conversation :
“We shall never agree, and you will not succeed in converting me to your faith,” Ivan Dmitritch was saying irritably ; “you are utterly ignorant of reality, and you have never known suffering, but have only like a leech fed beside the sufferings of others, while I have been in continual suffering from the day of my birth till to-day. For that reason, I tell you frankly, I consider myself superior to you and more competent in every respect. It’s not for you to teach me.”
“I have absolutely no ambition to convert you to my faith,” said Andrey Yefimitch gently, and with regret that the other refused to understand him. “And that is not what matters, my friend ; what matters is not that you have suffered and I have not. Joy and suffering are passing ; let us leave them, never mind them. What matters is that you and I think ; we see in each other people who are capable of thinking and reasoning, and that is a common bond between us however different our views. If you knew, my friend, how sick I am of the universal senselessness, ineptitude, stupidity, and with what delight I always talk with you ! You are an intelligent man, and I enjoyed your company.”
Hobotov opened the door an inch and glanced into the ward ; Ivan Dmitritch in his night-cap and the doctor Andrey Yefimitch were sitting side by side on the bed. The madman was grimacing, twitching, and convulsively wrapping himself in his gown, while the doctor sat motionless with bowed head, and his face was red and look helpless and sorrowful. Hobotov shrugged his shoulders, grinned, and glanced at Nikita. Nikita shrugged his shoulders too.
Next day Hobotov went to the lodge, accompanied by the assistant. Both stood in the entry and listened.
“I fancy our old man has gone clean off his chump !” said Hobotov as he came out of the lodge.
“Lord have mercy upon us sinners !” sighed the decorous Sergey Sergeyitch, scrupulously avoiding the puddles that he might not muddy his polished boots. “I must own, honoured Yevgeny Fyodoritch, I have been expecting it for a long time.”

XII

After this Andrey Yefimitch began to notice a mysterious air in all around him. The attendants, the nurses, and the patients looked at him inquisitively when they met him, and then whispered together. The superintendent’s little daughter Masha, whom he liked to meet in the hospital garden, for some reason ran away from him now when he went up with a smile to stroke her on the head. The postmaster no longer said, “Perfectly true,” as he listened to him, but in unaccountable confusion muttered, “Yes, yes, yes . . .” and looked at him with a grieved and thoughtful expression ; for some reason he took to advising his friend to give up vodka and beer, but as a man of delicate feeling he did not say this directly, but hinted it, telling him first about the commanding officer of his battalion, an excellent man, and then about the priest of the regiment, a capital fellow, both of whom drank and fell ill, but on giving up drinking completely regained their health. On two or three occasions Andrey Yefimitch was visited by his colleague Hobotov, who also advised him to give up spirituous liquors, and for no apparent reason recommended him to take bromide.
In August Andrey Yefimitch got a letter from the mayor of the town asking him to come on very important business. On arriving at the town hall at the time fixed, Andrey Yefimitch found there the military commander, the superintendent of the district school, a member of the town council, Hobotov, and a plump, fair gentleman who was introduced to him as a doctor. This doctor, with a Polish surname difficult to pronounce, lived at a pedigree stud-farm twenty miles away, and was now on a visit to the town.
“There’s something that concerns you,” said the member of the town council, addressing Andrey Yefimitch after they had all greeted one another and sat down to the table. “Here Yevgeny Fyodoritch says that there is not room for the dispensary in the main building, and that it ought to be transferred to one of the lodges. That’s of no consequence—of course it can be transferred, but the point is that the lodge wants doing up.”
“Yes, it would have to be done up,” said Andrey Yefimitch after a moment’s thought. “If the corner lodge, for instance, were fitted up as a dispensary, I imagine it would cost at least five hundred roubles. An unproductive expenditure !”
Everyone was silent for a space.
“I had the honour of submitting to you ten years ago,” Andrey Yefimitch went on in a low voice, “that the hospital in its present form is a luxury for the town beyond its means. It was built in the forties, but things were different then. The town spends too much on unnecessary buildings and superfluous staff. I believe with a different system two model hospitals might be maintained for the same money.”
“Well, let us have a different system, then !” the member of the town council said briskly.
“I have already had the honour of submitting to you that the medical department should be transferred to the supervision of the Zemstvo.”
“Yes, transfer the money to the Zemstvo and they will steal it,” laughed the fair-haired doctor.
“That’s what it always comes to,” the member of the council assented, and he also laughed.
Andrey Yefimitch looked with apathetic, lustreless eyes at the fair-haired doctor and said : “One should be just.”
Again there was silence. Tea was brought in. The military commander, for some reason much embarrassed, touched Andrey Yefimitch’s hand across the table and said : “You have quite forgotten us, doctor. But of course you are a hermit : you don’t play cards and don’t like women. You would be dull with fellows like us.”
They all began saying how boring it was for a decent person to live in such a town. No theatre, no music, and at the last dance at the club there had been about twenty ladies and only two gentlemen. The young men did not dance, but spent all the time crowding round the refreshment bar or playing cards.
Not looking at anyone and speaking slowly in a low voice, Andrey Yefimitch began saying what a pity, what a terrible pity it was that the townspeople should waste their vital energy, their hearts, and their minds on cards and gossip, and should have neither the power nor the inclination to spend their time in interesting conversation and reading, and should refuse to take advantage of the enjoyments of the mind. The mind alone was interesting and worthy of attention, all the rest was low and petty. Hobotov listened to his colleague attentively and suddenly asked :
“Andrey Yefimitch, what day of the month is it ?”
Having received an answer, the fair-haired doctor and he, in the tone of examiners conscious of their lack of skill, began asking Andrey Yefimitch what was the day of the week, how many days there were in the year, and whether it was true that there was a remarkable prophet living in Ward No. 6.
In response to the last question Andrey Yefimitch turned rather red and said : “Yes, he is mentally deranged, but he is an interesting young man.”
They asked him no other questions.
When he was putting on his overcoat in the entry, the military commander laid a hand on his shoulder and said with a sigh :
“It’s time for us old fellows to rest !”
As he came out of the hall, Andrey Yefimitch understood that it had been a committee appointed to enquire into his mental condition. He recalled the questions that had been asked him, flushed crimson, and for some reason, for the first time in his life, felt bitterly grieved for medical science.
“My God. . .” he thought, remembering how these doctors had just examined him ; “why, they have only lately been hearing lectures on mental pathology ; they had passed an examination—what’s the explanation of this crass ignorance ? They have not a conception of mental pathology !”
And for the first time in his life he felt insulted and moved to anger.
In the evening of the same day Mihail Averyanitch came to see him. The postmaster went up to him without waiting to greet him, took him by both hands, and said in an agitated voice :
“My dear fellow, my dear friend, show me that you believe in my genuine affection and look on me as your friend !” And preventing Andrey Yefimitch from speaking, he went on, growing excited : “I love you for your culture and nobility of soul. Listen to me, my dear fellow. The rules of their profession compel the doctors to conceal the truth from you, but I blurt out the plain truth like a soldier. You are not well ! Excuse me, my dear fellow, but it is the truth ; everyone about you has been noticing it for a long time. Dr. Yevgeny Fyodoritch has just told me that it is essential for you to rest and distract your mind for the sake of your health. Perfectly true ! Excellent ! In a day or two I am taking a holiday and am going away for a sniff of a different atmosphere. Show that you are a friend to me, let us go together ! Let us go for a jaunt as in the good old days.”
“I feel perfectly well,” said Andrey Yefimitch after a moment’s thought. “I can’t go away. Allow me to show you my friendship in some other way.”
To go off with no object, without his books, without his Daryushka, without his beer, to break abruptly through the routine of life, established for twenty years—the idea for the first minute struck him as wild and fantastic, but he remembered the conversation at the Zemstvo committee and the depressing feelings with which he had returned home, and the thought of a brief absence from the town in which stupid people looked on him as a madman was pleasant to him.
“And where precisely do you intend to go ?” he asked.
“To Moscow, to Petersburg, to Warsaw. . . . I spent the five happiest years of my life in Warsaw. What a marvellous town ! Let us go, my dear fellow !”

XIII

A week later it was suggested to Andrey Yefimitch that he should have a rest—that is, send in his resignation—a suggestion he received with indifference, and a week later still, Mihail Averyanitch and he were sitting in a posting carriage driving to the nearest railway station. The days were cool and bright, with a blue sky and a transparent distance. They were two days driving the hundred and fifty miles to the railway station, and stayed two nights on the way. When at the posting station the glasses given them for their tea had not been properly washed, or the drivers were slow in harnessing the horses, Mihail Averyanitch would turn crimson, and quivering all over would shout :
“Hold your tongue ! Don’t argue !”
And in the carriage he talked without ceasing for a moment, describing his campaigns in the Caucasus and in Poland. What adventures he had had, what meetings ! He talked loudly and opened his eyes so wide with wonder that he might well be thought to be lying. Moreover, as he talked he breathed in Andrey Yefimitch’s face and laughed into his ear. This bothered the doctor and prevented him from thinking or concentrating his mind.
In the train they travelled, from motives of economy, third-class in a non-smoking compartment. Half the passengers were decent people. Mihail Averyanitch soon made friends with everyone, and moving from one seat to another, kept saying loudly that they ought not to travel by these appalling lines. It was a regular swindle ! A very different thing riding on a good horse : one could do over seventy miles a day and feel fresh and well after it. And our bad harvests were due to the draining of the Pinsk marshes ; altogether, the way things were done was dreadful. He got excited, talked loudly, and would not let others speak. This endless chatter to the accompaniment of loud laughter and expressive gestures wearied Andrey Yefimitch.
“Which of us is the madman ?” he thought with vexation. “I, who try not to disturb my fellow-passengers in any way, or this egoist who thinks that he is cleverer and more interesting than anyone here, and so will leave no one in peace ?”
In Moscow Mihail Averyanitch put on a military coat without epaulettes and trousers with red braid on them. He wore a military cap and overcoat in the street, and soldiers saluted him. It seemed to Andrey Yefimitch, now, that his companion was a man who had flung away all that was good and kept only what was bad of all the characteristics of a country gentleman that he had once possessed. He liked to be waited on even when it was quite unnecessary. The matches would be lying before him on the table, and he would see them and shout to the waiter to give him the matches ; he did not hesitate to appear before a maidservant in nothing but his underclothes ; he used the familiar mode of address to all footmen indiscriminately, even old men, and when he was angry called them fools and blockheads. This, Andrey Yefimitch thought, was like a gentleman, but disgusting.
First of all Mihail Averyanitch led his friend to the Iversky Madonna. He prayed fervently, shedding tears and bowing down to the earth, and when he had finished, heaved a deep sigh and said :
“Even though one does not believe it makes one somehow easier when one prays a little. Kiss the ikon, my dear fellow.”
Andrey Yefimitch was embarrassed and he kissed the image, while Mihail Averyanitch pursed up his lips and prayed in a whisper, and again tears came into his eyes. Then they went to the Kremlin and looked there at the Tsar-cannon and the Tsar-bell, and even touched them with their fingers, admired the view over the river, visited St. Saviour’s and the Rumyantsev museum.
They dined at Tyestov’s. Mihail Averyanitch looked a long time at the menu, stroking his whiskers, and said in the tone of a gourmand accustomed to dine in restaurants :
“We shall see what you give us to eat to-day, angel !”

XIV

The doctor walked about, looked at things, ate and drank, but he had all the while one feeling : annoyance with Mihail Averyanitch. He longed to have a rest from his friend, to get away from him, to hide himself, while the friend thought it was his duty not to let the doctor move a step away from him, and to provide him with as many distractions as possible. When there was nothing to look at he entertained him with conversation. For two days Andrey Yefimitch endured it, but on the third he announced to his friend that he was ill and wanted to stay at home for the whole day ; his friend replied that in that case he would stay too—that really he needed rest, for he was run off his legs already. Andrey Yefimitch lay on the sofa, with his face to the back, and clenching his teeth, listened to his friend, who assured him with heat that sooner or later France would certainly thrash Germany, that there were a great many scoundrels in Moscow, and that it was impossible to judge of a horse’s quality by its outward appearance. The doctor began to have a buzzing in his ears and palpitations of the heart, but out of delicacy could not bring himself to beg his friend to go away or hold his tongue. Fortunately Mihail Averyanitch grew weary of sitting in the hotel room, and after dinner he went out for a walk.
As soon as he was alone Andrey Yefimitch abandoned himself to a feeling of relief. How pleasant to lie motionless on the sofa and to know that one is alone in the room ! Real happiness is impossible without solitude. The fallen angel betrayed God probably because he longed for solitude, of which the angels know nothing. Andrey Yefimitch wanted to think about what he had seen and heard during the last few days, but he could not get Mihail Averyanitch out of his head.
“Why, he has taken a holiday and come with me out of friendship, out of generosity,” thought the doctor with vexation ; “nothing could be worse than this friendly supervision. I suppose he is good-natured and generous and a lively fellow, but he is a bore. An insufferable bore. In the same way there are people who never say anything but what is clever and good, yet one feels that they are dull-witted people.”
For the following days Andrey Yefimitch declared himself ill and would not leave the hotel room ; he lay with his face to the back of the sofa, and suffered agonies of weariness when his friend entertained him with conversation, or rested when his friend was absent. He was vexed with himself for having come, and with his friend, who grew every day more talkative and more free-and-easy ; he could not succeed in attuning his thoughts to a serious and lofty level.
“This is what I get from the real life Ivan Dmitritch talked about,” he thought, angry at his own pettiness. “It’s of no consequence, though. . . . I shall go home, and everything will go on as before . . . .”
It was the same thing in Petersburg too ; for whole days together he did not leave the hotel room, but lay on the sofa and only got up to drink beer.
Mihail Averyanitch was all haste to get to Warsaw.
“My dear man, what should I go there for ?” said Andrey Yefimitch in an imploring voice. “You go alone and let me get home ! I entreat you !”
“On no account,” protested Mihail Averyanitch. “It’s a marvellous town.”
Andrey Yefimitch had not the strength of will to insist on his own way, and much against his inclination went to Warsaw. There he did not leave the hotel room, but lay on the sofa, furious with himself, with his friend, and with the waiters, who obstinately refused to understand Russian ; while Mihail Averyanitch, healthy, hearty, and full of spirits as usual, went about the town from morning to night, looking for his old acquaintances. Several times he did not return home at night. After one night spent in some unknown haunt he returned home early in the morning, in a violently excited condition, with a red face and tousled hair. For a long time he walked up and down the rooms muttering something to himself, then stopped and said :
“Honour before everything.”
After walking up and down a little longer he clutched his head in both hands and pronounced in a tragic voice : “Yes, honour before everything ! Accursed be the moment when the idea first entered my head to visit this Babylon ! My dear friend,” he added, addressing the doctor, “you may despise me, I have played and lost ; lend me five hundred roubles !”
Andrey Yefimitch counted out five hundred roubles and gave them to his friend without a word. The latter, still crimson with shame and anger, incoherently articulated some useless vow, put on his cap, and went out. Returning two hours later he flopped into an easy-chair, heaved a loud sigh, and said :
“My honour is saved. Let us go, my friend ; I do not care to remain another hour in this accursed town. Scoundrels ! Austrian spies !”
By the time the friends were back in their own town it was November, and deep snow was lying in the streets. Dr. Hobotov had Andrey Yefimitch’s post ; he was still living in his old lodgings, waiting for Andrey Yefimitch to arrive and clear out of the hospital apartments. The plain woman whom he called his cook was already established in one of the lodges.
Fresh scandals about the hospital were going the round of the town. It was said that the plain woman had quarrelled with the superintendent, and that the latter had crawled on his knees before her begging forgiveness. On the very first day he arrived Andrey Yefimitch had to look out for lodgings.
“My friend,” the postmaster said to him timidly, “excuse an indiscreet question : what means have you at your disposal ?”
Andrey Yefimitch, without a word, counted out his money and said : “Eighty-six roubles.”
“I don’t mean that,” Mihail Averyanitch brought out in confusion, misunderstanding him ; “I mean, what have you to live on ?”
“I tell you, eighty-six roubles . . . I have nothing else.”
Mihail Averyanitch looked upon the doctor as an honourable man, yet he suspected that he had accumulated a fortune of at least twenty thousand. Now learning that Andrey Yefimitch was a beggar, that he had nothing to live on he was for some reason suddenly moved to tears and embraced his friend.

XV

Andrey Yefimitch now lodged in a little house with three windows. There were only three rooms besides the kitchen in the little house. The doctor lived in two of them which looked into the street, while Daryushka and the landlady with her three children lived in the third room and the kitchen. Sometimes the landlady’s lover, a drunken peasant who was rowdy and reduced the children and Daryushka to terror, would come for the night. When he arrived and established himself in the kitchen and demanded vodka, they all felt very uncomfortable, and the doctor would be moved by pity to take the crying children into his room and let them lie on his floor, and this gave him great satisfaction.
He got up as before at eight o’clock, and after his morning tea sat down to read his old books and magazines : he had no money for new ones. Either because the books were old, or perhaps because of the change in his surroundings, reading exhausted him, and did not grip his attention as before. That he might not spend his time in idleness he made a detailed catalogue of his books and gummed little labels on their backs, and this mechanical, tedious work seemed to him more interesting than reading. The monotonous, tedious work lulled his thoughts to sleep in some unaccountable way, and the time passed quickly while he thought of nothing. Even sitting in the kitchen, peeling potatoes with Daryushka or picking over the buckwheat grain, seemed to him interesting. On Saturdays and Sundays he went to church. Standing near the wall and half closing his eyes, he listened to the singing and thought of his father, of his mother, of the university, of the religions of the world ; he felt calm and melancholy, and as he went out of the church afterwards he regretted that the service was so soon over. He went twice to the hospital to talk to Ivan Dmitritch. But on both occasions Ivan Dmitritch was unusually excited and ill-humoured ; he bade the doctor leave him in peace, as he had long been sick of empty chatter, and declared, to make up for all his sufferings, he asked from the damned scoundrels only one favour—solitary confinement. Surely they would not refuse him even that ? On both occasions when Andrey Yefimitch was taking leave of him and wishing him good-night, he answered rudely and said :
“Go to hell !”
And Andrey Yefimitch did not know now whether to go to him for the third time or not. He longed to go.
In old days Andrey Yefimitch used to walk about his rooms and think in the interval after dinner, but now from dinner-time till evening tea he lay on the sofa with his face to the back and gave himself up to trivial thoughts which he could not struggle against. He was mortified that after more than twenty years of service he had been given neither a pension nor any assistance. It is true that he had not done his work honestly, but, then, all who are in the Service get a pension without distinction whether they are honest or not. Contemporary justice lies precisely in the bestowal of grades, orders, and pensions, not for moral qualities or capacities, but for service whatever it may have been like. Why was he alone to be an exception ? He had no money at all. He was ashamed to pass by the shop and look at the woman who owned it. He owed thirty-two roubles for beer already. There was money owing to the landlady also. Daryushka sold old clothes and books on the sly, and told lies to the landlady, saying that the doctor was just going to receive a large sum of money.
He was angry with himself for having wasted on travelling the thousand roubles he had saved up. How useful that thousand roubles would have been now ! He was vexed that people would not leave him in peace. Hobotov thought it his duty to look in on his sick colleague from time to time. Everything about him was revolting to Andrey Yefimitch—his well-fed face and vulgar, condescending tone, and his use of the word “colleague,” and his high top-boots ; the most revolting thing was that he thought it was his duty to treat Andrey Yefimitch, and thought that he really was treating him. On every visit he brought a bottle of bromide and rhubarb pills.
Mihail Averyanitch, too, thought it his duty to visit his friend and entertain him. Every time he went in to Andrey Yefimitch with an affectation of ease, laughed constrainedly, and began assuring him that he was looking very well to-day, and that, thank God, he was on the highroad to recovery, and from this it might be concluded that he looked on his friend’s condition as hopeless. He had not yet repaid his Warsaw debt, and was overwhelmed by shame ; he was constrained, and so tried to laugh louder and talk more amusingly. His anecdotes and descriptions seemed endless now, and were an agony both to Andrey Yefimitch and himself.
In his presence Andrey Yefimitch usually lay on the sofa with his face to the wall, and listened with his teeth clenched ; his soul was oppressed with rankling disgust, and after every visit from his friend he felt as though this disgust had risen higher, and was mounting into his throat.
To stifle petty thoughts he made haste to reflect that he himself, and Hobotov, and Mihail Averyanitch, would all sooner or later perish without leaving any trace on the world. If one imagined some spirit flying by the earthly globe in space in a million years he would see nothing but clay and bare rocks. Everything—culture and the moral law—would pass away and not even a burdock would grow out of them. Of what consequence was shame in the presence of a shopkeeper, of what consequence was the insignificant Hobotov or the wearisome friendship of Mihail Averyanitch ? It was all trivial and nonsensical.
But such reflections did not help him now. Scarcely had he imagined the earthly globe in a million years, when Hobotov in his high top-boots or Mihail Averyanitch with his forced laugh would appear from behind a bare rock, and he even heard the shamefaced whisper : “The Warsaw debt. . . . I will repay it in a day or two, my dear fellow, without fail. . . .”

XVI

One day Mihail Averyanitch came after dinner when Andrey Yefimitch was lying on the sofa. It so happened that Hobotov arrived at the same time with his bromide. Andrey Yefimitch got up heavily and sat down, leaning both arms on the sofa.
“You have a much better colour to-day than you had yesterday, my dear man,” began Mihail Averyanitch. “Yes, you look jolly. Upon my soul, you do !”
“It’s high time you were well, dear colleague,” said Hobotov, yawning. “I’ll be bound, you are sick of this bobbery.”
“And we shall recover,” said Mihail Averyanitch cheerfully. “We shall live another hundred years ! To be sure !”
“Not a hundred years, but another twenty,” Hobotov said reassuringly. “It’s all right, all right, colleague ; don’t lose heart. . . . Don’t go piling it on !”
“We’ll show what we can do,” laughed Mihail Averyanitch, and he slapped his friend on the knee. “We’ll show them yet ! Next summer, please God, we shall be off to the Caucasus, and we will ride all over it on horseback—trot, trot, trot ! And when we are back from the Caucasus I shouldn’t wonder if we will all dance at the wedding.” Mihail Averyanitch gave a sly wink. “We’ll marry you, my dear boy, we’ll marry you. . . .”
Andrey Yefimitch felt suddenly that the rising disgust had mounted to his throat, his heart began beating violently.
“That’s vulgar,” he said, getting up quickly and walking away to the window. “Don’t you understand that you are talking vulgar nonsense ?”
He meant to go on softly and politely, but against his will he suddenly clenched his fists and raised them above his head.
“Leave me alone,” he shouted in a voice unlike his own, blushing crimson and shaking all over. “Go away, both of you !”
Mihail Averyanitch and Hobotov got up and stared at him first with amazement and then with alarm.
“Go away, both !” Andrey Yefimitch went on shouting. “Stupid people ! Foolish people ! I don’t want either your friendship or your medicines, stupid man ! Vulgar ! Nasty !”
Hobotov and Mihail Averyanitch, looking at each other in bewilderment, staggered to the door and went out. Andrey Yefimitch snatched up the bottle of bromide and flung it after them ; the bottle broke with a crash on the door-frame.
“Go to the devil !” he shouted in a tearful voice, running out into the passage. “To the devil !”
When his guests were gone Andrey Yefimitch lay down on the sofa, trembling as though in a fever, and went on for a long while repeating : “Stupid people ! Foolish people !”
When he was calmer, what occurred to him first of all was the thought that poor Mihail Averyanitch must be feeling fearfully ashamed and depressed now, and that it was all dreadful. Nothing like this had ever happened to him before. Where was his intelligence and his tact ? Where was his comprehension of things and his philosophical indifference ?
The doctor could not sleep all night for shame and vexation with himself, and at ten o’clock next morning he went to the post office and apologized to the postmaster.
“We won’t think again of what has happened,” Mihail Averyanitch, greatly touched, said with a sigh, warmly pressing his hand. “Let bygones be bygones. Lyubavkin,” he suddenly shouted so loud that all the postmen and other persons present started, “hand a chair ; and you wait,” he shouted to a peasant woman who was stretching out a registered letter to him through the grating. “Don’t you see that I am busy ? We will not remember the past,” he went on, affectionately addressing Andrey Yefimitch ; “sit down, I beg you, my dear fellow.”
For a minute he stroked his knees in silence, and then said :
“I have never had a thought of taking offence. Illness is no joke, I understand. Your attack frightened the doctor and me yesterday, and we had a long talk about you afterwards. My dear friend, why won’t you treat your illness seriously ? You can’t go on like this . . . . Excuse me speaking openly as a friend,” whispered Mihail Averyanitch. “You live in the most unfavourable surroundings, in a crowd, in uncleanliness, no one to look after you, no money for proper treatment. . . . My dear friend, the doctor and I implore you with all our hearts, listen to our advice : go into the hospital ! There you will have wholesome food and attendance and treatment. Though, between ourselves, Yevgeny Fyodoritch is mauvais ton, yet he does understand his work, you can fully rely upon him. He has promised me he will look after you.”
Andrey Yefimitch was touched by the postmaster’s genuine sympathy and the tears which suddenly glittered on his cheeks.
“My honoured friend, don’t believe it !” he whispered, laying his hand on his heart ; “don’t believe them. It’s all a sham. My illness is only that in twenty years I have only found one intelligent man in the whole town, and he is mad. I am not ill at all, it’s simply that I have got into an enchanted circle which there is no getting out of. I don’t care ; I am ready for anything.”
“Go into the hospital, my dear fellow.”
“I don’t care if it were into the pit.”
“Give me your word, my dear man, that you will obey Yevgeny Fyodoritch in everything.”
“Certainly I will give you my word. But I repeat, my honoured friend, I have got into an enchanted circle. Now everything, even the genuine sympathy of my friends, leads to the same thing—to my ruin. I am going to my ruin, and I have the manliness to recognize it.”
“My dear fellow, you will recover.”
“What’s the use of saying that ?” said Andrey Yefimitch, with irritation. “There are few men who at the end of their lives do not experience what I am experiencing now. When you are told that you have something such as diseased kidneys or enlarged heart, and you begin being treated for it, or are told you are mad or a criminal—that is, in fact, when people suddenly turn their attention to you—you may be sure you have got into an enchanted circle from which you will not escape. You will try to escape and make things worse. You had better give in, for no human efforts can save you. So it seems to me.”
Meanwhile the public was crowding at the grating. That he might not be in their way, Andrey Yefimitch got up and began to take leave. Mihail Averyanitch made him promise on his honour once more, and escorted him to the outer door.
Towards evening on the same day Hobotov, in his sheepskin and his high top-boots, suddenly made his appearance, and said to Andrey Yefimitch in a tone as though nothing had happened the day before :
“I have come on business, colleague. I have come to ask you whether you would not join me in a consultation. Eh ?”
Thinking that Hobotov wanted to distract his mind with an outing, or perhaps really to enable him to earn something, Andrey Yefimitch put on his coat and hat, and went out with him into the street. He was glad of the opportunity to smooth over his fault of the previous day and to be reconciled, and in his heart thanked Hobotov, who did not even allude to yesterday’s scene and was evidently sparing him. One would never have expected such delicacy from this uncultured man.
“Where is your invalid ?” asked Andrey Yefimitch.
“In the hospital. . . . I have long wanted to show him to you. A very interesting case.”
They went into the hospital yard, and going round the main building, turned towards the lodge where the mental cases were kept, and all this, for some reason, in silence. When they went into the lodge Nikita as usual jumped up and stood at attention.
“One of the patients here has a lung complication.” Hobotov said in an undertone, going into the yard with Andrey Yefimitch. “You wait here, I’ll be back directly. I am going for a stethoscope.”
And he went away.

XVII

It was getting dusk. Ivan Dmitritch was lying on his bed with his face thrust unto his pillow ; the paralytic was sitting motionless, crying quietly and moving his lips. The fat peasant and the former sorter were asleep. It was quiet.
Andrey Yefimitch sat down on Ivan Dmitritch’s bed and waited. But half an hour passed, and instead of Hobotov, Nikita came into the ward with a dressing-gown, some underlinen, and a pair of slippers in a heap on his arm.
“Please change your things, your honour,” he said softly. “Here is your bed ; come this way,” he added, pointing to an empty bedstead which had obviously recently been brought into the ward. “It’s all right ; please God, you will recover.”
Andrey Yefimitch understood it all. Without saying a word he crossed to the bed to which Nikita pointed and sat down ; seeing that Nikita was standing waiting, he undressed entirely and he felt ashamed. Then he put on the hospital clothes ; the drawers were very short, the shirt was long, and the dressing-gown smelt of smoked fish.
“Please God, you will recover,” repeated Nikita, and he gathered up Andrey Yefimitch’s clothes into his arms, went out, and shut the door after him.
“No matter . . .” thought Andrey Yefimitch, wrapping himself in his dressing-gown in a shamefaced way and feeling that he looked like a convict in his new costume. “It’s no matter. . . . It does not matter whether it’s a dress-coat or a uniform or this dressing-gown.”
But how about his watch ? And the notebook that was in the side-pocket ? And his cigarettes ? Where had Nikita taken his clothes ? Now perhaps to the day of his death he would not put on trousers, a waistcoat, and high boots. It was all somehow strange and even incomprehensible at first. Andrey Yefimitch was even now convinced that there was no difference between his landlady’s house and Ward No. 6, that everything in this world was nonsense and vanity of vanities. And yet his hands were trembling, his feet were cold, and he was filled with dread at the thought that soon Ivan Dmitritch would get up and see that he was in a dressing-gown. He got up and walked across the room and sat down again.
Here he had been sitting already half an hour, an hour, and he was miserably sick of it : was it really possible to live here a day, a week, and even years like these people ? Why, he had been sitting here, had walked about and sat down again ; he could get up and look out of window and walk from corner to corner again, and then what ? Sit so all the time, like a post, and think ? No, that was scarcely possible.
Andrey Yefimitch lay down, but at once got up, wiped the cold sweat from his brow with his sleeve and felt that his whole face smelt of smoked fish. He walked about again.
“It’s some misunderstanding . . .” he said, turning out the palms of his hands in perplexity. “It must be cleared up. There is a misunderstanding.”
Meanwhile Ivan Dmitritch woke up ; he sat up and propped his cheeks on his fists. He spat. Then he glanced lazily at the doctor, and apparently for the first minute did not understand ; but soon his sleepy face grew malicious and mocking.
“Aha ! so they have put you in here, too, old fellow ?” he said in a voice husky from sleepiness, screwing up one eye. “Very glad to see you. You sucked the blood of others, and now they will suck yours. Excellent !”
“It’s a misunderstanding . . .” Andrey Yefimitch brought out, frightened by Ivan Dmitritch’s words ; he shrugged his shoulders and repeated : “It’s some misunderstanding.”
Ivan Dmitritch spat again and lay down.
“Cursed life,” he grumbled, “and what’s bitter and insulting, this life will not end in compensation for our sufferings, it will not end with apotheosis as it would in an opera, but with death ; peasants will come and drag one’s dead body by the arms and the legs to the cellar. Ugh ! Well, it does not matter. . . . We shall have our good time in the other world. . . . I shall come here as a ghost from the other world and frighten these reptiles. I’ll turn their hair grey.”
Moiseika returned, and, seeing the doctor, held out his hand.
“Give me one little kopeck,” he said.

XVIII

Andrey Yefimitch walked away to the window and looked out into the open country. It was getting dark, and on the horizon to the right a cold crimson moon was mounting upwards. Not far from the hospital fence, not much more than two hundred yards away, stood a tall white house shut in by a stone wall. This was the prison.
“So this is real life,” thought Andrey Yefimitch, and he felt frightened.
The moon and the prison, and the nails on the fence, and the far-away flames at the bone-charring factory were all terrible. Behind him there was the sound of a sigh. Andrey Yefimitch looked round and saw a man with glittering stars and orders on his breast, who was smiling and slyly winking. And this, too, seemed terrible.
Andrey Yefimitch assured himself that there was nothing special about the moon or the prison, that even sane persons wear orders, and that everything in time will decay and turn to earth, but he was suddenly overcome with desire ; he clutched at the grating with both hands and shook it with all his might. The strong grating did not yield.
Then that it might not be so dreadful he went to Ivan Dmitritch’s bed and sat down.
“I have lost heart, my dear fellow,” he muttered, trembling and wiping away the cold sweat, “I have lost heart.”
“You should be philosophical,” said Ivan Dmitritch ironically.
“My God, my God. . . . Yes, yes. . . . You were pleased to say once that there was no philosophy in Russia, but that all people, even the paltriest, talk philosophy. But you know the philosophizing of the paltriest does not harm anyone,” said Andrey Yefimitch in a tone as if he wanted to cry and complain. “Why, then, that malignant laugh, my friend, and how can these paltry creatures help philosophizing if they are not satisfied ? For an intelligent, educated man, made in God’s image, proud and loving freedom, to have no alternative but to be a doctor in a filthy, stupid, wretched little town, and to spend his whole life among bottles, leeches, mustard plasters ! Quackery, narrowness, vulgarity ! Oh, my God !”
“You are talking nonsense. If you don’t like being a doctor you should have gone in for being a statesman.”
“I could not, I could not do anything. We are weak, my dear friend . . . . I used to be indifferent. I reasoned boldly and soundly, but at the first coarse touch of life upon me I have lost heart. . . . Prostration. . . . . We are weak, we are poor creatures . . . and you, too, my dear friend, you are intelligent, generous, you drew in good impulses with your mother’s milk, but you had hardly entered upon life when you were exhausted and fell ill. . . . Weak, weak !”
Andrey Yefimitch was all the while at the approach of evening tormented by another persistent sensation besides terror and the feeling of resentment. At last he realized that he was longing for a smoke and for beer.
“I am going out, my friend,” he said. “I will tell them to bring a light ; I can’t put up with this. . . . I am not equal to it. . . .”
Andrey Yefimitch went to the door and opened it, but at once Nikita jumped up and barred his way.
“Where are you going ? You can’t, you can’t !” he said. “It’s bedtime.”
“But I’m only going out for a minute to walk about the yard,” said Andrey Yefimitch.
“You can’t, you can’t ; it’s forbidden. You know that yourself.”
“But what difference will it make to anyone if I do go out ?” asked Andrey Yefimitch, shrugging his shoulders. “I don’t understand. Nikita, I must go out !” he said in a trembling voice. “I must.”
“Don’t be disorderly, it’s not right,” Nikita said peremptorily.
“This is beyond everything,” Ivan Dmitritch cried suddenly, and he jumped up. “What right has he not to let you out ? How dare they keep us here ? I believe it is clearly laid down in the law that no one can be deprived of freedom without trial ! It’s an outrage ! It’s tyranny !”
“Of course it’s tyranny,” said Andrey Yefimitch, encouraged by Ivan Dmitritch’s outburst. “I must go out, I want to. He has no right ! Open, I tell you.”
“Do you hear, you dull-witted brute ?” cried Ivan Dmitritch, and he banged on the door with his fist. “Open the door, or I will break it open ! Torturer !”
“Open the door,” cried Andrey Yefimitch, trembling all over ; “I insist !”
“Talk away !” Nikita answered through the door, “talk away. . . .”
“Anyhow, go and call Yevgeny Fyodoritch ! Say that I beg him to come for a minute !”
“His honour will come of himself to-morrow.”
“They will never let us out,” Ivan Dmitritch was going on meanwhile. “They will leave us to rot here ! Oh, Lord, can there really be no hell in the next world, and will these wretches be forgiven ? Where is justice ? Open the door, you wretch ! I am choking !” he cried in a hoarse voice, and flung himself upon the door. “I’ll dash out my brains, murderers !”
Nikita opened the door quickly, and roughly with both his hands and his knee shoved Andrey Yefimitch back, then swung his arm and punched him in the face with his fist. It seemed to Andrey Yefimitch as though a huge salt wave enveloped him from his head downwards and dragged him to the bed ; there really was a salt taste in his mouth : most likely the blood was running from his teeth. He waved his arms as though he were trying to swim out and clutched at a bedstead, and at the same moment felt Nikita hit him twice on the back.
Ivan Dmitritch gave a loud scream. He must have been beaten too.
Then all was still, the faint moonlight came through the grating, and a shadow like a net lay on the floor. It was terrible. Andrey Yefimitch lay and held his breath : he was expecting with horror to be struck again. He felt as though someone had taken a sickle, thrust it into him, and turned it round several times in his breast and bowels. He bit the pillow from pain and clenched his teeth, and all at once through the chaos in his brain there flashed the terrible unbearable thought that these people, who seemed now like black shadows in the moonlight, had to endure such pain day by day for years. How could it have happened that for more than twenty years he had not known it and had refused to know it ? He knew nothing of pain, had no conception of it, so he was not to blame, but his conscience, as inexorable and as rough as Nikita, made him turn cold from the crown of his head to his heels. He leaped up, tried to cry out with all his might, and to run in haste to kill Nikita, and then Hobotov, the superintendent and the assistant, and then himself ; but no sound came from his chest, and his legs would not obey him. Gasping for breath, he tore at the dressing-gown and the shirt on his breast, rent them, and fell senseless on the bed.

XIX

Next morning his head ached, there was a droning in his ears and a feeling of utter weakness all over. He was not ashamed at recalling his weakness the day before. He had been cowardly, had even been afraid of the moon, had openly expressed thoughts and feelings such as he had not expected in himself before ; for instance, the thought that the paltry people who philosophized were really dissatisfied. But now nothing mattered to him.
He ate nothing ; he drank nothing. He lay motionless and silent.
“It is all the same to me,” he thought when they asked him questions. “I am not going to answer. . . . It’s all the same to me.”
After dinner Mihail Averyanitch brought him a quarter pound of tea and a pound of fruit pastilles. Daryushka came too and stood for a whole hour by the bed with an expression of dull grief on her face. Dr. Hobotov visited him. He brought a bottle of bromide and told Nikita to fumigate the ward with something.
Towards evening Andrey Yefimitch died of an apoplectic stroke. At first he had a violent shivering fit and a feeling of sickness ; something revolting as it seemed, penetrating through his whole body, even to his finger-tips, strained from his stomach to his head and flooded his eyes and ears. There was a greenness before his eyes. Andrey Yefimitch understood that his end had come, and remembered that Ivan Dmitritch, Mihail Averyanitch, and millions of people believed in immortality. And what if it really existed ? But he did not want immortality—and he thought of it only for one instant. A herd of deer, extraordinarily beautiful and graceful, of which he had been reading the day before, ran by him ; then a peasant woman stretched out her hand to him with a registered letter . . . . Mihail Averyanitch said something, then it all vanished, and Andrey Yefimitch sank into oblivion for ever.
The hospital porters came, took him by his arms and legs, and carried him away to the chapel.
There he lay on the table, with open eyes, and the moon shed its light upon him at night. In the morning Sergey Sergeyitch came, prayed piously before the crucifix, and closed his former chief’s eyes.
Next day Andrey Yefimitch was buried. Mihail Averyanitch and Daryushka were the only people at the funeral.


13. PEASANTS

I

NIKOLAY TCHIKILDYEEV, a waiter in the Moscow hotel, Slavyansky Bazaar, was taken ill. His legs went numb and his gait was affected, so that on one occasion, as he was going along the corridor, he tumbled and fell down with a tray full of ham and peas. He had to leave his job. All his own savings and his wife’s were spent on doctors and medicines ; they had nothing left to live upon. He felt dull with no work to do, and he made up his mind he must go home to the village. It is better to be ill at home, and living there is cheaper ; and it is a true saying that the walls of home are a help.
He reached Zhukovo towards evening. In his memories of childhood he had pictured his home as bright, snug, comfortable. Now, going into the hut, he was positively frightened ; it was so dark, so crowded, so unclean. His wife Olga and his daughter Sasha, who had come with him, kept looking in bewilderment at the big untidy stove, which filled up almost half the hut and was black with soot and flies. What lots of flies ! The stove was on one side, the beams lay slanting on the walls, and it looked as though the hut were just going to fall to pieces. In the corner, facing the door, under the holy images, bottle labels and newspaper cuttings were stuck on the walls instead of pictures. The poverty, the poverty ! Of the grown-up people there were none at home ; all were at work at the harvest. On the stove was sitting a white-headed girl of eight, unwashed and apathetic ; she did not even glance at them as they came in. On the floor a white cat was rubbing itself against the oven fork.
“Puss, puss !” Sasha called to her. “Puss !”
“She can’t hear,” said the little girl ; “she has gone deaf.”
“How is that ?”
“Oh, she was beaten.”
Nikolay and Olga realized from the first glance what life was like here, but said nothing to one another ; in silence they put down their bundles, and went out into the village street. Their hut was the third from the end, and seemed the very poorest and oldest-looking ; the second was not much better ; but the last one had an iron roof, and curtains in the windows. That hut stood apart, not enclosed ; it was a tavern. The huts were in a single row, and the whole of the little village—quiet and dreamy, with willows, elders, and mountain-ash trees peeping out from the yards—had an attractive look.
Beyond the peasants homesteads there was a slope down to the river, so steep and precipitous that huge stones jutted out bare here and there through the clay. Down the slope, among the stones and holes dug by the potters, ran winding paths ; bits of broken pottery, some brown, some red, lay piled up in heaps, and below there stretched a broad, level, bright green meadow, from which the hay had been already carried, and in which the peasants’ cattle were wandering. The river, three-quarters of a mile from the village, ran twisting and turning, with beautiful leafy banks ; beyond it was again a broad meadow, a herd of cattle, long strings of white geese ; then, just as on the near side, a steep ascent uphill, and on the top of the hill a hamlet, and a church with five domes, and at a little distance the manor-house.
“It’s lovely here in your parts !” said Olga, crossing herself at the sight of the church. “What space, oh Lord !”
Just at that moment the bell began ringing for service (it was Saturday evening). Two little girls, down below, who were dragging up a pail of water, looked round at the church to listen to the bell.
“At this time they are serving the dinners at the Slavyansky Bazaar,” said Nikolay dreamily.
Sitting on the edge of the slope, Nikolay and Olga watched the sun setting, watched the gold and crimson sky reflected in the river, in the church windows, and in the whole air—which was soft and still and unutterably pure as it never was in Moscow. And when the sun had set the flocks and herds passed, bleating and lowing ; geese flew across from the further side of the river, and all sank into silence ; the soft light died away in the air, and the dusk of evening began quickly moving down upon them.
Meanwhile Nikolay’s father and mother, two gaunt, bent, toothless old people, just of the same height, came back. The women—the sisters-in-law Marya and Fyokla—who had been working on the landowner’s estate beyond the river, arrived home, too. Marya, the wife of Nikolay’s brother Kiryak, had six children, and Fyokla, the wife of Nikolay’s brother Denis—who had gone for a soldier—had two ; and when Nikolay, going into the hut, saw all the family, all those bodies big and little moving about on the lockers, in the hanging cradles and in all the corners, and when he saw the greed with which the old father and the women ate the black bread, dipping it in water, he realized he had made a mistake in coming here, sick, penniless, and with a family, too—a great mistake !
“And where is Kiryak ?” he asked after they had exchanged greetings.
“He is in service at the merchant’s,” answered his father ; “a keeper in the woods. He is not a bad peasant, but too fond of his glass.”
“He is no great help !” said the old woman tearfully. “Our men are a grievous lot ; they bring nothing into the house, but take plenty out. Kiryak drinks, and so does the old man ; it is no use hiding a sin ; he knows his way to the tavern. The Heavenly Mother is wroth.”
In honour of the visitors they brought out the samovar. The tea smelt of fish ; the sugar was grey and looked as though it had been nibbled ; cockroaches ran to and fro over the bread and among the crockery. It was disgusting to drink, and the conversation was disgusting, too—about nothing but poverty and illnesses. But before they had time to empty their first cups there came a loud, prolonged, drunken shout from the yard :
“Ma-arya !”
“It looks as though Kiryak were coming,” said the old man. “Speak of the devil.”
All were hushed. And again, soon afterwards, the same shout, coarse and drawn-out as though it came out of the earth :
“Ma-arya !”
Marya, the elder sister-in-law, turned pale and huddled against the stove, and it was strange to see the look of terror on the face of the strong, broad-shouldered, ugly woman. Her daughter, the child who had been sitting on the stove and looked so apathetic, suddenly broke into loud weeping.
“What are you howling for, you plague ?” Fyokla, a handsome woman, also strong and broad-shouldered, shouted to her. “He won’t kill you, no fear !”
From his old father Nikolay learned that Marya was afraid to live in the forest with Kiryak, and that when he was drunk he always came for her, made a row, and beat her mercilessly.
“Ma-arya !” the shout sounded close to the door.
“Protect me, for Christ’s sake, good people !” faltered Marya, breathing as though she had been plunged into very cold water. “Protect me, kind people....”
All the children in the hut began crying, and looking at them, Sasha, too, began to cry. They heard a drunken cough, and a tall, black-bearded peasant wearing a winter cap came into the hut, and was the more terrible because his face could not be seen in the dim light of the little lamp. It was Kiryak. Going up to his wife, he swung his arm and punched her in the face with his fist. Stunned by the blow, she did not utter a sound, but sat down, and her nose instantly began bleeding.
“What a disgrace ! What a disgrace !” muttered the old man, clambering up on to the stove. “Before visitors, too ! It’s a sin !”
The old mother sat silent, bowed, lost in thought ; Fyokla rocked the cradle.
Evidently conscious of inspiring fear, and pleased at doing so, Kiryak seized Marya by the arm, dragged her towards the door, and bellowed like an animal in order to seem still more terrible ; but at that moment he suddenly caught sight of the visitors and stopped.
“Oh, they have come,...” he said, letting his wife go ; “my own brother and his family....”
Staggering and opening wide his red, drunken eyes, he said his prayer before the image and went on :
“My brother and his family have come to the parental home... from Moscow, I suppose. The great capital Moscow, to be sure, the mother of cities.... Excuse me.”
He sank down on the bench near the samovar and began drinking tea, sipping it loudly from the saucer in the midst of general silence.... He drank off a dozen cups, then reclined on the bench and began snoring.
They began going to bed. Nikolay, as an invalid, was put on the stove with his old father ; Sasha lay down on the floor, while Olga went with the other women into the barn.
“Aye, aye, dearie,” she said, lying down on the hay beside Marya ; “you won’t mend your trouble with tears. Bear it in patience, that is all. It is written in the Scriptures : ‘If anyone smite thee on the right cheek, offer him the left one also.’... Aye, aye, dearie.”
Then in a low singsong murmur she told them about Moscow, about her own life, how she had been a servant in furnished lodgings.
“And in Moscow the houses are big, built of brick,” she said ; “and there are ever so many churches, forty times forty, dearie ; and they are all gentry in the houses, so handsome and so proper !”
Marya told her that she had not only never been in Moscow, but had not even been in their own district town ; she could not read or write, and knew no prayers, not even “Our Father.” Both she and Fyokla, the other sister-in-law, who was sitting a little way off listening, were extremely ignorant and could understand nothing. They both disliked their husbands ; Marya was afraid of Kiryak, and whenever he stayed with her she was shaking with fear, and always got a headache from the fumes of vodka and tobacco with which he reeked. And in answer to the question whether she did not miss her husband, Fyokla answered with vexation :
“Miss him !”
They talked a little and sank into silence.
It was cool, and a cock crowed at the top of his voice near the barn, preventing them from sleeping. When the bluish morning light was already peeping through all the crevices, Fyokla got up stealthily and went out, and then they heard the sound of her bare feet running off somewhere.

II

Olga went to church, and took Marya with her. As they went down the path towards the meadow both were in good spirits. Olga liked the wide view, and Marya felt that in her sister-in-law she had someone near and akin to her. The sun was rising. Low down over the meadow floated a drowsy hawk. The river looked gloomy ; there was a haze hovering over it here and there, but on the further bank a streak of light already stretched across the hill. The church was gleaming, and in the manor garden the rooks were cawing furiously.
“The old man is all right,” Marya told her, “but Granny is strict ; she is continually nagging. Our own grain lasted till Carnival. We buy flour now at the tavern. She is angry about it ; she says we eat too much.”
“Aye, aye, dearie ! Bear it in patience, that is all. It is written : ‘Come unto Me, all ye that labour and are heavy laden.’”
Olga spoke sedately, rhythmically, and she walked like a pilgrim woman, with a rapid, anxious step. Every day she read the gospel, read it aloud like a deacon ; a great deal of it she did not understand, but the words of the gospel moved her to tears, and words like “forasmuch as” and “verily” she pronounced with a sweet flutter at her heart. She believed in God, in the Holy Mother, in the Saints ; she believed one must not offend anyone in the world—not simple folks, nor Germans, nor gypsies, nor Jews—and woe even to those who have no compassion on the beasts. She believed this was written in the Holy Scriptures ; and so, when she pronounced phrases from Holy Writ, even though she did not understand them, her face grew softened, compassionate, and radiant.
“What part do you come from ?” Marya asked her.
“I am from Vladimir. Only I was taken to Moscow long ago, when I was eight years old.”
They reached the river. On the further side a woman was standing at the water’s edge, undressing.
“It’s our Fyokla,” said Marya, recognizing her. “She has been over the river to the manor yard. To the stewards. She is a shameless hussy and foul-mouthed—fearfully !”
Fyokla, young and vigorous as a girl, with her black eyebrows and her loose hair, jumped off the bank and began splashing the water with her feet, and waves ran in all directions from her.
“Shameless—dreadfully !” repeated Marya.
The river was crossed by a rickety little bridge of logs, and exactly below it in the clear, limpid water was a shoal of broad-headed mullets. The dew was glistening on the green bushes that looked into the water. There was a feeling of warmth ; it was comforting ! What a lovely morning ! And how lovely life would have been in this world, in all likelihood, if it were not for poverty, horrible, hopeless poverty, from which one can find no refuge ! One had only to look round at the village to remember vividly all that had happened the day before, and the illusion of happiness which seemed to surround them vanished instantly.
They reached the church. Marya stood at the entrance, and did not dare to go farther. She did not dare to sit down either. Though they only began ringing for mass between eight and nine, she remained standing the whole time.
While the gospel was being read the crowd suddenly parted to make way for the family from the great house. Two young girls in white frocks and wide-brimmed hats walked in ; with them a chubby, rosy boy in a sailor suit. Their appearance touched Olga ; she made up her mind from the first glance that they were refined, well-educated, handsome people. Marya looked at them from under her brows, sullenly, dejectedly, as though they were not human beings coming in, but monsters who might crush her if she did not make way for them.
And every time the deacon boomed out something in his bass voice she fancied she heard “Ma-arya !” and she shuddered.

III

The arrival of the visitors was already known in the village, and directly after mass a number of people gathered together in the hut. The Leonytchevs and Matvyeitchevs and the Ilyitchovs came to inquire about their relations who were in service in Moscow. All the lads of Zhukovo who could read and write were packed off to Moscow and hired out as butlers or waiters (while from the village on the other side of the river the boys all became bakers), and that had been the custom from the days of serfdom long ago when a certain Luka Ivanitch, a peasant from Zhukovo, now a legendary figure, who had been a waiter in one of the Moscow clubs, would take none but his fellow-villagers into his service, and found jobs for them in taverns and restaurants ; and from that time the village of Zhukovo was always called among the inhabitants of the surrounding districts Slaveytown. Nikolay had been taken to Moscow when he was eleven, and Ivan Makaritch, one of the Matvyeitchevs, at that time a headwaiter in the “Hermitage” garden, had put him into a situation. And now, addressing the Matvyeitchevs, Nikolay said emphatically :
“Ivan Makaritch was my benefactor, and I am bound to pray for him day and night, as it is owing to him I have become a good man.”
“My good soul !” a tall old woman, the sister of Ivan Makaritch, said tearfully, “and not a word have we heard about him, poor dear.”
“In the winter he was in service at Omon’s, and this season there was a rumour he was somewhere out of town, in gardens.... He has aged ! In old days he would bring home as much as ten roubles a day in the summer-time, but now things are very quiet everywhere. The old man frets.”
The women looked at Nikolay’s feet, shod in felt boots, and at his pale face, and said mournfully :
“You are not one to get on, Nikolay Osipitch ; you are not one to get on ! No, indeed !”
And they all made much of Sasha. She was ten years old, but she was little and very thin, and might have been taken for no more than seven. Among the other little girls, with their sunburnt faces and roughly cropped hair, dressed in long faded smocks, she with her white little face, with her big dark eyes, with a red ribbon in her hair, looked funny, as though she were some little wild creature that had been caught and brought into the hut.
“She can read, too,” Olga said in her praise, looking tenderly at her daughter. “Read a little, child !” she said, taking the gospel from the corner. “You read, and the good Christian people will listen.”
The testament was an old and heavy one in leather binding, with dog’s-eared edges, and it exhaled a smell as though monks had come into the hut. Sasha raised her eyebrows and began in a loud rhythmic chant :
“‘And the angel of the Lord... appeared unto Joseph, saying unto him : Rise up, and take the Babe and His mother.’”
“The Babe and His mother,” Olga repeated, and flushed all over with emotion.
“‘And flee into Egypt,... and tarry there until such time as...’”
At the word “tarry” Olga could not refrain from tears. Looking at her, Marya began to whimper, and after her Ivan Makaritch’s sister. The old father cleared his throat, and bustled about to find something to give his grand-daughter, but, finding nothing, gave it up with a wave of his hand. And when the reading was over the neighbours dispersed to their homes, feeling touched and very much pleased with Olga and Sasha.
As it was a holiday, the family spent the whole day at home. The old woman, whom her husband, her daughters-in-law, her grandchildren all alike called Granny, tried to do everything herself ; she heated the stove and set the samovar with her own hands, even waited at the midday meal, and then complained that she was worn out with work. And all the time she was uneasy for fear someone should eat a piece too much, or that her husband and daughters-in-law would sit idle. At one time she would hear the tavern-keeper’s geese going at the back of the huts to her kitchen-garden, and she would run out of the hut with a long stick and spend half an hour screaming shrilly by her cabbages, which were as gaunt and scraggy as herself ; at another time she fancied that a crow had designs on her chickens, and she rushed to attack it with loud words of abuse. She was cross and grumbling from morning till night. And often she raised such an outcry that passers-by stopped in the street.
She was not affectionate towards the old man, reviling him as a lazy-bones and a plague. He was not a responsible, reliable peasant, and perhaps if she had not been continually nagging at him he would not have worked at all, but would have simply sat on the stove and talked. He talked to his son at great length about certain enemies of his, complained of the insults he said he had to put up with every day from the neighbours, and it was tedious to listen to him.
“Yes,” he would say, standing with his arms akimbo, “yes.... A week after the Exaltation of the Cross I sold my hay willingly at thirty kopecks a pood.... Well and good.... So you see I was taking the hay in the morning with a good will ; I was interfering with no one. In an unlucky hour I see the village elder, Antip Syedelnikov, coming out of the tavern. ‘Where are you taking it, you ruffian ?’ says he, and takes me by the ear.”
Kiryak had a fearful headache after his drinking bout, and was ashamed to face his brother.
“What vodka does ! Ah, my God !” he muttered, shaking his aching head. “For Christ’s sake, forgive me, brother and sister ; I’m not happy myself.”
As it was a holiday, they bought a herring at the tavern and made a soup of the herring’s head. At midday they all sat down to drink tea, and went on drinking it for a long time, till they were all perspiring ; they looked positively swollen from the tea-drinking, and after it began sipping the broth from the herring’s head, all helping themselves out of one bowl. But the herring itself Granny had hidden.
In the evening a potter began firing pots on the ravine. In the meadow below the girls got up a choral dance and sang songs. They played the concertina. And on the other side of the river a kiln for baking pots was lighted, too, and the girls sang songs, and in the distance the singing sounded soft and musical. The peasants were noisy in and about the tavern. They were singing with drunken voices, each on his own account, and swearing at one another, so that Olga could only shudder and say :
“Oh, holy Saints !”
She was amazed that the abuse was incessant, and those who were loudest and most persistent in this foul language were the old men who were so near their end. And the girls and children heard the swearing, and were not in the least disturbed by it, and it was evident that they were used to it from their cradles.
It was past midnight, the kilns on both sides of the river were put out, but in the meadow below and in the tavern the merrymaking still went on. The old father and Kiryak, both drunk, walking arm-in-arm and jostling against each other’s shoulders, went to the barn where Olga and Marya were lying.
“Let her alone,” the old man persuaded him ; “let her alone.... She is a harmless woman.... It’s a sin....”
“Ma-arya !” shouted Kiryak.
“Let her be.... It’s a sin.... She is not a bad woman.”
Both stopped by the barn and went on.
“I lo-ove the flowers of the fi-ield,” the old man began singing suddenly in a high, piercing tenor. “I lo-ove to gather them in the meadows !”
Then he spat, and with a filthy oath went into the hut.

IV

Granny put Sasha by her kitchen-garden and told her to keep watch that the geese did not go in. It was a hot August day. The tavernkeeper’s geese could make their way into the kitchen-garden by the backs of the huts, but now they were busily engaged picking up oats by the tavern, peacefully conversing together, and only the gander craned his head high as though trying to see whether the old woman were coming with her stick. The other geese might come up from below, but they were now grazing far away the other side of the river, stretched out in a long white garland about the meadow. Sasha stood about a little, grew weary, and, seeing that the geese were not coming, went away to the ravine.
There she saw Marya’s eldest daughter Motka, who was standing motionless on a big stone, staring at the church. Marya had given birth to thirteen children, but she only had six living, all girls, not one boy, and the eldest was eight. Motka in a long smock was standing barefooted in the full sunshine ; the sun was blazing down right on her head, but she did not notice that, and seemed as though turned to stone. Sasha stood beside her and said, looking at the church :
“God lives in the church. Men have lamps and candles, but God has little green and red and blue lamps like little eyes. At night God walks about the church, and with Him the Holy Mother of God and Saint Nikolay, thud, thud, thud !... And the watchman is terrified, terrified ! Aye, aye, dearie,” she added, imitating her mother. “And when the end of the world comes all the churches will be carried up to heaven.”
“With the-ir be-ells ?” Motka asked in her deep voice, drawling every syllable.
“With their bells. And when the end of the world comes the good will go to Paradise, but the angry will burn in fire eternal and unquenchable, dearie. To my mother as well as to Marya God will say : ‘You never offended anyone, and for that go to the right to Paradise’ ; but to Kiryak and Granny He will say : ‘You go to the left into the fire.’ And anyone who has eaten meat in Lent will go into the fire, too.”
She looked upwards at the sky, opening wide her eyes, and said :
“Look at the sky without winking, you will see angels.”
Motka began looking at the sky, too, and a minute passed in silence.
“Do you see them ?” asked Sasha.
“I don’t,” said Motka in her deep voice.
“But I do. Little angels are flying about the sky and flap, flap with their little wings as though they were gnats.”
Motka thought for a little, with her eyes on the ground, and asked :
“Will Granny burn ?”
“She will, dearie.”
From the stone an even gentle slope ran down to the bottom, covered with soft green grass, which one longed to lie down on or to touch with one’s hands... Sasha lay down and rolled to the bottom. Motka with a grave, severe face, taking a deep breath, lay down, too, and rolled to the bottom, and in doing so tore her smock from the hem to the shoulder.
“What fun it is !” said Sasha, delighted.
They walked up to the top to roll down again, but at that moment they heard a shrill, familiar voice. Oh, how awful it was ! Granny, a toothless, bony, hunchbacked figure, with short grey hair which was fluttering in the wind, was driving the geese out of the kitchen-garden with a long stick, shouting.
“They have trampled all the cabbages, the damned brutes ! I’d cut your throats, thrice accursed plagues ! Bad luck to you !”
She saw the little girls, flung down the stick and picked up a switch, and, seizing Sasha by the neck with her fingers, thin and hard as the gnarled branches of a tree, began whipping her. Sasha cried with pain and terror, while the gander, waddling and stretching his neck, went up to the old woman and hissed at her, and when he went back to his flock all the geese greeted him approvingly with “Ga-ga-ga !” Then Granny proceeded to whip Motka, and in this Motka’s smock was torn again. Feeling in despair, and crying loudly, Sasha went to the hut to complain. Motka followed her ; she, too, was crying on a deeper note, without wiping her tears, and her face was as wet as though it had been dipped in water.
“Holy Saints !” cried Olga, aghast, as the two came into the hut. “Queen of Heaven !”
Sasha began telling her story, while at the same time Granny walked in with a storm of shrill cries and abuse ; then Fyokla flew into a rage, and there was an uproar in the hut.
“Never mind, never mind !” Olga, pale and upset, tried to comfort them, stroking Sasha’s head. “She is your grandmother ; it’s a sin to be angry with her. Never mind, my child.”
Nikolay, who was worn out already by the everlasting hubbub, hunger, stifling fumes, filth, who hated and despised the poverty, who was ashamed for his wife and daughter to see his father and mother, swung his legs off the stove and said in an irritable, tearful voice, addressing his mother :
“You must not beat her ! You have no right to beat her !”
“You lie rotting on the stove, you wretched creature !” Fyokla shouted at him spitefully. “The devil brought you all on us, eating us out of house and home.”
Sasha and Motka and all the little girls in the hut huddled on the stove in the corner behind Nikolay’s back, and from that refuge listened in silent terror, and the beating of their little hearts could be distinctly heard. Whenever there is someone in a family who has long been ill, and hopelessly ill, there come painful moments when all timidly, secretly, at the bottom of their hearts long for his death ; and only the children fear the death of someone near them, and always feel horrified at the thought of it. And now the children, with bated breath, with a mournful look on their faces, gazed at Nikolay and thought that he was soon to die ; and they wanted to cry and to say something friendly and compassionate to him.
He pressed close to Olga, as though seeking protection, and said to her softly in a quavering voice :
“Olya darling, I can’t stay here longer. It’s more than I can bear. For God’s sake, for Christ’s sake, write to your sister Klavdia Abramovna. Let her sell and pawn everything she has ; let her send us the money. We will go away from here. Oh, Lord,” he went on miserably, “to have one peep at Moscow ! If I could see it in my dreams, the dear place !”
And when the evening came on, and it was dark in the hut, it was so dismal that it was hard to utter a word. Granny, very ill-tempered, soaked some crusts of rye bread in a cup, and was a long time, a whole hour, sucking at them. Marya, after milking the cow, brought in a pail of milk and set it on a bench ; then Granny poured it from the pail into a jug just as slowly and deliberately, evidently pleased that it was now the Fast of the Assumption, so that no one would drink milk and it would be left untouched. And she only poured out a very little in a saucer for Fyokla’s baby. When Marya and she carried the jug down to the cellar Motka suddenly stirred, clambered down from the stove, and going to the bench where stood the wooden cup full of crusts, sprinkled into it some milk from the saucer.
Granny, coming back into the hut, sat down to her soaked crusts again, while Sasha and Motka, sitting on the stove, gazed at her, and they were glad that she had broken her fast and now would go to hell. They were comforted and lay down to sleep, and Sasha as she dozed off to sleep imagined the Day of Judgment : a huge fire was burning, somewhat like a potter’s kiln, and the Evil One, with horns like a cow’s, and black all over, was driving Granny into the fire with a long stick, just as Granny herself had been driving the geese.

V

On the day of the Feast of the Assumption, between ten and eleven in the evening, the girls and lads who were merrymaking in the meadow suddenly raised a clamour and outcry, and ran in the direction of the village ; and those who were above on the edge of the ravine could not for the first moment make out what was the matter.
“Fire ! Fire !” they heard desperate shouts from below. “The village is on fire !”
Those who were sitting above looked round, and a terrible and extraordinary spectacle met their eyes. On the thatched roof of one of the end cottages stood a column of flame, seven feet high, which curled round and scattered sparks in all directions as though it were a fountain. And all at once the whole roof burst into bright flame, and the crackling of the fire was audible.
The light of the moon was dimmed, and the whole village was by now bathed in a red quivering glow : black shadows moved over the ground, there was a smell of burning, and those who ran up from below were all gasping and could not speak for trembling ; they jostled against each other, fell down, and they could hardly see in the unaccustomed light, and did not recognize each other. It was terrible. What seemed particularly dreadful was that doves were flying over the fire in the smoke ; and in the tavern, where they did not yet know of the fire, they were still singing and playing the concertina as though there were nothing the matter.
“Uncle Semyon’s on fire,” shouted a loud, coarse voice.
Marya was fussing about round her hut, weeping and wringing her hands, while her teeth chattered, though the fire was a long way off at the other end of the village. Nikolay came out in high felt boots, the children ran out in their little smocks. Near the village constable’s hut an iron sheet was struck. Boom, boom, boom !... floated through the air, and this repeated, persistent sound sent a pang to the heart and turned one cold. The old women stood with the holy ikons. Sheep, calves, cows were driven out of the back-yards into the street ; boxes, sheepskins, tubs were carried out. A black stallion, who was kept apart from the drove of horses because he kicked and injured them, on being set free ran once or twice up and down the village, neighing and pawing the ground ; then suddenly stopped short near a cart and began kicking it with his hind-legs.
They began ringing the bells in the church on the other side of the river.
Near the burning hut it was hot and so light that one could distinctly see every blade of grass. Semyon, a red-haired peasant with a long nose, wearing a reefer-jacket and a cap pulled down right over his ears, sat on one of the boxes which they had succeeded in bringing out : his wife was lying on her face, moaning and unconscious. A little old man of eighty, with a big beard, who looked like a gnome—not one of the villagers, though obviously connected in some way with the fire—walked about bareheaded, with a white bundle in his arms. The glare was reflected on his bald head. The village elder, Antip Syedelnikov, as swarthy and black-haired as a gypsy, went up to the hut with an axe, and hacked out the windows one after another—no one knew why—then began chopping up the roof.
“Women, water !” he shouted. “Bring the engine ! Look sharp !”
The peasants, who had been drinking in the tavern just before, dragged the engine up. They were all drunk ; they kept stumbling and falling down, and all had a helpless expression and tears in their eyes.
“Wenches, water !” shouted the elder, who was drunk, too. “Look sharp, wenches !”
The women and the girls ran downhill to where there was a spring, and kept hauling pails and buckets of water up the hill, and, pouring it into the engine, ran down again. Olga and Marya and Sasha and Motka all brought water. The women and the boys pumped the water ; the pipe hissed, and the elder, directing it now at the door, now at the windows, held back the stream with his finger, which made it hiss more sharply still.
“Bravo, Antip !” voices shouted approvingly. “Do your best.”
Antip went inside the hut into the fire and shouted from within.
“Pump ! Bestir yourselves, good Christian folk, in such a terrible mischance !”
The peasants stood round in a crowd, doing nothing but staring at the fire. No one knew what to do, no one had the sense to do anything, though there were stacks of wheat, hay, barns, and piles of faggots standing all round. Kiryak and old Osip, his father, both tipsy, were standing there, too. And as though to justify his doing nothing, old Osip said, addressing the woman who lay on the ground :
“What is there to trouble about, old girl ! The hut is insured—why are you taking on ?”
Semyon, addressing himself first to one person and then to another, kept describing how the fire had started.
“That old man, the one with the bundle, a house-serf of General Zhukov’s.... He was cook at our general’s, God rest his soul ! He came over this evening : ‘Let me stay the night,’ says he.... Well, we had a glass, to be sure.... The wife got the samovar—she was going to give the old fellow a cup of tea, and in an unlucky hour she set the samovar in the entrance. The sparks from the chimney must have blown straight up to the thatch ; that’s how it was. We were almost burnt ourselves. And the old fellow’s cap has been burnt ; what a shame !”
And the sheet of iron was struck indefatigably, and the bells kept ringing in the church the other side of the river. In the glow of the fire, Olga, breathless, looking with horror at the red sheep and the pink doves flying in the smoke, kept running down the hill and up again. It seemed to her that the ringing went to her heart with a sharp stab, that the fire would never be over, that Sasha was lost.... And when the ceiling of the hut fell in with a crash, the thought that now the whole village would be burnt made her weak and faint, and she could not go on fetching water, but sat down on the ravine, setting the pail down near her ; beside her and below her, the peasant women sat wailing as though at a funeral.
Then the stewards and watchmen from the estate the other side of the river arrived in two carts, bringing with them a fire-engine. A very young student in an unbuttoned white tunic rode up on horseback. There was the thud of axes. They put a ladder to the burning framework of the house, and five men ran up it at once. Foremost of them all was the student, who was red in the face and shouting in a harsh hoarse voice, and in a tone as though putting out fires was a thing he was used to. They pulled the house to pieces, a beam at a time ; they dragged away the corn, the hurdles, and the stacks that were near.
“Don’t let them break it up !” cried stern voices in the crowd. “Don’t let them.”
Kiryak made his way up to the hut with a resolute air, as though he meant to prevent the newcomers from breaking up the hut, but one of the workmen turned him back with a blow in his neck. There was the sound of laughter, the workman dealt him another blow, Kiryak fell down, and crawled back into the crowd on his hands and knees.
Two handsome girls in hats, probably the student’s sisters, came from the other side of the river. They stood a little way off, looking at the fire. The beams that had been dragged apart were no longer burning, but were smoking vigorously ; the student, who was working the hose, turned the water, first on the beams, then on the peasants, then on the women who were bringing the water.
“George !” the girls called to him reproachfully in anxiety, “George !”
The fire was over. And only when they began to disperse they noticed that the day was breaking, that everyone was pale and rather dark in the face, as it always seems in the early morning when the last stars are going out. As they separated, the peasants laughed and made jokes about General Zhukov’s cook and his cap which had been burnt ; they already wanted to turn the fire into a joke, and even seemed sorry that it had so soon been put out.
“How well you extinguished the fire, sir !” said Olga to the student. “You ought to come to us in Moscow : there we have a fire every day.”
“Why, do you come from Moscow ?” asked one of the young ladies.
“Yes, miss. My husband was a waiter at the Slavyansky Bazaar. And this is my daughter,” she said, indicating Sasha, who was cold and huddling up to her. “She is a Moscow girl, too.”
The two young ladies said something in French to the student, and he gave Sasha a twenty-kopeck piece.
Old Father Osip saw this, and there was a gleam of hope in his face.
“We must thank God, your honour, there was no wind,” he said, addressing the student, “or else we should have been all burnt up together. Your honour, kind gentlefolks,” he added in embarrassment in a lower tone, “the morning’s chilly... something to warm one... half a bottle to your honour’s health.”
Nothing was given him, and clearing his throat he slouched home. Olga stood afterwards at the end of the street and watched the two carts crossing the river by the ford and the gentlefolks walking across the meadow ; a carriage was waiting for them the other side of the river. Going into the hut, she described to her husband with enthusiasm :
“Such good people ! And so beautiful ! The young ladies were like cherubim.”
“Plague take them !” Fyokla, sleepy, said spitefully.

VI

Marya thought herself unhappy, and said that she would be very glad to die ; Fyokla, on the other hand, found all this life to her taste : the poverty, the uncleanliness, and the incessant quarrelling. She ate what was given her without discrimination ; slept anywhere, on whatever came to hand. She would empty the slops just at the porch, would splash them out from the doorway, and then walk barefoot through the puddle. And from the very first day she took a dislike to Olga and Nikolay just because they did not like this life.
“We shall see what you’ll find to eat here, you Moscow gentry !” she said malignantly. “We shall see !”
One morning, it was at the beginning of September, Fyokla, vigorous, good-looking, and rosy from the cold, brought up two pails of water ; Marya and Olga were sitting meanwhile at the table drinking tea.
“Tea and sugar,” said Fyokla sarcastically. “The fine ladies !” she added, setting down the pails. “You have taken to the fashion of tea every day. You better look out that you don’t burst with your tea-drinking,” she went on, looking with hatred at Olga. “That’s how you have come by your fat mug, having a good time in Moscow, you lump of flesh !” She swung the yoke and hit Olga such a blow on the shoulder that the two sisters-in-law could only clasp their hands and say :
“Oh, holy Saints !”
Then Fyokla went down to the river to wash the clothes, swearing all the time so loudly that she could be heard in the hut.
The day passed and was followed by the long autumn evening. They wound silk in the hut ; everyone did it except Fyokla ; she had gone over the river. They got the silk from a factory close by, and the whole family working together earned next to nothing, twenty kopecks a week.
“Things were better in the old days under the gentry,” said the old father as he wound silk. “You worked and ate and slept, everything in its turn. At dinner you had cabbage-soup and boiled grain, and at supper the same again. Cucumbers and cabbage in plenty : you could eat to your heart’s content, as much as you wanted. And there was more strictness. Everyone minded what he was about.”
The hut was lighted by a single little lamp, which burned dimly and smoked. When someone screened the lamp and a big shadow fell across the window, the bright moonlight could be seen. Old Osip, speaking slowly, told them how they used to live before the emancipation ; how in those very parts, where life was now so poor and so dreary, they used to hunt with harriers, greyhounds, retrievers, and when they went out as beaters the peasants were given vodka ; how whole waggonloads of game used to be sent to Moscow for the young masters ; how the bad were beaten with rods or sent away to the Tver estate, while the good were rewarded. And Granny told them something, too. She remembered everything, positively everything. She described her mistress, a kind, God-fearing woman, whose husband was a profligate and a rake, and all of whose daughters made unlucky marriages : one married a drunkard, another married a workman, the other eloped secretly (Granny herself, at that time a young girl, helped in the elopement), and they had all three as well as their mother died early from grief. And remembering all this, Granny positively began to shed tears.
All at once someone knocked at the door, and they all started.
“Uncle Osip, give me a night’s lodging.”
The little bald old man, General Zhukov’s cook, the one whose cap had been burnt, walked in. He sat down and listened, then he, too, began telling stories of all sorts. Nikolay, sitting on the stove with his legs hanging down, listened and asked questions about the dishes that were prepared in the old days for the gentry. They talked of rissoles, cutlets, various soups and sauces, and the cook, who remembered everything very well, mentioned dishes that are no longer served. There was one, for instance—a dish made of bulls’ eyes, which was called “waking up in the morning.”
“And used you to do cutlets a la marechal ?” asked Nikolay.
“No.”
Nikolay shook his head reproachfully and said :
“Tut, tut ! You were not much of a cook !”
The little girls sitting and lying on the stove stared down without bJlinking ; it seemed as though there were a great many of them, like cherubim in the clouds. They liked the stories : they were breathless ; they shuddered and turned pale with alternate rapture and terror, and they listened breathlessly, afraid to stir, to Granny, whose stories were the most interesting of all.
They lay down to sleep in silence ; and the old people, troubled and excited by their reminiscences, thought how precious was youth, of which, whatever it might have been like, nothing was left in the memory but what was living, joyful, touching, and how terribly cold was death, which was not far off, better not think of it ! The lamp died down. And the dusk, and the two little windows sharply defined by the moonlight, and the stillness and the creak of the cradle, reminded them for some reason that life was over, that nothing one could do would bring it back.... You doze off, you forget yourself, and suddenly someone touches your shoulder or breathes on your cheek—and sleep is gone ; your body feels cramped, and thoughts of death keep creeping into your mind. You turn on the other side : death is forgotten, but old dreary, sickening thoughts of poverty, of food, of how dear flour is getting, stray through the mind, and a little later again you remember that life is over and you cannot bring it back....
“Oh, Lord !” sighed the cook.
Someone gave a soft, soft tap at the window. It must be Fyokla come back. Olga got up, and yawning and whispering a prayer, opened the door, then drew the bolt in the outer room, but no one came in ; only from the street came a cold draught and a sudden brightness from the moonlight. The street, still and deserted, and the moon itself floating across the sky, could be seen at the open door.
“Who is there ?” called Olga.
“I,” she heard the answer—“it is I.”
Near the door, crouching against the wall, stood Fyokla, absolutely naked. She was shivering with cold, her teeth were chattering, and in the bright moonlight she looked very pale, strange, and beautiful. The shadows on her, and the bright moonlight on her skin, stood out vividly, and her dark eyebrows and firm, youthful bosom were defined with peculiar distinctness.
“The ruffians over there undressed me and turned me out like this,” she said. “I’ve come home without my clothes... naked as my mother bore me. Bring me something to put on.”
“But go inside !” Olga said softly, beginning to shiver, too.
“I don’t want the old folks to see.” Granny was, in fact, already stirring and muttering, and the old father asked : “Who is there ?” Olga brought her own smock and skirt, dressed Fyokla, and then both went softly into the inner room, trying not to make a noise with the door.
“Is that you, you sleek one ?” Granny grumbled angrily, guessing who it was. “Fie upon you, nightwalker !... Bad luck to you !”
“It’s all right, it’s all right,” whispered Olga, wrapping Fyokla up ; “it’s all right, dearie.”
All was stillness again. They always slept badly ; everyone was kept awake by something worrying and persistent : the old man by the pain in his back, Granny by anxiety and anger, Marya by terror, the children by itch and hunger. Now, too, their sleep was troubled ; they kept turning over from one side to the other, talking in their sleep, getting up for a drink.
Fyokla suddenly broke into a loud, coarse howl, but immediately checked herself, and only uttered sobs from time to time, growing softer and on a lower note, until she relapsed into silence. From time to time from the other side of the river there floated the sound of the beating of the hours ; but the time seemed somehow strange—five was struck and then three.
“Oh Lord !” sighed the cook.
Looking at the windows, it was difficult to tell whether it was still moonlight or whether the dawn had begun. Marya got up and went out, and she could be heard milking the cows and saying, “Stea-dy !” Granny went out, too. It was still dark in the hut, but all the objects in it could be discerned.
Nikolay, who had not slept all night, got down from the stove. He took his dress-coat out of a green box, put it on, and going to the window, stroked the sleeves and took hold of the coat-tails—and smiled. Then he carefully took off the coat, put it away in his box, and lay down again.
Marya came in again and began lighting the stove. She was evidently hardly awake, and seemed dropping asleep as she walked. Probably she had had some dream, or the stories of the night before came into her mind as, stretching luxuriously before the stove, she said :
“No, freedom is better.”

VII

The master arrived—that was what they called the police inspector. When he would come and what he was coming for had been known for the last week. There were only forty households in Zhukovo, but more than two thousand roubles of arrears of rates and taxes had accumulated.
The police inspector stopped at the tavern. He drank there two glasses of tea, and then went on foot to the village elder’s hut, near which a crowd of those who were in debt stood waiting. The elder, Antip Syedelnikov, was, in spite of his youth—he was only a little over thirty—strict and always on the side of the authorities, though he himself was poor and did not pay his taxes regularly. Evidently he enjoyed being elder, and liked the sense of authority, which he could only display by strictness. In the village council the peasants were afraid of him and obeyed him. It would sometimes happen that he would pounce on a drunken man in the street or near the tavern, tie his hands behind him, and put him in the lock-up. On one occasion he even put Granny in the lock-up because she went to the village council instead of Osip, and began swearing, and he kept her there for a whole day and night. He had never lived in a town or read a book, but somewhere or other had picked up various learned expressions, and loved to make use of them in conversation, and he was respected for this though he was not always understood.
When Osip came into the village elder’s hut with his tax book, the police inspector, a lean old man with a long grey beard, in a grey tunic, was sitting at a table in the passage, writing something. It was clean in the hut ; all the walls were dotted with pictures cut out of the illustrated papers, and in the most conspicuous place near the ikon there was a portrait of the Battenburg who was the Prince of Bulgaria. By the table stood Antip Syedelnikov with his arms folded.
“There is one hundred and nineteen roubles standing against him,” he said when it came to Osip’s turn. “Before Easter he paid a rouble, and he has not paid a kopeck since.”
The police inspector raised his eyes to Osip and asked :
“Why is this, brother ?”
“Show Divine mercy, your honour,” Osip began, growing agitated. “Allow me to say last year the gentleman at Lutorydsky said to me, ‘Osip,’ he said, ‘sell your hay... you sell it,’ he said. Well, I had a hundred poods for sale ; the women mowed it on the water-meadow. Well, we struck a bargain all right, willingly....”
He complained of the elder, and kept turning round to the peasants as though inviting them to bear witness ; his face flushed red and perspired, and his eyes grew sharp and angry.
“I don’t know why you are saying all this,” said the police inspector. “I am asking you... I am asking you why you don’t pay your arrears. You don’t pay, any of you, and am I to be responsible for you ?”
“I can’t do it.”
“His words have no sequel, your honour,” said the elder. “The Tchikildyeevs certainly are of a defective class, but if you will just ask the others, the root of it all is vodka, and they are a very bad lot. With no sort of understanding.”
The police inspector wrote something down, and said to Osip quietly, in an even tone, as though he were asking him for water :
“Be off.”
Soon he went away ; and when he got into his cheap chaise and cleared his throat, it could be seen from the very expression of his long thin back that he was no longer thinking of Osip or of the village elder, nor of the Zhukovo arrears, but was thinking of his own affairs. Before he had gone three-quarters of a mile Antip was already carrying off the samovar from the Tchikildyeevs’ cottage, followed by Granny, screaming shrilly and straining her throat :
“I won’t let you have it, I won’t let you have it, damn you !”
He walked rapidly with long steps, and she pursued him panting, almost falling over, a bent, ferocious figure ; her kerchief slipped on to her shoulders, her grey hair with greenish lights on it was blown about in the wind. She suddenly stopped short, and like a genuine rebel, fell to beating her breast with her fists and shouting louder than ever in a sing-song voice, as though she were sobbing :
“Good Christians and believers in God ! Neighbours, they have ill-treated me ! Kind friends, they have oppressed me ! Oh, oh ! dear people, take my part.”
“Granny, Granny !” said the village elder sternly, “have some sense in your head !”
It was hopelessly dreary in the Tchikildyeevs’ hut without the samovar ; there was something humiliating in this loss, insulting, as though the honour of the hut had been outraged. Better if the elder had carried off the table, all the benches, all the pots—it would not have seemed so empty. Granny screamed, Marya cried, and the little girls, looking at her, cried, too. The old father, feeling guilty, sat in the corner with bowed head and said nothing. And Nikolay, too, was silent. Granny loved him and was sorry for him, but now, forgetting her pity, she fell upon him with abuse, with reproaches, shaking her fist right in his face. She shouted that it was all his fault ; why had he sent them so little when he boasted in his letters that he was getting fifty roubles a month at the Slavyansky Bazaar ? Why had he come, and with his family, too ? If he died, where was the money to come from for his funeral...? And it was pitiful to look at Nikolay, Olga, and Sasha.
The old father cleared his throat, took his cap, and went off to the village elder. Antip was soldering something by the stove, puffing out his cheeks ; there was a smell of burning. His children, emaciated and unwashed, no better than the Tchikildyeevs, were scrambling about the floor ; his wife, an ugly, freckled woman with a prominent stomach, was winding silk. They were a poor, unlucky family, and Antip was the only one who looked vigorous and handsome. On a bench there were five samovars standing in a row. The old man said his prayer to Battenburg and said :
“Antip, show the Divine mercy. Give me back the samovar, for Christ’s sake !”
“Bring three roubles, then you shall have it.”
“I can’t do it !”
Antip puffed out his cheeks, the fire roared and hissed, and the glow was reflected in the samovar. The old man crumpled up his cap and said after a moment’s thought :
“You give it me back.”
The swarthy elder looked quite black, and was like a magician ; he turned round to Osip and said sternly and rapidly :
“It all depends on the rural captain. On the twenty-sixth instant you can state the grounds for your dissatisfaction before the administrative session, verbally or in writing.”
Osip did not understand a word, but he was satisfied with that and went home.
Ten days later the police inspector came again, stayed an hour and went away. During those days the weather had changed to cold and windy ; the river had been frozen for some time past, but still there was no snow, and people found it difficult to get about. On the eve of a holiday some of the neighbours came in to Osip’s to sit and have a talk. They did not light the lamp, as it would have been a sin to work, but talked in the darkness. There were some items of news, all rather unpleasant. In two or three households hens had been taken for the arrears, and had been sent to the district police station, and there they had died because no one had fed them ; they had taken sheep, and while they were being driven away tied to one another, shifted into another cart at each village, one of them had died. And now they were discussing the question, who was to blame ?
“The Zemstvo,” said Osip. “Who else ?”
“Of course it is the Zemstvo.”
The Zemstvo was blamed for everything—for the arrears, and for the oppressions, and for the failure of the crops, though no one of them knew what was meant by the Zemstvo. And this dated from the time when well-to-do peasants who had factories, shops, and inns of their own were members of the Zemstvos, were dissatisfied with them, and took to swearing at the Zemstvos in their factories and inns.
They talked of God’s not sending the snow ; they had to bring in wood for fuel, and there was no driving nor walking in the frozen ruts. In old days fifteen to twenty years ago conversation was much more interesting in Zhukovo. In those days every old man looked as though he were treasuring some secret ; as though he knew something and was expecting something. They used to talk about an edict in golden letters, about the division of lands, about new land, about treasures ; they hinted at something. Now the people of Zhukovo had no mystery at all ; their whole life was bare and open in the sight of all, and they could talk of nothing but poverty, food, there being no snow yet....
There was a pause. Then they thought again of the hens, of the sheep, and began discussing whose fault it was.
“The Zemstvo,” said Osip wearily. “Who else ?”

VIII

The parish church was nearly five miles away at Kosogorovo, and the peasants only attended it when they had to do so for baptisms, weddings, or funerals ; they went to the services at the church across the river. On holidays in fine weather the girls dressed up in their best and went in a crowd together to church, and it was a cheering sight to see them in their red, yellow, and green dresses cross the meadow ; in bad weather they all stayed at home. They went for the sacrament to the parish church. From each of those who did not manage in Lent to go to confession in readiness for the sacrament the parish priest, going the round of the huts with the cross at Easter, took fifteen kopecks.
The old father did not believe in God, for he hardly ever thought about Him ; he recognized the supernatural, but considered it was entirely the women’s concern, and when religion or miracles were discussed before him, or a question were put to him, he would say reluctantly, scratching himself :
“Who can tell !”
Granny believed, but her faith was somewhat hazy ; everything was mixed up in her memory, and she could scarcely begin to think of sins, of death, of the salvation of the soul, before poverty and her daily cares took possession of her mind, and she instantly forgot what she was thinking about. She did not remember the prayers, and usually in the evenings, before lying down to sleep, she would stand before the ikons and whisper :
“Holy Mother of Kazan, Holy Mother of Smolensk, Holy Mother of Troerutchitsy...”
Marya and Fyokla crossed themselves, fasted, and took the sacrament every year, but understood nothing. The children were not taught their prayers, nothing was told them about God, and no moral principles were instilled into them ; they were only forbidden to eat meat or milk in Lent. In the other families it was much the same : there were few who believed, few who understood. At the same time everyone loved the Holy Scripture, loved it with a tender, reverent love ; but they had no Bible, there was no one to read it and explain it, and because Olga sometimes read them the gospel, they respected her, and they all addressed her and Sasha as though they were superior to themselves.
For church holidays and services Olga often went to neighbouring villages, and to the district town, in which there were two monasteries and twenty-seven churches. She was dreamy, and when she was on these pilgrimages she quite forgot her family, and only when she got home again suddenly made the joyful discovery that she had a husband and daughter, and then would say, smiling and radiant :
“God has sent me blessings !”
What went on in the village worried her and seemed to her revolting. On Elijah’s Day they drank, at the Assumption they drank, at the Ascension they drank. The Feast of the Intercession was the parish holiday for Zhukovo, and the peasants used to drink then for three days ; they squandered on drink fifty roubles of money belonging to the Mir, and then collected more for vodka from all the households. On the first day of the feast the Tchikildyeevs killed a sheep and ate of it in the morning, at dinner-time, and in the evening ; they ate it ravenously, and the children got up at night to eat more. Kiryak was fearfully drunk for three whole days ; he drank up everything, even his boots and cap, and beat Marya so terribly that they had to pour water over her. And then they were all ashamed and sick.
However, even in Zhukovo, in this “Slaveytown,” there was once an outburst of genuine religious enthusiasm. It was in August, when throughout the district they carried from village to village the Holy Mother, the giver of life. It was still and overcast on the day when they expected Her at Zhukovo. The girls set off in the morning to meet the ikon, in their bright holiday dresses, and brought Her towards the evening, in procession with the cross and with singing, while the bells pealed in the church across the river. An immense crowd of villagers and strangers flooded the street ; there was noise, dust, a great crush.... And the old father and Granny and Kiryak—all stretched out their hands to the ikon, looked eagerly at it and said, weeping :
“Defender ! Mother ! Defender !”
All seemed suddenly to realize that there was not an empty void between earth and heaven, that the rich and the powerful had not taken possession of everything, that there was still a refuge from injury, from slavish bondage, from crushing, unendurable poverty, from the terrible vodka.
“Defender ! Mother !” sobbed Marya. “Mother !”
But the thanksgiving service ended and the ikon was carried away, and everything went on as before ; and again there was a sound of coarse drunken oaths from the tavern.
Only the well-to-do peasants were afraid of death ; the richer they were the less they believed in God, and in the salvation of souls, and only through fear of the end of the world put up candles and had services said for them, to be on the safe side. The peasants who were rather poorer were not afraid of death. The old father and Granny were told to their faces that they had lived too long, that it was time they were dead, and they did not mind. They did not hinder Fyokla from saying in Nikolay’s presence that when Nikolay died her husband Denis would get exemption—to return home from the army. And Marya, far from fearing death, regretted that it was so slow in coming, and was glad when her children died.
Death they did not fear, but of every disease they had an exaggerated terror. The merest trifle was enough—a stomach upset, a slight chill, and Granny would be wrapped up on the stove, and would begin moaning loudly and incessantly :
“I am dying !”
The old father hurried off for the priest, and Granny received the sacrament and extreme unction. They often talked of colds, of worms, of tumours which move in the stomach and coil round to the heart. Above all, they were afraid of catching cold, and so put on thick clothes even in the summer and warmed themselves at the stove. Granny was fond of being doctored, and often went to the hospital, where she used to say she was not seventy, but fifty-eight ; she supposed that if the doctor knew her real age he would not treat her, but would say it was time she died instead of taking medicine. She usually went to the hospital early in the morning, taking with her two or three of the little girls, and came back in the evening, hungry and ill-tempered—with drops for herself and ointments for the little girls. Once she took Nikolay, who swallowed drops for a fortnight afterwards, and said he felt better.
Granny knew all the doctors and their assistants and the wise men for twenty miles round, and not one of them she liked. At the Intercession, when the priest made the round of the huts with the cross, the deacon told her that in the town near the prison lived an old man who had been a medical orderly in the army, and who made wonderful cures, and advised her to try him. Granny took his advice. When the first snow fell she drove to the town and fetched an old man with a big beard, a converted Jew, in a long gown, whose face was covered with blue veins. There were outsiders at work in the hut at the time : an old tailor, in terrible spectacles, was cutting a waistcoat out of some rags, and two young men were making felt boots out of wool ; Kiryak, who had been dismissed from his place for drunkenness, and now lived at home, was sitting beside the tailor mending a bridle. And it was crowded, stifling, and noisome in the hut. The converted Jew examined Nikolay and said that it was necessary to try cupping.
He put on the cups, and the old tailor, Kiryak, and the little girls stood round and looked on, and it seemed to them that they saw the disease being drawn out of Nikolay ; and Nikolay, too, watched how the cups suckling at his breast gradually filled with dark blood, and felt as though there really were something coming out of him, and smiled with pleasure.
“It’s a good thing,” said the tailor. “Please God, it will do you good.”
The Jew put on twelve cups and then another twelve, drank some tea, and went away. Nikolay began shivering ; his face looked drawn, and, as the women expressed it, shrank up like a fist ; his fingers turned blue. He wrapped himself up in a quilt and in a sheepskin, but got colder and colder. Towards the evening he began to be in great distress ; asked to be laid on the ground, asked the tailor not to smoke ; then he subsided under the sheepskin and towards morning he died.

IX

Oh, what a grim, what a long winter !
Their own grain did not last beyond Christmas, and they had to buy flour. Kiryak, who lived at home now, was noisy in the evenings, inspiring terror in everyone, and in the mornings he suffered from headache and was ashamed ; and he was a pitiful sight. In the stall the starved cows bellowed day and night—a heart-rending sound to Granny and Marya. And as ill-luck would have it, there was a sharp frost all the winter, the snow drifted in high heaps, and the winter dragged on. At Annunciation there was a regular blizzard, and there was a fall of snow at Easter.
But in spite of it all the winter did end. At the beginning of April there came warm days and frosty nights. Winter would not give way, but one warm day overpowered it at last, and the streams began to flow and the birds began to sing. The whole meadow and the bushes near the river were drowned in the spring floods, and all the space between Zhukovo and the further side was filled up with a vast sheet of water, from which wild ducks rose up in flocks here and there. The spring sunset, flaming among gorgeous clouds, gave every evening something new, extraordinary, incredible—just what one does not believe in afterwards, when one sees those very colours and those very clouds in a picture.
The cranes flew swiftly, swiftly, with mournful cries, as though they were calling themselves. Standing on the edge of the ravine, Olga looked a long time at the flooded meadow, at the sunshine, at the bright church, that looked as though it had grown younger ; and her tears flowed and her breath came in gasps from her passionate longing to go away, to go far away to the end of the world. It was already settled that she should go back to Moscow to be a servant, and that Kiryak should set off with her to get a job as a porter or something. Oh, to get away quickly !
As soon as it dried up and grew warm they got ready to set off. Olga and Sasha, with wallets on their backs and shoes of plaited bark on their feet, came out before daybreak : Marya came out, too, to see them on their way. Kiryak was not well, and was kept at home for another week. For the last time Olga prayed at the church and thought of her husband, and though she did not shed tears, her face puckered up and looked ugly like an old woman’s. During the winter she had grown thinner and plainer, and her hair had gone a little grey, and instead of the old look of sweetness and the pleasant smile on her face, she had the resigned, mournful expression left by the sorrows she had been through, and there was something blank and irresponsive in her eyes, as though she did not hear what was said. She was sorry to part from the village and the peasants. She remembered how they had carried out Nikolay, and how a requiem had been ordered for him at almost every hut, and all had shed tears in sympathy with her grief. In the course of the summer and the winter there had been hours and days when it seemed as though these people lived worse than the beasts, and to live with them was terrible ; they were coarse, dishonest, filthy, and drunken ; they did not live in harmony, but quarrelled continually, because they distrusted and feared and did not respect one another. Who keeps the tavern and makes the people drunken ? A peasant. Who wastes and spends on drink the funds of the commune, of the schools, of the church ? A peasant. Who stole from his neighbours, set fire to their property, gave false witness at the court for a bottle of vodka ? At the meetings of the Zemstvo and other local bodies, who was the first to fall foul of the peasants ? A peasant. Yes, to live with them was terrible ; but yet, they were human beings, they suffered and wept like human beings, and there was nothing in their lives for which one could not find excuse. Hard labour that made the whole body ache at night, the cruel winters, the scanty harvests, the overcrowding ; and they had no help and none to whom they could look for help. Those of them who were a little stronger and better off could be no help, as they were themselves coarse, dishonest, drunken, and abused one another just as revoltingly ; the paltriest little clerk or official treated the peasants as though they were tramps, and addressed even the village elders and church wardens as inferiors, and considered they had a right to do so. And, indeed, can any sort of help or good example be given by mercenary, greedy, depraved, and idle persons who only visit the village in order to insult, to despoil, and to terrorize ? Olga remembered the pitiful, humiliated look of the old people when in the winter Kiryak had been taken to be flogged.... And now she felt sorry for all these people, painfully so, and as she walked on she kept looking back at the huts.
After walking two miles with them Marya said good-bye, then kneeling, and falling forward with her face on the earth, she began wailing :
“Again I am left alone. Alas, for poor me ! poor, unhappy !...”
And she wailed like this for a long time, and for a long way Olga and Sasha could still see her on her knees, bowing down to someone at the side and clutching her head in her hands, while the rooks flew over her head.
The sun rose high ; it began to get hot. Zhukovo was left far behind. Walking was pleasant. Olga and Sasha soon forgot both the village and Marya ; they were gay and everything entertained them. Now they came upon an ancient barrow, now upon a row of telegraph posts running one after another into the distance and disappearing into the horizon, and the wires hummed mysteriously. Then they saw a homestead, all wreathed in green foliage ; there came a scent from it of dampness, of hemp, and it seemed for some reason that happy people lived there. Then they came upon a horse’s skeleton whitening in solitude in the open fields. And the larks trilled unceasingly, the corncrakes called to one another, and the landrail cried as though someone were really scraping at an old iron rail.
At midday Olga and Sasha reached a big village. There in the broad street they met the little old man who was General Zhukov’s cook. He was hot, and his red, perspiring bald head shone in the sunshine. Olga and he did not recognize each other, then looked round at the same moment, recognized each other, and went their separate ways without saying a word. Stopping near the hut which looked newest and most prosperous, Olga bowed down before the open windows, and said in a loud, thin, chanting voice :
“Good Christian folk, give alms, for Christ’s sake, that God’s blessing may be upon you, and that your parents may be in the Kingdom of Heaven in peace eternal.”
“Good Christian folk,” Sasha began chanting, “give, for Christ’s sake, that God’s blessing, the Heavenly Kingdom...”


14. ABOUT LOVE

AT lunch next day there were very nice pies, crayfish, and mutton cutlets ; and while we were eating, Nikanor, the cook, came up to ask what the visitors would like for dinner. He was a man of medium height, with a puffy face and little eyes ; he was close-shaven, and it looked as though his moustaches had not been shaved, but had been pulled out by the roots. Alehin told us that the beautiful Pelagea was in love with this cook. As he drank and was of a violent character, she did not want to marry him, but was willing to live with him without. He was very devout, and his religious convictions would not allow him to “live in sin” ; he insisted on her marrying him, and would consent to nothing else, and when he was drunk he used to abuse her and even beat her. Whenever he got drunk she used to hide upstairs and sob, and on such occasions Alehin and the servants stayed in the house to be ready to defend her in case of necessity.
We began talking about love.
“How love is born,” said Alehin, “why Pelagea does not love somebody more like herself in her spiritual and external qualities, and why she fell in love with Nikanor, that ugly snout—we all call him ‘The Snout’—how far questions of personal happiness are of consequence in love—all that is known ; one can take what view one likes of it. So far only one incontestable truth has been uttered about love : ‘This is a great mystery.’ Everything else that has been written or said about love is not a conclusion, but only a statement of questions which have remained unanswered. The explanation which would seem to fit one case does not apply in a dozen others, and the very best thing, to my mind, would be to explain every case individually without attempting to generalize. We ought, as the doctors say, to individualize each case.”
“Perfectly true,” Burkin assented.
“We Russians of the educated class have a partiality for these questions that remain unanswered. Love is usually poeticized, decorated with roses, nightingales ; we Russians decorate our loves with these momentous questions, and select the most uninteresting of them, too. In Moscow, when I was a student, I had a friend who shared my life, a charming lady, and every time I took her in my arms she was thinking what I would allow her a month for housekeeping and what was the price of beef a pound. In the same way, when we are in love we are never tired of asking ourselves questions : whether it is honourable or dishonourable, sensible or stupid, what this love is leading up to, and so on. Whether it is a good thing or not I don’t know, but that it is in the way, unsatisfactory, and irritating, I do know.”
It looked as though he wanted to tell some story. People who lead a solitary existence always have something in their hearts which they are eager to talk about. In town bachelors visit the baths and the restaurants on purpose to talk, and sometimes tell the most interesting things to bath attendants and waiters ; in the country, as a rule, they unbosom themselves to their guests. Now from the window we could see a grey sky, trees drenched in the rain ; in such weather we could go nowhere, and there was nothing for us to do but to tell stories and to listen.
“I have lived at Sofino and been farming for a long time,” Alehin began, “ever since I left the University. I am an idle gentleman by education, a studious person by disposition ; but there was a big debt owing on the estate when I came here, and as my father was in debt partly because he had spent so much on my education, I resolved not to go away, but to work till I paid off the debt. I made up my mind to this and set to work, not, I must confess, without some repugnance. The land here does not yield much, and if one is not to farm at a loss one must employ serf labour or hired labourers, which is almost the same thing, or put it on a peasant footing—that is, work the fields oneself and with one’s family. There is no middle path. But in those days I did not go into such subtleties. I did not leave a clod of earth unturned ; I gathered together all the peasants, men and women, from the neighbouring villages ; the work went on at a tremendous pace. I myself ploughed and sowed and reaped, and was bored doing it, and frowned with disgust, like a village cat driven by hunger to eat cucumbers in the kitchen-garden. My body ached, and I slept as I walked. At first it seemed to me that I could easily reconcile this life of toil with my cultured habits ; to do so, I thought, all that is necessary is to maintain a certain external order in life. I established myself upstairs here in the best rooms, and ordered them to bring me there coffee and liquor after lunch and dinner, and when I went to bed I read every night the Yyesnik Evropi. But one day our priest, Father Ivan, came and drank up all my liquor at one sitting ; and the Yyesnik Evropi went to the priest’s daughters ; as in the summer, especially at the haymaking, I did not succeed in getting to my bed at all, and slept in the sledge in the barn, or somewhere in the forester’s lodge, what chance was there of reading ? Little by little I moved downstairs, began dining in the servants’ kitchen, and of my former luxury nothing is left but the servants who were in my father’s service, and whom it would be painful to turn away.
“In the first years I was elected here an honourary justice of the peace. I used to have to go to the town and take part in the sessions of the congress and of the circuit court, and this was a pleasant change for me. When you live here for two or three months without a break, especially in the winter, you begin at last to pine for a black coat. And in the circuit court there were frock-coats, and uniforms, and dress-coats, too, all lawyers, men who have received a general education ; I had some one to talk to. After sleeping in the sledge and dining in the kitchen, to sit in an arm-chair in clean linen, in thin boots, with a chain on one’s waistcoat, is such luxury !
“I received a warm welcome in the town. I made friends eagerly. And of all my acquaintanceships the most intimate and, to tell the truth, the most agreeable to me was my acquaintance with Luganovitch, the vice-president of the circuit court. You both know him : a most charming personality. It all happened just after a celebrated case of incendiarism ; the preliminary investigation lasted two days ; we were exhausted. Luganovitch looked at me and said :
“‘Look here, come round to dinner with me.’
“This was unexpected, as I knew Luganovitch very little, only officially, and I had never been to his house. I only just went to my hotel room to change and went off to dinner. And here it was my lot to meet Anna Alexyevna, Luganovitch’s wife. At that time she was still very young, not more than twenty-two, and her first baby had been born just six months before. It is all a thing of the past ; and now I should find it difficult to define what there was so exceptional in her, what it was in her attracted me so much ; at the time, at dinner, it was all perfectly clear to me. I saw a lovely young, good, intelligent, fascinating woman, such as I had never met before ; and I felt her at once some one close and already familiar, as though that face, those cordial, intelligent eyes, I had seen somewhere in my childhood, in the album which lay on my mother’s chest of drawers.
“Four Jews were charged with being incendiaries, were regarded as a gang of robbers, and, to my mind, quite groundlessly. At dinner I was very much excited, I was uncomfortable, and I don’t know what I said, but Anna Alexyevna kept shaking her head and saying to her husband :
“‘Dmitry, how is this ?’
“Luganovitch is a good-natured man, one of those simple-hearted people who firmly maintain the opinion that once a man is charged before a court he is guilty, and to express doubt of the correctness of a sentence cannot be done except in legal form on paper, and not at dinner and in private conversation.
“‘You and I did not set fire to the place,’ he said softly, ‘and you see we are not condemned, and not in prison.’
“And both husband and wife tried to make me eat and drink as much as possible. From some trifling details, from the way they made the coffee together, for instance, and from the way they understood each other at half a word, I could gather that they lived in harmony and comfort, and that they were glad of a visitor. After dinner they played a duet on the piano ; then it got dark, and I went home. That was at the beginning of spring.
“After that I spent the whole summer at Sofino without a break, and I had no time to think of the town, either, but the memory of the graceful fair-haired woman remained in my mind all those days ; I did not think of her, but it was as though her light shadow were lying on my heart.
“In the late autumn there was a theatrical performance for some charitable object in the town. I went into the governor’s box (I was invited to go there in the interval) ; I looked, and there was Anna Alexyevna sitting beside the governor’s wife ; and again the same irresistible, thrilling impression of beauty and sweet, caressing eyes, and again the same feeling of nearness. We sat side by side, then went to the foyer.
“‘You’ve grown thinner,’ she said ; ‘have you been ill ?’
“‘Yes, I’ve had rheumatism in my shoulder, and in rainy weather I can’t sleep.’
“‘You look dispirited. In the spring, when you came to dinner, you were younger, more confident. You were full of eagerness, and talked a great deal then ; you were very interesting, and I really must confess I was a little carried away by you. For some reason you often came back to my memory during the summer, and when I was getting ready for the theatre today I thought I should see you.’
“And she laughed.
“‘But you look dispirited today,’ she repeated ; ‘it makes you seem older.’
“The next day I lunched at the Luganovitchs’. After lunch they drove out to their summer villa, in order to make arrangements there for the winter, and I went with them. I returned with them to the town, and at midnight drank tea with them in quiet domestic surroundings, while the fire glowed, and the young mother kept going to see if her baby girl was asleep. And after that, every time I went to town I never failed to visit the Luganovitchs. They grew used to me, and I grew used to them. As a rule I went in unannounced, as though I were one of the family.
“‘Who is there ?’ I would hear from a faraway room, in the drawling voice that seemed to me so lovely.
“‘It is Pavel Konstantinovitch,’ answered the maid or the nurse.
“Anna Alexyevna would come out to me with an anxious face, and would ask every time :
“‘Why is it so long since you have been ? Has anything happened ?’
“Her eyes, the elegant refined hand she gave me, her indoor dress, the way she did her hair, her voice, her step, always produced the same impression on me of something new and extraordinary in my life, and very important. We talked together for hours, were silent, thinking each our own thoughts, or she played for hours to me on the piano. If there were no one at home I stayed and waited, talked to the nurse, played with the child, or lay on the sofa in the study and read ; and when Anna Alexyevna came back I met her in the hall, took all her parcels from her, and for some reason I carried those parcels every time with as much love, with as much solemnity, as a boy.
“There is a proverb that if a peasant woman has no troubles she will buy a pig. The Luganovitchs had no troubles, so they made friends with me. If I did not come to the town I must be ill or something must have happened to me, and both of them were extremely anxious. They were worried that I, an educated man with a knowledge of languages, should, instead of devoting myself to science or literary work, live in the country, rush round like a squirrel in a rage, work hard with never a penny to show for it. They fancied that I was unhappy, and that I only talked, laughed, and ate to conceal my sufferings, and even at cheerful moments when I felt happy I was aware of their searching eyes fixed upon me. They were particularly touching when I really was depressed, when I was being worried by some creditor or had not money enough to pay interest on the proper day. The two of them, husband and wife, would whisper together at the window ; then he would come to me and say with a grave face :
“‘If you really are in need of money at the moment, Pavel Konstantinovitch, my wife and I beg you not to hesitate to borrow from us.’
“And he would blush to his ears with emotion. And it would happen that, after whispering in the same way at the window, he would come up to me, with red ears, and say :
“‘My wife and I earnestly beg you to accept this present.’
“And he would give me studs, a cigar-case, or a lamp, and I would send them game, butter, and flowers from the country. They both, by the way, had considerable means of their own. In early days I often borrowed money, and was not very particular about it—borrowed wherever I could—but nothing in the world would have induced me to borrow from the Luganovitchs. But why talk of it ?
“I was unhappy. At home, in the fields, in the barn, I thought of her ; I tried to understand the mystery of a beautiful, intelligent young woman’s marrying some one so uninteresting, almost an old man (her husband was over forty), and having children by him ; to understand the mystery of this uninteresting, good, simple-hearted man, who argued with such wearisome good sense, at balls and evening parties kept near the more solid people, looking listless and superfluous, with a submissive, uninterested expression, as though he had been brought there for sale, who yet believed in his right to be happy, to have children by her ; and I kept trying to understand why she had met him first and not me, and why such a terrible mistake in our lives need have happened.
“And when I went to the town I saw every time from her eyes that she was expecting me, and she would confess to me herself that she had had a peculiar feeling all that day and had guessed that I should come. We talked a long time, and were silent, yet we did not confess our love to each other, but timidly and jealously concealed it. We were afraid of everything that might reveal our secret to ourselves. I loved her tenderly, deeply, but I reflected and kept asking myself what our love could lead to if we had not the strength to fight against it. It seemed to be incredible that my gentle, sad love could all at once coarsely break up the even tenor of the life of her husband, her children, and all the household in which I was so loved and trusted. Would it be honourable ? She would go away with me, but where ? Where could I take her ? It would have been a different matter if I had had a beautiful, interesting life—if, for instance, I had been struggling for the emancipation of my country, or had been a celebrated man of science, an artist or a painter ; but as it was it would mean taking her from one everyday humdrum life to another as humdrum or perhaps more so. And how long would our happiness last ? What would happen to her in case I was ill, in case I died, or if we simply grew cold to one another ?
“And she apparently reasoned in the same way. She thought of her husband, her children, and of her mother, who loved the husband like a son. If she abandoned herself to her feelings she would have to lie, or else to tell the truth, and in her position either would have been equally terrible and inconvenient. And she was tormented by the question whether her love would bring me happiness—would she not complicate my life, which, as it was, was hard enough and full of all sorts of trouble ? She fancied she was not young enough for me, that she was not industrious nor energetic enough to begin a new life, and she often talked to her husband of the importance of my marrying a girl of intelligence and merit who would be a capable housewife and a help to me—and she would immediately add that it would be difficult to find such a girl in the whole town.
“Meanwhile the years were passing. Anna Alexyevna already had two children. When I arrived at the Luganovitchs’ the servants smiled cordially, the children shouted that Uncle Pavel Konstantinovitch had come, and hung on my neck ; every one was overjoyed. They did not understand what was passing in my soul, and thought that I, too, was happy. Every one looked on me as a noble being. And grown-ups and children alike felt that a noble being was walking about their rooms, and that gave a peculiar charm to their manner towards me, as though in my presence their life, too, was purer and more beautiful. Anna Alexyevna and I used to go to the theatre together, always walking there ; we used to sit side by side in the stalls, our shoulders touching. I would take the opera-glass from her hands without a word, and feel at that minute that she was near me, that she was mine, that we could not live without each other ; but by some strange misunderstanding, when we came out of the theatre we always said good-bye and parted as though we were strangers. Goodness knows what people were saying about us in the town already, but there was not a word of truth in it all !
“In the latter years Anna Alexyevna took to going away for frequent visits to her mother or to her sister ; she began to suffer from low spirits, she began to recognize that her life was spoilt and unsatisfied, and at times she did not care to see her husband nor her children. She was already being treated for neurasthenia.
“We were silent and still silent, and in the presence of outsiders she displayed a strange irritation in regard to me ; whatever I talked about, she disagreed with me, and if I had an argument she sided with my opponent. If I dropped anything, she would say coldly :
“‘I congratulate you.’
“If I forgot to take the opera-glass when we were going to the theatre, she would say afterwards :
“‘I knew you would forget it.’
“Luckily or unluckily, there is nothing in our lives that does not end sooner or later. The time of parting came, as Luganovitch was appointed president in one of the western provinces. They had to sell their furniture, their horses, their summer villa. When they drove out to the villa, and afterwards looked back as they were going away, to look for the last time at the garden, at the green roof, every one was sad, and I realized that I had to say goodbye not only to the villa. It was arranged that at the end of August we should see Anna Alexyevna off to the Crimea, where the doctors were sending her, and that a little later Luganovitch and the children would set off for the western province.
“We were a great crowd to see Anna Alexyevna off. When she had said good-bye to her husband and her children and there was only a minute left before the third bell, I ran into her compartment to put a basket, which she had almost forgotten, on the rack, and I had to say good-bye. When our eyes met in the compartment our spiritual fortitude deserted us both ; I took her in my arms, she pressed her face to my breast, and tears flowed from her eyes. Kissing her face, her shoulders, her hands wet with tears—oh, how unhappy we were !—I confessed my love for her, and with a burning pain in my heart I realized how unnecessary, how petty, and how deceptive all that had hindered us from loving was. I understood that when you love you must either, in your reasonings about that love, start from what is highest, from what is more important than happiness or unhappiness, sin or virtue in their accepted meaning, or you must not reason at all.
“I kissed her for the last time, pressed her hand, and parted for ever. The train had already started. I went into the next compartment—it was empty—and until I reached the next station I sat there crying. Then I walked home to Sofino....”
While Alehin was telling his story, the rain left off and the sun came out. Burkin and Ivan Ivanovitch went out on the balcony, from which there was a beautiful view over the garden and the mill-pond, which was shining now in the sunshine like a mirror. They admired it, and at the same time they were sorry that this man with the kind, clever eyes, who had told them this story with such genuine feeling, should be rushing round and round this huge estate like a squirrel on a wheel instead of devoting himself to science or something else which would have made his life more pleasant ; and they thought what a sorrowful face Anna Alexyevna must have had when he said good-bye to her in the railway-carriage and kissed her face and shoulders. Both of them had met her in the town, and Burkin knew her and thought her beautiful.



ОГЛАВЛЕНИЕ

1. СТАРОСТЬ (1885)
2. ХУДОЖЕСТВО (1886)
3. ПЕРЕПОЛОХ (1886)
4. АГАФЬЯ (1886)
5. СИЛЬНЫЕ ОЩУЩЕНИЯ (1886)
6. ДЕНЬ ЗА ГОРОДОМ (1886)
7. МЕЧТЫ (1886)
8. ВАНЬКА (1886)
9. МОРОЗ (1887)
10. ХОРОШИЙ КОНЕЦ (1887)
11. ПОПРЫГУНЬЯ (1892)
12. ПАЛАТА № 6 (1892)
13. МУЖИКИ (1897)
14. О ЛЮБВИ (1898)



1. СТАРОСТЬ

Архитектор, статский советник Узелков, приехал в свой родной город, куда он был вызван для реставрации кладбищенской церкви. В этом городе он родился, учился, вырос и женился, но, вылезши из вагона, он едва узнал его. Всё изменилось... Восемнадцать лет тому назад, когда он переселился в Питер, на том, например, месте, где теперь стоит вокзал, мальчуганы ловили сусликов ; теперь при въезде на главную улицу высится четырехэтажная « Вена с номерами », тогда же тут тянулся безобразный серый забор. Но ни заборы, ни дома — ничто так не изменилось, как люди. Из допроса номерного лакея Узелков узнал, что больше чем половина тех людей, которых он помнил, вымерло, обедняло, забыто.
— А Узелкова ты помнишь ? — спросил он про себя у старика лакея. — Узелкова, архитектора, что с женой разводился... У него еще дом был на Свиребеевской улице... Наверное, помнишь !
— Не помню-с...
— Ну, как не помнить ! Громкое было дело, даже извозчики все знали. Припомни-ка ! Разводил его с женой стряпчий Шапкин, мошенник... известный шулер, тот самый, которого в клубе высекли...
— Иван Николаич ?
— Ну да, да... Что, он жив ? Умер ?
— Живы-с, слава богу-с. Они теперь нотариусом, контору держат. Хорошо живут. Два дома на Кирпичной улице. Недавно дочь замуж выдали...
Узелков пошагал из угла в угол, подумал и решил, скуки ради, повидаться с Шапкиным. Когда он вышел из гостиницы и тихо поплелся на Кирпичную улицу, был полдень. Шапкина он застал в конторе и еле узнал его. Из когда-то стройного, ловкого стряпчего с подвижной, нахальной, вечно пьяной физиономией Шапкин превратился в скромного, седовласого, хилого старца.
— Вы меня не узнаете, забыли... — начал Узелков. — Я ваш давнишний клиент, Узелков...
— Узелков ? Какой Узелков ? Ах !
Шапкин вспомнил, узнал и обомлел. Посыпались восклицания, расспросы, воспоминания.
— Вот не ожидал ! Вот не думал ! — кудахтал Шапкин. — Угощать-то чем ? Шампанского хотите ? Может, устриц желаете ? Голубушка моя, столько я от вас деньжищ перебрал в свое время, что и угощения не подберу...
— Пожалуйста, не беспокойтесь, — сказал Узелков. — Мне некогда. Сейчас нужно мне на кладбище ехать, церковь осматривать. Я заказ взял.
— И отлично ! Закусим, выпьем и поедем вместе. У меня отличные лошади ! И свезу вас, и со старостой познакомлю... всё устрою... Да что вы, ангел, словно сторонитесь меня, боитесь ? Сядьте поближе ! Теперь уж нечего бояться... Хе-хе... Прежде, действительно, ловкий парень был, жох мужчина... никто не подходи близко, а теперь тише воды, ниже травы ; постарел, семейным стал... дети есть. Умирать пора !
Приятели закусили, выпили и на паре поехали за город, на кладбище.
— Да, было времечко ! — вспоминал Шапкин, сидя в санях. — Вспоминаешь и просто не веришь. А помните, как вы с вашей супругой разводились ? Уж почти двадцать лет прошло и, небось, вы всё забыли, а я помню, словно вчера разводил вас. Господи, сколько я крови тогда испортил ! Парень я был ловкий, казуист, крючок, отчаянная голова... Так, бывало, и рвусь ухватиться за какое-нибудь казусное дело, особливо ежели гонорарий хороший, как, например, в вашем процессе. Что вы мне тогда заплатили ? Пять-шесть тысяч ! Ну, как тут крови не испортить ? Вы тогда уехали в Петербург и всё дело мне на руки бросили : делай как знаешь ! А покойница супруга ваша, Софья Михайловна, была хоть и из купеческого дома, но гордая, самолюбивая. Подкупить ее, чтоб она на себя вину приняла, было трудно... ужасно трудно ! Прихожу к ней, бывало, для переговоров, а она завидит мена и кричит горничной : « Маша, ведь я приказала тебе не принимать подлецов ! » Уж я и так, и этак... и письма ей пишу, и нечаянно норовлю встретиться — не берет ! Пришлось через третье лицо действовать. Долго я возился с ней, и только тогда, когда вы десять тысяч согласились дать ей, поддалась... Десяти тысяч не выдержала, не устояла... Заплакала, в лицо мне плюнула, но согласилась, приняла вину !
— Кажется, она взяла с меня не десять, а пятнадцать тысяч, — сказал Узелков.
— Да, да... пятнадцать, ошибся ! — смутился Шапкин. — Впрочем, дело прошлое, нечего греха таить. Ей я десять дал, а остальные пять я у вас на свою долю выторговал. Обоих вас обманул... Дело прошлое, стыдиться нечего... Да и с кого же мне было брать, Борис Петрович, ежели не с вас, судите сами... Человек вы были богатый, сытый... С жиру вы женились, с жиру разводились. Наживали вы пропасть... Помню, с одного подряда дерябнули двадцать тысяч. С кого же и тянуть, как не с вас ? Да и, признаться, зависть мучила... Вы ежели хапнете, перед вами шапки ломают, меня же, бывало, за рубли и секут и в клубе по щекам бьют... Ну, да что вспоминать ! Забыть пора.
— Скажите, пожалуйста, как потом жила Софья Михайловна ?
— С десятью тысячами-то ? Плохиссиме... Бог ее знает, азарт ли на нее такой напал, или совесть и гордость стали мучить, что себя за деньги продала, или, может быть, любила вас, только, знаете ли, запила... Получила деньги и давай на тройках с офицерами разъезжать. Пьянство, гульба, беспутство... Заедет с офицерами в трактир и не то, чтобы портвейнцу или чего-нибудь полегче, а норовит коньячищу хватить, чтоб жгло, в одурь бросало.
— Да, она эксцентричная была... Натерпелся я от нее. Бывало, обидится на что-нибудь и начнет нервничать... А потом что было ?
— Проходит неделя, другая... Сижу я у себя дома и что-то строчу. Вдруг отворяется дверь и входит она... пьяная. « Возьмите, говорит, назад проклятые ваши деньги ! » и бросила мне в лицо пачку. Не выдержала, значит ! Я подобрал деньги, сосчитал... Пятисот не хватало. Только пятьсот и успела прокутить.
— Куда же вы девали деньги ?
— Дело прошлое... таиться незачем... Конечно, себе ! Что вы на меня так поглядели ? Погодите, что еще дальше будет... Роман целый, психиатрия ! Этак месяца через два прихожу я однажды ночью к себе домой пьяный, скверный... Зажигаю огонь, гляжу, а у меня на диване сидит Софья Михайловна, и тоже пьяная, в растрепанных чувствах, дикая какая-то, словно из Бедлама бежала... « Давайте, говорит, мне назад мои деньги, я раздумала. Падать, так уж падать, как следует, в засос ! Поворачивайтесь же, подлец, давайте деньги ! » Безобразие !
— И вы... дали ?
— Дал, помню, десять рублей...
— Ах ! ну можно ли ? — поморщился Узелков. — Если вы сами не могли или не хотели дать ей, то написали бы мне, что ли... И я не знал ! А ? И я не знал !
— Голубчик мой, да зачем мне писать, если она сама вам писала, когда потом в больнице лежала ?
— Впрочем, я так был занят тогда новым браком, так кружился, что мне не до писем было... Но вы, частный человек, вы антипатии к Софье не чувствовали... отчего не подали ей руки ?
— На теперешний аршин нельзя мерить, Борис Петрович. Теперь мы так думаем, а тогда совсем иначе думали... Теперь я ей, может быть, и тысячу рублей дал бы, а тогда и те десять... не задаром отдал. Скверная история ! Забыть надо... Но вот и приехали...
Сани остановились у кладбищенских ворот. Узелков и Шапкин вылезли из саней, вошли в ворота и направились по длинной, широкой аллее. Оголенные вишневые деревья и акации, серые кресты и памятники серебрились инеем. В каждой снежинке отражался ясный солнечный день. Пахло, как вообще пахнет на всех кладбищах : ладаном и свежевскопанной землей...
— Хорошенькое у нас кладбище, — сказал Узелков. — Совсем сад !
— Да, но жалко, воры памятники воруют... А вон за тем чугунным памятником, что направо, Софья Михайловна похоронена. Хотите посмотреть ?
Приятели повернули направо и по глубокому снегу направились к чугунному памятнику.
— Вот тут... — сказал Шапкин, указывая на маленький памятник из белого мрамора. — Прапорщик какой-то памятник на ее могилке поставил.
Узелков медленно снял шапку и показал солнцу свою плешь. Шапкин, глядя на него, тоже снял шапку, и другая плешь заблестела на солнце. Тишина кругом была могильная, точно и воздух был мертв. Приятели глядели на памятник, молчали и думали.
— Спит себе ! — прервал молчание Шапкин. — И горя ей мало, что вину она на себя приняла и коньяк пила. Сознайтесь, Борис Петрович !
— В чем ? — угрюмо спросил Узелков.
— А в том... Как ни противно прошлое, но оно лучше, чем это.
И Шапкин указал на свои седины.
— Бывало, и не думал о смертном часе... Встреться со смертью, так, кажется, десять очков вперед дал бы ей, а теперь... Ну, да что !
Узелковым овладела грусть. Ему вдруг захотелось плакать, страстно, как когда-то хотелось любви... И он чувствовал, что плач этот вышел бы у него вкусный, освежающий. На глазах выступила влага и уже к горлу подкатил ком, но... рядом стоял Шапкин, и Узелков устыдился малодушествовать при свидетеле. Он круто повернул назад и пошел к церкви.
Только часа два спустя, переговорив со старостой и осмотрев церковь, он улучил минутку, когда Шапкин заговорился со священником, и побежал плакать... Подкрался он к памятнику тайком, воровски, ежеминутно оглядываясь. Маленький белый памятник глядел на него задумчиво, грустно и так невинно, словно под ним лежала девочка, а не распутная, разведенная жена.
« Плакать, плакать ! » — думал Узелков.
Но момент для плача был уже упущен. Как ни мигал глазами старик, как ни настраивал себя, а слезы не текли и ком не подступал к горлу... Постояв минут десять, Узелков махнул рукой и пошел искать Шапкина.



2. ХУДОЖЕСТВО

Хмурое зимнее утро.
На гладкой и блестящей поверхности речки Быстрянки, кое-где посыпанной снегом, стоят два мужика : куцый Сережка и церковный сторож Матвей. Сережка, малый лет тридцати, коротконогий, оборванный, весь облезлый, сердито глядит на лед. Из его поношенного полушубка, словно на линяющем псе, отвисают клочья шерсти. В руках он держит циркуль, сделанный из двух длинных спиц. Матвей, благообразный старик, в новом тулупе и валенках, глядит кроткими голубыми глазами наверх, где на высоком отлогом берегу живописно ютится село. В руках у него тяжелый лом.
— Что ж, это мы до вечера так будем стоять, сложа руки ? — прерывает молчание Сережка, вскидывая свои сердитые глаза на Матвея. — Ты стоять сюда пришел, старый шут, или работать ?
— Так ты тово... показывай... — бормочет Матвей, кротко мигая глазами...
— Показывай... Всё я : я и показывай, я и делай. У самих ума нет ! Мерять чиркулем, вот нужно что ! Не вымерямши, нельзя лед ломать. Меряй ! Бери чиркуль !
Матвей берет из рук Сережки циркуль и неумело, топчась на одном месте и тыча во все стороны локтями, начинает выводить на льду окружность. Сережка презрительно щурит глаза и, видимо, наслаждается его застенчивостью и невежеством.
— Э-э-э ! — сердится он. — И того уж не можешь ! Сказано, мужик глупый, деревенщина ! Тебе гусей пасти, а не Иордань делать ! Дай сюда чиркуль ! Дай сюда, тебе говорю !
Сережка рвет из рук вспотевшего Матвея циркуль и в одно мгновение, молодцевато повернувшись на одном каблуке, чертит на льду окружность. Границы для будущей Иордани уже готовы ; теперь остается только колоть лед...
Но прежде чем приступить к работе, Сережка долго еще ломается, капризничает, попрекает :
— Я не обязан на вас работать ! Ты при церкви служишь, ты и делай !
Он, видимо, наслаждается своим обособленным положением, в какое поставила его теперь судьба, давшая ему редкий талант — удивлять раз в год весь мир своим искусством. Бедному, кроткому Матвею приходится выслушать от него много ядовитых, презрительных слов. Принимается Сережка за дело с досадой, с сердцем. Ему лень. Не успел он начертить окружность, как его уже тянет наверх в село пить чай, шататься, пустословить.
— Я сейчас приду... — говорит он, закуривая. — А ты тут пока, чем так стоять и считать ворон, принес бы на чем сесть, да подмети.
Матвей остается один. Воздух сер и неласков, но тих. Из-за разбросанных по берегу изб приветливо выглядывает белая церковь. Около ее золотых крестов, не переставая, кружатся галки. В сторону от села, где берег обрывается и становится крутым, над самой кручей стоит спутанная лошадь неподвижно, как каменная, — должно быть, спит или задумалась.
Матвей стоит тоже неподвижно, как статуя, и терпеливо ждет. Задумчиво-сонный вид реки, круженье галок и лошадь нагоняют на него дремоту. Проходит час, другой, а Сережки всё нет. Давно уже река подметена и принесен ящик, чтоб сидеть, а пьянчуга не показывается. Матвей ждет и только позевывает. Чувство скуки ему незнакомо. Прикажут ему стоять на реке день, месяц, год, и он будет стоять.
Наконец Сережка показывается из-за изб. Он идет вразвалку, еле ступая. Идти далеко, лень, и он спускается не по дороге, а выбирает короткий путь, сверху вниз по прямой линии, и при этом вязнет в снегу, цепляется за кусты, ползет на спине — и всё это медленно, с остановками.
— Ты что же это ? — набрасывается он на Матвея. — Что без дела стоишь ? Когда же колоть лед ?
Матвей крестится, берет в обе руки лом и начинает колоть лед, строго придерживаясь начерченной окружности. Сережка садится на ящик и следит за тяжелыми, неуклюжими движениями своего помощника.
— Легче у краев ! Легче ! — командует он. — Не умеешь, так не берись, а коли взялся, так делай. Ты !
Наверху собирается толпа. Сережка, при виде зрителей, еще больше волнуется.
— Возьму и не стану делать... — говорит он, закуривая вонючую папиросу и сплевывая. — Погляжу, как вы без меня тут. В прошлом годе в Костюкове Степка Гульков взялся по-моему Иордань строить. И что ж ? Смех один вышел. Костюковские к нам же и пришли — видимо-невидимо ! Изо всех деревень народу навалило.
— Потому окроме нас нигде настоящей Иордани...
— Работай, некогда разговаривать... Да, дед... Во всей губернии другой такой Иордани не найдешь. Солдаты сказывают, поди-ка поищи, в городах даже хуже. Легче, легче !
Матвей кряхтит и отдувается. Работа не легкая. Лед крепок и глубок ; нужно его скалывать и тотчас же уносить куски далеко в сторону, чтобы не загромождать площади.
Но как ни тяжела работа, как ни бестолкова команда Сережки, к трем часам дня на Быстрянке уже темнеет большой водяной круг.
— В прошлом годе лучше было... — сердится Сережка. — И этого даже ты не мог сделать ! Э, голова ! Держат же таких дураков при храме божием ! Ступай, доску принеси колышки делать ! Неси круг, ворона ! Да того... хлеба захвати где-нибудь... огурцов, что ли.
Матвей уходит и, немного погодя, приносит на плечах громадный деревянный круг, покрашенный еще в прежние годы, с разноцветными узорами. В центре круга красный крест, по краям дырочки для колышков. Сережка берет этот круг и закрывает им прорубь.
— Как раз... годится... Подновим только краску и за первый сорт... Ну, что ж стоишь ? Делай аналой ! Или того... ступай бревна принеси, крест делать...
Матвей, с самого утра ничего не евший и не пивший, опять плетется на гору. Как ни ленив Сережка, но колышки он делает сам, собственноручно. Он знает, что эти колышки обладают чудодейственной силою : кому достанется колышек после водосвятия, тот весь год будет счастлив. Такая ли работа неблагодарна ?
Но самая настоящая работа начинается со следующего дня. Тут Сережка являет себя перед невежественный Матвеем во всем величии своего таланта. Его болтовне, попрекам, капризам и прихотям нет конца. Сколачивает Матвей из двух больших бревен высокий крест, он недоволен и велит переделывать. Стоит Матвей, Сережка сердится, отчего он не идет ; он идет, Сережка кричит ему, чтобы он не шел, а работал. Не удовлетворяют его ни инструменты, ни погода, ни собственный талант ; ничто не нравится.
Матвей выпиливает большой кусок льда для аналоя.
— Зачем же ты уголок отшиб ? — кричит Сережка и злобно таращит на него глаза. — Зачем же ты, я тебя спрашиваю, уголок отшиб ?
— Прости, Христа ради.
— Делай сызнова !
Матвей пилит снова... и нет конца его мукам ! Около проруби, покрытой изукрашенным кругом, должен стоять аналой ; на аналое нужно выточить крест и раскрытое Евангелие. Но это не всё. За аналоем будет стоять высокий крест, видимый всей толпе и играющий на солнце, как осыпанный алмазами и рубинами. На кресте голубь, выточенный из льда. Путь от церкви к Иордани будет посыпан елками и можжевельником. Такова задача.
Прежде всего Сережка принимается за аналой. Работает он терпугом, долотом и шилом. Крест на аналое, Евангелие и епитрахиль, спускающаяся с аналоя, удаются ему вполне. Затем приступает к голубю. Пока он старается выточить на лице голубя кротость и смиренномудрие, Матвей, поворачиваясь как медведь, обделывает крест, сколоченный из бревен. Он берет крест и окунает его в прорубь. Дождавшись, когда вода замерзнет на кресте, он окунает его в другой раз, и так до тех пор, пока бревна не покроются густым слоем льда... Работа не легкая, требующая и избытка сил и терпения.
Но вот тонкая работа кончена. Сережка бегает по селу, как угорелый. Он спотыкается, бранится, клянется, что сейчас пойдет на реку и сломает всю работу. Это он ищет подходящих красок.
Карманы у него полны охры, синьки, сурика, медянки ; не заплатив ни копейки, он опрометью выбегает из одной лавки и бежит в другую. Из лавки рукой подать в кабак. Тут выпьет, махнет рукой и, не заплатив, летит дальше. В одной избе берет он свекловичных бураков, в другой луковичной шелухи, из которой делает он желтую краску. Он бранится, толкается, грозит и... хоть бы одна живая душа огрызнулась ! Все улыбаются ему, сочувствуют, величают Сергеем Никитичем, все чувствуют, что художество есть не его личное, а общее, народное дело. Один творит, остальные ему помогают. Сережка сам по себе ничтожество, лентяй, пьянчуга и мот, но когда он с суриком или циркулем в руках, то он уже нечто высшее, божий слуга.
Настает крещенское утро. Церковная ограда и оба берега на далеком пространстве кишат народом. Всё, что составляет Иордань, старательно скрыто под новыми рогожами. Сережка смирно ходит около рогож и старается побороть волнение. Он видит тысячи народа : тут много и из чужих приходов ; все эти люди в мороз, по снегу прошли не мало верст пешком только затем, чтобы увидеть его знаменитую Иордань. Матвей, который кончил свое чернорабочее, медвежье дело, уже опять в церкви ; его не видно, не слышно ; про него уже забыли... Погода прекрасная... На небе ни облачка. Солнце светит ослепительно.
Наверху раздается благовест... Тысячи голов обнажаются, движутся тысячи рук, — тысячи крестных знамений !
И Сережка не знает, куда деваться от нетерпения. Но вот, наконец, звонят к « Достойно » ; затем, полчаса спустя, на колокольне и в толпе заметно какое-то волнение. Из церкви одну за другою выносят хоругви, раздается бойкий, спешащий трезвон. Сережка дрожащей рукой сдергивает рогожи... и народ видит нечто необычайное. Аналой, деревянный круг, колышки и крест на льду переливают тысячами красок. Крест и голубь испускают из себя такие лучи, что смотреть больно... Боже милостивый, как хорошо ! В толпе пробегает гул удивления и восторга ; трезвон делается еще громче, день еще яснее. Хоругви колышатся и двигаются над толпой, точно по волнам. Крестный ход, сияя ризами икон и духовенства, медленно сходит вниз по дороге и направляется к Иордани. Машут колокольне руками, чтобы там перестали звонить, и водосвятие начинается. Служат долго, медленно, видимо стараясь продлить торжество и радость общей народной молитвы. Тишина.
Но вот погружают крест, и воздух оглашается необыкновенным гулом. Пальба из ружей, трезвон, громкие выражения восторга, крики и давка в погоне за колышками. Сережка прислушивается к этому гулу, видит тысячи устремленных на него глаз, и душа лентяя наполняется чувством славы и торжества.



3. ПЕРЕПОЛОХ

Машенька Павлецкая, молоденькая, едва только кончившая курс институтка, вернувшись с прогулки в дом Кушкиных, где она жила в гувернантках, застала необыкновенный переполох. Отворявший ей швейцар Михайло был взволнован и красен, как рак.Сверху доносился шум.« Вероятно, с хозяйкой припадок... — подумала Машенька, — или с мужем поссорилась... »В передней и в коридоре встретила она горничных. Одна горничная плакала. Затем Машенька видела, как из дверей ее комнаты выбежал сам хозяин Николай Сергеич, маленький, еще не старый человек с обрюзгшим лицом и с большой плешью. Он был красен. Его передергивало... Не замечая гувернантки, он прошел мимо нее и, поднимая вверх руки, воскликнул :— О, как это ужасно ! Как бестактно ! Как глупо, дико ! Мерзко !Машенька вошла в свою комнату, и тут ей в первый раз в жизни пришлось испытать во всей остроте чувство, которое так знакомо людям зависимым, безответным, живущим на хлебах у богатых и знатных. В ее комнате делали обыск. Хозяйка Федосья Васильевна, полная, плечистая дама с густыми черными бровями, простоволосая и угловатая, с едва заметными усиками и с красными руками, лицом и манерами похожая на простую бабу-кухарку, стояла у ее стола и вкладывала обратно в рабочую сумку клубки шерсти, лоскутки, бумажки... Очевидно, появление гувернантки было для нее неожиданно, так как, оглянувшись и увидев ее бледное, удивленное лицо, она слегка смутилась и пробормотала :— Pardon, я... я нечаянно рассыпала... зацепила рукавом...И, сказав еще что-то, мадам Кушкина зашуршала шлейфом и вышла. Машенька обвела удивленными глазами свою комнату и, ничего не понимая, не зная, что думать, пожала плечами, похолодела от страха... Что Федосья Васильевна искала в ее сумке ? Если действительно, как она говорит, она нечаянно зацепила рукавом и рассыпала, то зачем же выскочил из комнаты такой красный и взволнованный Николай Сергеич ? Зачем у стола слегка выдвинут один ящик ? Копилка, в которую гувернантка прятала гривенники и старые марки, была отперта. Ее отперли, но запереть не сумели, хотя и исцарапали весь замок. Этажерка с книгами, поверхность стола, постель — всё носило на себе свежие следы обыска. И в корзине с бельем тоже. Белье было сложено аккуратно, но не в том порядке, в каком оставила его Машенька, уходя из дому. Обыск, значит, был настоящий, самый настоящий, но к чему он, зачем ? Что случилось ? Машенька вспомнила волнение швейцара, переполох, который всё еще продолжался, заплаканную горничную ; не имело ли всё это связи с только что бывшим у нее обыском ? Не замешана ли она в каком-нибудь страшном деле ? Машенька побледнела и вся холодная опустилась на корзину с бельем.В комнату вошла горничная.— Лиза, вы не знаете, зачем это меня... обыскивали ? — спросила у нее гувернантка.— У барыни пропала брошка в две тысячи... — сказала Лиза.— Да, но зачем же меня обыскивать ?— Всех, барышня, обыскивали. И меня всю обыскали... Нас раздевали всех догола и обыскивали... А я, барышня, вот как перед богом... Не то чтоб ихнюю брошку, но даже к туалету близко не подходила. Я и в полиции то же скажу.— Но... зачем же меня обыскивать ? — продолжала недоумевать гувернантка.— Брошку, говорю, украли... Барыня сама своими руками всё обшарила. Даже швейцара Михайлу сами обыскивали. Чистый срам ! Николай Сергеич только глядит да кудахчет, как курица. А вы, барышня, напрасно это дрожите. У вас ничего не нашли ! Ежели не вы брошку взяли, так вам и бояться нечего.— Но ведь это, Лиза, низко... оскорбительно ! — сказала Машенька, задыхаясь от негодования. — Ведь это подлость, низость ! Какое она имела право подозревать меня и рыться в моих вещах ?— В чужих людях живете, барышня, — вздохнула Лиза. — Хоть вы и барышня, а всё же... как бы прислуга... Это не то, что у папаши с мамашей жить...Машенька повалилась в постель и горько зарыдала. Никогда еще над нею не совершали такого насилия, никогда еще ее так глубоко не оскорбляли, как теперь... Ее, благовоспитанную, чувствительную девицу, дочь учителя, заподозрили в воровстве, обыскали, как уличную женщину ! Выше такого оскорбления, кажется, и придумать нельзя. И к этому чувству обиды присоединился еще тяжелый страх : что теперь будет !? В голову ее полезли всякие несообразности. Если ее могли заподозрить в воровстве, то, значит, могут теперь арестовать, раздеть догола и обыскать, дотом вести под конвоем по улице, засадить в темную, холодную камеру с мышами и мокрицами, точь-в-точь в такую, в какой сидела княжна Тараканова. Кто вступится за нее ? Родители ее живут далеко в провинции ; чтобы приехать к ней, у них нет денег. В столице она одна, как в пустынном поле, без родных и знакомых. Что хотят, то и могут с ней сделать.« Побегу ко всем судьям и защитникам... — думала Машенька, дрожа. — Я объясню им, присягну... Они поверят, что я не могу быть воровкой ! »Машенька вспомнила, что у нее в корзине под простынями лежат сладости, которые она, по старой институтской привычке, прятала за обедом в карман и уносила к себе в комнату. От мысли, что эта ее маленькая тайна уже известна хозяевам, ее бросило в жар, стало стыдно, и от всего этого — от страха, стыда, от обиды началось сильное сердцебиение, которое отдавало в виски, в руки, глубоко в живот.— Пожалуйте кушать ! — позвали Машеньку.« Идти или нет ? »Машенька поправила прическу, утерлась мокрым полотенцем и пошла в столовую. Там уже начали обедать... За одним концом стола сидела Федосья Васильевна, важная, с тупым, серьезным лицом, за другим — Николай Сергеич. По сторонам сидели гости и дети. Обедать подавали два лакея во фраках и белых перчатках. Все знали, что в доме переполох, что хозяйка в горе, и молчали. Слышны были только жеванье и стук ложек о тарелки.Разговор начала сама хозяйка.— Что у нас к третьему блюду ? — спросила она у лакея томным, страдальческим голосом.— Эстуржон аля рюсс ! — ответил лакей.— Это, Феня, я заказал... — поторопился сказать Николай Сергеич. — Рыбы захотелось. Если тебе не нравится, ma chère, то пусть не подают. Я ведь это так... между прочим...Федосья Васильевна не любила кушаний, которые заказывала не она сама, и теперь глаза у нее наполнились слезами.— Ну, перестанем волноваться, — сказал сладким голосом Мамиков, ее домашний доктор, слегка касаясь ее руки и улыбаясь также сладко. — Мы и без того достаточно нервны. Забудем о броши ! Здоровье дороже двух тысяч !— Мне не жалко двух тысяч ! — ответила хозяйка, и крупная слеза потекла по ее щеке. — Меня возмущает самый факт ! Я не потерплю в своем доме воров. Мне не жаль, мне ничего не жаль, но красть у меня — это такая неблагодарность ! Так платят мне за мою доброту...Все глядели в свои тарелки, но Машеньке показалось, что после слов хозяйки на нее все взглянули. Комок вдруг подступил к горлу, она заплакала и прижала платок к лицу.— Pardon, — пробормотала она. — Я не могу. Голова болит. Уйду.И она встала из-за стола, неловко гремя стулом и еще больше смущаясь, и быстро вышла.— Бог знает что ! — проговорил Николай Сергеич, морщась. — Нужно было делать у нее обыск ! Как это, право... некстати.— Я не говорю, что она взяла брошку, — сказала Федосья Васильевна, — но разве ты можешь поручиться за нее ? Я, признаюсь, плохо верю этим ученым беднячкам.— Право, Феня, некстати... Извини, Феня, но по закону ты не имеешь никакого права делать обыски.— Я не знаю ваших законов. Я только знаю, что у меня пропала брошка, вот и всё. И я найду эту брошку ! — она ударила по тарелке вилкой, и глаза у нее гневно сверкнули. — А вы ешьте и не вмешивайтесь в мои дела !Николай Сергеич кротко опустил глаза и вздохнул. Машенька между тем, придя к себе в комнату, повалилась в постель. Ей уже не было ни страшно, ни стыдно, а мучило ее сильное желание пойти и отхлопать по щекам эту черствую, эту надменную, тупую, счастливую женщину.Лежа, она дышала в подушку и мечтала о том, как бы хорошо было пойти теперь купить самую дорогую брошь и бросить ею в лицо этой самодурке. Если бы бог дал, Федосья Васильевна разорилась, пошла бы по миру и поняла бы весь ужас нищеты и подневольного состояния и если бы оскорбленная Машенька подала ей милостыню ! О, если бы получить большое наследство, купить коляску и прокатить с шумом мимо ее окон, чтобы она позавидовала !Но всё это мечты, в действительности же оставалось только одно — поскорее уйти, не оставаться здесь ни одного часа. Правда, страшно потерять место, опять ехать к родителям, у которых ничего нет, но что же делать ? Машенька не могла видеть уже ни хозяйки, ни своей маленькой комнаты, ей было здесь душно, жутко. Федосья Васильевна, помешанная на болезнях и на своем мнимом аристократизме, опротивела ей до того, что кажется, всё на свете стало грубо и неприглядно оттого, что живет эта женщина. Машенька прыгнула с кровати и стала укладываться.— Можно войти ? — спросил за дверью Николай Сергеич ; он подошел к двери неслышно и говорил тихим, мягким голосом. — Можно ?— Войдите.Он вошел и остановился у двери. Глаза его глядели тускло и красный носик его лоснился. После обеда он пил пиво, и это было заметно по его походке, по слабым, вялым рукам.— Это что же ? — спросил он, указывая на корзину.— Укладываюсь. Простите, Николай Сергеич, но я не могу долее оставаться в вашем доме. Меня глубоко оскорбил этот обыск !— Я понимаю... Только вы это напрасно... Зачем ? Обыскали, а вы того... что вам от этого ? Вас не убудет от этого.Машенька молчала и продолжала укладываться. Николай Сергеич пощипал свои усы, как бы придумывая, что сказать еще, и продолжал заискивающим голосом :— Я, конечно, понимаю, но надо быть снисходительной. Знаете, моя жена нервная, взбалмошная, нельзя судить строго...Машенька молчала.— Если уж вы так оскорблены, — продолжал Николай Сергеич, — то извольте, я готов извиниться перед вами. Извините.Машенька ничего не ответила, а только ниже нагнулась к своему чемодану. Этот испитой, нерешительный человек ровно ничего не значил в доме. Он играл жалкую роль приживала и лишнего человека даже у прислуги ; и извинение его тоже ничего не значило.— Гм... Молчите ? Вам мало этого ? В таком случае я за жену
извиняюсь. От имени жены... Она поступила нетактично, я признаю, как дворянин...Николай Сергеич прошелся, вздохнул и продолжал :— Вам надо еще, значит, чтоб у меня ковыряло вот тут, под сердцем... Вам надо, чтобы меня совесть мучила...— Я знаю, Николай Сергеич, вы не виноваты, — сказала Машенька, глядя ему прямо в лицо своими большими заплаканными глазами. — Зачем же вам мучиться ?— Конечно... Но вы все-таки того... не уезжайте... Прошу вас.Машенька отрицательно покачала головой. Николай Сергеич остановился у окна и забарабанил по стеклу.— Для меня подобные недоразумения — это чистая пытка, — проговорил он. — Что же мне, на колени перед вами становиться, что ли ? Вашу гордость оскорбили, и вот вы плакали, собираетесь уехать, но ведь и у меня тоже есть гордость, а вы ее не щадите. Или хотите, чтоб я сказал вам то, чего и на исповеди не скажу ? Хотите ? Послушайте, вы хотите, чтобы я признался в том, в чем даже перед смертью на духу не признаюсь ?Машенька молчала.— Я взял у жены брошку ! — быстро сказал Николай Сергеич. — Довольны теперь ? Удовлетворены ? Да, я... взял... Только, конечно, я надеюсь на вашу скромность... Ради бога, никому ни слова, ни полнамека !Машенька, удивленная и испуганная, продолжала укладываться ; она хватала свои вещи, мяла их и беспорядочно совала в чемодан и корзину. Теперь, после откровенного признания, сделанного Николаем Сергеичем, она не могла оставаться ни одной минуты и уже не понимала, как она могла жить раньше в этом доме.— И удивляться нечего... — продолжал Николай Сергеич, помолчав немного. — Обыкновенная история ! Мне деньги нужны, а она... не дает. Ведь этот дом и всё это мой отец наживал, Марья Андреевна ! Всё ведь это мое, и брошка принадлежала моей матери, и... всё мое ! А она забрала, завладела всем... Не судиться же мне с ней, согласитесь... Прошу вас, убедительно, извините и... и останьтесь. Tout comprendre, tout pardonner. Остаетесь ?— Нет ! — сказала Машенька решительно, начиная дрожать. — Оставьте меня, умоляю вас.— Ну, бог с вами, — вздохнул Николай Сергеич, садясь на скамеечку около чемодана. — Я, признаться, люблю тех, кто еще умеет оскорбляться, презирать и прочее. Век бы сидел и на ваше негодующее лицо глядел... Так, стало быть, не остаетесь ? Я понимаю... Иначе и быть не может... Да, конечно... Вам-то хорошо, а вот мне так — тпррр !.. Ни на шаг из этого погреба. Поехать бы в какое-нибудь наше имение, да там везде сидят эти женины прохвосты... управляющие, агрономы, чёрт бы их взял. Закладывают, перезакладывают... Рыбы не ловить, травы не топтать, деревьев не ломать.— Николай Сергеич ! — послышался из залы голос Федосьи Васильевны. — Агния, позови барина !— Так не остаетесь ? — спросил Николай Сергеич, быстро поднимаясь и идя к двери. — А то бы остались, ей-богу. Вечерком я заходил бы к вам... толковали бы. А ? Останьтесь ! Уйдете вы, и во всем доме не останется ни одного человеческого лица. Ведь это ужасно !Бледное, испитое лицо Николая Сергеича умоляло, но Машенька отрицательно покачала головой, и он, махнув рукой, вышел.Через полчаса она была уже в дороге.



4. АГАФЬЯ

В бытность мою в С—м уезде мне часто приходилось бывать на Дубовских огородах у огородника Саввы Стукача, или попросту Савки. Эти огороды были моим излюбленным местом для так называемой « генеральной » рыбной ловли, когда, уходя из дому, не знаешь дня и часа, в которые вернешься, забираешь с собой все до одной рыболовные снасти и запасаешься провизией. Собственно говоря, меня не так занимала рыбная ловля, как безмятежное шатанье, еда не вовремя, беседа с Савкой и продолжительные очные ставки с тихими летними ночами. Савка был парень лет 25, рослый, красивый, здоровый, как кремень. Слыл он за человека рассудительного и толкового, был грамотен, водку пил редко, но как работник этот молодой и сильный человек не стоил и гроша медного. Рядом с силой в его крепких, как веревка, мышцах разливалась тяжелая, непобедимая лень. Жил он, как и все на деревне, в собственной избе, пользовался наделом, но не пахал, не сеял и никаким ремеслом не занимался. Старуха мать его побиралась под окнами, и сам он жил, как птица небесная : утром не знал, что будет есть в полдень. Не то, чтобы у него не хватало воли, энергии или жалости к матери, а просто так, не чувствовалось охоты к труду и не сознавалась польза его... От всей фигуры так и веяло безмятежностью, врожденной, почти артистической страстью к житью зря, спустя рукава. Когда же молодое, здоровое тело Савки физиологически потягивало к мышечной работе, то парень ненадолго весь отдавался какой-нибудь свободной, но вздорной профессии вроде точения ни к чему не нужных колышков или беганья с бабами наперегонку. Самым любимым его положением была сосредоточенная неподвижность. Он был в состоянии простаивать целые часы на одном месте, не шевелясь и глядя в одну точку. Двигался же по вдохновению и то только, когда представлялся случай сделать какое-нибудь быстрое, порывистое движение : ухватить бегущую собаку за хвост, сорвать с бабы платок, перескочить широкую яму. Само собою разумеется, что при такой скупости на движения Савка был гол как сокол и жил хуже всякого бобыля. С течением времени должна была накопиться недоимка, и он, здоровый и молодой, был послан миром на стариковское место, в сторожа и пугало общественных огородов. Как ни смеялись над ним по поводу его преждевременной старости, но он и в ус не дул. Это место, тихое, удобное для неподвижного созерцания, было как раз по его натуре.Случилось мне быть у этого самого Савки в один из хороших майских вечеров. Помню, я лежал на рваной, затасканной полости почти у самого шалаша, от которого шел густой и душный запах сухих трав. Подложив руки под голову, я глядел вперед себя. У ног моих лежали деревянные вилы. За ними черным пятном резалась в глаза собачонка Савки — Кутька, а не дальше, как сажени на две от Кутьки, земля обрывалась в крутой берег речки. Лежа я не мог видеть реки. Я видел только верхушки лозняка, теснившегося на этом берегу, да извилистый, словно обгрызенный край противоположного берега. Далеко за берегом, на темном бугре, как испуганные молодые куропатки, жались друг к другу избы деревни, в которой жил мой Савка. За бугром догорала вечерняя заря. Осталась одна только бледно-багровая полоска, да и та стала подергиваться мелкими облачками, как уголья пеплом.Направо от огорода, тихо пошёптывая и изредка вздрагивая от невзначай налетавшего ветра, темнела ольховая роща, налево тянулось необозримое поле. Там, где глаз не мог уж отличить в потемках поле от неба, ярко мерцал огонек. Поодаль от меня сидел Савка. Поджав под себя по-турецки ноги и свесив голову, он задумчиво глядел на Кутьку. Наши крючки с живцами давно уже стояли в реке, и нам ничего не оставалось делать, как только предаваться отдыху, который так любил никогда не утомлявшийся и вечно отдыхавший Савка. Заря еще не совсем погасла, а летняя ночь уж охватывала своей нежащей, усыпляющей лаской природу.Всё замирало в первом, глубоком сне, лишь какая-то не известная мне ночная птица протяжно и лениво произносила в роще длинный членораздельный звук, похожий на фразу : « Ты Ни-ки-ту видел ? » и тотчас же отвечала сама себе : « Видел ! видел ! видел ! »— Отчего это нынче соловьи не поют ? — спросил я Савку.Тот медленно повернулся ко мне. Черты лица его были крупны, но ясны, выразительны и мягки, как у женщины. Затем он взглянул своими кроткими, задумчивыми глазами на рощу, на лозняк, медленно вытащил из кармана дудочку, вложил ее в рот и запискал соловьихой. И тотчас же, точно в ответ на его писканье, на противоположном берегу задергал коростель.— Вот вам и соловей... — усмехнулся Савка. — Дерг-дерг ! Дерг-дерг ! Словно за крючок дергает, а ведь небось тоже думает, что поет.— Мне нравится эта птица... — сказал я. — Ты знаешь ? Во время перелета коростель не летит, а по земле бежит. Перелетает только через реки и моря, а то всё пешком.— Ишь ты, собака... — пробормотал Савка, поглядев с уважением в сторону кричавшего коростеля.Зная, каким любителем был Савка послушать, я рассказал ему всё, что знал о коростеле из охотничьих книг. С коростеля я незаметно перешел на перелет. Савка слушал меня внимательно, не мигая глазами, и всё время улыбался от удовольствия.— А какой край для птиц роднее ? — спросил он. — Наш или тамошний ?— Конечно, наш. Тут птица и сама родится, и детей выводит, здесь у нее родина, а туда она летит только затем, чтобы не замерзнуть.— Любопытно ! — потянулся Савка. — Про что ни говори, всё любопытно. Птица таперя, человек ли... камешек ли этот взять — во всем своя умственность !.. Эх, кабы знатье, барин, что вы придете, не велел бы я нынче бабе сюда приходить... Просилась одна нынче придтить...— Ах, сделай милость, я мешать не стану ! — сказал я. — Я могу и в роще лечь...— Ну, вот еще ! Не умерла б, коли завтра пришла... Ежели б она села тут да разговоры слушала, а то ведь только слюни распустит. При ней не поговоришь толком.— Ты Дарью ждешь ? — спросил я, помолчав.— Нет... Нынче новая просилась... Агафья Стрельчиха...Савка произнес это своим обычным, бесстрастным, несколько глухим голосом, точно говорил о табаке или каше, я же привскочил от удивления. Стрельчиху Агафью я знал... Это была совсем еще молодая бабенка, лет 19—20, не далее как год тому назад вышедшая замуж за железнодорожного стрелочника, молодого и бравого парня. Жила она на деревне, а муж ходил ночевать к ней с линии каждую ночь.— Плохим, брат, кончатся все эти твои бабьи истории ! — вздохнул я.— А пусть...И, немного подумав, Савка прибавил :— Я говорил бабам, не слушаются... Им, дурам, и горя мало !Наступило молчание... Потемки, между тем, всё более сгущались, и предметы теряли свои контуры. Полоска за бугром совсем уже потухла, а звезды становились всё ярче, лучистее... Меланхолически-однообразная трескотня кузнечиков, дерганье коростеля и крик перепела не нарушали ночной тишины, а, напротив, придавали ей еще бо́льшую монотонность. Казалось, тихо звучали и чаровали слух не птицы, не насекомые, а звезды, глядевшие на нас с неба...Первый нарушил молчание Савка. Он медленно перевел глаза с черной Кутьки на меня и сказал :— Вам, барин, я вижу, скучно. Давайте ужинать.И, не дожидаясь моего согласия, он пополз на животе в шалаш, пошарил там, причем весь шалаш затрепетал, как один лист ; потом он пополз назад и поставил передо мной мою водку и черепенную чашку. В чашке были печеные яйца, ржавые лепешки на сале, куски черного хлеба и еще что-то... Мы выпили из кривого, не умевшего стоять стаканчика и принялись за еду... Серая, крупная соль, грязные, сальные лепешки, упругие, как резина, яйца, но зато как всё это вкусно !— Живешь бобылем, а сколько у тебя добра всякого, — сказал я, указывая на чашку. — Где ты его берешь ?— Бабы носят... — промычал Савка.— За что же это они тебе носят ?— Так... из жалости...Не одно только меню, но и одежда Савки носила на себе следы женской « жалости ». Так, в этот вечер я заметил на нем новый гарусный поясок и ярко-пунцовую ленточку, на которой висел на грязной шее медный крестик. Я знал о слабости прекрасного пола к Савке и знал, как он неохотно говорил о ней, а потому не продолжал своего допроса. Да и к тому же не время было говорить... Кутька, которая терлась около нас и терпеливо ожидала подачки, вдруг наострила уши и заворчала. Послышался отдаленный, прерывистый плеск воды.— Кто-то бродом идет... — сказал Савка.Минуты через три Кутька опять заворчала и издала звук, похожий на кашель.— Цыц ! — крикнул на нее хозяин.В потемках глухо зазвучали робкие шаги, и из рощи показался силуэт женщины. Я узнал ее, несмотря даже на то, что было темно, — это была Агафья Стрельчиха. Она несмело подошла к нам, остановилась и тяжело перевела дыхание. Запыхалась она не столько от ходьбы, сколько, вероятно, от страха и неприятного чувства, испытываемого всяким при переходе в ночное время через брод. Увидев возле шалаша вместо одного двоих, она слабо вскрикнула и отступила шаг назад.— А... это ты ! — произнес Савка, запихивая в рот лепешку.— Я... я-с, — забормотала она, роняя на землю узелок с чем-то и косясь на меня. — Кланялся вам Яков и велел передать... вот тут что-то такое...— Ну, что врать : Яков ! — усмехнулся Савка. — Нечего врать, барин знает, зачем ты пришла ! Садись, гостьей будешь.Агафья покосилась на меня и нерешительно села.— А уж я думал, что ты не придешь нынче... — сказал Савка после продолжительного молчания. — Что ж сидеть ? Ешь ! Или нешто дать тебе водочки выпить ?— Выдумал ! — проговорила Агафья. — Пьяницу какую нашел...— А ты выпей... Жарче на душе станет... Ну !Савка подал Агафье кривой стаканчик. Та медленно выпила водку, не закусила, а только громко дунула.— Принесла что-то... — продолжал Савка, развязывая узелок и придавая своему голосу снисходительно-шутливый оттенок. — Баба без того не может, чтоб чего не принесть. А, пирог и картошка... Хорошо живут ! — вздохнул он, поворачиваясь ко мне лицом. — Во всей деревне только у них еще и осталась с зимы картошка !Впотьмах я не видел лица Агафьи, но, по движению ее плеч и головы, мне казалось, что она не отрывала глаз с лица Савки. Чтобы не быть третьим
лицом на свидании, я решил пойти гулять и поднялся. Но в это время в роще неожиданно соловей взял две нижние контральтовые ноты. Через полминуты он пустил высокую, мелкую дробь и, испробовав таким образом свой голос, начал петь. Савка вскочил и прислушался.— Это вчерашний ! — сказал он. — Постой же !..И, сорвавшись с места, он бесшумно побежал к роще.— Ну, на что он тебе сдался ? — крикнул я ему вслед. — Оставь !Савка махнул рукой — не кричите, мол — и исчез в потемках. Когда хотел, Савка был прекрасным и охотником и рыболовом, но и тут его таланты тратились так же попусту, как и сила. Для шаблона он был ленив, а всю свою охотничью страсть отдавал пустым фокусам. Так, соловьев ловил он непременно руками, стрелял бекасинником щук, или стоит, бывало, у реки по целым часам и изо всех сил старается поймать большим крючком маленькую рыбку.Оставшись со мной, Агафья кашлянула и провела несколько раз по лбу ладонью... От выпитой водки она уж начинала пьянеть.— Как живешь, Агаша ? — спросил я ее после продолжительного молчания, когда уж неловко было молчать.— Слава богу... Вы же никому не рассказывайте, барин... — прибавила она вдруг шёпотом.— Ну, полно, — успокоил я ее. — Какая же ты все-таки бесстрашная, Агаша... А если узнает Яков ?— Не узнает...— Ну, а вдруг !— Нет... Я раньше его дома буду. Он теперь на линии и воротится, когда почтовый поезд проводит, а отсюда слышно, когда поезд идет...Агафья еще раз провела рукой по лбу и посмотрела в ту сторону, куда ушел Савка. Соловей пел. Какая-то ночная птица низко пролетела над самой землей и, заметя нас, вздрогнула, зашуршала крыльями и полетела на ту сторону реки.Скоро соловей умолк, но Савка не возвращался. Агафья встала, беспокойно сделала несколько шагов и опять села.— Да что же это он ? — не выдержала она. — Ведь поезд не завтра придет ! Мне сейчас уходить нужно !— Савка ! — крикнул я. — Савка !Мне не ответило даже эхо. Агафья беспокойно задвигалась и опять встала.— Мне уходить пора ! — проговорила она волнующимся голосом. — Сейчас поезд придет ! Я знаю, когда поезды ходят !Бедная бабенка не ошиблась. Не прошло и четверти часа, как послышался далекий шум.Агафья остановила долгий взгляд на роще и нетерпеливо зашевелила руками.— Ну, где же он ? — заговорила она, нервно смеясь. — Куда же это его унесла нелегкая ? Я уйду ! Ей-богу, барин, уйду !Между тем шум становился всё явственней. Можно уж было отличить стук колес от тяжелых вздохов локомотива. Вот послышался свист, поезд глухо простучал по мосту... еще минута — и всё стихло...— Погожу еще минутку... — вздохнула Агафья, решительно садясь. — Так и быть, погожу !Наконец в потемках показался Савка. Он бесшумно ступал босыми ногами по рыхлой, огородной земле и что-то тихо мурлыкал.— Ведь вот счастье, скажи на милость ! — весело засмеялся он. — Только что, это самое, значит, подошел к кусту и только что стал рукой целиться, а он и замолчал ! Ах ты, пес лысый ! Ждал, ждал, покеда опять запоет, да так и плюнул...Савка неуклюже повалился на землю около Агафьи и, чтобы сохранить равновесие, ухватился обеими руками за ее талию.— А ты что насупилась, словно тетка тебя родила ? — спросил он.При всем своем мягкосердечии и простодушии Савка презирал женщин. Он обходился с ними небрежно, свысока и даже унижался до презрительного смеха над их чувством к его же собственной особе. Бог знает, быть может, это небрежное, презрительное обращение и было одной из причин его сильного, неотразимого обаяния на деревенских дульциней. Он был красив и строен, — в глазах его всегда, даже при взгляде на презираемых им женщин, светилась тихая ласковость, но одними внешними качествами не объяснишь этого обаяния. Кроме счастливой наружности и своеобразной манеры обращения, надо думать, имела влияние на женщин также еще и трогательная роль Савки как всеми признанного неудачника и несчастного изгнанника из родной избы в огороды.— А расскажи-ка барину, зачем ты сюда пришла ! — продолжал Савка, всё еще держа Агафью за талию. — Ну-ка, расскажи, мужнина жена ! Хо-хо... Нешто нам, брат Агаша, еще водочки выпить ?Я поднялся и, пробираясь между грядами, пошел вдоль огорода. Темные гряды глядели, как большие приплюснутые могилы. От них веяло запахом вскопанной земли и нежной сыростью растений, начавших покрываться росой... Налево всё еще светился красный огонек. Он приветливо моргал и, казалось, улыбался.Я услышал счастливый смех. То смеялась Агафья.« А поезд ? — вспомнил я. — Поезд давно уже пришел ».Подождав немного, я вернулся к шалашу. Савка сидел неподвижно по-турецки и тихо, чуть слышно, мурлыкал какую-то песню, состоящую из одних только односложных слов, что-то вроде : « Фу ты, ну ты... я да ты... » Агафья, опьяненная водкой, презрительной лаской Савки и духотою ночи, лежала возле него на земле и судорожно прижималась лицом к его колену. Она так далеко ушла в чувство, что и не заметила моего прихода.— Агаша, а ведь поезд давно уж пришел ! — сказал я.— Пора, пора тебе, — подхватил мою мысль Савка, встряхивая головой. — Что разлеглась тут ? Ты, бесстыжая !Агафья встрепенулась, отняла голову от его колена, взглянула на меня и опять припала к нему.— Давно уж пора ! — сказал я.Агафья заворочалась и привстала на одно колено... Она страдала... Полминуты вся ее фигура, насколько я мог разглядеть сквозь потемки, выражала борьбу и колебание. Было мгновение, когда она, будто очнувшись, вытянула корпус, чтобы подняться на ноги, но тут какая-то непобедимая и неумолимая сила толкнула ее по всему телу, и она припала к Савке.— А ну его ! — сказала она с диким, грудным смехом, и в этом смехе слышалась безрассудная решимость, бессилие, боль.Я тихо побрел в рощу, а оттуда спустился к реке, где стояли наши рыболовные снасти. Река спала. Какой-то мягкий, махровый цветок на высоком стебле нежно коснулся моей щеки, как ребенок, который хочет дать понять, что не спит. От нечего делать я нащупал одну леску и потянул ее. Она слабо напряглась и повисла, — ничего не поймалось... Того берега и деревни не было видно. В одной избе мелькнул огонек, но скоро погас. Я пошарил на берегу, нашел выемку, которую приглядел еще днем, и уселся в ней, как в кресле. Долго я сидел... Я видел, как звезды стали туманиться и терять свою лучистость, как легким вздохом пронеслась по земле прохлада и тронула листья просыпавшихся ив...— А-га-фья !.. — донесся из деревни чей-то глухой голос. — Агафья !То вернувшийся и встревоженный муж искал по деревне свою жену. А с огородов слышался в это время несдерживаемый смех : жена забылась, опьянела и счастием нескольких часов старалась наверстать ожидавшую ее назавтра муку.Я уснул.Когда я проснулся, около меня сидел Савка и слегка тряс мое плечо. Река, роща, оба берега, зеленые и умытые, деревня и поле — всё было залито ярким утренним светом. Сквозь тонкие стволы деревьев били в мою спину лучи только что взошедшего солнца.— Так-то вы рыбу ловите ? — усмехнулся Савка. — Ну, вставайте !Я встал, сладко потянулся, и проснувшаяся грудь моя начала жадно пить влажный, душистый воздух.— Агаша ушла ? — спросил я.— Вон она, — указал мне Савка в сторону, где был брод.Я взглянул и увидел Агафью. Приподняв платье, растрепанная, со сползшим с головы платком, она переходила реку. Ноги ее ступали еле-еле...— Знает кошка, чье мясо съела ! — бормотал Савка, щуря на нее глаза. — Идет и хвост поджала... Шкодливы эти бабы, как кошки, трусливы — как зайцы... Не ушла, дура, вчера, когда говорили ей ! Теперь ей достанется, да и меня в волости... опять за баб драть будут...Агафья ступила на берег и пошла по полю к деревне. Сначала она шагала довольно смело, но скоро волнение и страх взяли свое : она пугливо обернулась, остановилась и перевела дух.— То-то, что страшно ! — грустно усмехнулся Савка, глядя на ярко-зеленую полосу, которая тянулась по росистой траве вслед за Агафьей. — Не хочется идти ! Муж-то уж целый час стоит и поджидает... Видали его ?Савка сказал последние слова улыбаясь, а у меня похолодело под сердцем. В деревне, около крайней избы, на дороге, стоял Яков и в упор глядел на возвращающуюся к нему жену. Он не шевелился и был неподвижен, как столб. Что он думал, глядя на нее ? Какие слова готовил для встречи ? Агафья постояла немного, еще раз оглянулась, точно ожидая от нас помощи, и пошла. Никогда я еще не видал такой походки ни у пьяных, ни у трезвых. Агафью будто корчило от взгляда мужа. Она шла то зигзагами, то топталась на одном месте, подгибая колени и разводя руками, то пятилась назад. Пройдя шагов сто, она оглянулась еще раз и села.— Ты бы хоть за куст спрятался... — сказал я Савке. — Неравно тебя муж увидит...— Он и без того знает, от кого это Агашка идет... На огород по ночам бабы не за капустой ходят — всем известно.Я взглянул на лицо Савки. Оно было бледно и морщилось брезгливою жалостью, какая бывает у людей, когда они видят мучимых животных.— Кошке смех, мышке слезы... — вздохнул он.Агафья вдруг вскочила, мотнула головой и смелой походкой направилась к мужу. Она, видимо, собралась с силами и решилась.



5. СИЛЬНЫЕ ОЩУЩЕНИЯ

Дело происходило не так давно в московском окружном суде. Присяжные заседатели, оставленные в суде на ночь, прежде чем лечь спать, завели разговор о сильных ощущениях. Их навело на это воспоминание об одном свидетеле, который стал заикой и поседел, по его словам, благодаря какой-то страшной минуте. Присяжные порешили, что, прежде чем уснуть, каждый из них пороется в своих воспоминаниях и расскажет что-нибудь. Жизнь человеческая коротка, но всё же нет человека, который мог бы похвастать, что у него в прошлом не было ужасных минут.
Один присяжный рассказал, как он тонул ; другой рассказал, как однажды ночью он, в местности, где нет ни врачей, ни аптекарей, отравил собственного ребенка, давши ему по ошибке вместо соды цинкового купороса. Ребенок не умер, но отец едва не сошел с ума. Третий, еще не старый, болезненный человек, описал два своих покушения на самоубийство : раз стрелялся, другой раз бросился под поезд.
Четвертый, маленький, щеголевато одетый толстяк, рассказал следующее :
« Мне было 22—23 года, не больше, когда я по уши влюбился в свою теперешнюю жену и сделал ей предложение... Теперь я с удовольствием высек бы себя за раннюю женитьбу, но тогда не знаю, что было бы со мной, если бы Наташа ответила мне отказом. Любовь была самая настоящая, такая, как в романах описывают, бешеная, страстная, и прочее. Мое счастье душило меня, и я не знал, куда мне уйти от него, и я надоел и отцу, и приятелям, и прислуге, рассказывая постоянно о том, как пылко я люблю. Счастливые люди это самые надоедливые, самые скучные люди. Я надоедал страшно, даже теперь мне совестно...
Между приятелями был у меня тогда один начинающий адвокат. Теперь этот адвокат известен на всю Россию, тогда же он только что входил в силу и не был еще богат и знаменит настолько, чтобы при встрече со старым приятелем иметь право не узнавать, не снимать шляпы. Бывал я у него раз или два в неделю. Когда я приходил к нему, мы оба разваливались на диванах и начинали философствовать.
Как-то я лежал у него на диване и толковал о том, что нет неблагодарнее профессии, как адвокатская. Мне хотелось доказать, что суд после того, как допрос свидетелей окончен, легко может обойтись без прокурора и без защитника, потому что тот и другой не нужны и только мешают. Если взрослый, душевно и умственно здоровый присяжный заседатель убежден, что этот потолок бел, что Иванов виновен, то бороться с этим убеждением и победить его не в силах никакой Демосфен. Кто может убедить меня, что у меня рыжие усы, если я знаю, что они черные ? Слушая оратора, я, быть может, и расчувствуюсь и заплачу, но коренное убеждение мое, основанное большею частью на очевидности и на факте, нисколько не изменится. Мой же адвокат доказывал, что я молод еще и глуп и что я говорю мальчишеский вздор. По его мнению, очевидный факт оттого, что его освещают добросовестные, сведущие люди, становится еще очевиднее — это раз ; во-вторых, талант — это стихийная сила, это ураган, способный обращать в пыль даже камни, а не то что такой пустяк, как убеждения мещан и купцов второй гильдии. Человеческой немощи бороться с талантом так же трудно, как глядеть не мигая на солнце или остановить ветер. Один простой смертный силою слова обращает тысячи убежденных дикарей в христианство ; Одиссей был убежденнейший человек в свете, но спасовал перед сиренами, и т. д. Вся история состоит из подобных примеров, а в жизни они встречаются на каждом шагу, да так и должно быть, иначе умный и талантливый человек не имел бы никакого преимущества перед глупцом и бездарным.
Я стоял на своем и продолжал доказывать, что убеждение сильнее всякого таланта, хотя, откровенно говоря, сам не мог точно определить, что такое именно убеждение и что такое талант. Вероятно, говорил я только, чтобы говорить.
—  Взять хоть тебя... — сказал адвокат. — Ты убежден в настоящее время, что твоя невеста ангел и что нет во всем городе человека счастливее тебя. А я тебе говорю : достаточно мне 10—20 минут, чтобы ты сел за этот самый стол и написал отказ своей невесте.
Я засмеялся.
—  Ты не смейся, я говорю серьезно, — сказал приятель. — Захочу, и через 20 минут ты будешь счастлив от мысли, что тебе не нужно жениться. У меня не бог весть какой талант, но ведь и ты не из сильных.
—  А ну-ка, попробуй ! — сказал я.
—  Нет, зачем же ? Я ведь это так только говорю. Ты мальчик добрый, и было бы жестоко подвергать тебя такому опыту. И к тому же я сегодня не в ударе.
Мы сели ужинать. Вино и мысли о Наташе, моя любовь наполнили всего меня ощущением молодости и счастья. Счастье мое было так безгранично велико, что сидевший против меня адвокат с его зелеными глазами казался мне несчастным, таким маленьким, сереньким...
—  Попробуй же ! — приставал я к нему. — Ну, прошу !
Адвокат покачал головой и поморщился. Я, видимо, уже начал надоедать ему.
—  Я знаю, — сказал он, — после моего опыта ты мне спасибо скажешь и назовешь меня спасителем, но ведь нужно и о невесте подумать. Она тебя любит, твой отказ заставил бы ее страдать. А какая она у тебя прелесть ! Завидую я тебе.
Адвокат вздохнул, выпил вина и стал говорить о том, какая прелесть моя Наташа. У него был необыкновенный дар описывать. Про женские ресницы или мизинчик он мог наговорить вам целую кучу слов. Слушал я его с наслаждением.
—  Видел я на своем веку много женщин, — говорил он, — но даю тебе честное слово, говорю, как другу, твоя Наталья Андреевна — это перл, это редкая девушка. Конечно, есть и недостатки, их даже много, если хочешь, но всё же она очаровательна.
И адвокат заговорил о недостатках моей невесты. Теперь я отлично понимаю, что это говорил он вообще о женщинах, об их слабых сторонах вообще, мне же тогда казалось, что он говорит только о Наташе. Он восторгался вздернутым носом, вскрикиваниями, визгливым смехом, жеманством, именно всем тем, что мне так в ней не нравилось. Всё это, по его мнению, было бесконечно мило, грациозно, женственно. Незаметно для меня, он скоро с восторженного тона перешел на отечески назидательный, потом на легкий, презрительный... Председателя суда с нами не было, и некому было остановить расходившегося адвоката. Я не успевал рта разинуть, да и что я мог сказать ? Приятель говорил не новое, давно уже всем известное, и весь яд был не в том, что он говорил, а в анафемской форме. То есть чёрт знает какая форма ! Слушая его тогда, я убедился, что одно и то же слово имеет тысячу значений и оттенков, смотря по тому, как оно произносится, по форме, какая придается фразе. Конечно, я не могу передать вам ни этого тона, ни формы, скажу только, что, слушая приятеля и шагая из угла в угол, я возмущался, негодовал, презирал с ним вместе. Я поверил ему даже, когда он со слезами на глазах заявил мне, что я великий человек, что я достоин лучшей участи, что мне предстоит в будущем совершить что-то такое особенное, чему может помешать женитьба !
—  Друг мой ! — восклицал он, крепко пожимая мне руку. — Умоляю тебя, заклинаю : остановись, пока не поздно. Остановись ! Да хранит тебя небо от этой странной, жестокой ошибки ! Друг мой, не губи своей молодости !
Хотите — верьте, хотите — нет, но в конце концов я сидел за столом и писал своей невесте отказ. Я писал и радовался, что еще не ушло время исправить ошибку. Запечатав письмо, я поспешил на улицу, чтобы опустить его в почтовый ящик. Со мной пошел и адвокат.
—  И отлично ! Превосходно ! — похвалил он меня, когда мое письмо к Наташе исчезло во мраке почтового ящика. — От души тебя поздравляю. Я рад за тебя.
Пройдя со мной шагов десять, адвокат продолжал :
—  Конечно, брак имеет и свои хорошие стороны. Я, например, принадлежу к числу людей, для которых брак и семейная жизнь — всё.
И он уже описывал свою жизнь, и предо мною предстали все безобразия одинокой, холостой жизни.
Он говорил с восторгом о своей будущей жене, о сладостях обыкновенной, семейной жизни и восторгался так красиво, так искренно, что когда мы подошли к его двери, я уже был в отчаянии.
—  Что ты делаешь со мной, ужасный человек ?! — говорил я, задыхаясь. — Ты погубил меня ! Зачем ты заставил меня написать то проклятое письмо ? Я люблю ее, люблю !
И я клялся в любви, я приходил в ужас от своего поступка, который уже казался мне диким и бессмысленным. Сильнее того ощущения, которое испытал я в то время, и представить, господа, невозможно. О, что я тогда пережил, что перечувствовал ! Если бы нашелся добрый человек, который подсунул мне в ту пору револьвер, то я с наслаждением пустил бы себе пулю в лоб.
—  Ну, полно, полно... — сказал адвокат, хлопая меня по плечу, и засмеялся. — Перестань плакать. Письмо не дойдет до твоей невесты. Адрес на конверте писал не ты, а я, и я его так запутал, что на почте ничего не поймут. Всё это да послужит для тебя уроком : не спорь о том, чего не понимаешь.
Теперь, господа, предлагаю говорить следующему ».
Пятый присяжный поудобней уселся и раскрыл уже рот, чтобы начать свой рассказ, как послышался бой часов на Спасской башне.
—  Двенадцать... — сосчитал один из присяжных. — А к какому, господа, разряду вы отнесете ощущения, которые испытывает теперь наш подсудимый ? Он, этот убийца, ночует здесь в суде в арестантской, лежит или сидит, и, конечно, не спит и в течение всей бессонной ночи прислушивается к этому звону. О чем он думает ? Какие грезы посещают его ?
И присяжные как-то все вдруг забыли о « сильных ощущениях » ; то, что пережил их товарищ, писавший когда-то письмо к своей Наташе, казалось не важным, даже не забавным ; и уже никто не рассказывал, стали тихо, в молчании ложиться спать…



6. ДЕНЬ ЗА ГОРОДОМ

(СЦЕНКА)

Девятый час утра.Навстречу солнцу ползет темная, свинцовая громада. На ней то там, то сям красными зигзагами мелькает молния. Слышны далекие раскаты грома. Теплый ветер гуляет по траве, гнет деревья и поднимает пыль. Сейчас брызнет майский дождь и начнется настоящая проза.По селу бегает шестилетняя нищенка Фекла и ищет сапожника Терентия. Беловолосая босоногая девочка бледна. Глаза ее расширены, губы дрожат.— Дяденька, где Терентий ? — спрашивает она каждого встречного. Никто не отвечает. Все заняты приближающейся грозой и прячутся в избы. Наконец встречается ей пономарь Силантий Силыч, друг и приятель Терентия. Он идет и шатается от ветра.— Дяденька, где Терентий ?— На огородах, — отвечает Силантий.Нищенка бежит за избы на огороды и находит там Терентия. Сапожник Терентий, высокий старик с рябым худощавым лицом и с очень длинными ногами, босой и одетый в порванную женину кофту, стоит около грядок и пьяными, посоловелыми глазками глядит на темную тучу. На своих длинных, точно журавлиных, ногах он покачивается от ветра, как скворечня.— Дядя Терентий ! — обращается к нему беловолосая нищенка. — Дяденька, родненький !Терентий нагибается к Фекле и его пьяное, суровое лицо покрывается улыбкой, какая бывает на лицах людей, когда они видят перед собой что-нибудь маленькое, глупенькое, смешное, но горячо любимое.— А-аа... раба божия Фекла ! — говорит он, нежно сюсюкая. — Откуда бог принес ?— Дяденька Терентий, — всхлипывает Фекла, дергая сапожника за полу. — С братцем Данилкой беда приключилась ! Пойдем !— Какая такая беда ? У-ух, какой гром ! Свят, свят, свят... Какая беда ?— В графской роще Данилка засунул в дупло руку и вытащить теперь не может. Поди, дяденька, вынь ему руку, сделай милость !— Как же это он руку засунул ? Зачем ?— Хотел достать мне из дупла кукушечье яйцо.— Не успел еще день начаться, а у вас уже горе... — крутит головой Терентий, медленно сплевывая. — Ну, что ж мне таперя с тобой делать ? Надо идтить... Надо, волк вас заешь, баловников ! Пойдем, сирота !Терентий идет с огорода и, высоко поднимая свои длинные ноги, начинает шагать вдоль по улице. Он идет быстро, не глядя по сторонам и не останавливаясь, точно его пихают сзади или пугают погоней. За ним едва поспевает нищенка Фекла.Путники выходят из деревни и по пыльной дороге направляются к синеющей вдали графской роще. К ней версты две будет. А тучи уже заволокли солнце и скоро на небе не остается ни одного голубого местечка. Темнеет.— Свят, свят, свят, — шепчет Фекла, спеша за Терентием.Первые брызги, крупные и тяжелые, черными точками ложатся на пыльную дорогу. Большая капля падает на щеку Феклы и ползет слезой к подбородку.— Дождь начался ! — бормочет сапожник, взбудораживая пыль своими босыми костистыми ногами. — Это слава богу, брат Фекла. Дождиком трава и деревья питаются, как мы хлебом. А в рассуждении грома ты не бойся, сиротка. За что тебя этакую махонькую убивать ?Ветер, когда пошел дождь, утихает. Шумит только дождь, стуча, как мелкая дробь, по молодой ржи и сухой дороге.— Измокнем мы с тобой, Феклушка ! — бормочет Терентий. — Сухого места не останется... Хо-хо, брат ! За шею потекло ! Но ты не бойся, дура... Трава высохнет, земля высохнет, и мы с тобой высохнем. Солнце одно для всех.Над головами путников сверкает молния сажени в две длины. Раздается раскатистый удар, и Фекле кажется, что что-то большое, тяжелое и словно круглое катится по небу и прорывает небо над самой ее головой !— Свят, свят, свят... — крестится Терентий. — Не бойся, сиротка ! Не по злобе гремит.Ноги сапожника и Феклы покрываются кусками тяжелой, мокрой глины. Идти тяжело, скользко, но Терентий шагает всё быстрей и быстрей... Маленькая, слабосильная нищая задыхается и чуть не падает.Но вот наконец входят они в графскую рощу. Омытые деревья, потревоженные налетевшим порывом ветра, сыплют на них целый поток брызгов. Терентий спотыкается о пни и начинает идти тише.— Где же тут Данилка ? — спрашивает он. — Веди к нему !Фекла ведет его в чащу и, пройдя с четверть версты, указывает ему на брата Данилку. Ее брат, маленький, восьмилетний мальчик с рыжей, как охра, головой и бледным, болезненным лицом, стоит, прислонившись к дереву, и, склонив голову набок, косится на небо. Одна рука его придерживает поношенную шапчонку, другая спрятана в дупле старой липы. Мальчик всматривается в гремящее небо и, по-видимому, не замечает своей беды. Заслышав шаги и увидев сапожника, он болезненно улыбается и говорит :— Страсть какой гром, Терентий ! Отродясь такого грома не было...— А рука твоя где ?— В дупле... Вынь, сделай милость, Терентий !Край дупла надломился и ущемил руку Данилы : дальше просунуть можно, а двинуть назад никак нельзя. Терентий надламывает отломок, и рука мальчика, красная и помятая, освобождается.— Страсть как гремит ! — повторяет мальчик, почесывая руку. — А отчего это гремит, Терентий ?— Туча на тучу надвигается... — говорит сапожник.Путники выходят из рощи и идут по опушке к чернеющей дороге. Гром мало-помалу утихает, и раскаты его слышатся уже издалека, со стороны деревни.— Тут, Терентий, намедни утки пролетели... — говорит Данилка, всё еще почесывая руку. — Должно, в Гнилых Займищах на болотах сядут. Фекла, хочешь, я тебе соловьиное гнездо покажу ?— Не трогай, потревожишь... — говорит Терентий, выжимая из своей шапки воду. — Соловей птица певчая, безгрешная... Ему голос такой в горле даден, чтоб бога хвалить и человека увеселять. Грешно его тревожить.— А воробья ?— Воробья можно. Злая птица, ехидная. Мысли у него в голове, словно у жулика. Не любит, чтоб человеку было хорошо. Когда Христа распинали, он жидам гвозди носил и кричал : « жив ! жив ! »...На небе показывается светло-голубое пятно.— Погляди-кось ! — говорит Терентий. — Муравейник разрыло ! Затопило шельмов этаких !Путники нагибаются над муравейником. Ливень размыл жилище муравьев ; насекомые встревоженно снуют по грязи и хлопочут около своих утонувших сожителей.— Ништо вам, не околеете ! — ухмыляется сапожник. — Как только солнышко пригреет, и придете в чувство... Это вам, дуракам, наука. В другой раз не будете селиться на низком месте...Идут дальше.— А вот и пчелы ! — вскрикивает Данилка, указывая на ветку молодого дуба.На этой ветке, тесно прижавшись друг к другу, сидят измокшие и озябшие пчелы. Их так много, что из-за них не видно ни коры, ни листьев. Многие сидят друг на друге.— Это пчелиный рой, — учит Терентий. — Он летал и искал себе жилья, а как дождь-то брызнул на него, он и присел. Ежели рой летит, то нужно только водой на него брызнуть, чтоб он сел. Таперя, скажем, ежели захочешь их забрать, то опусти ветку с ними в мешок, потряси, они все и попадают.Маленькая Фекла вдруг морщится и сильно чешет себе шею. Брат глядит на ее шею и видит на ней большой волдырь.— Ге-ге ! — смеется сапожник. — Знаешь ты, брат Фекла, откеда у тебя эта напасть ? В роще где-нибудь на дереве сидят шпанские мухи. Вода текла с них и капнула тебе на шею — оттого и волдырь.Солнце показывается из-за облаков и заливает лес, поле и наших путников греющим светом. Темная, грозная туча ушла уже далеко и унесла с собою грозу. Воздух становится тепел и пахуч. Пахнет черемухой, медовой кашкой и ландышами.— Это зелье дают, когда из носа кровь идет, — говорит Терентий, указывая на мохнатый цветок. — Помогает...Слышится свист и гром, но не тот гром, который только что унесли с собой тучи. Перед глазами Терентия, Данилы и Феклы мчится товарный поезд. Локомотив, пыхтя и дыша черным дымом, тащит за собой больше двадцати вагонов. Сила у него необыкновенная. Детям интересно бы знать, как это локомотив, неживой и без помощи лошадей, может двигаться и тащить такую тяжесть, и Терентий берется объяснить им это :— Тут, ребята, вся штука в паре... Пар действует... Он, стало быть, прет под энту штуку, что около колес, а оно и тово... этого... и действует...Путники проходят через полотно железной дороги и затем, спустившись с насыпи, идут к реке. Идут они не за делом, а куда глаза глядят, и всю дорогу разговаривают. Данила спрашивает, Терентий отвечает...Терентий отвечает на все вопросы, и нет в природе той тайны, которая могла бы поставить его в тупик. Он знает всё. Так, он знает названия всех полевых трав, животных и камней. Он знает, какими травами лечат болезни, не затруднится узнать, сколько лошади или корове лет. Глядя на заход солнца, на лупу, на птиц, он может сказать, какая завтра будет погода. Да и не один Терентий так разумен. Силантий Силыч, кабатчик, огородник, пастух, вообще вся деревня, знают столько же, сколько и он. Учились эти люди не по книгам, а в поле, в лесу, на берегу реки. Учили их сами птицы, когда пели им песни, солнце, когда, заходя, оставляло после себя багровую зарю, сами деревья и травы.Данилка глядит на Терентия и с жадностью вникает в каждое его слово. Весной, когда еще не надоели тепло и однообразная зелень полей, когда всё ново и дышит свежестью, кому не интересно слушать про золотистых майских жуков, про журавлей, про колосящийся хлеб и журчащие ручьи ?Оба, сапожник и сирота, идут по полю, говорят без умолку и не утомляются. Они без конца бы ходили по белу свету. Идут они и в разговорах про красоту земли не замечают, что за ними следом семенит маленькая, тщедушная нищенка. Она тяжело ступает и задыхается. Слезы повисли на ее глазах. Она рада бы оставить этих неутомимых странников, но куда и к кому может она уйти ? У нее нет ни дома, ни родных. Хочешь не хочешь, а иди и слушай разговоры.Перед полуднем все трое садятся на берегу реки. Данило вынимает из мешка кусок измокшего, превратившегося в кашицу хлеба, и путники начинают есть. Закусив хлебом, Терентий молится богу, потом растягивается на песчаном берегу и засыпает. Пока он спит, мальчик глядит на воду и думает. Много у него разных дум. Недавно он видел грозу, пчел, муравьев, поезд, теперь же перед его глазами суетятся рыбешки. Одни рыбки с вершок и больше, другие не длиннее ногтя. От одного берега к другому, подняв вверх голову, проплывает гадюка.Только к вечеру наши странники возвращаются в деревню. Дети идут
на ночлег в заброшенный сарай, где прежде ссыпался общественный хлеб, а Терентий, простившись с ними, направляется к кабаку. Прижавшись друг к другу, дети лежат на соломе и дремлют.Мальчик не спит. Он смотрит в темноту, и ему кажется, что он видит всё, что видел днем : тучи, яркое солнце, птиц, рыбешек, долговязого Терентия. Изобилие впечатлений, утомление и голод берут свое. Он горит, как в огне, и ворочается с боку на бок. Ему хочется высказать кому-нибудь всё то, что теперь мерещится ему в потемках и волнует душу, но высказать некому. Фекла еще мала и не понять ей.« Ужо завтра Терентию расскажу... » — думает мальчик.Засыпают дети, думая о бесприютном сапожнике. А ночью приходит к ним Терентий, крестит их и кладет им под головы хлеба. И такую любовь не видит никто. Видит ее разве одна только луна, которая плывет по небу и ласково, сквозь дырявую стреху, заглядывает в заброшенный сарай.



7. МЕЧТЫ

Двое сотских — один чернобородый, коренастый, на необыкновенно коротких ножках, так что если взглянуть на него сзади, то кажется, что у него ноги начинаются гораздо ниже, чем у всех людей, другой длинный, худой и прямой, как палка, с жидкой бороденкой темно-рыжего цвета, — конвоируют в уездный город бродягу, не помнящего родства. Первый идет вразвалку, глядит по сторонам, жует то соломинку, то свой рукав, хлопает себя по бедрам и мурлычет, вообще имеет вид беспечный и легкомысленный ; другой же, несмотря на свое тощее лицо и узкие плечи, выглядит солидным, серьезным и основательным, складом и выражением всей своей фигуры походит на старообрядческих попов или тех воинов, каких пишут на старинных образах ; ему « за мудрость бог лба прибавил », т. е. он плешив, что еще больше увеличивает помянутое сходство. Первого зовут Андрей Птаха, второго — Никандр Сапожников.Человек, которого они конвоируют, совсем не соответствует тому представлению, какое имеется у каждого о бродягах. Это маленький, тщедушный человек, слабосильный и болезненный, с мелкими, бесцветными и крайне неопределенными чертами лица. Брови у него жиденькие, взгляд покорный и кроткий, усы еле пробиваются, хотя бродяга уже перевалил за 30. Он шагает несмело, согнувшись и засунув руки в рукава. Воротник его не мужицкого, драпового с потертой ворсой пальтишка приподнят до самых краев фуражки, так что только один красный носик осмеливается глядеть на свет божий. Говорит он заискивающим тенорком, то и дело покашливает. Трудно, очень трудно признать в нем бродягу, прячущего свое родное имя. Скорее это обнищавший, забытый богом попович-неудачник, прогнанный за пьянство писец, купеческий сын или племянник, попробовавший свои жидкие силишки на актерском поприще и теперь идущий домой, чтобы разыграть последний акт из притчи о блудном сыне ; быть может, судя по тому тупому терпению, с каким он борется с осеннею невылазной грязью, это фанатик — монастырский служка, шатающийся по русским монастырям, упорно ищущий « жития мирна и безгрешна » и не находящий...Путники давно уже идут, но никак не могут сойти с небольшого клочка земли. Впереди них сажен пять грязной, черно-бурой дороги, позади столько же, а дальше, куда ни взглянешь, непроглядная стена белого тумана. Они идут, идут, но земля всё та же, стена не ближе и клочок остается клочком. Мелькнет белый, угловатый булыжник, буерак или охапка сена, оброненная проезжим, блеснет ненадолго большая мутная лужа, а то вдруг неожиданно впереди покажется тень с неопределенными очертаниями ; чем ближе к ней, тем она меньше и темнее, еще ближе — и перед путниками вырастает погнувшийся верстовой столб с потертой цифрой или же жалкая березка, мокрая, голая, как придорожный нищий. Березка пролепечет что-то остатками своих желтых листьев, один листок сорвется и лениво полетит к земле... А там опять туман, грязь, бурая трава по краям дороги. На траве виснут тусклые, недобрые слезы. Это не те слезы тихой радости, какими плачет земля, встречая и провожая летнее солнце, и какими поит она на заре перепелов, дергачей и стройных, длинноносых кроншнепов ! Ноги путников вязнут в тяжелой, липкой грязи. Каждый шаг стоит напряжения.Андрей Птаха несколько возбужден. Он оглядывает бродягу и силится понять, как это живой, трезвый человек может не помнить своего имени.— Да ты православный ? — спрашивает он.— Православный, — кротко отвечает бродяга.— Гм !.. стало быть, тебя крестили ?— А то как же ? Я не турок. И в церковь я хожу, и говею, и скоромного не кушаю, когда не велено. Леригию я исполняю в точности...— Ну, так как же тебя звать ?— А зови как хочешь, парень.Птаха пожимает плечами и в крайнем недоумении хлопает себя по бедрам. Другой же сотский, Никандр Сапожников, солидно молчит. Он не так наивен, как Птаха, и, по-видимому, отлично знает причины, побуждающие православного человека скрывать от людей свое имя. Выразительное лицо его холодно и строго. Он шагает особняком, не снисходит до праздной болтовни с товарищами и как бы старается показать всем, даже туману, свою степенность и рассудительность.— Бог тебя знает, как об тебе понимать надо, — продолжает приставать Птаха. — Мужик — не мужик, барин — не барин, а так, словно середка какая... Намеднись в пруде я решета мыл и поймал такую вот, с палец, гадючку с зебрами и хвостом. Спервоначалу думал, что оно рыба, потом гляжу — чтоб ты издохла ! — лапки есть. Не то она рыбина, не то гадюка, не то чёрт его разберет, что оно такое... Так вот и ты... Какого ты звания ?— Я мужик, крестьянского рода, — вздыхает бродяга. — Моя маменька из крепостных дворовых были. С виду я не похож на мужика, это точно, потому мне такая судьба вышла, добрый человек. Моя маменька при господах в нянюшках жили и всякое удовольствие получали, ну, а я плоть и кровь ихняя, при них состоял в господском доме. Нежили оне меня, баловали и на ту точку били, чтоб меня из простого звания в хорошие люди вывесть. Я на кровати спал, каждый день настоящий обед кушал, брюки и полусапожки носил на манер какого дворянчика. Что маменька сами кушали, тем и меня кормили ; им господа на платье подарят, а оне меня одевают... Хорошо жилось ! Сколько я конфетов и пряников на своем ребячьем веку перекушал, так это ежели теперь продать, можно хорошую лошадь купить. Грамоте меня маменька обучили, страх божий сызмальства внушили и так меня приспособили, что я теперя не могу никакого мужицкого, неделикатного слова сказать. И водки, парень, не пью, и одеваюсь чисто, и могу в хорошем обществе себя содержать в приличном виде. Коли еще живы, то дай бог им здоровья, а ежели померли, то упокой, господи, их душечку в царствии твоем, идеже праведные упокояются !Бродяга обнажает голову с торчащей на ней редкой щетинкой, поднимает кверху глаза и осеняет себя дважды крестным знамением.— Пошли ей, господи, место злачно, место покойно ! — говорит он протяжным, скорее старушечьим, чем мужским голосом. — Научи ее, господи, рабу твою Ксению, оправданием твоим ! Ежели б не маменька любезная, быть бы мне в простых мужиках, без всякого понятия ! Теперя, парень, о чем меня ни спроси, я всё понимаю : и светское писание, и божественное, и всякие молитвы, и катихизиц. И живу по писанию... Людей не забижаю, плоть содержу в чистоте и целомудрии, посты соблюдаю, кушаю во благовремении. У другого какого человека только и есть удовольствия, что водка и горлобесие, а я, коли время есть, сяду в уголке и читаю книжечку. Читаю и всё плачу, плачу...— Чего ж ты плачешь ?— Пишут жалостно ! За иную книжечку пятачок дашь, а плачешь и стенаешь до чрезвычайности.— Отец твой помер ? — спрашивает Птаха.— Не знаю, парень. Не знаю я своего родителя, нечего греха таить. Я так об себе рассуждаю, что у маменьки я был незаконнорожденное дитё. Моя маменька весь свой век при господах жили и не желали за простого мужика выйтить...— И на барина налетела, — усмехается Птаха.— Не соблюли себя, это точно. Были оне благочестивые, богобоязненные, но девства не сохранили. Оно, конечно, грех, великий грех, что и говорить, но зато, может, во мне дворянская кровь есть. Может только по званию я мужик, а в естестве благородный господин.Говорит всё это « благородный господин » тихим, слащавым тенорком, морща свой узенький лобик и издавая красным, озябшим носиком скрипящие звуки. Птаха слушает, удивленно косится на него и не перестает пожимать плечами.Пройдя верст шесть, сотские и бродяга садятся на бугорке отдохнуть.— Собака и та свою кличку помнит, — бормочет Птаха. — Меня звать Андрюшка, его — Никандра, у каждого человека свое святое имя есть и никак это имя забыть нельзя ! Никак !— Кому какая надобность мое имя знать ? — вздыхает бродяга, подпирая кулачком щеку. — И какая мне от этого польза ? Ежели б мне дозволили идти, куда я хочу, а то ведь хуже теперешнего будет. Я, братцы православные, знаю закон. Теперя я бродяга, непомнящий родства, и самое большее, ежели меня в Восточную Сибирь присудят и 30 не то 40 плетей дадут, а ежели я им свое настоящее имя и звание скажу, то опять они меня в каторжную работу пошлют. Я знаю !— А нешто ты был в каторжной работе ?— Был, друг милый. Четыре года с бритой головой ходил и кандалы носил.— За какое дело ?— За душегубство, добрый человек ! Когда я еще мальчишкой был, этак годов восемнадцати, маменька моя по нечаянности барину заместо соды и кислоты мышьяку в стакан всыпали. Коробок разных в кладовой много было, перепутать не трудно...Бродяга вздыхает, покачивает головой и говорит :— Они благочестивые были, но кто их знает, чужая душа — дремучий лес ! Может, по нечаянности, а может не могли в душе своей той обиды стерпеть, что барин к себе новую слугу приблизил... Может, нарочно ему всыпали, бог знает ! Мал я был тогда и не понимал всего... Теперь я помню, что барин, действительно, взял себе другую наложницу и маменька сильно огорчались. Почитай, нас потом года два судили... Маменьку осудили на каторгу на 20 лет, меня за мое малолетство только на 7.— А тебя за что ?— Как пособника. Стакан-то барину я подавал. Всегда, так было : маменька приготовляли соду, а я подавал. Только, братцы, всё это я вам по-христиански говорю, как перед богом, вы никому не рассказывайте...— Ну, нас и спрашивать никто не станет, — говорит Птаха. — Так ты, значит, бежал с каторги, что ли ?— Бежал, друг милый. Нас человек четырнадцать бежало. Дай бог здоровья, люди и сами бежали, и меня с собой прихватили. Теперь ты рассуди, парень, по совести, какой мне резон звание свое открывать ? Ведь меня опять в каторгу пошлют ! А какой я каторжник ? Я человек нежный, болезненный, люблю в чистоте и поспать и покушать. Когда богу молюсь, я люблю лампадочку или свечечку засветить, и чтоб кругом шуму не было. Когда земные поклоны кладу, чтоб на полу насорено и наплевано не было. А я за маменьку сорок поклонов кладу утром и вечером.Бродяга снимает фуражку и крестится.— А в Восточную Сибирь пущай ссылают, — говорит он : — я не боюсь !— Нешто это лучше ?— Совсем другая статья ! В каторге ты всё равно что рак в лукошке : теснота, давка, толчея, духу перевести негде
— сущий ад, такой ад, что и не приведи царица небесная ! Разбойник ты и разбойничья тебе честь, хуже собаки всякой. Ни покушать, ни поспать, ни богу помолиться. А на поселении не то. На поселении перво-наперво я к обществу припишусь на манер прочих. По закону начальство обязано мне пай дать... да-а ! Земля там, рассказывают, нипочем, всё равно как снег : бери сколько желаешь ! Дадут мне, парень, землю и под пашню, и под огород, и под жилье... Стану я, как люди, пахать, сеять, скот заведу и всякое хозяйство, пчелок, овечек, собак... Кота сибирского, чтоб мыши и крысы добра моего не ели... Поставлю сруб, братцы, образов накуплю... Бог даст, оженюсь, деточки у меня будут.Бродяга бормочет и глядит не на слушателей, а куда-то в сторону. Как ни наивны его мечтания, но они высказываются таким искренним, задушевным тоном, что трудно не верить им. Маленький ротик бродяги перекосило улыбкой, а всё лицо, и глаза, и носик застыли и отупели от блаженного предвкушения далекого счастья. Сотские слушают и глядят на него серьезно, не без участия. Они тоже верят.— Не боюсь я Сибири, — продолжает бормотать бродяга. — Сибирь — такая же Россия, такой же бог и царь, что и тут, так же там говорят по-православному, как и я с тобой. Только там приволья больше и люди богаче живут. Всё там лучше. Тамошние реки, к примеру взять, куда лучше тутошних ! Рыбы, дичины этой самой — видимо-невидимо ! А мне, братцы, наипервейшее удовольствие — рыбку ловить. Хлебом меня не корми, а только дай с удочкой посидеть. Ей-богу. Ловлю я и на удочку, и на жерлицу, и верши ставлю, а когда лед идет — наметкой ловлю. Силы-то у меня нету, чтоб наметкой ловить, так я мужика за пятачок нанимаю. И господи, что оно такое за удовольствие ! Поймаешь налима или голавля какого-нибудь, так словно брата родного увидел. И, скажи пожалуйста, для всякой рыбы своя умственность есть : одну на живца ловишь, другую на выползка, третью на лягушку или кузнечика. Всё ведь это понимать надо ! К примеру сказать, налим. Налим рыба неделикатная, она и ерша хватит, щука — пескаря любит, шилишпер — бабочку. Голавля, ежели на бырком месте ловить, то нет лучше и удовольствия. Пустишь леску саженей в десять без грузила, с бабочкой или с жуком, чтоб приманка поверху плавала, стоишь в воде без штанов и пускаешь по течению, а голавль — дерг ! Только тут так норовить надо, чтоб он, проклятый, приманку не сорвал. Как только он джигнул тебе за леску, так и подсекай, нечего ждать. Страсть, сколько я на своем веку рыбы переловил ! Когда вот в бегах были, прочие арестанты спят в лесу, а мне не спится, норовлю к реке. А реки там широкие, быстрые, берега крутые — страсть ! По берегу всё леса дремучие. Деревья такие, что взглянешь на маковку и голова кружится. Ежели по тутошним ценам, то за каждую сосну можно рублей десять дать.Под беспорядочным напором грез, художественных образов прошлого и сладкого предчувствия счастья жалкий человек умолкает и только шевелит губами, как бы шепчась с самим собой. Тупая, блаженная улыбка не сходит с его лица. Сотские молчат. Они задумались и поникли головами. В осеннюю тишину, когда холодный, суровый туман с земли ложится на душу, когда он тюремной стеною стоит перед глазами и свидетельствует человеку об ограниченности его воли, сладко бывает думать о широких, быстрых реках с привольными, крутыми берегами, о непроходимых лесах, безграничных степях. Медленно и покойно рисует воображение, как ранним утром, когда с неба еще не сошел румянец зари, по безлюдному, крутому берегу маленьким пятном пробирается человек ; вековые мачтовые сосны, громоздящиеся террасами по обе стороны потока, сурово глядят на вольного человека и угрюмо ворчат ; корни, громадные камни и колючий кустарник заграждают ему путь, но он силен плотью и бодр духом, не боится ни сосен, ни камней, ни своего одиночества, ни раскатистого эхо, повторяющего каждый его шаг.Сотские рисуют себе картины вольной жизни, какою они никогда не жили ; смутно ли припоминают они образы давно слышанного, или же представления о вольной жизни достались им в наследство вместе с плотью и кровью от далеких вольных предков, бог знает !Первый прерывает молчание Никандр Сапожников, который доселе не проронил еще ни одного слова. Позавидовал ли он призрачному счастью бродяги или, может быть, в душе почувствовал, что мечты о счастье не вяжутся с серым туманом и черно-бурой грязью, но только он сурово глядит на бродягу и говорит :— Так-то оно так, всё оно хорошо, только, брат, не доберешься ты до привольных местов. Где тебе ? Верст триста пройдешь и богу душу отдашь. Вишь ты какой дохлый ! Шесть верст прошел только, а никак отдышаться не можешь !Бродяга медленно поворачивается в сторону Никандра, и блаженная улыбка исчезает с его лица. Он глядит испуганно и виновато на степенное лицо сотского, по-видимому, припоминает что-то и поникает головой. Опять наступает молчание... Все трое думают. Сотские напрягают ум, чтобы обнять воображением то, что может вообразить себе разве один только бог, а именно то страшное пространство, которое отделяет их от вольного края. В голове же бродяги теснятся картины ясные, отчетливые и более страшные, чем пространство. Перед ним живо вырастают судебная волокита, пересыльные и каторжные тюрьмы, арестантские барки, томительные остановки на пути, студеные зимы, болезни, смерти товарищей...Бродяга виновато моргает глазами, вытирает рукавом лоб, на котором выступают мелкие капли, и отдувается, как будто только что выскочил из жарко натопленной бани, потом вытирает лоб другим рукавом и боязливо оглядывается.— И впрямь тебе не дойтить ! — соглашается Птаха. — Какой ты ходок ? Погляди на себя : кожа да кости ! Умрешь, брат !— Известно, помрет ! Где ему ! — говорит Никандр. — Его и сейчас в гошпиталь положут... Верно !Непомнящий родства с ужасом глядит на строгие, бесстрастные лица своих зловещих спутников и, не снимая фуражки, выпучив глаза, быстро крестится... Он весь дрожит, трясет головой, и всего его начинает корчить, как гусеницу, на которую наступили...— Ну, пора идти, — говорит Никандр, поднимаясь. — Отдохнули !Через минуту путники уже шагают по грязной дороге. Бродяга еще больше согнулся и глубже засунул руки в рукава. Птаха молчит.



8. ВАНЬКА (1886)

Ванька Жуков, девятилетний мальчик, отданный три месяца тому назад в ученье к сапожнику Аляхину, в ночь под Рождество не ложился спать. Дождавшись, когда хозяева и подмастерья ушли к заутрене, он достал из хозяйского шкапа пузырек с чернилами, ручку с заржавленным пером и, разложив перед собой измятый лист бумаги, стал писать. Прежде чем вывести первую букву, он несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна, покосился на темный образ, по обе стороны которого тянулись полки с колодками, и прерывисто вздохнул. Бумага лежала на скамье, а сам он стоял перед скамьей на коленях.« Милый дедушка, Константин Макарыч ! — писал он. — И пишу тебе письмо. Поздравляю вас с Рождеством и желаю тебе всего от господа бога. Нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остался ».Ванька перевел глаза на темное окно, в котором мелькало отражение его свечки, и живо вообразил себе своего деда Константина Макарыча, служащего ночным сторожем у господ Живаревых. Это маленький, тощенький, но необыкновенно юркий и подвижной старикашка лет 65-ти, с вечно смеющимся лицом и пьяными глазами. Днем он спит в людской кухне или балагурит с кухарками, ночью же, окутанный в просторный тулуп, ходит вокруг усадьбы и стучит в свою колотушку. За ним, опустив головы, шагают старая Каштанка и кобелек Вьюн, прозванный так за свой черный цвет и тело, длинное, как у ласки. Этот Вьюн необыкновенно почтителен и ласков, одинаково умильно смотрит как на своих, так и на чужих, но кредитом не пользуется. Под его почтительностью и смирением скрывается самое иезуитское ехидство. Никто лучше его не умеет вовремя подкрасться и цапнуть за ногу, забраться в ледник или украсть у мужика курицу. Ему уж не раз отбивали задние ноги, раза два его вешали, каждую неделю пороли до полусмерти, но он всегда оживал.Теперь, наверно, дед стоит у ворот, щурит глаза на ярко-красные окна деревенской церкви и, притопывая валенками, балагурит с дворней. Колотушка его подвязана к поясу. Он всплескивает руками, пожимается от холода и, старчески хихикая, щиплет то горничную, то кухарку.— Табачку нешто нам понюхать ? — говорит он, подставляя бабам свою табакерку.Бабы нюхают и чихают. Дед приходит в неописанный восторг, заливается веселым смехом и кричит :— Отдирай, примерзло !Дают понюхать табаку и собакам. Каштанка чихает, крутит мордой и, обиженная, отходит в сторону. Вьюн же из почтительности не чихает и вертит хвостом. А погода великолепная. Воздух тих, прозрачен и свеж. Ночь темна, но видно всю деревню с ее белыми крышами и струйками дыма, идущими из труб, деревья, посребренные инеем, сугробы. Всё небо усыпано весело мигающими звездами, и Млечный Путь вырисовывается так ясно, как будто его перед праздником помыли и потерли снегом...Ванька вздохнул, умокнул перо и продолжал писать :« А вчерась мне была выволочка. Хозяин выволок меня за волосья на двор и отчесал шпандырем за то, что я качал ихнего ребятенка в люльке и по нечаянности заснул. А на неделе хозяйка велела мне почистить селедку, а я начал с хвоста, а она взяла селедку и ейной мордой начала меня в харю тыкать. Подмастерья надо мной насмехаются, посылают в кабак за водкой и велят красть у хозяев огурцы, а хозяин бьет чем попадя. А еды нету никакой. Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба, а чтоб чаю или щей, то хозяева сами трескают. А спать мне велят в сенях, а когда ребятенок ихний плачет, я вовсе не сплю, а качаю люльку. Милый дедушка, сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности... Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно бога молить, увези меня отсюда, а то помру... »Ванька покривил рот, потер своим черным кулаком глаза и всхлипнул.« Я буду тебе табак тереть, — продолжал он, — богу молиться, а если что, то секи меня, как Сидорову козу. А ежели думаешь, должности мне нету, то я Христа ради попрошусь к приказчику сапоги чистить, али заместо Федьки в подпаски пойду. Дедушка милый, нету никакой возможности, просто смерть одна. Хотел было пешком на деревню бежать, да сапогов нету, морозу боюсь. А когда вырасту большой, то за это самое буду тебя кормить и в обиду никому не дам, а помрешь, стану за упокой души молить, всё равно как за мамку Пелагею.А Москва город большой. Дома всё господские и лошадей много, а овец нету и собаки не злые. Со звездой тут ребята не ходят и на клирос петь никого не пущают, а раз я видал в одной лавке на окне крючки продаются прямо с леской и на всякую рыбу, очень стоющие, даже такой есть один крючок, что пудового сома удержит. И видал которые лавки, где ружья всякие на манер бариновых, так что небось рублей сто кажное... А в мясных лавках и тетерева, и рябцы, и зайцы, а в котором месте их стреляют, про то сидельцы не сказывают.Милый дедушка, а когда у господ будет елка с гостинцами, возьми мне золоченный орех и в зеленый сундучок спрячь. Попроси у барышни Ольги Игнатьевны, скажи, для Ваньки ».Ванька судорожно вздохнул и опять уставился на окно. Он вспомнил, что за елкой для господ всегда ходил в лес дед и брал с собою внука. Веселое было время ! И дед крякал, и мороз крякал, а глядя на них, и Ванька крякал. Бывало, прежде чем вырубить елку, дед выкуривает трубку, долго нюхает табак, посмеивается над озябшим Ванюшкой... Молодые елки, окутанные инеем, стоят неподвижно и ждут, которой из них помирать ? Откуда ни возьмись, по сугробам летит стрелой заяц... Дед не может чтоб не крикнуть :— Держи, держи... держи ! Ах, куцый дьявол !Срубленную елку дед тащил в господский дом, а там принимались убирать ее... Больше всех хлопотала барышня Ольга Игнатьевна, любимица Ваньки. Когда еще была жива Ванькина мать Пелагея и служила у господ в горничных, Ольга Игнатьевна кормила Ваньку леденцами и от нечего делать выучила его читать, писать, считать до ста и даже танцевать кадриль. Когда же Пелагея умерла, сироту Ваньку спровадили в людскую кухню к деду, а из кухни в Москву к сапожнику Аляхину...« Приезжай, милый дедушка, — продолжал Ванька, — Христом богом тебя молю, возьми меня отседа. Пожалей ты меня сироту несчастную, а то меня все колотят и кушать страсть хочется, а скука такая, что и сказать нельзя, всё плачу. А намедни хозяин колодкой по голове ударил, так что упал и насилу очухался. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой... А еще кланяюсь Алене, кривому Егорке и кучеру, а гармонию мою никому не отдавай. Остаюсь твой внук Иван Жуков, милый дедушка приезжай ».Ванька свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в конверт, купленный накануне за копейку... Подумав немного, он умокнул перо и написал адрес :
На деревню дедушке.
Потом почесался, подумал и прибавил : « Константину Макарычу ». Довольный тем, что ему не помешали писать, он надел шапку и, не набрасывая на себя шубейки, прямо в рубахе выбежал на улицу...Сидельцы из мясной лавки, которых он расспрашивал накануне, сказали ему, что письма опускаются в почтовые ящики, а из ящиков развозятся по всей земле на почтовых тройках с пьяными ямщиками и звонкими колокольцами. Ванька добежал до первого почтового ящика и сунул драгоценное письмо в щель...Убаюканный сладкими надеждами, он час спустя крепко спал... Ему снилась печка. На печи сидит дед, свесив босые ноги, и читает письмо кухаркам... Около печи ходит Вьюн и вертит хвостом…



9. МОРОЗ

На Крещение в губернском городе N. было устроено с благотворительной целью « народное » гулянье. Выбрали широкую часть реки между рынком и архиерейским двором, огородили ее канатом, елками и флагами и соорудили всё, что нужно для катанья на коньках, на санях и с гор. Праздник предполагался в возможно широких размерах. Выпущенные афиши были громадны и обещали немало удовольствий : каток, оркестр военной музыки, беспроигрышную лотерею, электрическое солнце и проч. Но всё это едва не рушилось благодаря сильному морозу. На Крещенье с самого кануна стоял мороз градусов в 28 с ветром ; и гулянье хотели отложить, но не сделали этого только потому, что публика, долго и нетерпеливо ожидавшая гулянья, не соглашалась ни на какие отсрочки.
— Помилуйте, на то теперь и зима, чтоб был мороз ! — убеждали дамы губернатора, который стоял за то, чтобы гулянье было отложено. — Если кому будет холодно, тот может где-нибудь погреться !
От мороза побелели деревья, лошади, бороды ; казалось даже, сам воздух трещал, не вынося холода, но, несмотря на это, тотчас же после водосвятия озябшая полиция была уже на катке, и ровно в час дня начал играть военный оркестр.
В самый разгар гулянья, часу в четвертом, в губернаторском павильоне, построенном на берегу реки, собралось греться местное отборное общество. Тут были старик губернатор с женой, архиерей, председатель суда, директор гимназии и многие другие. Дамы сидели в креслах, а мужчины толпились около широкой стеклянной двери и глядели на каток.
— Ай, батюшки, — изумлялся архиерей, — ногами-то, ногами какие ноты выводят ! Ей-же-ей, иной певец голосом того не выведет, что эти головорезы ногами... Ай, убьется !
— Это Смирнов... Это Груздев, — говорил директор, называя по фамилии гимназистов, летавших мимо павильона.
— Ба, жив курилка ! — засмеялся губернатор. — Господа, поглядите, наша городская голова идет... Сюда идет. Ну, беда : заговорит он нас теперь !
С другого берега, сторонясь от конькобежцев, шел к павильону маленький, худенький старик в лисьей шубе нараспашку и в большом картузе. Это был городской голова, купец Еремеев, миллионер, N—ский старожил. Растопырив руки и пожимаясь от холода, он подпрыгивал, стучал калошей о калошу и, видимо, спешил убраться от ветра. На полдороге он вдруг согнулся, подкрался сзади к какой-то даме и дернул ее за рукав. Когда та оглянулась, он отскочил и, вероятно, довольный тем, что сумел испугать, разразился громким старческим смехом.
— Живой старикашка ! — сказал губернатор. — Удивительно, как это он еще на коньках не катается.
Подходя к павильону, голова засеменил мелкой рысцой, замахал руками и, разбежавшись, подполз по льду на своих громадных калошах к самой двери.
— Егор Иваныч, коньки вам надо купить ! — встретил его губернатор.
— Я и сам-то думаю ! — ответил он крикливым, немного гнусавый тенорком, снимая шапку. — Здравия желаю, ваше превосходительство ! Ваше преосвященство, владыко святый ! Всем прочим господам — многая лета ! Вот так мороз ! Ну, да и мороз же, бог с ним ! Смерть !
Мигая красными, озябшими глазами, Егор Иваныч застучал по полу калошами и захлопал руками, как озябший извозчик.
— Такой проклятущий мороз, что хуже собаки всякой ! — продолжал он говорить, улыбаясь во всё лицо. — Сущая казнь !
— Это здорово, — сказал губернатор. — Мороз укрепляет человека, бодрит.
— Хоть и здорово, но лучше б его вовсе не было, — сказал голова, утирая красным платком свою клиновидную бородку. — Бог с ним ! Я так понимаю, ваше превосходительство, господь в наказание нам его посылает, мороз-то. Летом грешим, а зимою казнимся... да !
Егор Иваныч быстро огляделся и всплеснул руками.
— А где же это самое... чем греться-то ? — спросил он, испуганно глядя то на губернатора, то на архиерея. — Ваше превосходительство ! Владыко святый ! Чай, и мадамы озябли ! Надо что-нибудь ! Так невозможно !
Все замахали руками, стали говорить, что они приехали на каток не за тем, чтобы греться, но голова, никого не слушая, отворил дверь и закивал кому-то согнутым в крючок пальцем. К нему подбежали артельщик и пожарный.
— Вот что, бегите к Саватину, — забормотал он, — и скажите, чтоб как можно скорей прислал сюда того... Как его ? Чего бы такое ? Стало быть, скажи, чтоб десять стаканов прислал... десять стаканов глинтвейнцу... самого горячего, или пуншу, что ли...
В павильоне засмеялись.
— Нашел, чем угощать !
— Ничего, выпьем... — бормотал голова. — Стало быть, десять стаканов... Ну, еще бенедиктинцу, что ли... красненького вели согреть бутылки две... Ну, а мадамам чего ? Ну, скажешь там, чтоб пряников, орешков... конфетов каких там, что ли... Ну, ступай ! Живо !
Голова минуту помолчал, а потом опять стал бранить мороз, хлопая руками и стуча калошами.
— Нет, Егор Иваныч, — убеждал его губернатор, — не грешите, русский мороз имеет свои прелести. Я недавно читал, что многие хорошие качества русского народа обусловливаются громадным пространством земли и климатом, жестокой борьбой за существование... Это совершенно справедливо !
— Может, и справедливо, ваше превосходительство, но лучше б его вовсе не было. Оно, конечно, мороз и французов выгнал, и всякие кушанья заморозить можно, и деточки на коньках катаются... всё это верно ! Сытому и одетому мороз — одно удовольствие, а для человека рабочего, нищего, странника, блаженного — он первейшее зло и напасть. Горе, горе, владыко святый ! При таком морозе и бедность вдвое, и вор хитрее, и злодей лютее. Что и говорить ! Мне теперь седьмой десяток пошел, у меня теперь вот шуба есть, а дома печка, всякие ромы и пунши. Теперь мне мороз нипочем, я без всякого внимания, знать его не хочу. Но прежде-то что было, мать пречистая ! Вспомнить страшно ! Память у меня с летами отшибло, и я всё позабыл ; и врагов, и грехи свои, и напасти всякие — всё позабыл, но мороз — ух как помню ! Остался я после маменьки вот этаким махоньким бесенком, бесприютным сиротою... Ни родных, ни ближних, одежонка рваная, кушать хочется, ночевать негде, одним словом, не имамы зде пребывающего града, но грядущего взыскуем. Довелось мне тогда за пятачок в день водить по городу одну старушку слепую... Морозы были жестокие, злющие. Выйдешь, бывало, со старушкой и начинаешь мучиться. Создатель мой ! Спервоначалу задаешь дрожака, как в лихорадке, жмешься и прыгаешь, потом начинают у тебя уши, пальцы и ноги болеть. Болят, словно кто их клещами жмет. Но это всё бы ничего, пустое дело, не суть важное. Беда, когда всё тело стынет. Часика три походишь по морозу, владыко святый, и потеряешь всякое подобие. Ноги сводит, грудь давит, живот втягивает, главное, в сердце такая боль, что хуже и быть не может. Болит сердце, нет мочи терпеть, а во всем теле тоска, словно ты ведешь за руку не старуху, а саму смерть. Весь онемеешь, одеревенеешь, как статуй, идешь, и кажется тебе, что не ты это идешь, а кто-то другой заместо тебя ногами двигает. Как застыла душа, то уж себя не помнишь : норовишь или старуху без водителя оставить, или горячий калач с лотка стащить, или подраться с кем. А придешь с мороза на ночлег в тепло, тоже мало радости ! Почитай, до полночи не спишь и плачешь, а отчего плачешь, и сам не знаешь...
— Пока еще не стемнело, нужно по катку пройтись, — сказала губернаторша, которой скучно стало слушать. — Кто со мной ?
Губернаторша вышла, и за нею повалила из павильона вся публика. Остались только губернатор, архиерей и голова.
— Царица небесная ! А что было, когда меня в сидельцы в рыбную лавку отдали ! — продолжал Егор Иваныч, поднимая вверх руки, причем лисья шуба его распахнулась. — Бывало, выходишь в лавку чуть свет... к девятому часу я уж совсем озябши, рожа посинела, пальцы растопырены, так что пуговицы не застегнешь и денег не сосчитаешь. Стоишь на холоде, костенеешь и думаешь : « Господи, ведь до самого вечера так стоять придется ! » К обеду уж у меня живот втянуло и сердце болит... да-с ! Когда потом сам хозяином был, не легче жилось. Морозы до чрезвычайности, а лавка, словно мышеловка, со всех сторон ее продувает ; шубенка на мне, извините, паршивая, на рыбьем меху, сквозная... Застынешь весь, обалдеешь и сам станешь жесточее мороза : одного за ухо дернешь, так что чуть ухо не оторвешь, другого по затылку хватишь, на покупателя злодеем этаким глядишь, зверем, и норовишь с него кожу содрать, а домой ввечеру придешь, надо бы спать ложиться, но ты не в духах и начинаешь свое семейство куском хлеба попрекать, шуметь и так разойдешься, что пяти городовых мало. От морозу и зол становишься и водку пьешь не в меру.
Егор Иваныч всплеснул руками и продолжал :
— А что было, когда мы зимой в Москву рыбу возили ! Мать пречистая !
И он, захлебываясь, стал описывать ужасы, которые переживал со своими приказчиками, когда возил в Москву рыбу...
— Н-да, — вздохнул губернатор, — удивительно вынослив человек ! Вы, Егор Иваныч, рыбу в Москву возили, а я в свое время на войну ходил. Припоминается мне один необыкновенный случай...
И губернатор рассказал, как во время последней русско-турецкой войны, в одну морозную ночь отряд, в котором он находился, стоял неподвижно тринадцать часов в снегу под пронзительным ветром ; из страха быть замеченным, отряд не разводил огня, молчал, не двигался ; запрещено было курить...
Начались воспоминания. Губернатор и голова оживились, повеселели и, перебивая друг друга, стали припоминать пережитое. И архиерей рассказал, как он, служа в Сибири, ездил на собаках, как он однажды сонный, во время сильного мороза, вывалился из возка и едва не замерз ; когда тунгузы вернулись и нашли его, то он был едва жив. Потом, словно сговорившись, старики вдруг умолкли, сели рядышком и задумались.
— Эх ! — прошептал голова. — Кажется, пора бы забыть, но как взглянешь на водовозов, на школьников, на арестантиков в халатишках, всё припомнишь ! Да взять хоть этих музыкантов, что играют сейчас. Небось уж и сердце болит у них, и животы втянуло, и трубы к губам примерзли... Играют и думают : « Мать пречистая, а ведь нам еще три часа тут на холоде сидеть ! »
Старики задумались. Думали они о том, что в человеке выше происхождения, выше сана, богатства и знаний, что последнего нищего приближает к богу : о немощи человека, о его боли, о терпении...
Между тем воздух синел... Отворилась дверь, и в павильон вошли два лакея от Саватина, внося подносы и большой окутанный чайник. Когда стаканы наполнились и в воздухе сильно запахло корицей и гвоздикой, опять отворилась дверь и в павильон вошел молодой, безусый околоточный с багровым носом и весь покрытый инеем. Он подошел к губернатору и, делая под козырек, сказал :
— Ее превосходительство приказали доложить, что они уехали домой.
Глядя, как околоточный делал озябшими, растопыренными пальцами под козырек, глядя на его нос, мутные глаза и башлык, покрытый около рта белым инеем, все почему-то почувствовали, что у этого околоточного должно болеть сердце, что у него втянут живот и онемела душа...
— Послушайте, — сказал нерешительно губернатор, — выпейте глинтвейну !
— Ничего, ничего... выпей ! — замахал голова. — Не стесняйся !
Околоточный взял в обе руки стакан, отошел в сторону и, стараясь не издавать звуков, стал чинно отхлебывать из стакана. Он пил и конфузился, а старики молча глядели на него, и всем казалось, что у молодого околоточного от сердца отходит боль, мякнет душа. Губернатор вздохнул.
— Пора по домам ! — сказал он, поднимаясь. — Прощайте ! Послушайте, — обратился он к околоточному, — скажите там музыкантам, чтобы они... перестали играть, и попросите от моего имени Павла Семеновича, чтобы он распорядился дать им... пива или водки.
Губернатор и архиерей простились с « городской головой » и вышли из павильона.
Егор Иваныч принялся за глинтвейн и, пока околоточный допивал свой стакан, успел рассказать ему очень много интересного. Молчать он не умел.



10. ХОРОШИЙ КОНЕЦ

У обер-кондуктора Стычкина в один из его недежурных дней сидела Любовь Григорьевна, солидная, крупичатая дама лет сорока, занимающаяся сватовством и многими другими делами, о которых принято говорить только шёпотом. Стычкин, несколько смущенный, но, как всегда, серьезный, положительный и строгий, ходил по комнате, курил сигару и говорил :
— Весьма приятно познакомиться, Семен Иванович рекомендовал вас с той точки, что вы можете помочь мне в одном щекотливом, весьма важном деле, касающемся счастья моей жизни. Мне, Любовь Григорьевна, уже 52 года, то есть такой период времени, в который весьма многие имеют уже взрослых детей. Должность у меня основательная. Состояния хотя и не имею большого, но могу около себя прокормить любимое существо и детей. Скажу вам, между нами, что, кроме жалованья, я имею также и деньги в банке, которые сберег вследствие своего образа жизни. Человек я положительный и трезвый, жизнь веду основательную и сообразную, так что могу многим себя в пример поставить. Но нет у меня только одного — своего домашнего очага и подруги жизни, и веду я свою жизнь, как какой-нибудь кочующий венгерец, с места на место, без всякого удовольствия, и не с кем мне посоветоваться, а будучи болен, некому мне даже воды подать и прочее. Кроме того, Любовь Григорьевна, женатый всегда имеет больше весу в обществе, чем холостой... Я человек образованного класса, при деньгах, но ежели взглянуть на меня с точки зрения, то кто я ? Бобыль, всё равно, как какой-нибудь кзендз. А потому я весьма желал бы сочетаться узами игуменея, то есть вступить в законный брак с какой-нибудь достойной особой.
— Хорошее дело ! — вздохнула сваха.
— Человек я одинокий и в здешнем городе никого не знаю. Куда я пойду и к кому обращусь, если для меня все люди в неизвестности ? Вот почему Семен Иванович посоветовал мне обратиться к такой особе, которая специалистка по этой части и в рассуждении счастья людей имеет свою профессию. А потому я убедительнейше прошу вас, Любовь Григорьевна, устроить мою судьбу при вашем содействии. Вы в городе знаете всех невест, и вам легко меня приспособить.
— Это можно...
— Кушайте, покорнейше прошу...
Привычным жестом сваха поднесла рюмку ко рту, выпила и не поморщилась.
— Это можно, — повторила она. — А какую вам, Николай Николаич, невесту угодно ?
— Мне-с ? Какую судьба пошлет.
— Оно, конечно, это дело от судьбы, но ведь у всякого свой вкус есть. Один любит брюнеток, другой блондинок.
— Видите ли, Любовь Григорьевна... — сказал Стычкин, солидно вздыхая. — Я человек положительный и с характером. Для меня красота и вообще видимость имеет второстепенную роль, потому что, сами знаете, с лица воды не пить и с красивой женой весьма много хлопот. Я так предполагаю, что в женщине главное не то, что снаружи, а то, что находится извнутри, то есть чтобы у нее была душа и все свойства. Кушайте, покорнейше прошу... Оно, конечно, весьма приятно, ежели жена будет из себя полненькая, но это для обоюдной фортуны не суть важно ; главное — ум. Собственно говоря, в женщине и ума не нужно, потому что от ума она об себе большое понятие будет иметь и думать разные идеалы. Без образования нынче нельзя, это конечно, но образование разное бывает. Приятно, ежели жена по-французски и по-немецки, на разные голоса там, очень приятно ; но что из этого толку, ежели она не умеет тебе пуговки, положим, пришить ? Я образованного класса, с князем Канителиным, могу сказать, всё одно как вот с вами теперь, но я имею простой характер. Мне нужна девушка попроще. Главнее же всего, чтобы она меня почитала и чувствовала, что я ее осчастливил.
— Дело известное.
— Ну-с, теперь насчет существительного... Богатую мне не нужно. Я не позволю себе такой подлости, чтоб на деньгах жениться. Я желаю, чтоб не я женин хлеб ел, а чтоб она мой, чтоб она чувствовала. Но и бедной мне тоже не нужно. Человек я хотя и со средствами и хотя я женюсь не из интереса, а по любви, но нельзя мне взять бедную, потому что, сами знаете, теперь всё вздорожало и будут дети.
— Можно и с приданым сыскать, — сказала сваха.
— Кушайте, покорнейше прошу...
Помолчали минут пять. Сваха вздохнула, искоса поглядела на кондуктора и спросила :
— Ну, а того, батюшка... по холостой части тебе не требуется ? Хороший есть товар. Одна французенка, а другая будет из гречанок. Очень стоющие.
Кондуктор подумал и сказал :
— Нет, благодарю вас. Видя с вашей стороны такое благорасположение, позвольте теперь спросить : сколько вы возьмете за ваши хлопоты насчет невесты ?
— Мне немного надо. Дадите четвертную и материи на платье, как водится, и спасибо... А за приданое особо, это уж другой счет.
Стычкин скрестил на груди руки и стал молча думать. Подумав, он вздохнул и сказал :
— Это дорого...
— И нисколько не дорого, Николай Николаич ! Прежде, бывало, когда свадеб было много, брали и дешевле, а по нынешнему времени — какие наши заработки ? Ежели в скоромный месяц заработаешь две четвертных, и слава богу. И то, батюшка, не на свадьбах наживаем.
Стычкин с недоумением поглядел на сваху и пожал плечами.
— Гм !.. Да разве две четвертных мало ? — спросил он.
— Стало быть, мало ! В прежнее время мы побольше ста добывали, случалось.
— Гм !.. Я никак не ожидал, чтобы этакими делами можно было зарабатывать такую сумму. Пятьдесят рублей ! Не всякий мужчина столько получит ! Кушайте, покорнейше прошу...
Сваха выпила и не поморщилась. Стычкин молча оглядел ее с ног до головы и сказал :
— Пятьдесят рублей... Это, значит, шестьсот рублей в год... Кушайте, покорнейше прошу... С этакими, знаете ли, дивидентами вам, Любовь Григорьевна, не трудно и партию себе составить...
— Мне-то ? — засмеялась сваха. — Я старая...
— Нисколько-с... И комплекция у вас этакая, и лицо полное, белое, и всё прочее.
Сваха сконфузилась. Стычкин тоже сконфузился и сел рядом с ней.
— Вы еще весьма можете понравиться, — сказал он. — Ежели муж попадется вам положительный, степенный, бережливый, то при его жалованье да с вашим заработком вы можете даже очень ему понравиться и проживете душа в душу...
— Бог знает, что вы говорите, Николай Николаич...
— Что ж ? Я ничего...
Наступило молчание. Стычкин начал громко сморкаться, а сваха раскраснелась и, стыдливо глядя на него, спросила :
— А вы сколько получаете, Николай Николаич ?
— Я-с ? Семьдесят пять рублей, помимо наградных... Кроме того, мы имеем, доход от стеариновых свечей и зайцев.
— Охотой занимаетесь ?
— Нет-с, зайцами у нас называются безбилетные пассажиры.
Прошла еще минута в молчании. Стычкин поднялся и в волнении заходил по комнате.
— Мне молодой супруги не надо, — сказал он, — Я человек пожилой, и мне нужна, которая такая... вроде как бы вы... степенная и солидная... и вроде вашей комплекции...
— И бог знает, что вы говорите... — захихикала сваха, закрывая платком свое багровое лицо.
— Что ж тут долго думать ? Вы мне по сердцу и для меня вы подходящая в ваших качествах. Человек я положительный, трезвый, и ежели вам нравлюсь, то... чего же лучше ? Позвольте вам сделать предложение !
Сваха прослезилась, засмеялась и, в знак своего согласия, чокнулась со Стычкиным.
— Ну-с, — сказал счастливый обер-кондуктор, — теперь позвольте вам объяснить, какого я желаю от вас поведения и образа жизни... Я человек строгий, солидный, положительный, обо всем благородно понимаю и желаю, чтобы моя жена была тоже строгая и понимала, что я для нее благодетель и первый человек.
Он сел и, глубоко вздохнув, стал излагать своей невесте взгляд на семейную жизнь и обязанности жены.



11. ПОПРЫГУНЬЯ

I

На свадьбе у Ольги Ивановны были все ее друзья и добрые знакомые.— Посмотрите на него : не правда ли, в нем что-то есть ? — говорила она своим друзьям, кивая на мужа и как бы желая объяснить, почему это она вышла за простого, очень обыкновенного и ничем не замечательного человека.Ее муж, Осип Степаныч Дымов, был врачом и имел чин титулярного советника. Служил он в двух больницах : в одной сверхштатным ординатором, а в другой — прозектором. Ежедневно от 9 часов утра до полудня он принимал больных и занимался у себя в палате, а после полудня ехал на конке в другую больницу, где вскрывал умерших больных. Частная практика его была ничтожна, рублей на пятьсот в год. Вот и всё. Что еще можно про него сказать ? А между тем Ольга Ивановна и ее друзья и добрые знакомые были не совсем обыкновенные люди. Каждый из них был чем-нибудь замечателен и немножко известен, имел уже имя и считался знаменитостью, или же хотя и не был еще знаменит, но зато подавал блестящие надежды. Артист из драматического театра, большой, давно признанный талант, изящный, умный и скромный человек и отличный чтец, учивший Ольгу Ивановну читать ; певец из оперы, добродушный толстяк, со вздохом уверявший Ольгу Ивановну, что она губит себя : если бы она не ленилась и взяла себя в руки, то из нее вышла бы замечательная певица ; затем несколько художников и во главе их жанрист, анималист и пейзажист Рябовский, очень красивый белокурый молодой человек, лет 25, имевший успех на выставках и продавший свою последнюю картину за пятьсот рублей ; он поправлял Ольге Ивановне ее этюды и говорил, что из нее, быть может, выйдет толк ; затем виолончелист, у которого инструмент плакал и который откровенно сознавался, что из всех знакомых ему женщин умеет аккомпанировать одна только Ольга Ивановна ; затем литератор, молодой, но уже известный, писавший повести, пьесы и рассказы. Еще кто ? Ну, еще Василий Васильич, барин, помещик, дилетант-иллюстратор и виньетист, сильно чувствовавший старый русский стиль, былину и эпос ; на бумаге, на фарфоре и на закопченных тарелках он производил буквально чудеса. Среди этой артистической, свободной и избалованной судьбою компании, правда, деликатной и скромной, но вспоминавшей о существовании каких-то докторов только во время болезни и для которой имя Дымов звучало так же различно, как Сидоров или Тарасов, — среди этой компании Дымов казался чужим, лишним и маленьким, хотя был высок ростом и широк в плечах. Казалось, что на нем чужой фрак и что у него приказчицкая бородка. Впрочем, если бы он был писателем или художником, то сказали бы, что своей бородкой он напоминает Зола.Артист говорил Ольге Ивановне, что со своими льняными волосами и в венчальном наряде она очень похожа на стройное вишневое деревцо, когда весною оно сплошь бывает покрыто нежными белыми цветами.— Нет, вы послушайте ! — говорила ему Ольга Ивановна, хватая его за руку. — Как это могло вдруг случиться ? Вы слушайте, слушайте... Надо вам сказать, что отец служил вместе с Дымовым в одной больнице. Когда бедняжка-отец заболел, то Дымов по целым дням и ночам дежурил около его постели. Столько самопожертвования ! Слушайте, Рябовский... И вы, писатель, слушайте, это очень интересно. Подойдите поближе. Сколько самопожертвования, искреннего участия ! Я тоже не спала ночи и сидела около отца, и вдруг — здравствуйте, победила добра молодца ! Мой Дымов врезался по самые уши. Право, судьба бывает так причудлива. Ну, после смерти отца он иногда бывал у меня, встречался на улице и в один прекрасный вечер вдруг — бац ! сделал предложение... как снег на голову... Я всю ночь проплакала и сама влюбилась адски. И вот, как видите, стала супругой. Не правда ли, в нем есть что-то сильное, могучее, медвежье ? Теперь его лицо обращено к нам в три четверти, плохо освещено, но когда он обернется, вы посмотрите на его лоб. Рябовский, что вы скажете об этом лбе ? Дымов, мы о тебе говорим ! — крикнула она мужу. — Иди сюда. Протяни свою честную руку Рябовскому... Вот так. Будьте друзьями.Дымов, добродушно и наивно улыбаясь, протянул Рябовскому руку и сказал :— Очень рад. Со мной кончил курс тоже некто Рябовский. Это не родственник ваш ?

II

Ольге Ивановне было 22 года, Дымову 31. Зажили они после свадьбы превосходно. Ольга Ивановна в гостиной увешала все стены сплошь своими и чужими этюдами в рамах и без рам, а около рояля и мебели устроила красивую тесноту из китайских зонтов, мольбертов, разноцветных тряпочек, кинжалов, бюстиков, фотографий... В столовой она оклеила стены лубочными картинами, повесила лапти и серпы, поставила в углу косу и грабли, и получилась столовая в русском вкусе. В спальне она, чтобы похоже было на пещеру, задрапировала потолок и стены темным сукном, повесила над кроватями венецианский фонарь, а у дверей поставила фигуру с алебардой. И все находили, что у молодых супругов очень миленький уголок.Ежедневно, вставши с постели часов в одиннадцать, Ольга Ивановна играла на рояли или же, если было солнце, писала что-нибудь масляными красками. Потом, в первом часу, она ехала к своей портнихе. Так как у нее и Дымова денег было очень немного, в обрез, то, чтобы часто появляться в новых платьях и поражать своими нарядами, ей и ее портнихе приходилось пускаться на хитрости. Очень часто из старого перекрашенного платья, из ничего не стоящих кусочков тюля, кружев, плюша и шелка выходили просто чудеса, нечто обворожительное, не платье, а мечта. От портнихи Ольга Ивановна обыкновенно ехала к какой-нибудь знакомой актрисе, чтобы узнать театральные новости и кстати похлопотать насчет билета к первому представлению новой пьесы или к бенефису. От актрисы нужно было ехать в мастерскую художника или на картинную выставку, потом к кому-нибудь из знаменитостей — приглашать к себе, или отдать визит, или просто поболтать. И везде ее встречали весело и дружелюбно и уверяли ее, что она хорошая, милая, редкая... Те, которых она называла знаменитыми и великими, принимали ее, как свою, как ровню, и пророчили ей в один голос, что при ее талантах, вкусе и уме, если она не разбросается, выйдет большой толк. Она пела, играла на рояли, писала красками, лепила, участвовала в любительских спектаклях, но всё это не как-нибудь, а с талантом ; делала ли она фонарики для иллюминации, рядилась ли, завязывала ли кому галстук — всё у нее выходило необыкновенно художественно, грациозно и мило. Но ни в чем ее талантливость не сказывалась так ярко, как в ее уменье быстро знакомиться и коротко сходиться с знаменитыми людьми. Стоило кому-нибудь прославиться хоть немножко и заставить о себе говорить, как она уж знакомилась с ним, в тот же день дружилась и приглашала к себе. Всякое новое знакомство было для нее сущим праздником. Она боготворила знаменитых людей, гордилась ими и каждую ночь видела их во сне. Она жаждала их и никак не могла утолить своей жажды. Старые уходили и забывались, приходили на смену им новые, но и к этим она скоро привыкала или разочаровывалась в них и начинала жадно искать новых и новых великих людей, находила и опять искала. Для чего ?В пятом часу она обедала дома с мужем. Его простота, здравый смысл и добродушие приводили ее в умиление и восторг. Она то и дело вскакивала, порывисто обнимала его голову и осыпала ее поцелуями.— Ты, Дымов, умный, благородный человек, — говорила она, — но у тебя есть один очень важный недостаток. Ты совсем не интересуешься искусством. Ты отрицаешь и музыку, и живопись.— Я не понимаю их, — говорил он кротко. — Я всю жизнь занимался естественными науками и медициной, и мне некогда было интересоваться искусствами.— Но ведь это ужасно, Дымов !— Почему же ? Твои знакомые не знают естественных наук и медицины, однако же ты не ставишь им этого в упрек. У каждого свое. Я не понимаю пейзажей и опер, но думаю так : если одни умные люди посвящают им всю свою жизнь, а другие умные люди платят за них громадные деньги, то, значит, они нужны. Я не понимаю, но не понимать не значит отрицать.— Дай, я пожму твою честную руку !После обеда Ольга Ивановна ехала к знакомым, потом в театр или на концерт и возвращалась домой после полуночи. Так каждый день.По средам у нее бывали вечеринки. На этих вечеринках хозяйка и гости не играли в карты и не танцевали, а развлекали себя разными художествами. Актер из драматического театра читал, певец пел, художники рисовали в альбомы, которых у Ольги Ивановны было множество, виолончелист играл, и сама хозяйка тоже рисовала, лепила, пела и аккомпанировала. В промежутках между чтением, музыкой и пением говорили и спорили о литературе, театре и живописи. Дам не было, потому что Ольга Ивановна всех дам, кроме актрис и своей портнихи, считала скучными и пошлыми. Ни одна вечеринка не обходилась без того, чтобы хозяйка не вздрагивала при каждом звонке и не говорила с победным выражением лица : « Это он ! », разумея под словом « он » какую-нибудь новую приглашенную знаменитость. Дымова в гостиной не было, и никто не вспоминал об его существовании. Но ровно в половине двенадцатого отворялась дверь, ведущая в столовую, показывался Дымов со своею добродушною кроткою улыбкой и говорил, потирая руки :— Пожалуйте, господа, закусить.Все шли в столовую и всякий раз видели на столе одно и то же : блюдо с устрицами, кусок ветчины или телятины, сардины, сыр, икру, грибы, водку и два графина с вином.— Милый мой метр-д’отель ! — говорила Ольга Ивановна, всплескивая руками от восторга. — Ты просто очарователен ! Господа, посмотрите на его лоб ! Дымов, повернись в профиль. Господа, посмотрите : лицо бенгальского тигра, а выражение доброе и милое, как у оленя. У, милый !Гости ели и, глядя на Дымова, думали : « В самом деле, славный малый », но скоро забывали о нем и продолжали говорить о театре, музыке и живописи.Молодые супруги были счастливы, и жизнь их текла как по маслу. Впрочем, третья неделя их медового месяца была проведена не совсем счастливо, даже печально. Дымов заразился в больнице рожей, пролежал в постели шесть дней и должен был остричь догола свои красивые черные волосы. Ольга Ивановна сидела около него и горько плакала, но, когда ему полегчало, она надела на его стриженую голову беленький платок и стала писать с него бедуина. И обоим было весело. Дня через три после того, как он, выздоровевши, стал опять ходить в больницы, с ним произошло новое недоразумение.— Мне не везет, мама ! — сказал он однажды за обедом. — Сегодня у меня было четыре вскрытия, и я себе сразу два пальца порезал. И только дома я это заметил.Ольга Ивановна испугалась. Он улыбнулся и сказал, что это пустяки и что ему часто приходится во время вскрытий делать себе порезы на руках.— Я увлекаюсь, мама, и становлюсь рассеянным.Ольга Ивановна с тревогой ожидала трупного заражения и по ночам молилась богу, но всё обошлось благополучно. И опять потекла мирная счастливая жизнь без печалей и тревог. Настоящее было прекрасно, а на смену ему приближалась весна, уже улыбавшаяся издали и обещавшая тысячу радостей. Счастью не будет конца ! В апреле, в мае и в июне дача далеко за городом, прогулки, этюды, рыбная ловля, соловьи, а потом, с июля до самой осени, поездка художников на Волгу, и в этой поездке, как непременный член сосьете, будет принимать участие и Ольга Ивановна. Она уже сшила себе два дорожных костюма из холстинки, купила на дорогу красок, кистей, холста и новую палитру. Почти каждый день к ней приходил Рябовский, чтобы посмотреть, какие она сделала успехи по живописи. Когда она показывала ему свою живопись, он засовывал руки глубоко в карманы, крепко сжимал губы, сопел и говорил :— Так-с... Это облако у вас кричит : оно освещено не по-вечернему. Передний план как-то сжеван, и что-то, понимаете ли, не то... А избушка у вас подавилась чем-то и жалобно пищит... надо бы угол этот потемнее взять. А в общем недурственно... Хвалю.И чем он непонятнее говорил, тем легче Ольга Ивановна его понимала.

III

На второй день Троицы после обеда Дымов купил закусок и конфет и поехал к жене на дачу. Он не виделся с нею уже две недели и сильно соскучился. Сидя в вагоне и потом отыскивая в большой роще свою дачу, он всё время чувствовал голод и утомление и мечтал о том, как он на свободе поужинает вместе с женой я потом завалится спать. И ему весело было смотреть на свой сверток, в котором были завернуты икра, сыр и белорыбица.Когда он отыскал свою дачу и узнал ее, уже заходило солнце. Старуха-горничная сказала, что барыни нет дома и что, должно быть, оне скоро придут. На даче, очень неприглядной на вид, с низкими потолками, оклеенными писчею бумагой, и с неровными щелистыми полами, было только три комнаты. В одной стояла кровать, в другой на стульях и окнах валялись холсты, кисти, засаленная бумага и мужские пальто и шляпы, а в третьей Дымов застал трех каких-то незнакомых мужчин. Двое были брюнеты с бородками, и третий совсем бритый и толстый, по-видимому — актер. На столе кипел самовар.— Что вам угодно ? — спросил актер басом, нелюдимо оглядывая Дымова. — Вам Ольгу Ивановну нужно ? Погодите, она сейчас придет.Дымов сел и стал дожидаться. Один из брюнетов, сонно и вяло поглядывая на него, налил себе чаю и спросил :— Может, чаю хотите ?Дымову хотелось и пить и есть, но, чтобы не портить себе аппетита, он отказался от чая. Скоро послышались шаги и знакомый смех ; хлопнула дверь, и в комнату вбежала Ольга Ивановна в широкополой шляпе и с ящиком в руке, а вслед за нею с большим зонтом и со складным стулом вошел веселый, краснощекий Рябовский.— Дымов ! — вскрикнула Ольга Ивановна и вспыхнула от радости. — Дымов ! — повторила она, кладя ему на грудь голову и обе руки. — Это ты ! Отчего ты так долго не приезжал ? Отчего ? Отчего ?— Когда же мне, мама ? Я всегда занят, а когда бываю свободен, то всё случается так, что расписание поездов не подходит.— Но как я рада тебя видеть ! Ты мне всю, всю ночь снился, и я боялась, как бы ты не заболел. Ах, если б ты знал, как ты мил, как ты кстати приехал ! Ты будешь моим спасителем. Ты один только можешь спасти меня ! Завтра будет здесь преоригинальная свадьба, — продолжала она, смеясь и завязывая мужу галстук. — Женится молодой телеграфист на станции, некто Чикельдеев. Красивый молодой человек, ну, неглупый, и есть в лице, знаешь, что-то сильное, медвежье... Можно с него молодого варяга писать. Мы, все дачники, принимаем в нем участие и дали ему честное слово быть у него на свадьбе... Человек небогатый, одинокий, робкий, и, конечно, было бы грешно отказать ему в участии. Представь, после обедни венчанье, потом из церкви все пешком до квартиры невесты... понимаешь, роща, пение птиц, солнечные пятна на траве и все мы разноцветными пятнами на ярко-зеленом фоне — преоригинально, во вкусе французских экспрессионистов. Но, Дымов, в чем я пойду в церковь ? — сказала Ольга Ивановна и сделала плачущее лицо. — У меня здесь ничего нет, буквально ничего ! Ни платья, ни цветов, ни перчаток... Ты должен меня спасти. Если приехал, то, значит, сама судьба велит тебе спасать меня. Возьми, мой дорогой, ключи, поезжай домой и возьми там в гардеробе мое розовое платье. Ты его помнишь, оно висит первое... Потом в кладовой с правой стороны на полу ты увидишь две картонки. Как откроешь верхнюю, так там всё тюль, тюль, тюль и разные лоскутки, а под ними цветы. Цветы все вынь осторожно, постарайся, дуся, не помять, их потом я выберу... И перчатки купи.— Хорошо, — сказал Дымов. — Я завтра поеду и пришлю.— Когда же завтра ? — спросила Ольга Ивановна и посмотрела на него с удивлением. — Когда же ты успеешь завтра ? Завтра отходит первый поезд в 9 часов, а венчание в 11. Нет, голубчик, надо сегодня, обязательно сегодня ! Если завтра тебе нельзя будет приехать, то пришли с рассыльным. Ну, иди же... Сейчас должен прийти пассажирский поезд. Не опоздай, дуся.— Хорошо.— Ах, как мне жаль тебя отпускать, — сказала Ольга Ивановна, и слезы навернулись у нее на глазах. — И зачем я, дура, дала слово телеграфисту ?Дымов быстро выпил стакан чаю, взял баранку и, кротко улыбаясь, пошел на станцию. А икру, сыр и белорыбицу съели два брюнета и толстый актер.

IV

В тихую лунную июльскую ночь Ольга Ивановна стояла на палубе волжского парохода и смотрела то на воду, то на красивые берега. Рядом с нею стоял Рябовский и говорил ей, что черные тени на воде — не тени, а сон, что в виду этой колдовской воды с фантастическим блеском, в виду бездонного неба и грустных, задумчивых берегов, говорящих о суете нашей жизни и о существовании чего-то высшего, вечного, блаженного, хорошо бы забыться, умереть, стать воспоминанием. Прошедшее пошло и не интересно, будущее ничтожно, а эта чудная, единственная в жизни ночь скоро кончится, сольется с вечностью — зачем же жить ?А Ольга Ивановна прислушивалась то к голосу Рябовского, то к тишине ночи и думала о том, что она бессмертна и никогда не умрет. Бирюзовый цвет воды, какого она раньше никогда не видала, небо, берега, черные тени и безотчетная радость, наполнявшая ее душу, говорили ей, что из нее выйдет великая художница и что где-то там за далью, за лунной ночью, в бесконечном пространстве ожидают ее успех, слава, любовь народа... Когда она, не мигая, долго смотрела вдаль, ей чудились толпы людей, огни, торжественные звуки музыки, крики восторга, сама она в белом платье и цветы, которые сыпались на нее со всех сторон. Думала она также о том, что рядом с нею, облокотившись о борт, стоит настоящий великий человек, гений, божий избранник... Всё, что он создал до сих пор, прекрасно, ново и необыкновенно, а то, что создаст он со временем, когда с возмужалостью окрепнет его редкий талант, будет поразительно, неизмеримо высоко, и это видно по его лицу, по манере выражаться и по его отношению к природе. О тенях, вечерних тонах, о лунном блеске он говорит как-то особенно, своим языком, так что невольно чувствуется обаяние его власти над природой. Сам он очень красив, оригинален, и жизнь его, независимая, свободная, чуждая всего житейского, похожа на жизнь птицы.— Становится свежо, — сказала Ольга Ивановна и вздрогнула.Рябовский окутал ее в свой плащ и сказал печально :— Я чувствую себя в вашей власти. Я раб. Зачем вы сегодня так обворожительны ?Он всё время глядел на нее, не отрываясь, и глаза его были страшны, и она боялась взглянуть на него.— Я безумно люблю вас... — шептал он, дыша ей на щеку. — Скажите мне одно слово, и я не буду жить, брошу искусство... — бормотал он в сильном волнении. — Любите меня, любите...— Не говорите так, — сказала Ольга Ивановна, закрывая глаза. — Это страшно. А Дымов ?— Что Дымов ? Почему Дымов ? Какое мне дело до Дымова ? Волга, луна, красота, моя любовь, мой восторг, а никакого нет Дымова... Ах, я ничего не знаю... Не нужно мне прошлого, мне дайте одно мгновение... один миг !У Ольги Ивановны забилось сердце. Она хотела думать о муже, но всё ее прошлое со свадьбой, с Дымовым и с вечеринками казалось ей маленьким, ничтожным, тусклым, ненужным и далеким-далеким... В самом деле : что Дымов ? почему Дымов ? какое ей дело до Дымова ? Да существует ли он в природе и не сон ли он только ?« Для него, простого и обыкновенного человека, достаточно и того счастья, которое он уже получил, — думала она, закрывая лицо руками. — Пусть осуждают там, проклинают, а я вот на зло всем возьму и погибну, возьму вот и погибну... Надо испытать всё в жизни. Боже, как жутко и как хорошо ! »— Ну что ? Что ? — бормотал художник, обнимая ее и жадно целуя руки, которыми она слабо пыталась отстранить его от себя. — Ты меня любишь ? Да ? Да ? О, какая ночь ! Чудная ночь !— Да, какая ночь ! — прошептала она, глядя ему в глаза, блестящие от слез, потом быстро оглянулась, обняла его и крепко поцеловала в губы.— К Кинешме подходим ! — сказал кто-то на другой стороне палубы.Послышались тяжелые шаги. Это проходил мимо человек из буфета.— Послушайте, — сказала ему Ольга Ивановна, смеясь и плача от счастья, — принесите нам вина.Художник, бледный от волнения, сел на скамью, посмотрел на Ольгу Ивановну обожающими, благодарными глазами, потом закрыл глаза и сказал, томно улыбаясь :— Я устал.И прислонился головою к борту.

V

Второго сентября день был теплый и тихий, но пасмурный. Рано утром на Волге бродил легкий туман, а после девяти часов стал накрапывать дождь. И не было никакой надежды, что небо прояснится. За чаем Рябовский говорил Ольге Ивановне, что живопись — самое неблагодарное и самое скучное искусство, что он не художник, что одни только дураки думают, что у него есть талант, и вдруг, ни с того, ни с сего, схватил нож и поцарапал им свой самый лучший этюд. После чая он, мрачный, сидел у окна и смотрел на Волгу. А Волга уже была без блеска, тусклая, матовая, холодная на вид. Всё, всё напоминало о приближении тоскливой, хмурой осени. И казалось, что роскошные зеленые ковры на берегах, алмазные отражения лучей, прозрачную синюю даль и всё щегольское и парадное природа сняла теперь с Волги и уложила в сундуки до будущей весны, и вороны летали около Волги и дразнили ее : « Голая ! голая ! » Рябовский слушал их карканье и думал о том, что он уже выдохся и потерял талант, что всё на этом свете условно, относительно и глупо и что не следовало бы связывать себя с этой женщиной... Одним словом, он был не в духе и хандрил.Ольга Ивановна сидела за перегородкой на кровати и, перебирая пальцами свои прекрасные льняные волосы, воображала себя то в гостиной, то в спальне, то в кабинете мужа ; воображение уносило ее в театр, к портнихе и к знаменитым друзьям. Что-то они поделывают теперь ? Вспоминают ли о ней ? Сезон уже начался, и пора бы подумать о вечеринках. А Дымов ? Милый Дымов ! Как кротко и детски-жалобно он просит ее в своих письмах поскорее ехать домой ! Каждый месяц он высылал ей по 75 рублей, а когда она написала ему, что задолжала художникам сто рублей, то он прислал ей и эти сто. Какой добрый, великодушный человек ! Путешествие утомило Ольгу Ивановну, она скучала, и ей хотелось поскорее уйти от этих мужиков, от запаха речной сырости и сбросить с себя это чувство физической нечистоты, которое она испытывала все время, живя в крестьянских избах и кочуя из села в село. Если бы Рябовский не дал честного слова художникам, что он проживет с ними здесь до 20 сентября, то можно было бы уехать сегодня же. И как бы это было хорошо !— Боже мой, — простонал Рябовский, — когда же наконец будет солнце ? Не могу же я солнечный пейзаж продолжать без солнца !..— А у тебя есть этюд при облачном небе, — сказала Ольга Ивановна, выходя из-за перегородки. — Помнишь, на правом плане лес, а на левом — стадо коров и гуси. Теперь ты мог бы его кончить.— Э ! — поморщился художник. — Кончить ! Неужели вы думаете, что сам я так глуп, что не знаю, что мне нужно делать !— Как ты ко мне переменился ! — вздохнула Ольга Ивановна.— Ну, и прекрасно.У Ольги Ивановны задрожало лицо, она отошла к печке и заплакала.— Да, недоставало только слез. Перестаньте ! У меня тысячи причин плакать, однако же я не плачу.— Тысячи причин ! — всхлипнула Ольга Ивановна. — Самая главная причина, что вы уже тяготитесь мной. Да ! — сказала она и зарыдала. — Если говорить правду, то вы стыдитесь нашей любви. Вы всё стараетесь, чтобы художники не заметили, хотя этого скрыть нельзя, и им всё давно уже известно.— Ольга, я об одном прошу вас, — сказал художник умоляюще и приложив руку к сердцу, — об одном : не мучьте меня ! Больше мне от вас ничего не нужно !— Но поклянитесь, что вы меня всё еще любите ! — Это мучительно ! — процедил сквозь зубы художник и вскочил. — Кончится тем, что я брошусь в Волгу или сойду с ума ! Оставьте меня !— Ну, убейте, убейте меня ! — крикнула Ольга Ивановна. — Убейте !Она опять зарыдала и пошла за перегородку. На соломенной крыше избы зашуршал дождь. Рябовский схватил себя за голову и прошелся из угла в угол, потом с решительным лицом, как будто желая что-то кому-то доказать, надел фуражку, перекинул через плечо ружье и вышел из избы.По уходе его, Ольга Ивановна долго лежала на кровати и плакала. Сначала она думала о том, что хорошо бы отравиться, чтобы вернувшийся Рябовский застал ее мертвою, потом же она унеслась мыслями в гостиную, в кабинет мужа и вообразила, как она сидит неподвижно рядом с Дымовым и наслаждается физическим покоем и чистотой и как вечером сидит в театре и слушает Мазини. И тоска по цивилизации, по городскому шуму и известным людям защемила ее сердце. В избу вошла баба и стала не спеша топить печь, чтобы готовить обед. Запахло гарью, и воздух посинел от дыма. Приходили художники в высоких грязных сапогах и с мокрыми от дождя лицами, рассматривали этюды и говорили себе в утешение, что Волга даже и в дурную погоду имеет свою прелесть. А дешевые часы на стенке : тик-тик-тик... Озябшие мухи столпились в переднем углу около образов и жужжат, и слышно, как под лавками в толстых папках возятся прусаки...Рябовский вернулся домой, когда заходило солнце. Он бросил на стол фуражку и, бледный, замученный, в грязных сапогах, опустился на лавку и закрыл глаза.— Я устал... — сказал он и задвигал бровями, силясь поднять веки.Чтобы приласкаться к нему и показать, что она не сердится, Ольга Ивановна подошла к нему, молча поцеловала и провела гребенкой по его белокурым волосам. Ей захотелось причесать его.— Что такое ? — спросил он, вздрогнув, точно к нему прикоснулись чем-то холодным, и открыл глаза. — Что такое ? Оставьте меня в покое, прошу вас.Он отстранил ее руками и отошел, и ей показалось, что лицо его выражало отвращение и досаду. В это время баба осторожно несла ему в обеих руках тарелку со щами, и Ольга Ивановна видела, как она обмочила во щах свои большие пальцы. И грязная баба с перетянутым животом, и щи, которые стал жадно есть Рябовский, и изба, и вся эта жизнь, которую вначале она так любила за простоту и художественный беспорядок, показались ей теперь ужасными. Она вдруг почувствовала себя оскорбленной и сказала холодно :— Нам нужно расстаться на некоторое время, а то от скуки мы можем серьезно поссориться. Мне это надоело. Сегодня я уеду.— На чем ? На палочке верхом ?— Сегодня четверг, значит, в половине десятого придет пароход.— А ? Да, да... Ну что ж, поезжай... — сказал мягко Рябовский, утираясь вместо салфетки полотенцем. — Тебе здесь скучно и делать нечего, и надо быть большим эгоистом, чтобы удерживать тебя. Поезжай, а после двадцатого увидимся.Ольга Ивановна укладывалась весело, и даже щеки у нее разгорелись от удовольствия. Неужели это правда, — спрашивала она себя, — что скоро она будет писать в гостиной, а спать в спальне и обедать со скатертью ? У нее отлегло от сердца, и она уже не сердилась на художника.— Краски и кисти я оставлю тебе, Рябуша, — говорила она. — Что останется, привезешь... Смотри же, без меня тут не ленись, не хандри, а работай. Ты у меня молодчина, Рябуша.В девять часов Рябовский, на прощанье, поцеловал ее для того, как она думала, чтобы не целовать на пароходе при художниках, и проводил на пристань. Подошел скоро пароход и увез ее.Приехала она домой через двое с половиной суток. Не снимая шляпы и ватерпруфа, тяжело дыша от волнения, она прошла в гостиную, а оттуда в столовую. Дымов без сюртука, в расстегнутой жилетке сидел за столом и точил нож о вилку ; перед ним на тарелке лежал рябчик. Когда Ольга Ивановна входила в квартиру, она была убеждена, что необходимо скрыть всё от мужа и что на это хватит у нее уменья и силы, но теперь, когда она увидела широкую, кроткую, счастливую улыбку и блестящие радостные глаза, она почувствовала, что скрывать от этого человека так же подло, отвратительно и так же невозможно и не под силу ей, как оклеветать, украсть или убить, и она в одно мгновение решила рассказать ему всё, что было. Давши ему поцеловать себя и обнять, она опустилась перед ним на колени и закрыла лицо.— Что ? Что, мама ? — спросил он нежно. — Соскучилась ?Она подняла лицо, красное от стыда, и поглядела на него виновато и умоляюще, но страх и стыд помешали ей говорить правду.— Ничего... — сказала она. — Это я так...— Сядем, — сказал он, поднимая ее и усаживая за стол. — Вот так... Кушай рябчика. Ты проголодалась, бедняжка.Она жадно вдыхала в себя родной воздух и ела рябчика, а он с умилением глядел на нее и радостно смеялся.

VI

По-видимому, с середины зимы Дымов стал догадываться, что его обманывают. Он, как будто у него была совесть нечиста, не мог уже смотреть жене прямо в глаза, не улыбался радостно при встрече с нею и, чтобы меньше оставаться с нею наедине, часто приводил к себе обедать своего товарища Коростелева, маленького стриженого человечка с помятым лицом, который, когда разговаривал с Ольгой Ивановной, то от смущения расстегивал все пуговицы своего пиджака и опять их застегивал и потом начинал правой рукой щипать свой левый ус. За обедом оба доктора говорили о том, что при высоком стоянии диафрагмы иногда бывают перебои сердца, или что множественные невриты в последнее время наблюдаются очень часто, или что вчера Дымов, вскрывши труп с диагностикой « злокачественная анемия », нашел рак поджелудочной железы. И казалось, что оба они вели медицинский разговор только для того, чтобы дать Ольге Ивановне возможность молчать, т. е. не лгать. После обеда Коростелев садился за рояль, а Дымов вздыхал и говорил ему :— Эх, брат ! Ну, да что ! Сыграй-ка что-нибудь печальное.Подняв плечи и широко расставив пальцы, Коростелев брал несколько аккордов и начинал петь тенором « Укажи мне такую обитель, где бы русский мужик не стонал », а Дымов еще раз вздыхал, подпирал голову кулаком и задумывался.В последнее время Ольга Ивановна вела себя крайне неосторожно. Каждое утро она просыпалась в самом дурном настроении и с мыслью, что она Рябовского уже не любит и что, слава богу, всё уже кончено. Но, напившись кофе, она соображала, что Рябовский отнял у нее мужа и что теперь она осталась без мужа и без Рябовского ; потом она вспоминала разговоры своих знакомых о том, что Рябовский готовит к выставке нечто поразительное, смесь пейзажа с жанром, во вкусе Поленова, отчего все, кто бывает в его мастерской, приходят в восторг ; но ведь это, думала она, он создал под ее влиянием и вообще, благодаря ее влиянию, он сильно изменился к лучшему. Влияние ее так благотворно и существенно, что если она оставит его, то он, пожалуй, может погибнуть. И вспоминала она также, что в последний раз он приходил к ней в каком-то сером сюртучке с искрами и в новом галстуке и спрашивал томно : « Я красив ? » И в самом деле, он, изящный, со своими длинными кудрями и с голубыми глазами, был очень красив (или, быть может, так показалось) и был ласков с ней.Вспомнив про многое и сообразив, Ольга Ивановна одевалась и в сильном волнении ехала в мастерскую к Рябовскому. Она заставала его веселым и восхищенным своею, в самом деле, великолепною картиной ; он прыгал, дурачился и на серьезные вопросы отвечал шутками. Ольга Ивановна ревновала Рябовского к картине и ненавидела ее, но из вежливости простаивала перед картиной молча минут пять и, вздохнув, как вздыхают перед святыней, говорила тихо :— Да, ты никогда не писал еще ничего подобного. Знаешь, даже страшно.Потом она начинала умолять его, чтобы он любил ее, не бросал, чтобы пожалел ее, бедную и несчастную. Она плакала, целовала ему руки, требовала, чтобы он клялся ей в любви, доказывала ему, что без ее хорошего влияния он собьется с пути и погибнет. И, испортив ему хорошее настроение духа и чувствуя себя униженной, она уезжала к портнихе или к знакомой актрисе похлопотать насчет билета.Если она не заставала его в мастерской, то оставляла ему письмо, в котором клялась, что если он сегодня не придет к ней, то она непременно отравится. Он трусил, приходил к ней и оставался обедать. Не стесняясь присутствием мужа, он говорил ей дерзости, она отвечала ему тем же. Оба чувствовали, что они связывают друг друга, что они деспоты и враги, и злились, и от злости не замечали, что оба они неприличны и что даже стриженый Коростелев понимает всё. После обеда Рябовский спешил проститься и уйти.— Куда вы идете ? — спрашивала его Ольга Ивановна в передней, глядя на него с ненавистью.Он, морщась и щуря глаза, называл какую-нибудь даму, общую знакомую, и было видно, что это он смеется над ее ревностью и хочет досадить ей. Она шла к себе в спальню и ложилась в постель ; от ревности, досады, чувства унижения и стыда она кусала подушку и начинала громко рыдать. Дымов оставлял Коростелева в гостиной, шел в спальню и, сконфуженный, растерянный, говорил тихо :— Не плачь громко, мама... Зачем ? Надо молчать об этом... Надо не подавать вида... Знаешь, что случилось, того уже не поправишь.Не зная, как усмирить в себе тяжелую ревность, от которой даже в висках ломило, и думая, что еще можно поправить дело, она умывалась, пудрила заплаканное лицо и летела к знакомой даме. Не застав у нее Рябовского, она ехала к другой, потом к третьей... Сначала ей было стыдно так ездить, но потом она привыкла, и случалось, что в один вечер она объезжала всех знакомых женщин, чтобы отыскать Рябовского, и все понимали это.Однажды она сказала Рябовскому про мужа :— Этот человек гнетет меня своим великодушием !Эта фраза ей так понравилась, что, встречаясь с художниками, которые знали об ее романе с Рябовским, она всякий раз говорила про мужа, делая энергический жест рукой :— Этот человек гнетет меня своим великодушием !Порядок жизни был такой же, как в прошлом году. По средам бывали вечеринки. Артист читал, художники рисовали, виолончелист играл, певец пел, и неизменно в половине двенадцатого открывалась дверь, ведущая в столовую, и Дымов, улыбаясь, говорил :— Пожалуйте, господа, закусить.По-прежнему Ольга Ивановна искала великих людей, находила и не удовлетворялась и опять искала. По-прежнему она каждый день возвращалась поздно ночью, но Дымов уже не спал, как в прошлом году, а сидел у себя в кабинете и что-то работал. Ложился он часа в три, а вставал в восемь.Однажды вечером, когда она, собираясь в театр, стояла перед трюмо, в спальню вошел Дымов во фраке и в белом галстуке. Он кротко улыбался и, как прежде, радостно смотрел жене прямо в глаза. Лицо его сияло.— Я сейчас диссертацию защищал, — сказал он, садясь и поглаживая колена.— Защитил ? — спросила Ольга Ивановна.— Ого ! — засмеялся он и вытянул шею, чтобы увидеть в зеркале лицо жены, которая продолжала стоять к нему спиной и поправлять прическу. — Ого ! — повторил он. — Знаешь, очень возможно, что мне предложат приват-доцентуру по общей патологии. Этим пахнет.Видно было по его блаженному, сияющему лицу, что если бы Ольга Ивановна разделила с ним его радость и торжество, то он простил бы ей всё, и настоящее и будущее, и всё бы забыл, но она не понимала, что значит приват-доцентура и общая патология, к тому же боялась опоздать в театр и ничего не сказала.Он посидел две минуты, виновато улыбнулся и вышел.

VII

Это был беспокойнейший день.У Дымова сильно болела голова ; он утром не пил чаю, не пошел в больницу и всё время лежал у себя в кабинете на турецком диване. Ольга Ивановна, по обыкновению, в первом часу отправилась к Рябовскому, чтобы показать ему свой этюд nature morte и спросить его, почему он вчера не приходил. Этюд казался ей ничтожным, и написала она его только затем, чтобы иметь лишний предлог сходить к художнику.Она вошла к нему без звонка, и когда в передней снимала калоши, ей послышалось, как будто в мастерской что-то тихо пробежало, по-женски шурша платьем, и когда она поспешила заглянуть в мастерскую, то увидела только кусок коричневой юбки, который мелькнул на мгновение и исчез за большою картиной, занавешенной вместе с мольбертом до пола черным коленкором. Сомневаться нельзя было, это пряталась женщина. Как часто сама Ольга Ивановна находила себе убежище за этой картиной ! Рябовский, по-видимому, очень смущенный, как бы удивился ее приходу, протянул к ней обе руки и сказал, натянуто улыбаясь :— А-а-а-а ! Очень рад вас видеть. Что скажете хорошенького ?Глаза у Ольги Ивановны наполнились слезами. Ей было стыдно, горько, и она за миллион не согласилась бы говорить в присутствии посторонней женщины, соперницы, лгуньи, которая стояла теперь за картиной и, вероятно, злорадно хихикала.— Я принесла вам этюд... — сказала она робко, тонким голоском, и губы ее задрожали, — nature morte.— А-а-а... этюд ?Художник взял в руки этюд и, рассматривая его, как бы машинально прошел в другую комнату.Ольга Ивановна покорно шла за ним.— Nature morte... первый сорт, — бормотал он, подбирая рифму, — курорт... чёрт... порт...Из мастерской послышались торопливые шаги и шуршанье платья. Значит, она ушла. Ольге Ивановне хотелось громко крикнуть, ударить художника по голове чем-нибудь тяжелым и уйти, но она ничего не видела сквозь слезы, была подавлена своим стыдом и чувствовала себя уж не Ольгой Ивановной и не художницей, а маленькою козявкой.— Я устал... — томно проговорил художник, глядя на этюд и встряхивая головой, чтобы побороть дремоту. — Это мило, конечно, но и сегодня этюд, и в прошлом году этюд, и через месяц будет этюд... Как вам не наскучит ? Я бы на вашем месте бросил живопись и занялся серьезно музыкой или чем-нибудь. Ведь вы не художница, а музыкантша. Однако, знаете, как я устал ! Я сейчас скажу, чтоб дали чаю... А ?Он вышел из комнаты, и Ольга Ивановна слышала, как он что-то приказывал своему лакею. Чтоб не прощаться, не объясняться, а главное не зарыдать, она, пока не вернулся Рябовский, поскорее побежала в переднюю, надела калоши и вышла на улицу. Тут она легко вздохнула и почувствовала себя навсегда свободной и от Рябовского, и от живописи, и от тяжелого стыда, который так давил ее в мастерской. Всё кончено !Она поехала к портнихе, потом к Барнаю, который только вчера приехал, от Барная — в нотный магазин, и всё время она думала о том, как она напишет Рябовскому холодное, жесткое, полное собственного достоинства письмо и как весною или летом она поедет с Дымовым в Крым, освободится там окончательно от прошлого и начнет новую жизнь.Вернувшись домой поздно вечером, она, не переодеваясь, села в гостиной сочинять письмо. Рябовский сказал ей, что она не художница, и она в отместку напишет ему теперь, что он каждый год пишет всё одно и то же и каждый день говорит одно и то же, что он застыл и что из него не выйдет ничего, кроме того, что уже вышло. Ей хотелось написать также, что он многим обязан ее хорошему влиянию, а если он поступает дурно, то это только потому, что ее влияние парализуется разными двусмысленными особами, вроде той, которая сегодня пряталась за картину.— Мама ! — позвал из кабинета Дымов, не отворяя двери. — Мама !— Что тебе ?— Мама, ты не входи ко мне, а только подойди к двери. — Вот что... Третьего дня я заразился в больнице дифтеритом, и теперь... мне нехорошо. Пошли поскорее за Коростелевым.Ольга Ивановна всегда звала мужа, как всех знакомых мужчин, не по имени, а по фамилии ; его имя Осип не нравилось ей, потому что напоминало гоголевского Осипа и каламбур : « Осип охрип, а Архип осип ». Теперь же она вскрикнула :— Осип, это не может быть !— Пошли ! Мне нехорошо... — сказал за дверью Дымов, и слышно было, как он подошел к дивану и лег. — Пошли ! — глухо послышался его голос.« Что же это такое ? — подумала Ольга Ивановна, холодея от ужаса. — Ведь это опасно ! »Без всякой надобности она взяла свечу и пошла к себе в спальню, и тут, соображая, что ей нужно делать, нечаянно поглядела на себя в трюмо. С бледным, испуганным лицом, в жакете с высокими рукавами, с желтыми воланами на груди и с необыкновенным направлением полос на юбке, она показалась себе страшной и гадкой. Ей вдруг стало до боли жаль Дымова, его безграничной любви к ней, его молодой жизни и даже этой его осиротелой постели, на которой он давно уже не спал, и вспоминалась ей его обычная, кроткая, покорная улыбка. Она горько заплакала и написала Коростелеву умоляющее письмо. Было два часа ночи.

VIII

Когда в восьмом часу утра Ольга Ивановна, с тяжелой от бессонницы головой, непричесанная, некрасивая и с виноватым выражением, вышла из спальни, мимо нее прошел в переднюю какой-то господин с черною бородой, по-видимому, доктор. Пахло лекарствами. Около двери в кабинет стоял Коростелев и правою рукой крутил левый ус.— К нему, извините, я вас не пущу, — угрюмо сказал он Ольге Ивановне. — Заразиться можно. Да и не к чему вам, в сущности. Он всё равно в бреду.— У него настоящий дифтерит ? — спросила шёпотом Ольга Ивановна.— Тех, кто на рожон лезет, по-настоящему под суд отдавать надо, — пробормотал Коростелев, не отвечая на вопрос Ольги Ивановны. — Знаете, отчего он заразился ? Во вторник у мальчика высасывал через трубочку дифтеритные пленки. А к чему ? Глупо... Так, сдуру...— Опасно ? Очень ? — спросила Ольга Ивановна.— Да, говорят, что форма тяжелая. Надо бы за Шреком послать, в сущности.Приходил маленький, рыженький, с длинным носом и с еврейским акцентом, потом высокий, сутулый, лохматый, похожий на протодьякона, потом молодой, очень полный, с красным лицом и в очках. Это врачи приходили дежурить около своего товарища. Коростелев, отдежурив свое время, не уходил домой, а оставался и, как тень, бродил по всем комнатам. Горничная подавала дежурившим докторам чай и часто бегала в аптеку, и некому было убрать комнат. Было тихо и уныло.Ольга Ивановна сидела у себя в спальне и думала о том, что это бог ее наказывает за то, что она обманывала мужа. Молчаливое, безропотное, непонятное существо, обезличенное своею кротостью, бесхарактерное, слабое от излишней доброты, глухо страдало где-то там у себя на диване и не жаловалось. А если бы оно пожаловалось, хотя бы в бреду, то дежурные доктора узнали бы, что виноват тут не один только дифтерит. Спросили бы они Коростелева : он знает всё и недаром на жену своего друга смотрит такими глазами, как будто она-то и есть самая главная, настоящая злодейка, и дифтерит только ее сообщник. Она уже не помнила ни лунного вечера на Волге, ни объяснений в любви, ни поэтической жизни в избе, а помнила только, что она из пустой прихоти, из баловства, вся, с руками и с ногами, вымазалась во что-то грязное, липкое, от чего никогда уж не отмоешься...« Ах, как я страшно солгала ! — думала она, вспоминая о беспокойной любви, какая у нее была с Рябовским. — Будь оно всё проклято !.. »В четыре часа она обедала вместе с Коростелевым. Он ничего не ел, пил только красное вино и хмурился. Она тоже ничего не ела. То она мысленно молилась и давала обет богу, что если Дымов выздоровеет, то она полюбит его опять и будет верною женой. То, забывшись на минуту, она смотрела на Коростелева и думала : « Неужели не скучно быть простым, ничем не замечательным, неизвестным человеком, да еще с таким помятым лицом и с дурными манерами ? » То ей казалось, что ее сию минуту убьет бог за то, что она, боясь заразиться, ни разу еще не была в кабинете у мужа. А в общем было тупое унылое чувство и уверенность, что жизнь уже испорчена и что ничем ее не исправишь...После обеда наступили потемки. Когда Ольга Ивановна вышла в гостиную, Коростелев спал на кушетке, подложив под голову шелковую подушку, шитую золотом. « Кхи-пуа... — храпел он, — кхи-пуа ».И доктора, приходившие дежурить и уходившие, не замечали этого беспорядка. То, что чужой человек спал в гостиной и храпел, и этюды на стенах, и причудливая обстановка, и то, что хозяйка была не причесана и неряшливо одета — всё это не возбуждало теперь ни малейшего интереса. Один из докторов нечаянно чему-то засмеялся, и как-то странно и робко прозвучал этот смех, даже жутко сделалось.Когда Ольга Ивановна в другой раз вышла в гостиную, Коростелев уже не спал, а сидел и курил.— У него дифтерит носовой полости, — сказал он вполголоса. — Уже и сердце неважно работает. В сущности, плохи дела.— А вы пошлите за Шреком, — сказала Ольга Ивановна.— Был уже. Он-то и заметил, что дифтерит перешел в нос. Э, да что Шрек ! В сущности, ничего Шрек. Он Шрек, я Коростелев — и больше ничего.Время тянулось ужасно долго. Ольга Ивановна лежала одетая в неубранной с утра постели и дремала. Ей чудилось, что вся квартира от полу до потолка занята громадным куском железа и что стоит только вынести вон железо, как всем станет весело и легко. Очнувшись, она вспомнила, что это не железо, а болезнь Дымова.« Nature morte, порт... — думала она, опять впадая в забытье, — спорт... курорт... А как Шрек ? Шрек, грек, врек... крек. А где-то теперь мои друзья ? Знают ли они, что у нас горе ? Господи, спаси... избави. Шрек, грек... »И опять железо... Время тянулось длинно, а часы в нижнем этаже били часто. И то и дело слышались звонки ; приходили доктора... Вошла горничная с пустым стаканом на подносе и спросила :— Барыня, постель прикажете постлать ?И, не получив ответа, вышла. Пробили внизу часы, приснился дождь на Волге, и опять кто-то вошел в спальню, кажется, посторонний. Ольга Ивановна вскочила и узнала Коростелева.— Который час ? — спросила она.— Около трех.— Ну что ?— Да что ! Я пришел сказать : кончается...Он всхлипнул, сел на кровать рядом с ней и вытер слезы рукавом. Она сразу не поняла, но вся похолодела и стала медленно креститься.— Кончается... — повторил он тонким голоском и опять всхлипнул. — Умирает, потому что пожертвовал собой... Какая потеря для науки ! — сказал он с горечью. — Это, если всех нас сравнить с ним, был великий, необыкновенный человек ! Какие дарования ! Какие надежды он подавал нам всем ! — продолжал Коростелев, ломая руки. — Господи боже мой, это был бы такой ученый, какого теперь с огнем не найдешь. Оська Дымов, Оська Дымов, что ты наделал ! Ай-ай, боже мой !Коростелев в отчаянии закрыл обеими руками лицо и покачал головой.— А какая нравственная сила ! — продолжал он, всё больше и больше озлобляясь на кого-то. — Добрая, чистая, любящая душа — не человек, а стекло ! Служил науке и умер от науки. А работал, как вол, день и ночь, никто его не щадил, и молодой ученый, будущий профессор, должен был искать себе практику и по ночам заниматься переводами, чтобы платить вот за эти... подлые тряпки !Коростелев поглядел с ненавистью на Ольгу Ивановну, ухватился за простыню обеими руками и сердито рванул, как будто она была виновата.— И сам себя не щадил, и его не щадили. Э, да что, в сущности !— Да, редкий человек ! — сказал кто-то басом в гостиной.Ольга Ивановна вспомнила всю свою жизнь с ним, от начала до конца, со всеми подробностями, и вдруг поняла, что это был в самом деле необыкновенный, редкий и, в сравнении с теми, кого она знала, великий человек. И вспомнив, как к нему относились ее покойный отец и все товарищи-врачи, она поняла, что все они видели в нем будущую знаменитость. Стены, потолок, лампа и ковер на полу замигали ей насмешливо, как бы желая сказать : « Прозевала ! прозевала ! » Она с плачем бросилась из спальни, шмыгнула в гостиной мимо какого-то незнакомого человека и вбежала в кабинет к мужу. Он лежал неподвижно на турецком диване, покрытый до пояса одеялом. Лицо его страшно осунулось, похудело и имело серовато-желтый цвет, какого никогда не бывает у живых ; и только по лбу, по черным бровям да по знакомой улыбке можно было узнать, что это Дымов. Ольга Ивановна быстро ощупала его грудь, лоб и руки. Грудь еще была тепла, но лоб и руки были неприятно холодны. И полуоткрытые глаза смотрели не на Ольгу Ивановну, а на одеяло.— Дымов ! — позвала она громко. — Дымов !Она хотела объяснить ему, что то была ошибка, что не всё еще потеряно, что жизнь еще может быть прекрасной и счастливой, что он редкий, необыкновенный, великий человек и что она будет всю жизнь благоговеть перед ним, молиться и испытывать священный страх...— Дымов ! — звала она его, трепля его за плечо и не веря тому, что он уже никогда не проснется. — Дымов, Дымов же !А в гостиной Коростелев говорил горничной :— Да что тут спрашивать ? Вы ступайте в церковную сторожку и спросите, где живут богаделки. Они и обмоют тело и уберут — всё сделают, что нужно.



12. ПАЛАТА № 6

I

В больничном дворе стоит небольшой флигель, окруженный целым лесом репейника, крапивы и дикой конопли. Крыша на нем ржавая, труба наполовину обвалилась, ступеньки у крыльца сгнили и поросли травой, а от штукатурки остались одни только следы. Передним фасадом обращен он к больнице, задним — глядит в поле, от которого отделяет его серый больничный забор с гвоздями. Эти гвозди, обращенные остриями кверху, и забор, и самый флигель имеют тот особый унылый, окаянный вид, какой у нас бывает только у больничных и тюремных построек.Если вы не боитесь ожечься о крапиву, то пойдемте по узкой тропинке, ведущей к флигелю, и посмотрим, что делается внутри. Отворив первую дверь, мы входим в сени. Здесь у стен и около печки навалены целые горы больничного хлама. Матрацы, старые изодранные халаты, панталоны, рубахи с синими полосками, никуда негодная, истасканная обувь, — вся эта рвань свалена в кучи, перемята, спуталась, гниет и издает удушливый запах.На хламе всегда с трубкой в зубах лежит сторож Никита, старый отставной солдат с порыжелыми нашивками. У него суровое, испитое лицо, нависшие брови, придающие лицу выражение степной овчарки, и красный нос ; он невысок ростом, на вид сухощав и жилист, но осанка у него внушительная и кулаки здоровенные. Принадлежит он к числу тех простодушных, положительных, исполнительных и тупых людей, которые больше всего на свете любят порядок и потому убеждены, что их надо бить. Он бьет по лицу, по груди, по спине, по чем попало, и уверен, что без этого не было бы здесь порядка.Далее вы входите в большую, просторную комнату, занимающую весь флигель, если не считать сеней. Стены здесь вымазаны грязно-голубою краской, потолок закопчен, как в курной избе, — ясно, что здесь зимой дымят печи и бывает угарно. Окна изнутри обезображены железными решетками. Пол сер и занозист. Воняет кислою капустой, фитильною гарью, клопами и аммиаком, и эта вонь в первую минуту производит на вас такое впечатление, как будто вы входите в зверинец.В комнате стоят кровати, привинченные к полу. На них сидят и лежат люди в синих больничных халатах и по-старинному в колпаках. Это — сумасшедшие.Всех их здесь пять человек. Только один благородного звания, остальные же все мещане. Первый от двери, высокий, худощавый мещанин с рыжими, блестящими усами и с заплаканными глазами, сидит, подперев голову, и глядит в одну точку. День и ночь он грустит, покачивая головой, вздыхая и горько улыбаясь ; в разговорах он редко принимает участие и на вопросы обыкновенно не отвечает. Ест и пьет он машинально, когда дают. Судя по мучительному, бьющему кашлю, худобе и румянцу на щеках, у него начинается чахотка.За ним следует маленький, живой, очень подвижной старик с острою бородкой и с черными, кудрявыми, как у негра, волосами. Днем он прогуливается по палате от окна к окну или сидит на своей постели, поджав по-турецки ноги, и неугомонно, как снегирь, насвистывает, тихо поет и хихикает. Детскую веселость и живой характер проявляет он и ночью, когда встает за тем, чтобы помолиться богу, то есть постучать себя кулаками по груди и поковырять пальцем в дверях. Это жид Мойсейка, дурачок, помешавшийся лет двадцать назад, когда у него сгорела шапочная мастерская.Из всех обитателей палаты № 6 только ему одному позволяется выходить из флигеля и даже из больничного двора на улицу. Такой привилегией он пользуется издавна, вероятно, как больничный старожил и как тихий, безвредный дурачок, городской шут, которого давно уже привыкли видеть на улицах, окруженным Мальчишками и собаками. В халатишке, в смешном колпаке и в туфлях, иногда босиком и даже без панталон, он ходит по улицам, останавливаясь у ворот и лавочек, и просит копеечку. В одном месте дадут ему квасу, в другом — хлеба, в третьем — копеечку, так что возвращается он во флигель обыкновенно сытым и богатым. Всё, что он приносит с собой, отбирает у него Никита в свою пользу. Делает это солдат грубо, с сердцем, выворачивая карманы и призывая бога в свидетели, что он никогда уже больше не станет пускать жида на улицу и что беспорядки для него хуже всего на свете.Мойсейка любит услуживать. Он подает товарищам воду, укрывает их, когда они спят, обещает каждому принести с улицы по копеечке и сшить по новой шапке ; он же кормит с ложки своего соседа с левой стороны, паралитика. Поступает он так не из сострадания и не из каких-либо соображений гуманного свойства, а подражая и невольно подчиняясь своему соседу с правой стороны, Громову.Иван Дмитрич Громов, мужчина лет тридцати трех, из благородных, бывший судебный пристав и губернский секретарь, страдает манией преследования. Он или лежит на постели, свернувшись калачиком, или же ходит из угла в угол, как бы для моциона, сидит же очень редко. Он всегда возбужден, взволнован и напряжен каким-то смутным, неопределенным ожиданием. Достаточно малейшего шороха в сенях или крика на дворе, чтобы он поднял голову и стал прислушиваться : не за ним ли это идут ? Не его ли ищут ? И лицо его при этом выражает крайнее беспокойство и отвращение.Мне нравится его широкое, скуластое лицо, всегда бледное и несчастное, отражающее в себе, как в зеркале, замученную борьбой и продолжительным страхом душу. Гримасы его странны и болезненны, но тонкие черты, положенные на его лицо глубоким искренним страданием, разумны и интеллигентны, и в глазах теплый, здоровый блеск. Нравится мне он сам, вежливый, услужливый и необыкновенно деликатный в обращении со всеми, кроме Никиты. Когда кто-нибудь роняет пуговку или ложку, он быстро вскакивает с постели и поднимает. Каждое утро он поздравляет своих товарищей с добрым утром, ложась спать — желает им спокойной ночи.Кроме постоянно напряженного состояния и гримасничанья, сумасшествие его выражается еще в следующем. Иногда по вечерам он запахивается в свой халатик и, дрожа всем телом, стуча зубами, начинает быстро ходить из угла в угол и между кроватей. Похоже на то, как будто у него сильная лихорадка. По тому, как он внезапно останавливается и взглядывает на товарищей, видно, что ему хочется сказать что-то очень важное, но, по-видимому, соображая, что его не будут слушать или не поймут, он нетерпеливо встряхивает головой и продолжает шагать. Но скоро желание говорить берет верх над всякими соображениями, и он дает себе волю и говорит горячо и страстно. Речь его беспорядочна, лихорадочна, как бред, порывиста и не всегда понятна, но зато в ней слышится, и в словах, и в голосе, что-то чрезвычайно хорошее. Когда он говорит, вы узнаете в нем сумасшедшего и человека. Трудно передать на бумаге его безумную речь. Говорит он о человеческой подлости, о насилии, попирающем правду, о прекрасной жизни, какая со временем будет на земле, об оконных решетках, напоминающих ему каждую минуту о тупости и жестокости насильников. Получается беспорядочное, нескладное попурри из старых, но еще недопетых песен.

II

Лет 12—15 тому назад, в городе, на самой главной улице, в собственном доме проживал чиновник Громов, человек солидный и зажиточный. У него было два сына : Сергей и Иван. Будучи уже студентом четвертого курса, Сергей заболел скоротечною чахоткой и умер, и эта смерть как бы послужила началом целого ряда несчастий, которые вдруг посыпались на семью Громовых. Через неделю после похорон Сергея старик-отец был отдан под суд за подлоги и растраты и вскоре умер в тюремной больнице от тифа. Дом и вся движимость были проданы с молотка, и Иван Дмитрич с матерью остались без всяких средств.Прежде, при отце, Иван Дмитрич, проживая в Петербурге, где он учился в университете, получал 60—70 рублей в месяц и не имел никакого понятия о нужде, теперь же ему пришлось резко изменить свою жизнь. Он должен был от утра до ночи давать грошовые уроки, заниматься перепиской и все-таки голодать, так как весь заработок посылался матери на пропитание. Такой жизни не выдержал Иван Дмитрич ; он пал духом, захирел и, бросив университет, уехал домой. Здесь, в городке, он по протекции получил место учителя в уездном училище, но не сошелся с товарищами, не понравился ученикам и скоро бросил место. Умерла мать. Он с полгода ходил без места, питаясь только хлебом и водой, затем поступил в судебные пристава. Эту должность занимал он до тех пор, пока не был уволен по болезни.Он никогда, даже в молодые студенческие годы, не производил впечатления здорового. Всегда он был бледен, худ, подвержен простуде, мало ел, дурно спал. От одной рюмки вина у него кружилась голова и делалась истерика. Его всегда тянуло к людям, но, благодаря своему раздражительному характеру и мнительности, он ни с кем близко не сходился и друзей не имел. О горожанах он всегда отзывался с презрением, говоря, что их грубое невежество и сонная животная жизнь кажутся ему мерзкими и отвратительными. Говорил он тенором, громко, горячо и не иначе как негодуя и возмущаясь или с восторгом и удивлением, и всегда искренно. О чем, бывало, ни заговоришь с ним, он всё сводит к одному : в городе душно и скучно жить, у общества нет высших интересов, оно ведет тусклую, бессмысленную жизнь, разнообразя ее насилием, грубым развратом и лицемерием ; подлецы сыты и одеты, а честные питаются крохами ; нужны школы, местная газета с честным направлением, театр, публичные чтения, сплоченность интеллигентных сил ; нужно, чтоб общество сознало себя и ужаснулось. В своих суждениях о людях он клал густые краски, только белую и черную, не признавая никаких оттенков ; человечество делилось у него на честных и подлецов ; середины же не было. О женщинах и любви он всегда говорил страстно, с восторгом, но ни разу не был влюблен.В городе, несмотря на резкость его суждений и нервность, его любили и за глаза ласково называли Ваней. Его врожденная деликатность, услужливость, порядочность, нравственная чистота и его поношенный сюртучок, болезненный вид и семейные несчастия внушали хорошее, теплое и грустное чувство ; к тому же, он был хорошо образован и начитан, знал, по мнению горожан, всё и был в городе чем-то вроде ходячего справочного словаря.Читал он очень много. Бывало, всё сидит в клубе, нервно теребит бородку и перелистывает журналы и книги ; и по лицу его видно, что он не читает, а глотает, едва успев разжевать. Надо думать, что чтение было одною из его болезненных привычек, так как он с одинаковою жадностью набрасывался на всё, что попадало ему под руки, даже на прошлогодние газеты и календари. Дома у себя читал он всегда лежа.

III

Однажды осенним утром, подняв воротник своего пальто и шлепая по грязи, по переулкам и задворкам пробирался Иван Дмитрич к какому-то мещанину, чтобы получить по исполнительному листу. Настроение у него было мрачное, как всегда по утрам. В одном из переулков встретились ему два арестанта в кандалах и с ними четыре конвойных с ружьями. Раньше Иван Дмитрич очень часто встречал арестантов и всякий раз они возбуждали в нем чувства сострадания и неловкости, теперь же эта встреча произвела на него какое-то особенное, странное впечатление. Ему вдруг почему-то показалось, что его тоже могут заковать в кандалы и таким же образом вести по грязи в тюрьму. Побывав у мещанина и возвращаясь к себе домой, он встретил около почты знакомого полицейского надзирателя, который поздоровался и прошел с ним по улице несколько шагов, и почему-то это показалось ему подозрительным. Дома целый день у него не выходили из головы арестанты и солдаты с ружьями, и непонятная душевная тревога мешала ему читать и сосредоточиться. Вечером он не зажигал у себя огня, а ночью не спал и всё думал о том, что его могут арестовать, заковать и посадить в тюрьму. Он не знал за собой никакой вины и мог поручиться, что и в будущем никогда не убьет, не подожжет и не украдет ; но разве трудно совершить преступление нечаянно, невольно, и разве не возможна клевета, наконец, судебная ошибка ? Ведь недаром же вековой народный опыт учит от сумы да тюрьмы не зарекаться. А судебная ошибка при теперешнем судопроизводстве очень возможна и ничего в ней нет мудреного. Люди, имеющие служебное, деловое отношение к чужому страданию, например, судьи, полицейские, врачи, с течением времени, в силу привычки, закаляются до такой степени, что хотели бы, да не могут относиться к своим клиентам иначе как формально ; с этой стороны они ничем не отличаются от мужика, который на задворках режет баранов и телят и не замечает крови. При формальном же, бездушном отношении к личности, для того, чтобы невинного человека лишить всех прав состояния и присудить к каторге, судье нужно только одно : время. Только время на соблюдение кое-каких формальностей, за которые судье платят жалованье, а затем — всё кончено. Ищи потом справедливости и защиты в этом маленьком, грязном городишке, за двести верст от железной дороги ! Да и не смешно ли помышлять о справедливости, когда всякое насилие встречается обществом как разумная и целесообразная необходимость и всякий акт милосердия, например, оправдательный приговор, вызывает целый взрыв неудовлетворенного, мстительного чувства ?Утром Иван Дмитрич поднялся с постели в ужасе, с холодным потом на лбу, совсем уже уверенный, что его могут арестовать каждую минуту. Если вчерашние тяжелые мысли так долго не оставляют его, — думал он, — то, значит, в них есть доля правды. Не могли же они в самом деле прийти в голову безо всякого повода.Городовой, не спеша, прошел мимо окон : это недаром. Вот два человека остановились около дома и молчат. Почему они молчат ?И для Ивана Дмитрича наступили мучительные дни и ночи. Все проходившие мимо окон и входившие во двор казались шпионами и сыщиками. В полдень обыкновенно исправник проезжал на паре по улице ; это он ехал из своего подгородного имения в полицейское правление, но Ивану Дмитричу казалось каждый раз, что он едет слишком быстро и с каким-то особенным выражением : очевидно, спешит объявить, что в городе проявился очень важный преступник. Иван Дмитрич вздрагивал при всяком звонке и стуке в ворота, томился, когда встречал у хозяйки нового человека ; при встрече с полицейскими и жандармами улыбался и насвистывал, чтобы казаться равнодушным. Он не спал все ночи напролет, ожидая ареста, но громко храпел и вздыхал, как сонный, чтобы хозяйке казалось, что он спит ; ведь если не спит, то, значит, его мучают угрызения совести — какая улика ! Факты и здравая логика убеждали его, что все эти страхи — вздор и психопатия, что в аресте и тюрьме, если взглянуть на дело пошире, в сущности, нет ничего страшного, — была бы совесть спокойна ; но чем умнее и логичнее он рассуждал, тем сильнее и мучительнее становилась душевная тревога. Это было похоже на то, как один пустынник хотел вырубить себе местечко в девственном лесу ; чем усерднее он работал топором, тем гуще и сильнее разрастался лес. Иван Дмитрич, в конце концов, видя, что это бесполезно, совсем бросил рассуждать и весь отдался отчаянию и страху.Он стал уединяться и избегать людей. Служба и раньше была ему противна, теперь же она стала для него невыносима. Он боялся, что его как-нибудь подведут, положат ему незаметно в карман взятку и потом уличат, или он сам нечаянно сделает в казенных бумагах ошибку, равносильную подлогу, или потеряет чужие деньги. Странно, что никогда в другое время мысль его не была так гибка и изобретательна, как теперь, когда он каждый день выдумывал тысячи разнообразных поводов к тому, чтобы серьезно опасаться за свою свободу и честь. Но зато значительно ослабел интерес к внешнему миру, в частности к книгам, и стала сильно изменять память.Весной, когда сошел снег, в овраге около кладбища нашли два полусгнившие трупа — старухи и мальчика, с признаками насильственной смерти. В городе только и разговора было, что об этих трупах и неизвестных убийцах. Иван Дмитрич, чтобы не подумали, что это он убил, ходил по улицам и улыбался, а при встрече со знакомыми бледнел, краснел и начинал уверять, что нет подлее преступления, как убийство слабых и беззащитных. Но эта ложь скоро утомила его, и, после некоторого размышления, он решил, что в его положении самое лучшее — это спрятаться в хозяйкин погреб. В погребе просидел он день, потом ночь и другой день, сильно озяб и, дождавшись потемок, тайком, как вор, пробрался к себе в комнату. До рассвета простоял он среди комнаты, не шевелясь и прислушиваясь. Рано утром до восхода солнца к хозяйке пришли печники. Иван Дмитрич хорошо знал, что они пришли затем, чтобы перекладывать в кухне печь, но страх подсказал ему, что это полицейские, переодетые печниками. Он потихоньку вышел из квартиры и, охваченный ужасом, без шапки и сюртука, побежал по улице. За ним с лаем гнались собаки, кричал где-то позади мужик, в ушах свистел воздух, и Ивану Дмитричу казалось, что насилие всего мира скопилось за его спиной и гонится за ним.Его задержали, привели домой и послали хозяйку за доктором. Доктор Андрей Ефимыч, о котором речь впереди, прописал холодные примочки на голову и лавровишневые капли, грустно покачал головой и ушел, сказав хозяйке, что уж больше он не придет, потому что не следует мешать людям сходить с ума. Так как дома не на что было жить и лечиться, то скоро Ивана Дмитрича отправили в больницу и положили его там в палате для венерических больных. Он не спал по ночам, капризничал и беспокоил больных и скоро, по распоряжению Андрея Ефимыча, был переведен в палату № 6.Через год в городе уже совершенно забыли про Ивана Дмитрича, и книги его, сваленные хозяйкой в сани под навесом, были растасканы мальчишками.

IV

Сосед с левой стороны у Ивана Дмитрича, как я уже сказал, жид Мойсейка, сосед же с правой — оплывший жиром, почти круглый мужик с тупым, совершенно бессмысленным лицом. Это — неподвижное, обжорливое и нечистоплотное животное, давно уже потерявшее способность мыслить и чувствовать. От него постоянно идет острый, удушливый смрад.Никита, убирающий за ним, бьет его страшно, со всего размаха, не щадя своих кулаков ; и страшно тут не то, что его бьют, — к этому можно привыкнуть, — а то, что это отупевшее животное не отвечает на побои ни звуком, ни движением, ни выражением глаз, а только слегка покачивается, как тяжелая бочка.Пятый и последний обитатель палаты № 6 — мещанин, служивший когда-то сортировщиком на почте, маленький, худощавый блондин с добрым, но несколько лукавым лицом. Судя по умным, покойным глазам, смотрящим ясно и весело, он себе на уме и имеет какую-то очень важную и приятную тайну. У него есть под подушкой и под матрацем что-то такое, чего он никому не показывает, но не из страха, что могут отнять или украсть, а из стыдливости. Иногда он подходит к окну и, обернувшись к товарищам спиной, надевает себе что-то на грудь и смотрит, нагнув голову ; если в это время подойти к нему, то он сконфузится и сорвет что-то с груди. Но тайну его угадать не трудно.— Поздравьте меня, — говорит он часто Ивану Дмитричу, — я представлен к Станиславу второй степени со звездой. Вторую степень со звездой дают только иностранцам, но для меня почему-то хотят сделать исключение, — улыбается он, в недоумении пожимая плечами. — Вот уж, признаться, не ожидал !— Я в этом ничего не понимаю, — угрюмо заявляет Иван Дмитрич.— Но знаете, чего я рано или поздно добьюсь ? — продолжает бывший сортировщик, лукаво щуря глаза. — Я непременно получу шведскую Полярную Звезду. Орден такой, что стоит похлопотать. Белый крест и черная лента. Это очень красиво.Вероятно, нигде в другом месте так жизнь не однообразна, как во флигеле. Утром больные, кроме паралитика и толстого мужика, умываются в сенях из большого ушата и утираются фалдами халатов ; после этого пьют из оловянных кружек чай, который приносит из главного корпуса Никита. Каждому полагается по одной кружке. В полдень едят щи из кислой капусты и кашу, вечером ужинают кашей, оставшеюся от обеда. В промежутках лежат, спят, глядят в окна и ходят из угла в угол. И так каждый день. Даже бывший сортировщик говорит всё об одних и тех же орденах.Свежих людей редко видят в палате № 6. Новых помешанных доктор давно уже не принимает, а любителей посещать сумасшедшие дома немного на этом свете. Раз в два месяца бывает во флигеле Семен Лазарич, цырюльник. Как он стрижет сумасшедших и как Никита помогает ему делать это, и в какое смятение приходят больные всякий раз при появлении пьяного улыбающегося цырюльника, мы говорить не будем.Кроме цырюльника никто не заглядывает во флигель. Больные осуждены видеть изо дня в день одного только Никиту.Впрочем, недавно по больничному корпусу разнесся довольно странный слух.Распустили слух, что палату № 6 будто бы стал посещать доктор.

V

Странный слух !Доктор Андрей Ефимыч Рагин — замечательный человек в своем роде. Говорят, что в ранней молодости он был очень набожен и готовил себя к духовной карьере, и что, кончив в 1863 году курс в гимназии, он намеревался поступить в духовную академию, но будто бы его отец, доктор медицины и хирург, едко посмеялся над ним и заявил категорически, что не будет считать его своим сыном, если он пойдет в попы. Насколько это верно — не знаю, но сам Андрей Ефимыч не раз признавался, что он никогда не чувствовал призвания к медицине и вообще к специальным наукам.Как бы то ни было, кончив курс по медицинскому факультету, он в священники не постригся. Набожности он не проявлял и на духовную особу в начале своей врачебной карьеры походил так же мало, как теперь.Наружность у него тяжелая, грубая, мужицкая ; своим лицом, бородой, плоскими волосами и крепким, неуклюжим сложением напоминает он трактирщика на большой дороге, разъевшегося, невоздержного и крутого. Лицо суровое, покрыто синими жилками, глаза маленькие, нос красный. При высоком росте и широких плечах у него громадные руки и ноги ; кажется, хватит кулаком — дух вон. Но поступь у него тихая и походка осторожная, вкрадчивая ; при встрече в узком коридоре он всегда первый останавливается, чтобы дать дорогу, и не басом, как ждешь, а тонким, мягким тенорком говорит : « виноват ! » У него на шее небольшая опухоль, которая мешает ему носить жесткие крахмальные воротнички, и потому он всегда ходит в мягкой полотняной или ситцевой сорочке. Вообще, одевается он не по-докторски. Одну и ту же пару он таскает лет по десяти, а новая одежа, которую он обыкновенно покупает в жидовской лавке, кажется на нем такою же поношенною и помятою, как старая ; в одном и том же сюртуке он и больных принимает, и обедает, и в гости ходит ; но это не из скупости, а от полного невнимания к своей наружности.Когда Андрей Ефимыч приехал в город, чтобы принять должность, « богоугодное заведение » находилось в ужасном состоянии. В палатах, коридорах и в больничном дворе тяжело было дышать от смрада. Больничные мужики, сиделки и их дети спали в палатах вместе с больными. Жаловались, что житья нет от тараканов, клопов и мышей. В хирургическом отделении не переводилась рожа. На всю больницу было только два скальпеля и ни одного термометра, в ваннах держали картофель. Смотритель, кастелянша и фельдшер грабили больных, а про старого доктора, предшественника Андрея Ефимыча, рассказывали, будто он занимался тайною продажей больничного спирта и завел себе из сиделок и больных женщин целый гарем. В городе отлично знали про эти беспорядки и даже преувеличивали их, но относились к ним спокойно ; одни оправдывали их тем, что в больницу ложатся только мещане и мужики, которые не могут быть недовольны, так как дома живут гораздо хуже, чем в больнице ; не рябчиками же их кормить ! Другие же в оправдание говорили, что одному городу без помощи земства не под силу содержать хорошую больницу ; слава богу, что хоть плохая да есть. А молодое земство не открывало лечебницы ни в городе, ни возле, ссылаясь на то, что город уже имеет свою больницу.Осмотрев больницу, Андрей Ефимыч пришел к заключению, что это учреждение безнравственное и в высшей степени вредное для здоровья жителей. По его мнению, самое умное, что можно было сделать, это — выпустить больных на волю, а больницу закрыть. Но он рассудил, что для этого недостаточно одной только его воли и что это было бы бесполезно ; если физическую и нравственную нечистоту прогнать с одного места, то она перейдет на другое ; надо ждать, когда она сама выветрится. К тому же, если люди открывали больницу и терпят ее у себя, то, значит, она им нужна ; предрассудки и все эти житейские гадости и мерзости нужны, так как они с течением времени перерабатываются во что-нибудь путное, как навоз в чернозем. На земле нет ничего такого хорошего, что в своем первоисточнике не имело бы гадости.Приняв должность, Андрей Ефимыч отнесся к беспорядкам, по-видимому, довольно равнодушно. Он попросил только больничных мужиков и сиделок не ночевать в палатах и поставил два шкапа с инструментами ; смотритель же, кастелянша, фельдшер и хирургическая рожа остались на своих местах.Андрей Ефимыч чрезвычайно любит ум и честность, но чтобы устроить около себя жизнь умную и честную, у него не хватает характера и веры в свое право. Приказывать, запрещать и настаивать он положительно не умеет. Похоже на то, как будто он дал обет никогда не возвышать голоса и не употреблять повелительного наклонения. Сказать « дай » или « принеси » ему трудно ; когда ему хочется есть, он нерешительно покашливает и говорит кухарке : « Как бы мне чаю »... или : « Как бы мне пообедать ». Сказать же смотрителю, чтоб он перестал красть, или прогнать его, или совсем упразднить эту ненужную паразитную должность — для него совершенно не под силу. Когда обманывают Андрея Ефимыча или льстят ему, или подносят для подписи заведомо подлый счет, то он краснеет, как рак, и чувствует себя виноватым, но счет все-таки подписывает ; когда больные жалуются ему на голод или на грубых сиделок, он конфузится и виновато бормочет :— Хорошо, хорошо, я разберу после... Вероятно, тут недоразумение...В первое время Андрей Ефимыч работал очень усердно. Он принимал ежедневно с утра до обеда, делал операции и даже занимался акушерской практикой. Дамы говорили про него, что он внимателен и отлично угадывает болезни, особенно детские и женские. Но с течением времени дело заметно прискучило ему своим однообразием и очевидною бесполезностью. Сегодня примешь 30 больных, а завтра, глядишь, привалило их 35, послезавтра 40, и так изо дня в день, из года в год, а смертность в городе не уменьшается, и больные не перестают ходить. Оказать серьезную помощь 40 приходящим больным от утра до обеда нет физической возможности, значит, поневоле выходит один обман. Принято в отчетном году 12 000 приходящих больных, значит, попросту рассуждая, обмануто 12 000 человек. Класть же серьезных больных в палаты и заниматься ими по правилам науки тоже нельзя, потому что правила есть, а науки нет ; если же оставить философию и педантически следовать правилам, как прочие врачи, то для этого, прежде всего, нужны чистота и вентиляция, а не грязь, здоровая пища, а не щи из вонючей кислой капусты, и хорошие помощники, а не воры.Да и к чему мешать людям умирать, если смерть есть нормальный и законный конец каждого ? Что из того, если какой-нибудь торгаш или чиновник проживет лишних пять, десять лет ? Если же видеть цель медицины в том, что лекарства облегчают страдания, то невольно напрашивается вопрос : зачем их облегчать ? Во-первых, говорят, что страдания ведут человека к совершенству, и, во-вторых, если человечество в самом деле научится облегчать свои страдания пилюлями и каплями, то оно совершенно забросит религию и философию, в которых до сих пор находило не только защиту от всяких бед, но даже счастие. Пушкин перед смертью испытывал страшные мучения, бедняжка Гейне несколько лет лежал в параличе ; почему же не поболеть какому-нибудь Андрею Ефимычу или Матрене Савишне, жизнь которых бессодержательна и была бы совершенно пуста и похожа на жизнь амёбы, если бы не страдания ?Подавляемый такими рассуждениями, Андрей Ефимыч опустил руки и стал ходить в больницу не каждый день.

VI

Жизнь его проходит так. Обыкновенно он встает утром часов в восемь, одевается и пьет чай. Потом садится у себя в кабинете читать или идет в больницу. Здесь, в больнице, в узком темном коридорчике сидят амбулаторные больные, ожидающие приемки. Мимо них, стуча сапогами по кирпичному полу, бегают мужики и сиделки, проходят тощие больные в халатах, проносят мертвецов и посуду с нечистотами, плачут дети, дует сквозной ветер. Андрей Ефимыч знает, что для лихорадящих, чахоточных и вообще впечатлительных больных такая обстановка мучительна, но что поделаешь ? В приемной встречает его фельдшер Сергей Сергеич, маленький, толстый человек с бритым, чисто вымытым, пухлым лицом, с мягкими плавными манерами и в новом просторном костюме, похожий больше на сенатора, чем на фельдшера. В городе он имеет громадную практику, носит белый галстук и считает себя более сведущим, чем доктор, который совсем не имеет практики. В углу, в приемной, стоит большой образ в киоте, с тяжелою лампадой, возле — ставник в белом чехле ; на стенах висят портреты архиереев, вид Святогорского монастыря и венки из сухих васильков. Сергей Сергеич религиозен и любит благолепие. Образ поставлен его иждивением ; по воскресеньям в приемной кто-нибудь из больных, по его приказанию, читает вслух акафист, а после чтения сам Сергей Сергеич обходит все палаты с кадильницей и кадит в них ладаном.Больных много, а времени мало, и потому дело ограничивается одним только коротким опросом и выдачей какого-нибудь лекарства, вроде летучей мази или касторки. Андрей Ефимыч сидит, подперев щеку кулаком, задумавшись, и машинально задает вопросы. Сергей Сергеич тоже сидит, потирает свои ручки и изредка вмешивается.— Болеем и нужду терпим оттого, — говорит он, — что господу милосердному плохо молимся. Да !Во время приемки Андрей Ефимыч не делает никаких операций ; он давно уже отвык от них и вид крови его неприятно волнует. Когда ему приходится раскрывать ребенку рот, чтобы заглянуть в горло, а ребенок кричит и защищается ручонками, то от шума в ушах у него кружится голова и выступают слезы на глазах. Он торопится прописать лекарство и машет руками, чтобы баба поскорее унесла ребенка.На приемке скоро ему прискучают робость больных и их бестолковость, близость благолепного Сергея Сергеича, портреты на стенах и свои собственные вопросы, которые он задает неизменно уже более двадцати лет. И он уходит, приняв пять-шесть больных. Остальных без него принимает фельдшер.С приятною мыслью, что, слава богу, частной практики у него давно уже нет и что ему никто не помешает, Андрей Ефимыч, придя домой, немедленно садится в кабинете за стол и начинает читать. Читает он очень много и всегда с большим удовольствием. Половина жалованья уходит у него на покупку книг, и из шести комнат его квартиры три завалены книгами и старыми журналами. Больше всего он любит сочинения по истории и философии ; по медицине же выписывает одного только « Врача », которого всегда начинает читать с конца. Чтение всякий раз продолжается без перерыва по нескольку часов и его не утомляет. Читает он не так быстро и порывисто, как когда-то читал Иван Дмитрич, а медленно, с проникновением, часто останавливаясь на местах, которые ему нравятся или непонятны. Около книги всегда стоит графинчик с водкой и лежит соленый огурец или моченое яблоко прямо на сукне, без тарелки. Через каждые полчаса он, не отрывая глаз от книги, наливает себе рюмку водки и выпивает, потом, не глядя, нащупывает огурец и откусывает кусочек.В три часа он осторожно подходит к кухонной двери, кашляет и говорит :— Дарьюшка, как бы мне пообедать...После обеда, довольно плохого и неопрятного. Андрей Ефимыч ходит по своим комнатам, скрестив на груди руки, и думает. Бьет четыре часа, потом пять, а он все ходит и думает. Изредка поскрипывает кухонная дверь и показывается из нее красное, заспанное лицо Дарьюшки.— Андрей Ефимыч, вам не пора пиво пить ? — спрашивает она озабоченно.— Нет, еще не время... — отвечает он. — Я погожу... погожу...К вечеру обыкновенно приходит почтмейстер, Михаил Аверьяныч, единственный во всем городе человек, общество которого для Андрея Ефимыча не тягостно. Михаил Аверьяныч когда-то был очень богатым помещиком и служил в кавалерии, но разорился и из нужды поступил под старость в почтовое ведомство. У него бодрый, здоровый вид, роскошные седые бакены, благовоспитанные манеры и громкий приятный голос. Он добр и чувствителен, но вспыльчив. Когда на почте кто-нибудь из посетителей протестует, не соглашается или просто начинает рассуждать, то Михаил Аверьяныч багровеет, трясется всем телом и кричит громовым голосом : « Замолчать ! », так что за почтовым отделением давно уже установилась репутация учреждения, в котором страшно бывать. Михаил Аверьяныч уважает и любит Андрея Ефимыча за образованность и благородство души, к прочим же обывателям относится свысока, как к своим подчиненным.— А вот и я ! — говорит он, входя к Андрею Ефимычу. — Здравствуйте, мой дорогой ! Небось я уже надоел вам, а ?— Напротив, очень рад, — отвечает ему доктор. — Я всегда рад вам.Приятели садятся в кабинете на диван и некоторое время молча курят.— Дарьюшка, как бы нам пива ! — говорит Андрей Ефимыч.Первую бутылку выпивают тоже молча : доктор — задумавшись, а Михаил Аверьяныч — с веселым, оживленным видом, как человек, который имеет рассказать что-то очень интересное. Разговор всегда начинает доктор.— Как жаль, — говорит он медленно и тихо, покачивая головой и не глядя в глаза собеседнику (он никогда не смотрит в глаза), — как глубоко жаль, уважаемый Михаил Аверьяныч, что в нашем городе совершенно нет людей, которые бы умели и любили вести умную и интересную беседу. Это громадное для нас лишение. Даже интеллигенция не возвышается над пошлостью ; уровень ее развития, уверяю вас, нисколько не выше, чем у низшего сословия.— Совершенно верно. Согласен.— Вы сами изволите знать, — продолжает доктор тихо и с расстановкой, — что на этом свете всё незначительно и неинтересно, кроме высших духовных проявлений человеческого ума. Ум проводит резкую грань между животным и человеком, намекает на божественность последнего и в некоторой степени даже заменяет ему бессмертие, которого нет. Исходя из этого, ум служит единственно возможным источником наслаждения. Мы же не видим и не слышим около себя ума, — значит, мы лишены наслаждения. Правда, у нас есть книги, но это совсем не то, что живая беседа и общение. Если позволите сделать не совсем удачное сравнение, то книги — это ноты, а беседа — пение.— Совершенно верно.Наступает молчание. Из кухни выходит Дарьюшка и с выражением тупой скорби, подперев кулачком лицо, останавливается в дверях, чтобы послушать.— Эх ! — вздыхает Михаил Аверьяныч. — Захотели от нынешних ума !И он рассказывает, как жилось прежде здорово, весело и интересно, какая была в России умная интеллигенция и как высоко она ставила понятия о чести и дружбе. Давали деньги взаймы без векселя, и считалось позором не протянуть руку помощи нуждающемуся товарищу. А какие были походы, приключения, стычки, какие товарищи, какие женщины ! А Кавказ — какой удивительный край ! А жена одного батальонного командира, странная женщина, надевала офицерское платье и уезжала по вечерам в горы, одна, без проводника. Говорят, что в аулах у нее был роман с каким-то князьком.— Царица небесная, матушка... — вздыхает Дарьюшка.— А как пили ! Как ели ! А какие были отчаянные либералы !Андрей Ефимыч слушает и не слышит ; он о чем-то думает и прихлебывает пиво.— Мне часто снятся умные люди и беседы с ними, — говорит он неожиданно, перебивая Михаила Аверьяныча. — Мой отец дал мне прекрасное образование, по под влиянием идей шестидесятых годов заставил меня сделаться врачом. Мне кажется, что если б я тогда не послушался его, то теперь я находился бы в самом центре умственного движения. Вероятно, был бы членом какого-нибудь факультета. Конечно, ум тоже не вечен и преходящ, но вы уже знаете, почему я питаю к нему склонность. Жизнь есть досадная ловушка. Когда мыслящий человек достигает возмужалости и приходит в зрелое сознание, то он невольно чувствует себя как бы в ловушке, из которой нет выхода. В самом деле, против его воли вызван он какими-то случайностями из небытия к жизни... Зачем ? Хочет он узнать смысл и цель своего существования, ему не говорят или же говорят нелепости ; он стучится — ему не отворяют к нему приходит смерть — тоже против его воли. И вот, как в тюрьме, люди, связанные общим несчастием, чувствуют себя легче, когда сходятся вместе, так и в жизни не замечаешь ловушки, когда люди, склонные к анализу и обобщениям, сходятся вместе и проводят время в обмене гордых, свободных идей. В этом смысле ум есть наслаждение незаменимое.— Совершенно верно.Не глядя собеседнику в глаза, тихо и с паузами, Андрей Ефимыч продолжает говорить об умных людях и беседах с ними, а Михаил Аверьяныч внимательно слушает его и соглашается : « Совершенно верно ».— А вы не верите в бессмертие души ? — вдруг спрашивает почтмейстер.— Нет, уважаемый Михаил Аверьяныч, не верю и не имею основания верить.— Признаться, и я сомневаюсь. А хотя, впрочем, у меня такое чувство, как будто я никогда не умру. Ой, думаю себе, старый хрен, умирать пора ! А в душе какой-то голосочек : не верь, не умрешь !..В начале десятого часа Михаил Аверьяныч уходит. Надевая в передней шубу, он говорит со вздохом :— Однако, в какую глушь занесла нас судьба ! Досаднее всего, что здесь и умирать придется. Эх !..

VII

Проводив приятеля, Андрей Ефимыч садится за стол и опять начинает читать. Тишина вечера и потом ночи не нарушается ни одним звуком, и время, кажется, останавливается и замирает вместе с доктором над книгой, и кажется, что ничего не существует, кроме этой книги и лампы с зеленым колпаком. Грубое, мужицкое лицо доктора мало-помалу озаряется улыбкой умиления и восторга перед движениями человеческого ума. О, зачем человек не бессмертен ? — думает он. — Зачем мозговые центры и извилины, зачем зрение, речь, самочувствие, гений, если всему этому суждено уйти в почву и, в конце концов, охладеть вместе с земною корой, а потом миллионы лет без смысла и без цели носиться с землей вокруг солнца ? Для того, чтобы охладеть и потом носиться, совсем не нужно извлекать из небытия человека с его высоким, почти божеским умом, и потом, словно в насмешку, превращать его в глину.Обмен веществ ! Но какая трусость утешать себя этим суррогатом бессмертия ! Бессознательные процессы, происходящие в природе, ниже даже человеческой глупости, так как в глупости есть все-таки сознание и воля, в процессах же ровно ничего. Только трус, у которого больше страха перед смертью, чем достоинства, может утешать себя тем, что тело его будет со временем жить в траве, в камне, в жабе... Видеть свое бессмертие в обмене веществ так же странно, как пророчить блестящую будущность футляру после того, как разбилась и стала негодною дорогая скрипка.Когда бьют часы, Андрей Ефимыч откидывается на спинку кресла и закрывает глаза, чтобы немножко подумать. И невзначай, под влиянием хороших мыслей, вычитанных из книги, он бросает взгляд на свое прошедшее и на настоящее. Прошлое противно, лучше не вспоминать о нем. А в настоящем то же, что в прошлом. Он знает, что в то время, когда его мысли носятся вместе с охлажденною землей вокруг солнца, рядом с докторской квартирой, в большом корпусе томятся люди в болезнях и физической нечистоте ; быть может, кто-нибудь не спит и воюет с насекомыми, кто-нибудь заражается рожей или стонет от туго положенной повязки ; быть может, больные играют в карты с сиделками и пьют водку. В отчетном году было обмануто 12 000 человек ; всё больничное дело, как и 20 лет назад, построено на воровстве, дрязгах, сплетнях, кумовстве, на грубом шарлатанстве, и больница по-прежнему представляет из себя учреждение безнравственное и в высшей степени вредное для здоровья жителей. Он знает, что в палате № 6, за решетками Никита колотит больных и что Мойсейка каждый день ходит по городу и собирает милостыню.С другой же стороны, ему отлично известно, что за последние 25 лет с медициной произошла сказочная перемена. Когда он учился в университете, ему казалось, что медицину скоро постигнет участь алхимии и метафизики, теперь же, когда он читает по ночам, медицина трогает его и возбуждает в нем удивление и даже восторг. В самом деле, какой неожиданный блеск, какая революция ! Благодаря антисептике, делают операции, какие великий Пирогов считал невозможными даже in spe. Обыкновенные земские врачи решаются производить резекцию коленного сустава, на сто чревосечений один только смертный случай, а каменная болезнь считается таким пустяком, что о ней даже не пишут. Радикально излечивается сифилис. А теория наследственности, гипнотизм, открытия Пастера и Коха, гигиена со статистикой, а наша русская земская медицина ? Психиатрия с ее теперешнею классификацией болезней, методами распознавания и лечения — это в сравнении с тем, что было, целый Эльборус. Теперь помешанным не льют на голову холодную воду и не надевают на них горячечных рубах ; их содержат по-человечески и даже, как пишут в газетах, устраивают для них спектакли и балы. Андрей Ефимыч знает, что при теперешних взглядах и вкусах такая мерзость, как палата № 6, возможна разве только в двухстах верстах от железной дороги, в городке, где городской голова и все гласные — полуграмотные мещане, видящие во враче жреца, которому нужно верить без всякой критики, хотя бы он вливал в рот расплавленное олово ; в другом же месте публика и газеты давно бы уже расхватали в клочья эту маленькую Бастилию.« Но что же ? — спрашивает себя Андрей Ефимыч, открывая глаза. — Что же из этого ? И антисептика, и Кох, и Пастер, а сущность дела нисколько не изменилась. Болезненность и смертность всё те же. Сумасшедшим устраивают балы и спектакли, а на волю их все-таки не выпускают. Значит, всё вздор и суета, и разницы между лучшею венскою клиникой и моею больницей, в сущности, нет никакой ».Но скорбь и чувство, похожее на зависть, мешают ему быть равнодушным. Это, должно быть, от утомления. Тяжелая голова склоняется к книге, он кладет под лицо руки, чтобы мягче было, и думает :« Я служу вредному делу и получаю жалованье от людей, которых обманываю ; я не честен. Но ведь сам по себе я ничто, я только частица необходимого социального зла : все уездные чиновники вредны и даром получают жалованье... Значит, в своей нечестности виноват не я, а время... Родись я двумястами лет позже, я был бы другим ».Когда бьет 3 часа, он тушит лампу и уходит в спальню. Спать ему не хочется.

VIII

Года два тому назад земство расщедрилось и постановило выдавать триста рублей ежегодно в качестве пособия на усиление медицинского персонала в городской больнице впредь до открытия земской больницы, и на помощь Андрею Ефимычу был приглашен городом уездный врач Евгений Федорыч Хоботов. Это еще очень молодой человек — ему нет и тридцати, — высокий брюнет с широкими скулами и маленькими глазками ; вероятно, предки его были инородцами. Приехал он в город без гроша денег, с небольшим чемоданчиком и с молодою некрасивою женщиной, которую он называет своею кухаркой. У этой женщины грудной младенец. Ходит Евгений Федорыч в фуражке с козырьком и в высоких сапогах, а зимой в полушубке. Он близко сошелся с фельдшером Сергеем Сергеичем и с казначеем, а остальных чиновников называет почему-то аристократами и сторонится их. Во всей квартире у него есть только одна книга — « Новейшие рецепты венской клиники за 1881 г. » Идя к больному, он всегда берет с собой и эту книжку. В клубе по вечерам играет он в бильярд, карт же не любит. Большой охотник употреблять в разговоре такие слова, как канитель, мантифолия с уксусом, будет тебе тень наводить и т. п.В больнице он бывает два раза в неделю, обходит палаты и делает приемку больных. Совершенное отсутствие антисептики и кровососные банки возмущают его, но новых порядков он не вводит, боясь оскорбить этим Андрея Ефимыча. Своего коллегу Андрея Ефимыча он считает старым плутом, подозревает у него большие средства и втайне завидует ему. Он охотно бы занял его место.

IX

В один из весенних вечеров, в конце марта, когда уже на земле не было снега и в больничном саду пели скворцы, доктор вышел проводить до ворот своего приятеля почтмейстера. Как раз в это время во двор входил жид Мойсейка, возвращавшийся с добычи. Он был без шапки и в мелких калошах на босую ногу и в руках держал небольшой мешочек с милостыней.— Дай копеечку ! — обратился он к доктору, дрожа от холода и улыбаясь.Андрей Ефимыч, который никогда не умел отказывать, подал ему гривенник.« Как это нехорошо, — подумал он, глядя на его босые ноги с красными тощими щиколками. — Ведь мокро ».И, побуждаемый чувством, похожим и на жалость, и на брезгливость, он пошел во флигель вслед за евреем, поглядывая то на его лысину, то на щиколки. При входе доктора, с кучи хлама вскочил Никита и вытянулся.— Здравствуй, Никита, — сказал мягко Андрей Ефимыч. — Как бы этому еврею выдать сапоги, что ли, а то простудится.— Слушаю, ваше высокоблагородие. Я доложу смотрителю.— Пожалуйста. Ты попроси его от моего имени. Скажи, что я просил.Дверь из сеней в палату была отворена. Иван Дмитрич, лежа на кровати и приподнявшись на локоть, с тревогой прислушивался к чужому голосу и вдруг узнал доктора. Он весь затрясся от гнева, вскочил и с красным, злым лицом, с глазами навыкате, выбежал на середину палаты.— Доктор пришел ! — крикнул он и захохотал. — Наконец-то ! Господа, поздравляю, доктор удостоивает нас своим визитом ! Проклятая гадина ! — взвизгнул он и в исступлении, какого никогда еще не видели в палате, топнул ногой. — Убить эту гадину ! Нет, мало убить ! Утопить в отхожем месте !Андрей Ефимыч, слышавший это, выглянул из сеней в палату и спросил мягко :— За что ?— За что ? — крикнул Иван Дмитрич, подходя к нему с угрожающим видом и судорожно запахиваясь в халат. — За что ? Вор ! — проговорил он с отвращением и делая губы так, как будто желая плюнуть. — Шарлатан ! Палач !— Успокойтесь, — сказал Андрей Ефимыч, виновато улыбаясь. — Уверяю вас, я никогда ничего не крал, в остальном же, вероятно, вы сильно преувеличиваете. Я вижу, что вы на меня сердиты. Успокойтесь, прошу вас, если можете, и скажите хладнокровно : за что вы сердиты ?— А за что вы меня здесь держите ?— За то, что вы больны.— Да, болен. Но ведь десятки, сотни сумасшедших гуляют на свободе, потому что ваше невежество неспособно отличить их от здоровых. Почему же я и вот эти несчастные должны сидеть тут за всех, как козлы отпущения ? Вы, фельдшер, смотритель и вся ваша больничная сволочь в нравственном отношении неизмеримо ниже каждого из нас, почему же мы сидим, а вы нет ? Где логика ? — Нравственное отношение и логика тут ни при чем. Всё зависит от случая. Кого посадили, тот сидит, а кого не посадили, тот гуляет, вот и всё. В том, что я доктор, а вы душевнобольной, нет ни нравственности, ни логики, а одна только пустая случайность.— Этой ерунды я не понимаю... — глухо проговорил Иван Дмитрич и сел на свою кровать.Мойсейка, которого Никита постеснился обыскивать в присутствии доктора, разложил у себя на постели кусочки хлеба, бумажки и косточки и, всё еще дрожа от холода, что-то быстро и певуче заговорил по-еврейски. Вероятно, он вообразил, что открыл лавочку.— Отпустите меня, — сказал Иван Дмитрич, и голос его дрогнул.— Не могу.— Но почему же ? Почему ?— Потому что это не в моей власти. Посудите, какая польза вам оттого, если я отпущу вас ? Идите. Вас задержат горожане или полиция и вернут назад.— Да, да, это правда... — проговорил Иван Дмитрич и потер себе лоб. — Это ужасно ! Но что же мне делать ? Что ?Голос Ивана Дмитрича и его молодое умное лицо с гримасами понравились Андрею Ефимычу. Ему захотелось приласкать молодого человека и успокоить его. Он сел рядом с ним на постель, подумал и сказал :— Вы спрашиваете, что делать ? Самое лучшее в вашем положении — бежать отсюда. Но, к сожалению, это бесполезно. Вас задержат. Когда общество ограждает себя от преступников, психических больных и вообще неудобных людей, то оно непобедимо. Вам остается одно : успокоиться на мысли, что ваше пребывание здесь необходимо.— Никому оно не нужно.— Раз существуют тюрьмы и сумасшедшие дома, то должен же кто-нибудь сидеть в них. Не вы — так я, не я — так кто-нибудь третий. Погодите, когда в далеком будущем закончат свое существование тюрьмы и сумасшедшие дома, то не будет ни решеток на окнах, ни халатов. Конечно, такое время рано или поздно настанет.Иван Дмитрич насмешливо улыбнулся.— Вы шутите, — сказал он, щуря глаза. — Таким господам, как вы и ваш помощник Никита, нет никакого дела до будущего, но можете быть уверены, милостивый государь, настанут лучшие времена ! Пусть я выражаюсь пошло, смейтесь, но воссияет заря новой жизни, восторжествует правда, и — на нашей улице будет праздник ! Я не дождусь, издохну, но зато чьи-нибудь правнуки дождутся. Приветствую их от всей души и радуюсь, радуюсь за них ! Вперед ! Помогай вам бог, друзья !Иван Дмитрич с блестящими глазами поднялся и, протягивая руки к окну, продолжал с волнением в голосе :— Из-за этих решеток благословляю вас ! Да здравствует правда ! Радуюсь !— Я не нахожу особенной причины радоваться, — сказал Андрей Ефимыч, которому движение Ивана Дмитрича показалось театральным и в то же время очень понравилось. — Тюрем и сумасшедших домов не будет, и правда, как вы изволили выразиться, восторжествует, но ведь сущность вещей не изменится, законы природы останутся всё те же. Люди будут болеть, стариться и умирать так же, как и теперь. Какая бы великоепная заря ни освещала вашу жизнь, всё же в конце концов вас заколотят в гроб и бросят в яму.— А бессмертие ?— Э, полноте !— Вы не верите, ну, а я верю. У Достоевского или у Вольтера кто-то говорит, что если бы не было бога, то его выдумали бы люди. А я глубоко верю, что если нет бессмертия, то его рано или поздно изобретет великий человеческий ум.— Хорошо сказано, — проговорил Андрей Ефимыч, улыбаясь от удовольствия. — Это хорошо, что вы веруете. С такою верой можно жить припеваючи даже замуравленному в стене. Вы изволили где-нибудь получить образование ?— Да, я был в университете, но не кончил.— Вы мыслящий и вдумчивый человек. При всякой обстановке вы можете находить успокоение в самом себе. Свободное и глубокое мышление, которое стремится к уразумению жизни, и полное презрение к глупой суете мира — вот два блага, выше которых никогда не знал человек. И вы можете обладать ими, хотя бы вы жили за тремя решетками. Диоген жил в бочке, однако же был счастливее всех царей земных.— Ваш Диоген был болван, — угрюмо проговорил Иван Дмитрич. — Что вы мне говорите про Диогена, да про какое-то уразумение ? — рассердился он вдруг и вскочил. — Я люблю жизнь, люблю страстно ! У меня мания преследования, постоянный мучительный страх, но бывают минуты, когда меня охватывает жажда жизни, и тогда я боюсь сойти с ума. Ужасно хочу жить, ужасно !Он в волнении прошелся по палате и сказал, понизив голос :— Когда я мечтаю, меня посещают призраки. Ко мне ходят какие-то люди, я слышу голоса, музыку, и кажется мне, что я гуляю по каким-то лесам, по берегу моря, и мне так страстно хочется суеты, заботы... Скажите мне, ну, что там нового ? — спросил Иван Дмитрич. — Что там ?— Вы про город желаете знать или вообще ?— Ну, сначала расскажите мне про город, а потом вообще.— Что ж ? В городе томительно скучно... Не с кем слова сказать, некого послушать. Новых людей нет. Впрочем, приехал недавно молодой врач Хоботов.— Он еще при мне приехал. Что, хам ?— Да, не культурный человек. Странно, знаете ли... Судя по всему, в наших столицах нет умственного застоя, есть движение, — значит, должны быть там и настоящие люди, но почему-то всякий раз оттуда присылают к нам таких людей, что не глядел бы. Несчастный город !— Да, несчастный город ! — вздохнул Иван Дмитрич и засмеялся. — А вообще как ? Что пишут в газетах и журналах ?В палате было уже темно. Доктор поднялся и, стоя, начал рассказывать, что пишут за границей и в России и какое замечается теперь направление мысли. Иван Дмитрич внимательно слушал и задавал вопросы, но вдруг, точно вспомнив что-то ужасное, схватил себя за голову и лег на постель, спиной к доктору.— Что с вами ? — спросил Андрей Ефимыч.— Вы от меня не услышите больше ни одного слова ! — грубо проговорил Иван Дмитрич. — Оставьте меня !— Отчего же ?— Говорю вам : оставьте ! Какого дьявола ?Андрей Ефимыч пожал плечами, вздохнул и вышел. Проходя через сени, он сказал :— Как бы здесь убрать, Никита... Ужасно тяжелый запах !— Слушаю, ваше высокоблагородие.« Какой приятный молодой человек ! — думал Андрей Ефимыч, идя к себе на квартиру. — За всё время, пока я тут живу, это, кажется, первый, с которым можно поговорить. Он умеет рассуждать и интересуется именно тем, чем нужно ».Читая и потом ложась спать, он всё время думал об Иване Дмитриче, а проснувшись на другой день утром, вспомнил, что вчера познакомился с умным и интересным человеком, и решил сходить к нему еще раз при первой возможности.

X

Иван Дмитрич лежал в такой же позе, как вчера, обхватив голову руками и поджав ноги. Лица его не было видно.— Здравствуйте, мой друг, — сказал Андрей Ефимыч. — Вы не спите ?— Во-первых, я вам не друг, — проговорил Иван Дмитрич в подушку, — а во-вторых, вы напрасно хлопочете : вы не добьетесь от меня ни одного слова.— Странно... — пробормотал Андрей Ефимыч в смущении. — Вчера мы беседовали так мирно, но вдруг вы почему-то обиделись и сразу оборвали... Вероятно, я выразился как-нибудь неловко или, быть может, высказал мысль, несогласную с вашими убеждениями...— Да, так я вам и поверю ! — сказал Иван Дмитрич, приподнимаясь и глядя на доктора насмешливо и с тревогой ; глаза у него были красны. — Можете идти шпионить и пытать в другое место, а тут вам нечего делать. Я еще вчера понял, зачем вы приходили.— Странная фантазия ! — усмехнулся доктор. — Значит, вы полагаете, что я шпион ?— Да, полагаю... Шпион или доктор, к которому положили меня на испытание, — это всё равно.— Ах, какой вы, право, извините... чудак !Доктор сел на табурет возле постели и укоризненно покачал головой.— Но допустим, что вы правы, — сказал он. — Допустим, что я предательски ловлю вас на слове, чтобы выдать полиции. Вас арестуют и потом судят. Но разве в суде и в тюрьме вам будет хуже, чем здесь ? А если сошлют на поселение и даже на каторгу, то разве это хуже, чем сидеть в этом флигеле ? Полагаю, не хуже... Чего же бояться ?Видимо, эти слова подействовали на Ивана Дмитрича. Он покойно сел.Был пятый час вечера, — время, когда обыкновенно Андрей Ефимыч ходит у себя по комнатам и Дарьюшка спрашивает его, не пора ли ему пиво пить. На дворе была тихая, ясная погода.— А я после обеда вышел прогуляться, да вот и зашел, как видите, — сказал доктор. — Совсем весна.— Теперь какой месяц ? Март ? — спросил Иван Дмитрич.— Да, конец марта.— Грязно на дворе ?— Нет, не очень. В саду уже тропинки.— Теперь бы хорошо проехаться в коляске куда-нибудь за город, — сказал Иван Дмитрич, потирая свои красные глаза, точно спросонок, — потом вернуться бы домой в теплый, уютный кабинет и... и полечиться у порядочного доктора от головной боли... Давно уже я не жил по-человечески. А здесь гадко ! Нестерпимо гадко !После вчерашнего возбуждения он был утомлен и вял и говорил неохотно. Пальцы у него дрожали, и по лицу видно было, что у него сильно болела голова.— Между теплым, уютным кабинетом и этою палатой нет никакой разницы, — сказал Андрей Ефимыч. — Покой и довольство человека не вне его, а в нем самом.— То есть как ?— Обыкновенный человек ждет хорошего или дурного извне, то есть от коляски и кабинета, а мыслящий — от самого себя.— Идите, проповедуйте эту философию в Греции, где тепло и пахнет померанцем, а здесь она не по климату. С кем это я говорил о Диогене ? С вами, что ли ? — Да, вчера со мной.— Диоген не нуждался в кабинете и в теплом помещении ; там и без того жарко. Лежи себе в бочке да кушай апельсины и оливки. А доведись ему в России жить, так он не то что в декабре, а в мае запросился бы в комнату. Небось, скрючило бы от холода.— Нет. Холод, как и вообще всякую боль, можно не чувствовать. Марк Аврелий сказал : « Боль есть живое представление о боли : сделай усилие воли, чтоб изменить это представление, откинь его, перестань жаловаться, и боль исчезнет ». Это справедливо. Мудрец, или, попросту, мыслящий, вдумчивый человек отличается именно тем, что презирает страдание ; он всегда доволен и ничему не удивляется.— Значит, я идиот, так как я страдаю, недоволен и удивляюсь человеческой подлости.— Это вы напрасно. Если вы почаще будете вдумываться, то вы поймете, как ничтожно всё то внешнее, что волнует нас. Нужно стремиться к уразумению жизни, а в нем — истинное благо.— Уразумение... — поморщился Иван Дмитрич. — Внешнее, внутреннее Извините, я этого не понимаю. Я знаю только, — сказал он, вставая и сердито глядя на доктора, — я знаю, что бог создал меня из теплой крови и нервов, да-с ! А органическая ткань, если она жизнеспособна, должна реагировать на всякое раздражение. И я реагирую ! На боль я отвечаю криком и слезами, на подлость — негодованием, на мерзость — отвращением. По-моему, это собственно и называется жизнью. Чем ниже организм, тем он менее чувствителен и тем слабее отвечает на раздражение, и чем выше, тем он восприимчивее и энергичнее реагирует на действительность. Как не знать этого ? Доктор, а не знает таких пустяков ! Чтобы презирать страдание, быть всегда довольным и ничему не удивляться, нужно дойти вот до этакого состояния, — и Иван Дмитрич указал на толстого, заплывшего жиром мужика, — или же закалить себя страданиями до такой степени, чтобы потерять всякую чувствительность к ним, то есть, другими словами, перестать жить. Извините, я не мудрец и не философ, — продолжал Иван Дмитрич с раздражением, — и ничего я в этом не понимаю. Я не в состоянии рассуждать.— Напротив, вы прекрасно рассуждаете.— Стоики, которых вы пародируете, были замечательные люди, но учение их застыло еще две тысячи лет назад и ни капли не подвинулось вперед и не будет двигаться, так как оно не практично и не жизненно. Оно имело успех только у меньшинства, которое проводит свою жизнь в штудировании и смаковании всяких учений, большинство же не понимало его. Учение, проповедующее равнодушие к богатству, к удобствам жизни, презрение к страданиям и смерти, совсем непонятно для громадного большинства, так как это большинство никогда не знало ни богатства, ни удобств в жизни ; а презирать страдания значило бы для него презирать самую жизнь, так как всё существо человека состоит из ощущений голода, холода, обид, потерь и гамлетовского страха перед смертью. В этих ощущениях вся жизнь : ею можно тяготиться, ненавидеть ее, но не презирать. Да, так, повторяю, учение стоиков никогда не может иметь будущности, прогрессируют же, как видите, от начала века до сегодня борьба, чуткость к боли, способность отвечать на раздражение...Иван Дмитрич вдруг потерял нить мыслей, остановился и досадливо потер лоб.— Хотел сказать что-то важное, да сбился, — сказал он. — О чем я ? Да ! Так вот я и говорю : кто-то из стоиков продал себя в рабство затем, чтобы выкупить своего ближнего. Вот видите, значит, и стоик реагировал на раздражение, так как для такого великодушного акта, как уничтожение себя ради ближнего, нужна возмущенная, сострадающая душа. Я забыл тут в тюрьме всё, что учил, а то бы еще что-нибудь вспомнил. А Христа взять ? Христос отвечал на действительность тем, что плакал, улыбался, печалился, гневался, даже тосковал ; он не с улыбкой шел навстречу страданиям и не презирал смерти, а молился в саду Гефсиманском, чтобы его миновала чаша сия.Иван Дмитрич засмеялся и сел.— Положим, покой и довольство человека не вне его, а в нем самом, — сказал он. — Положим, нужно презирать страдания и ничему не удивляться. Но вы-то на каком основании проповедуете это ? Вы мудрец ? Философ ?— Нет, я не философ, но проповедовать это должен каждый, потому что это разумно.— Нет, я хочу знать, почему вы в деле уразумения, презрения к страданиям и прочее считаете себя компетентным ? Разве вы страдали когда-нибудь ? Вы имеете понятие о страданиях ? Позвольте : вас в детстве секли ?— Нет, мои родители питали отвращение к телесным наказаниям.— А меня отец порол жестоко. Мой отец был крутой, геморроидальный чиновник, с длинным носом и с желтою шеей. Но будем говорить о вас. Во всю вашу жизнь до вас никто не дотронулся пальцем, никто вас не запугивал, не забивал ; здоровы вы, как бык. Росли вы под крылышком отца и учились на его счет, а потом сразу захватили синекуру. Больше двадцати лет вы жили на бесплатной квартире, с отоплением, с освещением, с прислугой, имея притом право работать как и сколько вам угодно, хоть ничего не делать. От природы вы человек ленивый, рыхлый и потому старались складывать свою жизнь так, чтобы вас ничто не беспокоило и не двигало с места. Дела вы сдали фельдшеру и прочей сволочи, а сами сидели в тепле да в тишине, копили деньги, книжки почитывали, услаждали себя размышлениями о разной возвышенной чепухе и (Иван Дмитрич посмотрел на красный нос доктора) выпивахом. Одним словом, жизни вы не видели, не знаете ее совершенно, а с действительностью знакомы только теоретически. А презираете вы страдания и ничему не удивляетесь по очень простой причине : суета сует, внешнее и внутреннее, презрение к жизни, страданиям и смерти, уразумение, истинное благо, — всё это философия, самая подходящая для российского лежебока. Видите вы, например, как мужик бьет жену. Зачем вступаться ? Пускай бьет, всё равно оба помрут рано или поздно ; и бьющий к тому же оскорбляет побоями не того, кого бьет, а самого себя. Пьянствовать глупо, неприлично, но пить — умирать и не пить — умирать. Приходит баба, зубы болят... Ну, что ж ? Боль есть представление о боли и к тому же без болезней не проживешь на этом свете, все помрем, а потому ступай баба прочь, не мешай мне мыслить и водку пить. Молодой человек просит совета, что делать, как жить ; прежде чем ответить, другой бы задумался, а тут уж готов ответ : стремись к уразумению или к истинному благу. А что такое это фантастическое « истинное благо » ? Ответа нет, конечно. Нас держат здесь за решеткой, гноят, истязуют, но это прекрасно и разумно, потому что между этою палатой и теплым, уютным кабинетом нет никакой разницы. Удобная философия : и делать нечего, и совесть чиста, и мудрецом себя чувствуешь... Нет, сударь, это не философия, не мышление, не широта взгляда, а лень, факирство, сонная одурь... Да ! — опять рассердился Иван Дмитрич. — Страдания презираете, а небось прищеми вам дверью палец, так заорете во все горло !— А может, и не заору, — сказал Андрей Ефимыч, кротко улыбаясь.— Да, как же ! А вот если бы вас трахнул паралич или, положим, какой-нибудь дурак и наглец, пользуясь своим положением и чином, оскорбил вас публично и вы знали бы, что это пройдет ему безнаказанно, — ну, тогда бы вы поняли, как это отсылать других к уразумению и истинному благу.— Это оригинально, — сказал Андрей Ефимыч, смеясь от удовольствия и потирая
руки. — Меня приятно поражает в вас склонность к обобщениям, а моя характеристика, которую вы только что изволили сделать, просто блестяща. Признаться, беседа с вами доставляет мне громадное удовольствие. Ну-с, я вас выслушал, теперь и вы благоволите выслушать меня…

XI

Этот разговор продолжался еще около часа и, по-видимому, произвел на Андрея Ефимыча глубокое впечатление. Он стал ходить во флигель каждый день. Ходил он туда по утрам и после обеда, и часто вечерняя темнота заставала его в беседе с Иваном Дмитричем. В первое время Иван Дмитрич дичился его, подозревал в злом умысле и откровенно выражал свою неприязнь, потом же привык к нему и свое резкое обращение сменил на снисходительно-ироническое.Скоро по больнице разнесся слух, что доктор Андрей Ефимыч стал посещать палату № 6. Никто — ни фельдшер, ни Никита, ни сиделки не могли понять, зачем он ходил туда, зачем просиживал там по целым часам, о чем разговаривал и почему не прописывал рецептов. Поступки его казались странными. Михаил Аверьяныч часто не заставал его дома, чего раньше никогда не случалось, и Дарьюшка была очень смущена, так как доктор пил пиво уже не в определенное время и иногда даже запаздывал к обеду.Однажды, это было уже в конце июня, доктор Хоботов пришел по какому-то делу к Андрею Ефимычу ; не застав его дома, он отправился искать его по двору ; тут ему сказали, что старый доктор пошел к душевнобольным. Войдя во флигель и остановившись в сенях, Хоботов услышал такой разговор :— Мы никогда не споемся и обратить меня в свою веру вам не удастся, — говорил Иван Дмитрич с раздражением. — С действительностью вы совершенно не знакомы и никогда вы не страдали, а только, как пьявица, кормились около чужих страданий, я же страдал непрерывно со дня рождения до сегодня. Поэтому говорю откровенно : я считаю себя выше вас и компетентнее во всех отношениях. Не вам учить меня.— Я совсем не имею претензии обращать вас в свою веру, — проговорил Андрей Ефимыч тихо и с сожалением, что его не хотят понять. — И не в этом дело, мой друг. Дело не в том, что вы страдали, а я нет. Страдания и радости преходящи ; оставим их, бог с ними. А дело в том, что мы с вами мыслим ; мы видим друг в друге людей, которые способны мыслить и рассуждать, и это делает нас солидарными, как бы различны ни были наши взгляды. Если бы вы знали, друг мой, как надоели мне всеобщее безумие, бездарность, тупость, и с какою радостью я всякий раз беседую с вами ! Вы умный человек, и я наслаждаюсь вами.Хоботов отворил на вершок дверь и взглянул в палату ; Иван Дмитрич в колпаке и доктор Андрей Ефимыч сидели рядом на постели. Сумасшедший гримасничал, вздрагивал и судорожно запахивался в халат, а доктор сидел неподвижно, опустив голову, и лицо у него было красное, беспомощное, грустное. Хоботов пожал плечами, усмехнулся и переглянулся с Никитой. Никита тоже пожал плечами.На другой день Хоботов приходил во флигель вместе с фельдшером. Оба стояли в сенях и подслушивали.— А наш дед, кажется, совсем сдрефил ! — сказал Хоботов, выходя из флигеля.— Господи, помилуй нас, грешных ! — вздохнул благолепный Сергей Сергеич, старательно обходя лужицы, чтобы не запачкать своих ярко вычищенных сапогов. — Признаться, уважаемый Евгений Федорыч, я давно уже ожидал этого !

XII

После этого Андрей Ефимыч стал замечать кругом какую-то таинственность. Мужики, сиделки и больные при встрече с ним вопросительно взглядывали на него и потом шептались. Девочка Маша, дочь смотрителя, которую он любил встречать в больничном саду, теперъ, когда он с улыбкой подходил к ней, чтобы погладить ее по головке, почему-то убегала от него. Почтмейстер Михаил Аверьяныч, слушая его, уже не говорил : « Совершенно верно », а в непонятном смущении бормотал : « да, да, да... » и глядел на него задумчиво и печально ; почему-то он стал советовать своему другу оставить водку и пиво, но при этом, как человек деликатный, говорил не прямо, а намеками, рассказывая то про одного батальонного командира, отличного человека, то про полкового священника, славного малого, которые пили и заболели, но, бросив пить, совершенно выздоровели. Два-три раза приходил к Андрею Ефимычу коллега Хоботов ; он тоже советовал оставить спиртные напитки и без всякого видимого повода рекомендовал принимать бромистый калий.В августе Андрей Ефимыч получил от городского головы письмо с просьбой пожаловать по очень важному делу. Придя в назначенное время в управу, Андрей Ефимыч застал там воинского начальника, штатного смотрителя уездного училища, члена управы, Хоботова и еще какого-то полного, белокурого господина, которого представили ему как доктора. Этот доктор, с польскою, трудно выговариваемою фамилией, жил в тридцати верстах от города, на конском заводе и был теперь в городе проездом.— Тут заявленьице по вашей части-с, — обратился член управы к Андрею Ефимычу после того, как все поздоровались и сели за стол. — Вот Евгений Федорыч говорят, что аптеке тесновато в главном корпусе и что ее надо бы перевести в один из флигелей. Оно, конечно, это ничего, перевести можно, но главная причина — флигель ремонту захочет.— Да, без ремонта не обойтись, — сказал Андрей Ефимыч, подумав. — Если, например, угловой флигель приспособить для аптеки, то на это, полагаю, понадобится minimum рублей пятьсот. Расход непроизводительный.Немного помолчали.— Я уже имел честь докладывать десять лет назад, — продолжал Андрей Ефимыч тихим голосом, — что эта больница в настоящем ее виде является для города роскошью не по средствам. Строилась она в сороковых годах, но ведь тогда были не те средства. Город слишком много затрачивает на ненужные постройки и лишние должности. Я думаю, на эти деньги можно было бы, при других порядках, содержать две образцовые больницы.— Так вот и давайте заводить другие порядки ! — живо сказал член управы.— Я уже имел честь докладывать : передайте медицинскую часть в ведение земства.— Да, передайте земству деньги, а оно украдет, — засмеялся белокурый доктор.— Это как водится, — согласился член управы и тоже засмеялся.Андрей Ефимыч вяло и тускло посмотрел на белокурого доктора и сказал :— Надо быть справедливым.Опять помолчали. Подали чай. Воинский начальник, почему-то очень смущенный, через стол дотронулся до руки Андрея Ефимыча и сказал :— Совсем вы нас забыли, доктор. Впрочем, вы монах : в карты не играете, женщин не любите. Скучно вам с нашим братом.Все заговорили о том, как скучно порядочному человеку жить в этом городе. Ни театра, ни музыки, а на последнем танцевальном вечере в клубе было около двадцати дам и только два кавалера. Молодежь не танцует, а всё время толпится около буфета или играет в карты. Андрей Ефимыч медленно и тихо, ни на кого не глядя, стал говорить о том, как жаль, как глубоко жаль, что горожане тратят свою жизненную энергию, свое сердце и ум на карты и сплетни, а не умеют и не хотят проводить время в интересной беседе и в чтении, не хотят пользоваться наслаждениями, какие дает ум. Только один ум интересен и замечателен, всё же остальное мелко и низменно. Хоботов внимательно слушал своего коллегу и вдруг спросил :— Андрей Ефимыч, какое сегодня число ?Получив ответ, он и белокурый доктор тоном экзаменаторов, чувствующих свою неумелость, стали спрашивать у Андрея Ефимыча, какой сегодня день, сколько дней в году и правда ли, что в палате № 6 живет замечательный пророк.В ответ на последний вопрос Андрей Ефимыч покраснел и сказал :— Да, это больной, но интересный молодой человек.Больше ему не задавали никаких вопросов.Когда он в передней надевал пальто, воинский начальник положил руку ему на плечо и сказал со вздохом :— Нам, старикам, на отдых пора !Выйдя из управы, Андрей Ефимыч понял, что это была комиссия, назначенная для освидетельствования его умственных способностей. Он вспомнил вопросы, которые задавали ему, покраснел и почему-то теперь первый раз в жизни ему стало горько жаль медицину.« Боже мой, — думал он, вспоминая, как врачи только что исследовали его, — ведь они так недавно слушали психиатрию, держали экзамен, — откуда же это круглое невежество ? Они понятия не имеют о психиатрии ! »И в первый раз в жизни он почувствовал себя оскорбленным и рассерженным.В тот же день вечером у него был Михаил Аверьяныч. Не здороваясь, почтмейстер подошел к нему, взял его за обе руки и сказал взволнованным голосом :— Дорогой мой, друг мой, докажите мне, что вы верите в мое искреннее расположение и считаете меня своим другом... Друг мой ! — и, мешая говорить Андрею Ефимычу, он продолжал, волнуясь : — Я люблю вас за образованность и благородство души. Слушайте меня, мой дорогой. Правила науки обязывают докторов скрывать от вас правду, но я по-военному режу правду-матку : вы нездоровы ! Извините меня, мой дорогой, но это правда, это давно уже заметили все окружающие. Сейчас мне доктор Евгений Федорыч говорил, что для пользы вашего здоровья вам необходимо отдохнуть и развлечься. Совершенно верно ! Превосходно ! На сих днях я беру отпуск и уезжаю понюхать другого воздуха. Докажите же, что вы мне друг, поедем вместе ! Поедем, тряхнем стариной.— Я чувствую себя совершенно здоровым, — сказал Андрей Ефимыч, подумав. — Ехать же не могу. Позвольте мне как-нибудь иначе доказать вам свою дружбу.Ехать куда-то, неизвестно зачем, без книг, без Дарьюшки, без пива, резко нарушить порядок жизни, установившийся за 20 лет, — такая идея в первую минуту показалась ему дикою и фантастическою. Но он вспомнил разговор, бывший в управе, и тяжелое настроение, какое он испытал, возвращаясь из управы домой, и мысль уехать ненадолго из города, где глупые люди считают его сумасшедшим, улыбнулась ему.— А вы собственно куда намерены ехать ? — спросил он.— В Москву, в Петербург, в Варшаву... В Варшаве я провел пять счастливейших лет моей жизни. Что за город изумительный ! Едемте, дорогой мой !

XIII

Через неделю Андрею Ефимычу предложили отдохнуть, то есть подать в отставку, к чему он отнесся равнодушно, а еще через неделю он и Михаил Аверьяныч уже сидели в почтовом тарантасе и ехали на ближайшую железнодорожную станцию. Дни были прохладные, ясные, с голубым небом и с прозрачною далью. Двести верст до станции проехали в двое суток и по пути два раза ночевали. Когда на почтовых станциях подавали к чаю дурно вымытые стаканы или долго запрягали лошадей, то Михаил Аверьяныч багровел, трясся всем телом и кричал : « Замолчать ! не рассуждать ! » А сидя в тарантасе, он, не переставая ни на минуту, рассказывал о своих поездках по Кавказу и Царству Польскому. Сколько было приключений, какие встречи ! Он говорил громко и при этом делал такие удивленные глаза, что можно было подумать, что он лгал. Вдобавок, рассказывая, он дышал в лицо Андрею Ефимычу и хохотал ему в ухо. Это стесняло доктора и мешало ему думать и сосредоточиться.По железной дороге ехали из экономии в третьем классе, в вагоне для некурящих. Публика наполовину была чистая. Михаил Аверьяныч скоро со всеми перезнакомился и, переходя от скамьи к скамье, громко говорил, что не следует ездить по этим возмутительным дорогам. Кругом мошенничество ! То ли дело верхом на коне : отмахаешь в один день сто верст и потом чувствуешь себя здоровым и свежим. А неурожаи у нас оттого, что осушили Пинские болота. Вообще беспорядки страшные. Он горячился, говорил громко и не давал говорить другим. Эта бесконечная болтовня вперемежку с громким хохотом и выразительными жестами утомила Андрея Ефимыча.« Кто из нас обоих сумасшедший ? — думал он с досадой. — Я ли, который стараюсь ничем не обеспокоить пассажиров, или этот эгоист, который думает, что он здесь умнее и интереснее всех, и оттого никому не дает покоя ? »В Москве Михаил Аверьяныч надел военный сюртук без погонов и панталоны с красными кантами. На улице он ходил в военной фуражке и в шинели, и солдаты отдавали ему честь. Андрею Ефимычу теперь казалось, что это был человек, который из всего барского, которое у него когда-то было, промотал всё хорошее и оставил себе одно только дурное. Он любил, чтоб ему услуживали, даже когда это было совершенно не нужно. Спички лежали перед ним на столе, и он их видел, но кричал человеку, чтобы тот подал ему спички ; при горничной он не стеснялся ходить в одном нижнем белье ; лакеям всем без разбора, даже старикам, говорил ты и, осердившись, величал их болванами и дураками. Это, как казалось Андрею Ефимычу, было барственно, но гадко.Прежде всего Михаил Аверьяныч повел своего друга к Иверской. Он молился горячо, с земными поклонами и со слезами, и когда кончил, глубоко вздохнул и сказал :— Хоть и не веришь, но оно как-то покойнее, когда помолишься. Приложитесь, голубчик.Андрей Ефимыч сконфузился и приложился к образу, а Михаил Аверьяныч вытянул губы и, покачивая головой, помолился шепотом, и опять у него на глазах навернулись слезы. Затем пошли в Кремль и посмотрели там на царь-пушку и царь-колокол, и даже пальцами их потрогали, полюбовались видом на Замоскворечье, побывали в храме Спасителя и в Румянцевском музее.Обедали они у Тестова. Михаил Аверьяныч долго смотрел в меню, разглаживая бакены, и сказал тоном гурмана, привыкшего чувствовать себя в ресторанах как дома :— Посмотрим, чем вы нас сегодня покормите, ангел !

XIV

Доктор ходил, смотрел, ел, пил, но чувство у него было одно : досада на Михаила Аверьяныча. Ему хотелось отдохнуть от друга, уйти от него, спрятаться, а друг считал своим долгом не отпускать его ни на шаг от себя и доставлять ему возможно больше развлечений. Когда не на что было смотреть, он развлекал его разговорами. Два дня терпел Андрей Ефимыч, но на третий объявил своему другу, что он болен и хочет остаться на весь день дома. Друг сказал, что в таком случае и он остается. В самом деле, надо отдохнуть, а то этак ног не хватит. Андрей Ефимыч лег на диван, лицом к спинке и, стиснув зубы, слушал своего друга, который горячо уверял его, что Франция рано или поздно непременно разобьет Германию, что в Москве очень много мошенников и что по наружному виду лошади нельзя судить о ее достоинствах. У доктора начались шум в ушах и сердцебиение, но попросить друга уйти или помолчать он из деликатности не решался. К счастию, Михаилу Аверьянычу наскучило сидеть в номере, и он после обеда ушел прогуляться.Оставшись один, Андрей Ефимыч предался чувству отдыха. Как приятно лежать неподвижно на диване и сознавать, что ты один в комнате ! Истинное счастие невозможно без одиночества. Падший ангел изменил богу, вероятно, потому, что захотел одиночества, которого не знают ангелы. Андрей Ефимыч хотел думать о том, что он видел и слышал в последние дни, но Михаил Аверьяныч не выходил у него из головы.« А ведь он взял отпуск и поехал со мной из дружбы, из великодушия, — думал доктор с досадой. — Хуже нет ничего, как эта дружеская опека. Ведь, вот, кажется, и добр, и великодушен, и весельчак, а скучен. Нестерпимо скучен. Так же вот бывают люди, которые всегда говорят одни только умные и хорошие слова, но чувствуешь, что они тупые люди ».В следующие затем дни Андрей Ефимыч сказывался больным и не выходил из номера. Он лежал лицом к спинке дивана и томился, когда друг развлекал его разговорами, или же отдыхал, когда друг отсутствовал. Он досадовал на себя за то, что поехал, и на друга, который с каждым днем становился всё болтливее и развязнее ; настроить свои мысли на серьезный, возвышенный лад ему никак не удавалось.« Это меня пробирает действительность, о которой говорил Иван Дмитрич, — думал он, сердясь на свою мелочность. — Впрочем, вздор... Приеду домой, и всё пойдет по-старому... »И в Петербурге то же самое : он по целым дням не выходил из номера, лежал на диване и вставал только затем, чтобы выпить пива.Михаил Аверьяныч всё время торопил ехать в Варшаву.— Дорогой мой, зачем я туда поеду ? — говорил Андрей Ефимыч умоляющим голосом. — Поезжайте одни, а мне позвольте ехать домой ! Прошу вас !— Ни под каким видом ! — протестовал Михаил Аверьяныч. — Это изумительный город. В нем я провел пять счастливейших лет моей жизни !У Андрея Ефимыча не хватило характера настоять на своем, и он скрепя сердце поехал в Варшаву. Тут он не выходил из номера, лежал на диване и злился на себя, на друга и на лакеев, которые упорно отказывались понимать по-русски, а Михаил Аверьяныч, по обыкновению, здоровый, бодрый и веселый, с утра до вечера гулял по городу и разыскивал своих старых знакомых. Несколько раз он не ночевал дома. После одной ночи, проведенной неизвестно где, он вернулся домой рано утром в сильно возбужденном состоянии, красный и непричесанный. Он долго ходил из угла в угол, что-то бормоча про себя, потом остановился и сказал :— Честь прежде всего !Походив еще немного, он схватил себя за голову и произнес трагическим голосом :— Да, честь прежде всего ! Будь проклята минута, когда мне впервые пришло в голову ехать в этот Вавилон ! Дорогой мой, — обратился он к доктору, — презирайте меня : я проигрался ! Дайте мне пятьсот рублей !Андрей Ефимыч отсчитал пятьсот рублей и молча отдал их своему другу. Тот, всё еще багровый от стыда и гнева, бессвязно произнес какую-то ненужную клятву, надел фуражку и вышел. Вернувшись часа через два, он повалился в кресло, громко вздохнул и сказал :— Честь спасена ! Едемте, мой друг ! Ни одной минуты я не желаю остаться в этом проклятом городе. Мошенники ! Австрийские шпионы !Когда приятели вернулись в свой город, был уже ноябрь и на улицах лежал глубокий снег. Место Андрея Ефимыча занимал доктор Хоботов ; он жил еще на старой квартире, в ожидании, когда Андрей Ефимыч приедет и очистит больничную квартиру. Некрасивая женщина, которую он называл своею кухаркой, уже жила в одном из флигелей.По городу ходили новые больничные сплетни. Говорили, что некрасивая женщина поссорилась со смотрителем и этот будто бы ползал перед нею на коленях, прося прощения.Андрею Ефимычу в первый же день по приезде пришлось отыскивать себе квартиру.— Друг мой, — сказал ему робко почтмейстер, — извините за нескромный вопрос : какими средствами вы располагаете ?Андрей Ефимыч молча сосчитал свои деньги и сказал :— Восемьдесят шесть рублей.— Я не о том спрашиваю, — проговорил в смущении Михаил Аверьяныч, не поняв доктора. — Я спрашиваю, какие у вас средства вообще ?— Я же и говорю вам : восемьдесят шесть рублей... Больше у меня ничего нет.Михаил Аверьяныч считал доктора честным и благородным человеком, но все-таки подозревал, что у него есть капитал по крайней мере тысяч в двадцать. Теперь же, узнав, что Андрей Ефимыч нищий, что ему нечем жить, он почему-то вдруг заплакал и обнял своего друга.

XV

Андрей Ефимыч жил в трехоконном домике мещанки Беловой. В этом домике было только три комнаты, не считая кухни. Две из них, с окнами на улицу, занимал доктор, а в третьей и в кухне жили Дарьюшка и мещанка с тремя детьми. Иногда к хозяйке приходил ночевать любовник, пьяный мужик, бушевавший по ночам и наводивший на детей и на Дарьюшку ужас. Когда он приходил и, усевшись на кухне, начинал требовать водки, всем становилось очень тесно, и доктор из жалости брал к себе плачущих детей, укладывал их у себя на полу, и это доставляло ему большое удовольствие.Вставал он по-прежнему в восемь часов и после чаю садился читать свои старые книги и журналы. На новые у него уже не было денег. Оттого ли, что книги были старые или, быть может, от перемены обстановки, чтение уже не захватывало его глубоко и утомляло. Чтобы не проводить времени в праздности, он составлял подробный каталог своим книгам и приклеивал к их корешкам билетики, и эта механическая, кропотливая работа казалась ему интереснее, чем чтение. Однообразная кропотливая работа каким-то непонятным образом убаюкивала его мысли, он ни о чем не думал, и время проходило быстро. Даже сидеть в кухне и чистить с Дарьюшкой картофель или выбирать сор из гречневой крупы ему казалось интересно. По субботам и воскресеньям он ходил в церковь. Стоя около стены и зажмурив глаза, он слушал пение и думал об отце, о матери, об университете, о религиях ; ему было покойно, грустно, и потом, уходя из церкви, он жалел, что служба так скоро кончилась.Он два раза ходил в больницу к Ивану Дмитричу, чтобы поговорить с ним. Но в оба раза Иван Дмитрич был необыкновенно возбужден и зол ; он просил оставить его в покое, так как ему давно уже надоела пустая болтовня, и говорил, что у проклятых подлых людей он за все страдания просит только одной награды — одиночного заключения. Неужели даже в этом ему отказывают ? Когда Андрей Ефимыч прощался с ним в оба раза и желал покойной ночи, то он огрызался и говорил :— К чёрту !И Андрей Ефимыч не знал теперь, пойти ему в третий раз или нет. А пойти хотелось.Прежде в послеобеденное время Андрей Ефимыч ходил по комнатам и думал, теперь же он от обеда до вечернего чая лежал на диване лицом к спинке и предавался мелочным мыслям, которых никак не мог побороть. Ему было обидно, что за его больше чем двадцатилетнюю службу ему не дали ни пенсии, ни единовременного пособия. Правда, он служил не честно, но ведь пенсию получают все служащие без различия, честны они или нет. Современная справедливость и заключается именно в том, что чинами, орденами и пенсиями награждаются не нравственные качества и способности, а вообще служба, какая бы она ни была. Почему же он один должен составлять исключение ? Денег у него совсем не было. Ему было стыдно проходить мимо лавочки и глядеть на хозяйку. За пиво должны уже 32 рубля. Мещанке Беловой тоже должны. Дарьюшка потихоньку продает старые платья и книги и лжет хозяйке, что скоро доктор получит очень много денег.Он сердился на себя за то, что истратил на путешествие тысячу рублей, которая у него была скоплена. Как бы теперь пригодилась эта тысяча ! Ему было досадно, что его не оставляют в покое люди. Хоботов считал своим долгом изредка навещать больного коллегу. Всё было в нем противно Андрею Ефимычу : и сытое лицо, и дурной, снисходительный тон, и слово « коллега », и высокие сапоги ; самое же противное было то, что он считал своею обязанностью лечить Андрея Ефимыча и думал, что в самом деле лечит. В каждое свое посещение он приносил склянку с бромистым калием и пилюли из ревеня.И Михаил Аверьяныч тоже считал своим долгом навещать друга и развлекать его. Всякий раз он входил к Андрею Ефимычу с напускною развязностью, принужденно хохотал и начинал уверять его, что он сегодня прекрасно выглядит и что дела, слава богу, идут на поправку, и из этого можно было заключить, что положение своего друга он считал безнадежным. Он не выплатил еще своего варшавского долга и был удручен тяжелым стыдом, был напряжен и потому старался хохотать громче и рассказывать смешнее. Его анекдоты и рассказы казались теперь бесконечными и были мучительны и для Андрея Ефимыча, и для него самого.В его присутствии Андрей Ефимыч ложился обыкновенно на диван лицом к стене и слушал, стиснув зубы ; на душу его пластами ложилась накипь, и после каждого посещения друга он чувствовал, что накипь эта становится всё выше и словно подходит к горлу.Чтобы заглушить мелочные чувства, он спешил думать о том, что и он сам, и Хоботов, и Михаил Аверьяныч должны рано или поздно погибнуть, не оставив в природе даже отпечатка. Если вообразить, что через миллион лет мимо земного шара пролетит в пространстве какой-нибудь дух, то он увидит только глину и голые утесы. Всё — и культура, и нравственный закон — пропадет и даже лопухом не порастет. Что же значат стыд перед лавочником, ничтожный Хоботов, тяжелая дружба Михаила Аверьяныча ? Всё это вздор и пустяки.Но такие рассуждения уже не помогали. Едва он воображал земной шар через миллион лет, как из-за голого утеса показывался Хоботов в высоких сапогах или напряженно хохочущий Михаил Аверьяныч и даже слышался стыдливый шепот : « А варшавский долг, голубчик, возвращу на этих днях... Непременно ».

XVI

Однажды Михаил Аверьяныч пришел после обеда, когда Андрей Ефимыч лежал на диване. Случилось так, что в это же время явился и Хоботов с бромистым калием. Андрей Ефимыч тяжело поднялся, сел и уперся обеими руками о диван.— А сегодня, дорогой мой, — начал Михаил Аверьяныч, — у вас цвет лица гораздо лучше, чем вчера. Да вы молодцом ! Ей-богу, молодцом !— Пора, пора поправляться, коллега, — сказал Хоботов, зевая. — Небось вам самим надоела эта канитель.— И поправимся ! — весело сказал Михаил Аверьяныч. — Еще лет сто жить будем ! Так-тось !— Сто не сто, а на двадцать еще хватит, — утешал Хоботов. — Ничего, ничего, коллега, не унывайте... Будет вам тень наводить.— Мы еще покажем себя ! — захохотал Михаил Аверьяныч и похлопал друга по колену. — Мы еще покажем ! Будущим летом, бог даст, махнем на Кавказ и весь его верхом объедем — гоп ! гоп ! гоп ! А с Кавказа вернемся, гляди, чего доброго, на свадьбе гулять будем. — Михаил Аверьяныч лукаво подмигнул глазом. — Женим вас, дружка милого... женим...Андрей Ефимыч вдруг почувствовал, что накипь подходит к горлу ; у него страшно забилось сердце.— Это пошло ! — сказал он, быстро вставая и отходя к окну. — Неужели вы не понимаете, что говорите пошлости ?Он хотел продолжать мягко и вежливо, но против воли вдруг сжал кулаки и поднял их выше головы.— Оставьте меня ! — крикнул он не своим голосом, багровея и дрожа всем телом. — Вон ! Оба вон, оба !Михаил Аверьяныч и Хоботов встали и уставились на него сначала с недоумением, потом со страхом.— Оба вон ! — продолжал кричать Андрей Ефимыч. — Тупые люди ! Глупые люди ! Не нужно мне ни дружбы, ни твоих лекарств, тупой человек ! Пошлость ! Гадость !Хоботов и Михаил Аверьяныч, растерянно переглядываясь, попятились к двери и вышли в сени. Андрей Ефимыч схватил склянку с бромистым калием и швырнул им вслед ; склянка со звоном разбилась о порог.— Убирайтесь к чёрту ! — крикнул он плачущим голосом, выбегая в сени. — К чёрту !По уходе гостей, Андрей Ефимыч, дрожа, как в лихорадке, лег на диван и долго еще повторял :— Тупые люди ! Глупые люди !Когда он успокоился, то прежде всего ему пришло на мысль, что бедному Михаилу Аверьянычу теперь, должно быть, страшно стыдно и тяжело на душе и что всё это ужасно. Никогда раньше не случалось ничего подобного. Где же ум и такт ? Где уразумение вещей и философское равнодушие ?Доктор всю ночь не мог уснуть от стыда и досады на себя, а утром, часов в десять, отправился в почтовую контору и извинился перед почтмейстером.— Не будем вспоминать о том, что произошло, — сказал со вздохом растроганный Михаил Аверьяныч, крепко пожимая ему руку. — Кто старое помянет, тому глаз вон. Любавкин ! — вдруг крикнул он так громко, что все почтальоны и посетители вздрогнули. — Подай стул. А ты подожди ! — крикнул он бабе, которая сквозь решетку протягивала к нему заказное письмо. — Разве не видишь, что я занят ? Не будем вспоминать старое, — продолжал он нежно, обращаясь к Андрею Ефимычу. — Садитесь, покорнейше прошу, мой дорогой.Он минуту молча поглаживал себе колени и потом сказал :— У меня и в мыслях не было обижаться на вас. Болезнь не свой брат, я понимаю. Ваш припадок испугал нас вчера с доктором, и мы долго потом говорили о вас. Дорогой мой, отчего вы не хотите серьезно заняться вашей болезнью ? Разве можно так ? Извините за дружескую откровенность, — зашептал Михаил Аверьяныч, — вы живете в самой неблагоприятной обстановке : теснота, нечистота, ухода за вами нет, лечиться не на что... Дорогой мой друг, умоляем вас вместе с доктором всем сердцем, послушайтесь нашего совета : ложитесь в больницу ! Там и пища здоровая, и уход, и лечение. Евгений Федорович хотя и моветон, между нами говоря, но сведущий, на него вполне можно положиться. Он дал мне слово, что займется вами.Андрей Ефимыч был тронут искренним участием и слезами, которые вдруг заблестели на щеках у почтмейстера.— Уважаемый, не верьте ! — зашептал он, прикладывая руку к сердцу. — Не верьте им ! Это обман ! Болезнь моя только в том, что за двадцать лет я нашел во всем городе одного только умного человека, да и тот сумасшедший. Болезни нет никакой, а просто я попал в заколдованный круг, из которого нет выхода. Мне всё равно, я на всё готов.— Ложитесь в больницу, дорогой мой.— Мне всё равно, хоть в яму.— Дайте, голубчик, слово, что вы будете слушаться во всем Евгения Федорыча.— Извольте, даю слово. Но, повторяю, уважаемый, я попал в заколдованный круг. Теперь всё, даже искреннее участие моих друзей, клонится к одному — к моей погибели. Я погибаю и имею мужество сознавать это.— Голубчик, вы выздоровеете.— К чему это говорить ? — сказал Андрей Ефимыч с раздражением. — Редкий человек под конец жизни не испытывает того же, что я теперь. Когда вам скажут, что у вас что-нибудь вроде плохих почек и увеличенного сердца, и вы станете лечиться, или скажут, что вы сумасшедший или преступник, то есть, одним словом, когда люди вдруг обратят на вас внимание, то знайте, что вы попали в заколдованный круг, из которого уже не выйдете. Будете стараться выйти и еще больше заблудитесь. Сдавайтесь, потому что никакие человеческие усилия уже не спасут вас. Так мне кажется.Между тем, у решетки толпилась публика. Андрей Ефимыч, чтобы не мешать, встал и начал прощаться. Михаил Аверьяныч еще раз взял с него честное слово и проводил его до наружной двери.В тот же день, перед вечером, к Андрею Ефимычу неожиданно явился Хоботов в полушубке и в высоких сапогах и сказал таким тоном, как будто вчера ничего не случилось :— А я к вам по делу, коллега. Пришел приглашать вас : не хотите ли со мной на консилиум, а ?Думая, что Хоботов хочет развлечь его прогулкой или, в самом деле, дать ему заработать, Андрей Ефимыч оделся и вышел с ним на улицу. Он рад был случаю загладить вчерашнюю вину и помириться и в душе благодарил Хоботова, который даже не заикнулся о вчерашнем и, по-видимому, щадил его. От этого некультурного человека трудно было ожидать такой деликатности.— А где ваш больной ? — спросил Андрей Ефимыч.У меня в больнице. Мне уж давно хотелось показать вам... Интереснейший случай.Вошли в больничный двор и, обойдя главный корпус, направились к флигелю, где помещались умалишенные. И всё это почему-то молча. Когда вошли во флигель, Никита, по обыкновению, вскочил и вытянулся.— Тут у одного произошло осложнение со стороны легких, — сказал вполголоса Хоботов, входя с Андреем Ефимычем в палату. — Вы погодите здесь, а я сейчас. Схожу только за стетоскопом.И вышел.

XVII

Уже смеркалось. Иван Дмитрич лежал на своей постели, уткнувшись лицом в подушку ; паралитик сидел неподвижно, тихо плакал и шевелил губами. Толстый мужик и бывший сортировщик спали. Было тихо.Андрей Ефимыч сидел на кровати Ивана Дмитрича и ждал. Но прошло с полчаса, и вместо Хоботова вошел в палату Никита, держа в охапке халат, чье-то белье и туфли.— Пожалуйте одеваться, ваше высокоблагородие, — сказал он тихо. — Вот ваша постелька, пожалуйте сюда, — добавил он, указывая на пустую, очевидно, недавно принесенную кровать. — Ничего, бог даст, выздоровеете.Андрей Ефимыч всё понял. Он, ни слова не говоря, перешел к кровати, на которую указал Никита, и сел ; видя, что Никита стоит и ждет, он разделся догола, и ему стало стыдно. Потом он надел больничное платье ; кальсоны были очень коротки, рубаха длинна, а от халата пахло копченою рыбой.— Выздоровеете, бог даст, — повторил Никита.Он забрал в охапку платье Андрея Ефимыча, вышел и затворил за собой дверь.« Всё равно... — думал Андрей Ефимыч, стыдливо запахиваясь в халат и чувствуя, что в своем новом костюме он похож на арестанта. — Все равно... Всё равно, что фрак, что мундир, что этот халат... »Но как же часы ? А записная книжка, что в боковом кармане ? А папиросы ? Куда Никита унес платье ? Теперь, пожалуй, до самой смерти уже не придется надевать брюк, жилета и сапогов. Всё это как-то странно и даже непонятно в первое время. Андрей Ефимыч и теперь был убежден, что между домом мещанки Беловой и палатой № 6 нет никакой разницы, что всё на этом свете вздор и суета сует, а между тем у него дрожали руки, ноги холодели и было жутко от мысли, что скоро Иван Дмитрич встанет и увидит, что он в халате. Он встал, прошелся и опять сел.Вот он просидел уже полчаса, час, и ему надоело до тоски ; неужели здесь можно прожить день, неделю и даже годы, как эти люди ? Ну, вот он сидел, прошелся и опять сел ; можно пойти и посмотреть в окно, и опять пройтись из угла в угол. А потом что ? Так и сидеть всё время, как истукан, и думать ? Нет, это едва ли возможно.Андрей Ефимыч лег, но тотчас же встал, вытер рукавом со лба холодный пот и почувствовал, что всё лицо его запахло копченою рыбой. Он опять прошелся.— Это какое-то недоразумение... — проговорил он, разводя руками в недоумении. — Надо объясниться, тут недоразумение...В это время проснулся Иван Дмитрич. Он сел и подпер щеки кулаками. Сплюнул. Потом он лениво взглянул на доктора и, по-видимому, в первую минуту ничего не понял ; но скоро сонное лицо его стало злым и насмешливым.— Ага, и вас засадили сюда, голубчик ! — проговорил он сиплым спросонок голосом, зажмурив один глаз. — Очень рад. То вы пили из людей кровь, а теперь из вас будут пить. Превосходно !— Это какое-то недоразумение... — проговорил Андрей Ефимыч, пугаясь слов Ивана Дмитрича ; он пожал плечами и повторил : — недоразумение какое-то...Иван Дмитрич опять сплюнул и лег.— Проклятая жизнь ! — проворчал он. — И что горько и обидно, ведь эта жизнь кончится не наградой за страдания, не апофеозом, как в опере, а смертью ; придут мужики и потащут мертвого за руки и за ноги в подвал. Брр ! Ну, ничего... Зато на том свете будет наш праздник... Я с того света буду являться сюда тенью и пугать этих гадин. Я их поседеть заставлю.Вернулся Мойсейка и, увидев доктора, протянул руку.— Дай копеечку ! — сказал он.

XVIII

Андрей Ефимыч отошел к окну и посмотрел в поле. Уже становилось темно, и на горизонте с правой стороны восходила холодная, багровая луна. Недалеко от больничного забора, в ста саженях, не больше, стоял высокий белый дом, обнесенный каменною стеной. Эхо была тюрьма.« Вот она действительность ! » — подумал Андрей Ефимыч, и ему стало страшно.Были страшны и луна, и тюрьма, и гвозди на заборе, и далекий пламень в костопальном заводе. Сзади послышался вздох. Андрей Ефимыч оглянулся и увидел человека с блестящими звездами и с орденами на груди, который улыбался и лукаво подмигивал глазом. И это показалось страшным.Андрей Ефимыч уверял себя, что в луне и в тюрьме нет ничего особенного, что и психически здоровые люди носят ордена и что всё со временем сгниет и обратится в глину, но отчаяние вдруг овладело им, он ухватился обеими руками за решетку и изо всей силы потряс ее. Крепкая решетка не поддалась.Потом, чтобы не так было страшно, он пошел к постели Ивана Дмитрича и сел.— Я пал духом, дорогой мой, — пробормотал он, дрожа и утирая холодный пот. — Пал духом.— А вы пофилософствуйте, — сказал насмешливо Иван Дмитрич.— Боже мой, боже мой... Да, да... Вы как-то изволили говорить, что в России нет философии, но философствуют все, даже мелюзга. Но ведь от философствования мелюзги никому нет вреда, — сказал Андрей Ефимыч таким тоном, как будто хотел заплакать и разжалобить. — Зачем же, дорогой мой, этот злорадный смех ? И как не философствовать этой мелюзге, если она не удовлетворена ? Умному, образованному, гордому, свободолюбивому человеку, подобию божию, нет другого выхода, как идти лекарем в грязный, глупый городишко, и всю жизнь банки, пиявки, горчишники ! Шарлатанство, узость, пошлость ! О, боже мой !— Вы болтаете глупости. Если в лекаря противно, шли бы в министры.— Никуда, никуда нельзя. Слабы мы, дорогой... Был я равнодушен, бодро и здраво рассуждал, а стоило только жизни грубо прикоснуться ко мне, как я пал духом... прострация... Слабы мы, дрянные мы... И вы тоже, дорогой мой. Вы умны, благородны, с молоком матери всосали благие порывы, но едва вступили в жизнь, как утомились и заболели... Слабы, слабы !Что-то еще неотвязчивое, кроме страха и чувства обиды, томило Андрея Ефимыча всё время с наступления вечера. Наконец он сообразил, что это ему хочется пива и курить.— Я выйду отсюда, дорогой мой, — сказал он. — Скажу, чтобы сюда огня дали... Не могу так... не в состоянии..Андрей Ефимыч пошел к двери и отворил ее, но тотчас же Никита вскочил и загородил ему дорогу.— Куда вы ? Нельзя, нельзя ! — сказал он. — Пора спать !— Но я только на минуту, по двору пройтись ! — оторопел Андрей Ефимыч.— Нельзя, нельзя, не приказано. Сами знаете.Никита захлопнул дверь и прислонился к ней спиной.— Но если я выйду отсюда, что кому сделается от этого ? — спросил Андрей Ефимыч, пожимая плечами. — Не понимаю ! Никита, я должен выйти ! — сказал он дрогнувшим голосом. — Мне нужно !— Не заводите беспорядков, нехорошо ! — сказал наставительно Никита.— Это чёрт знает что такое ! — вскрикнул вдруг Иван Дмитрич и вскочил. — Какое он имеет право не пускать ? Как они смеют держать нас здесь ? В законе, кажется, ясно сказано, что никто не может быть лишен свободы без суда ! Это насилие ! Произвол !— Конечно, произвол ! — сказал Андрей Ефимыч, подбодряемый криком Ивана Дмитрича. — Мне нужно, я должен выйти ! Он не имеет права ! Отпусти, тебе говорят !— Слышишь, тупая скотина ? — крикнул Иван Дмитрич и постучал кулаком в дверь. — Отвори, а то я дверь выломаю ! Живодер !— Отвори ! — крикнул Андрей Ефимыч, дрожа всем телом. — Я требую !— Поговори еще ! — ответил за дверью Никита. — Поговори !— По крайней мере, поди позови сюда Евгения Федорыча ! Скажи, что я прошу его пожаловать... на минуту !— Завтра они сами придут.— Никогда нас не выпустят ! — продолжал между тем Иван Дмитрич. — Сгноят нас здесь ! О, господи, неужели же в самом деле на том свете нет ада и эти негодяи будут прощены ? Где же справедливость ? Отвори, негодяй, я задыхаюсь ! — крикнул он сиплым голосом и навалился на дверь. — Я размозжу себе голову ! Убийцы !Никита быстро отворил дверь, грубо, обеими руками и коленом отпихнул Андрея Ефимыча, потом размахнулся и ударил его кулаком по лицу. Андрею Ефимычу показалось, что громадная соленая волна накрыла его с головой и потащила к кровати ; в самом деле, во рту было солоно : вероятно, из зубов пошла кровь. Он, точно желая выплыть, замахал руками и ухватился за чью-то кровать, и в это время почувствовал, что Никита два раза ударил его в спину.Громко вскрикнул Иван Дмитрич. Должно быть, и его били.Затем всё стихло. Жидкий лунный свет шел сквозь решетки, и на полу лежала тень, похожая на сеть. Было страшно. Андрей Ефимыч лег и притаил дыхание ; он с ужасом ждал, что его ударят еще раз. Точно кто взял серп, воткнул в него и несколько раз повернул в груди и в кишках. От боли он укусил подушку и стиснул зубы, и вдруг в голове его, среди хаоса, ясно мелькнула страшная, невыносимая мысль, что такую же точно боль должны были испытывать годами, изо дня в день эти люди, казавшиеся теперь при лунном свете черными тенями. Как могло случиться, что в продолжение больше чем двадцати лет он не знал и не хотел знать этого ? Он не знал, не имел понятия о боли, значит, он не виноват, но совесть, такая же несговорчивая и грубая, как Никита, заставила его похолодеть от затылка до пят. Он вскочил, хотел крикнуть изо всех сил и бежать скорее, чтоб убить Никиту, потом Хоботова, смотрителя и фельдшера, потом себя, но из груди не вышло ни одного звука, и ноги не повиновались ; задыхаясь, он рванул на груди халат и рубаху, порвал и без чувств повалился на кровать.

XIX

Утром на другой день у него болела голова, гудело в ушах и во всем теле чувствовалось недомогание. Вспоминать о вчерашней своей слабости ему не было стыдно. Он был вчера малодушен, боялся даже луны, искренно высказывал чувства и мысли, каких раньше и не подозревал у себя. Например, мысли о неудовлетворенности философствующей мелюзги. Но теперь ему было всё равно.Он не ел, не пил, лежал неподвижно и молчал.« Мне всё равно, — думал он, когда ему задавали вопросы. — Отвечать не стану... Мне всё равно ».После обеда пришел Михаил Аверьяныч и принес четвертку чаю и фунт мармеладу. Дарьюшка тоже приходила и целый час стояла около кровати с выражением тупой скорби на лице. Посетил его и доктор Хоботов. Он принес склянку с бромистым калием и приказал Никите покурить в палате чем-нибудь.Под вечер Андрей Ефимыч умер от апоплексического удара. Сначала он почувствовал потрясающий озноб и тошноту ; что-то отвратительное, как казалось, проникая во всё тело, даже в пальцы, потянуло от желудка к голове и залило глаза и уши. Позеленело в глазах. Андрей Ефимыч понял, что ему пришел конец, и вспомнил, что Иван Дмитрич, Михаил Аверьяныч и миллионы людей верят в бессмертие. А вдруг оно есть ? Но бессмертия ему не хотелось, и он думал о нем только одно мгновение. Стадо оленей, необыкновенно красивых и грациозных, о которых он читал вчера, пробежало мимо него ; потом баба протянула к нему руку с заказным письмом... Сказал что-то Михаил Аверьяныч. Потом всё исчезло, и Андрей Ефимыч забылся навеки.Пришли мужики, взяли его за руки и за ноги и отнесли в часовню. Там он лежал на столе с открытыми глазами, и луна ночью освещала его. Утром пришел Сергей Сергеич, набожно помолился на распятие и закрыл своему бывшему начальнику глаза.Через день Андрея Ефимыча хоронили. На похоронах были только Михаил Аверьяныч и Дарьюшка.



13. МУЖИКИ

I

Лакей при московской гостинице « Славянский Базар », Николай Чикильдеев, заболел. У него онемели ноги и изменилась походка, так что однажды, идя по коридору, он споткнулся и упал вместе с подносом, на котором была ветчина с горошком. Пришлось оставить место. Какие были деньги, свои и женины, он пролечил, кормиться было уже не на что, стало скучно без дела, и он решил, что, должно быть, надо ехать к себе домой, в деревню. Дома и хворать легче, и жить дешевле ; и недаром говорится : дома стены помогают.Приехал он в свое Жуково под вечер. В воспоминаниях детства родное гнездо представлялось ему светлым, уютным, удобным, теперь же, войдя в избу, он даже испугался : так было темно, тесно и нечисто. Приехавшие с ним жена Ольга и дочь Саша с недоумением поглядывали на большую неопрятную печь, занимавшую чуть ли не пол-избы, темную от копоти и мух. Сколько мух ! Печь покосилась, бревна в стенах лежали криво, и казалось, что изба сию минуту развалится. В переднем углу, возле икон, были наклеены бутылочные ярлыки и обрывки газетной бумаги — это вместо картин. Бедность, бедность ! Из взрослых никого не было дома, все жали. На печи сидела девочка лет восьми, белоголовая, немытая, равнодушная ; она даже не взглянула на вошедших. Внизу терлась о рогач белая кошка.— Кис, кис ! — поманила ее Саша. — Кис !— Она у нас не слышит, — сказала девочка. — Оглохла.— Отчего ?— Так. Побили.Николай и Ольга с первого взгляда поняли, какая тут жизнь, но ничего не сказали друг другу ; молча свалили узлы и вышли на улицу молча. Их изба была третья с краю и казалась самою бедною, самою старою на вид ; вторая — не лучше, зато у крайней — железная крыша и занавески на окнах. Эта изба, неогороженная стояла особняком и в ней был трактир. Избы шли в один ряд, и вся деревушка, тихая и задумчивая, с глядевшими из дворов ивами, бузиной и рябиной, имела приятный вид.За крестьянскими усадьбами начинался спуск к реке, крутой и обрывистый, так что в глине, там и сям, обнажились громадные камни. По скату, около этих камней и ям, вырытых гончарами, вились тропинки, целыми кучами были навалены черепки битой посуды, то бурые, то красные, а там внизу расстилался широкий, ровный, ярко-зеленый луг, уже скошенный, на котором теперь гуляло крестьянское стадо. Река была в версте от деревни, извилистая, с чудесными кудрявыми берегами, за нею опять широкий луг, стадо, длинные вереницы белых гусей, потом так же, как на этой стороне, крутой подъем на гору, а вверху, на горе, село с пятиглавою церковью и немного поодаль господский дом.— Хорошо у вас здесь ! — сказала Ольга, крестясь на церковь. — Раздолье, господи !Как раз в это время ударили ко всенощной (был канун воскресенья). Две маленькие девочки, которые внизу тащили ведро с водой, оглянулись на церковь, чтобы послушать звон.— Об эту пору в « Славянском Базаре » обеды... — проговорил Николай мечтательно.Сидя на краю обрыва, Николай и Ольга видели, как заходило солнце, как небо, золотое и багровое, отражалось в реке, в окнах храма и во всем воздухе, нежном, покойном, невыразимо-чистом, какого никогда не бывает в Москве. А когда солнце село, с блеяньем и ревом прошло стадо, прилетели с той стороны гуси, — и все смолкло, тихий свет погас в воздухе и стала быстро надвигаться вечерняя темнота.Между тем вернулись старики, отец и мать Николая, тощие, сгорбленные, беззубые, оба одного роста. Пришли и бабы — невестки, Марья и Фекла, работавшие за рекой у помещика. У Марьи, жены брата Кирьяка, было шестеро детей, у Феклы, жены брата Дениса, ушедшего в солдаты, — двое ; и когда Николай, войдя в избу, увидел все семейство, все эти большие и маленькие тела, которые шевелились на полатях, в люльках и во всех углах, и когда увидел, с какою жадностью старик и бабы ели черный хлеб, макая его в воду, то сообразил, что напрасно он сюда приехал, больной, без денег да еще с семьей, — напрасно !— А где брат Кирьяк ? — спросил он, когда поздоровались.— У купца в сторожах живет, — ответил отец, — в лесу. Мужик бы ничего, да заливает шибко.— Не добычик ! — проговорила старуха слезливо. — Мужики наши горькие, не в дом несут, а из дому. И Кирьяк пьет, и старик тоже, греха таить нечего, знает в трактир дорогу. Прогневалась царица небесная.По случаю гостей поставили самовар. От чая пахло рыбой, сахар был огрызанный и серый, по хлебу и посуде сновали тараканы ; было противно пить, и разговор был противный — все о нужде да о болезнях. Но не успели выпить и по чашке, как со двора донесся громкий, протяжный пьяный крик :— Ма-арья !— Похоже, Кирьяк идет, — сказал старик, — легок на помине.Все притихли. И немного погодя, опять тот же крик, грубый и протяжный, точно из-под земли :— Ма-арья !Марья, старшая невестка, побледнела, прижалась к печи, и как-то странно было видеть на лице у этой широкоплечей, сильной, некрасивой женщины выражение испуга. Ее дочь, та самая девочка, которая сидела на печи и казалась равнодушною, вдруг громко заплакала.— А ты чего, холера ? — крикнула на нее Фекла, красивая баба, тоже сильная и широкая в плечах. — Небось, не убьет !От старика Николай узнал, что Марья боялась жить в лесу с Кирьяком и что он, когда бывал пьян, приходил всякий раз за ней и при этом шумел и бил ее без пощады.— Ма-арья ! — раздался крик у самой двери.— Вступитесь Христа ради, родименькие, — залепетала Марья, дыша так, точно ее опускали в очень холодную воду, — вступитесь, родименькие...Заплакали все дети, сколько их было в избе, и, глядя на них, Саша тоже заплакала. Послышался пьяный кашель, и в избу вошел высокий чернобородый мужик в зимней шапке и оттого, что при тусклом свете лампочки не было видно его лица, — страшный. Это был Кирьяк. Подойдя к жене, он размахнулся и ударил ее кулаком по лицу, она же не издала ни звука, ошеломленная ударом, и только присела, и тотчас же у нее из носа пошла кровь.— Экой срам-то, срам, — бормотал старик, полезая на печь, — при гостях-то ! Грех какой !А старуха сидела молча, сгорбившись, и о чем-то думала ; Фекла качала люльку... Видимо, сознавая себя страшным и довольный этим, Кирьяк схватил Марью за руку, потащил ее к двери и зарычал зверем, чтобы казаться еще страшнее, но в это время вдруг увидел гостей и остановился.— А, приехали... — проговорил он, выпуская жену. — Родной братец с семейством...Он помолился на образ, пошатываясь, широко раскрывая свои пьяные, красные глаза, и продолжал :— Братец с семейством приехали в родительский дом... из Москвы, значит. Первопрестольный, значит, град Москва, матерь городов... Извините...Он опустился на скамью около самовара и стал пить чай, громко хлебая из блюдечка, при общем молчании... Выпил чашек десять, потом склонился на скамью и захрапел.Стали ложиться спать. Николая, как больного, положили на печи со стариком ; Саша легла на полу, а Ольга пошла с бабами в сарай.— И-и, касатка, — говорила она, ложась на сене рядом с Марьей, — слезами горю не поможешь ! Терпи и все тут. В писании сказано : аще кто ударит тебя в правую щеку, подставь ему левую... И-и, касатка !Потом она вполголоса, нараспев, рассказывала про Москву, про свою жизнь, как она служила горничной в меблированных комнатах.— А в Москве дома большие, каменные, — говорила она, — церквей много-много, сорок сороков, касатка, а в домах всё господа, да такие красивые, да такие приличные !Марья сказала, что она никогда не бывала не только в Москве, но даже в своем уездном городе ; она была неграмотна, не знала никаких молитв, не знала даже « Отче наш ». Она и другая невестка, Фекла, которая теперь сидела поодаль и слушала, — обе были крайне неразвиты и ничего не могли понять. Обе не любили своих мужей ; Марья боялась Кирьяка, и когда он оставался с нею, то она тряслась от страха и возле него всякий раз угорала, так как от него сильно пахло водкой и табаком. А Фекла, на вопрос, не скучно ли ей без мужа, ответила с досадой :— А ну его !Поговорили и затихли...Было прохладно, и около сарая во все горло кричал петух, мешая спать. Когда синеватый, утренний свет уже пробивался во все щели, Фекла потихоньку встала и вышла, и потом слышно было, как она побежала куда-то, стуча босыми ногами.

II

Ольга пошла в церковь и взяла с собою Марью. Когда они спускались по тропинке к лугу, обеим было весело. Ольге нравилось раздолье, а Марья чувствовала в невестке близкого, родного человека. Восходило солнце. Низко над лугом носился сонный ястреб, река была пасмурна, бродил туман кое-где, но по ту сторону на горе уже протянулась полоса света, церковь сияла, и в господском саду неистово кричали грачи.— Старик ничего, — рассказывала Марья, — а бабка строгая, дерется все. Своего хлеба хватило до масленой, покупаем муку в трактире, — ну, она серчает ; много, говорит, едите.— И-и, касатка ! Терпи и все тут. Сказано : приидите все труждающие и обремененные.Ольга говорила степенно, нараспев, и походка у нее была, как у богомолки, быстрая и суетливая. Она каждый день читала евангелие, читала вслух, по-дьячковски, и многого не понимала, но святые слова трогали ее до слез, и такие слова, как « аще » и « дондеже », она произносила со сладким замиранием сердца. Она верила в бога, в божью матерь, в угодников ; верила, что нельзя обижать никого на свете — ни простых людей, ни немцев, ни цыган, ни евреев, и что горе даже тем, кто не жалеет животных ; верила, что так написано в святых книгах, и потому, когда она произносила слова из писания, даже непонятные, то лицо у нее становилось жалостливым, умиленным и светлым.— Ты откуда родом ? — спросила Марья.— Я владимирская. А только я взята в Москву уже давно, восьми годочков.Подошли к реке. На той стороне у самой воды стояла какая-то женщина и раздевалась.— Это наша Фекла, — узнала Марья, — за реку на барский двор ходила. К приказчикам. Озорная и ругательная — страсть !Фекла, чернобровая, с распущенными волосами, молодая еще и крепкая, как девушка, бросилась с берега и застучала по воде ногами, и во все стороны от нее пошли волны.— Озорная — страсть ! — повторила Марья.Через реку были положены шаткие бревенчатые лавы, и как раз под ними, в чистой, прозрачной воде, ходили стаи широколобых голавлей. На зеленых кустах, которые смотрелись в воду, сверкала роса. Повеяло теплотой, стало отрадно. Какое прекрасное утро ! И, вероятно, какая была бы прекрасная жизнь на этом свете, если бы не нужда, ужасная, безысходная нужда, от которой нигде не спрячешься ! Стоило теперь только оглянуться на деревню, как живо вспомнилось все вчерашнее — и очарование счастья, какое чудилось кругом, исчезло в одно мгновение.Пришли в церковь. Марья остановилась у входа и не посмела идти дальше. И сесть не посмела, хотя к обедне заблаговестили только в девятом часу. Так и стояла все время.Когда читали евангелие, народ вдруг задвигался, давая дорогу помещичьей семье ; вошли две девушки в белых платьях, в широкополых шляпах, и с ними полный, розовый мальчик в матросском костюме. Их появление растрогало Ольгу ; она с первого взгляда решила, что это — порядочные, образованные и красивые люди. Марья же глядела на них исподлобья, угрюмо, уныло, как будто это вошли не люди, а чудовища, которые могли бы раздавить ее, если б она не посторонилась.А когда дьякон возглашал что-нибудь басом, то ей всякий раз чудился крик : « Ма-арья ! » — и она вздрагивала.

III

В деревне узнали о приезде гостей, и уже после обедни в избу набралось много народа. Пришли и Леонычевы, и Матвеичевы, и Ильичовы узнать про своих родственников, служивших в Москве. Всех жуковских ребят, которые знали грамоте, отвозили в Москву и отдавали там только в официанты и коридорные (как из села, что по ту сторону, отдавали только в булочники), и так повелось давно, еще в крепостное право, когда какой-то Лука Иваныч, жуковский крестьянин, теперь уже легендарный, служивший буфетчиком в одном из московских клубов, принимал к себе на службу только своих земляков, а эти, входя в силу, выписывали своих родственников и определяли их в трактиры и рестораны ; и с того времени деревня Жуково иначе уже не называлась у окрестных жителей, как Хамская или Холуевка. Николая отвезли в Москву, когда ему было одиннадцать лет, и определял его на место Иван Макарыч, из семьи Матвеичевых, служивший тогда капельдинером в саду « Эрмитаж ». И теперь, обращаясь к Матвеичевым, Николай говорил наставительно :— Иван Макарыч — мой благодетель, и я обязан за него бога молить денно и нощно, так как я через него стал хорошим человеком.— Батюшка ты мой, — проговорила слезливо высокая старуха, сестра Ивана Макарыча, — и ничего про них, голубчика, не слыхать.— Зимой служил он у Омона, а в нынешний сезон, был слух, где-то за городом, в садах... Постарел ! Прежде, случалось, летним делом, приносил домой рублей по десять в день, а теперь повсеместно дела стали тихие, мается старичок.Старухи и бабы глядели на ноги Николая, обутые в валенки, и на его бледное лицо и говорили печально :— Не добычик ты, Николай Осипыч, не добычик ! Где уж !И все ласкали Сашу. Ей уже минуло десять лет, но она была мала ростом, очень худа, и на вид ей можно было дать лет семь, не больше. Среди других девочек, загоревших, дурно остриженных, одетых в длинные полинялые рубахи, она, беленькая, с большими, темными глазами, с красною ленточкой в волосах, казалась забавною, точно это был зверек, которого поймали в поле и принесли в избу.— Она у меня и читать может ! — похвалилась Ольга, нежно глядя на свою дочь. — Почитай, детка ! — сказала она, доставая из узла евангелие. — Ты почитай, а православные послушают.Евангелие было старое, тяжелое, в кожаном переплете, с захватанными краями, и от него запахло так, будто в избу вошли монахи. Саша подняла брови и начала громко, нараспев :— « Отшедшим же им, се ангел господень... во сне явися Иосифу, глаголя : „востав поими отроча и матерь его...“ »— Отроча и матерь его, — повторила Ольга и вся раскраснелась от волнения.— « И бежи во Египет... и буди тамо, дондеже реку ти... »При слове « дондеже » Ольга не удержалась и заплакала. На нее глядя, всхлипнула Марья, потом сестра Ивана Макарыча. Старик закашлялся и засуетился, чтобы дать внучке гостинца, но ничего не нашел и только махнул рукой. И когда чтение кончилось, соседи разошлись по домам, растроганные и очень довольные Ольгой и Сашей.По случаю праздника семья оставалась весь день дома. Старуха, которую и муж, и невестки, и внуки, все одинаково называли бабкой, старалась все делать сама ; сама топила печь и ставила самовар, сама даже ходила на́полдень и потом роптала, что ее замучили работой. И все она беспокоилась, как бы кто не съел лишнего куска, как бы старик и невестки не сидели без работы. То слышалось ей, что гуси трактирщика идут задами на ее огород, и она выбегала из избы с длинною палкой и потом с полчаса пронзительно кричала около своей капусты, дряблой и тощей, как она сама ; то ей казалось, что ворона подбирается к цыплятам, и она с бранью бросалась на ворону. Сердилась и ворчала она от утра до вечера и часто поднимала такой крик, что на улице останавливались прохожие.Со своим стариком она обращалась не ласково, обзывала его то лежебокой, то холерой. Это был неосновательный, ненадежный мужик, и, быть может, если бы она не понукала его постоянно, то он не работал бы вовсе, а только сидел бы на печи да разговаривал. Он подолгу рассказывал сыну про каких-то своих врагов, жаловался на обиды, которые он будто бы терпел каждый день от соседей, и было скучно его слушать.— Да, — рассказывал он, взявшись за бока. — Да... После Воздвижения через неделю продал я сено по тридцать копеек за пуд, добровольно... Да... Хорошо... Только это, значит, везу я утром сено добровольно, никого не трогаю ; в недобрый час, гляжу — выходит из трактира староста Антип Седельников. « Куда везешь, такой-сякой ? » — и меня по уху.А у Кирьяка мучительно болела голова с похмелья, и ему было стыдно перед братом.— Водка-то что делает. Ах, ты, боже мой ! — бормотал он, встряхивая своею больною головой. — Уж вы, братец и сестрица, простите Христа ради, сам не рад.По случаю праздника купили в трактире селедку и варили похлебку из селедочной головки. В полдень все сели пить чай и пили его долго, до пота, и, казалось, распухли от чая, и уже после этого стали есть похлебку, все из одного горшка. А селедку бабка спрятала.Вечером гончар на обрыве жег горшки. Внизу на лугу девушки водили хоровод и пели. Играли на гармонике. И на заречной стороне тоже горела одна печь и пели девушки, и издали это пение казалось стройным и нежным. В трактире и около шумели мужики ; они пели пьяными голосами, все врозь, и бранились так, что Ольга только вздрагивала и говорила :— Ах, батюшки !..Ее удивляло, что брань слышалась непрерывно и что громче и дольше всех бранились старики, которым пора уже умирать. А дети и девушки слушали эту брань и нисколько не смущались, и видно было, что они привыкли к ней с колыбели.Миновала полночь, уже потухли печи здесь и на той стороне, а внизу на лугу и в трактире всё еще гуляли. Старик и Кирьяк, пьяные, взявшись за руки, толкая друг друга плечами, подошли к сараю, где лежали Ольга и Марья.— Оставь, — убеждал старик, — оставь... Она баба смирная... Грех...— Ма-арья ! — крикнул Кирьяк.— Оставь... Грех... Она баба ничего.Оба постояли с минуту около сарая и пошли.— Лю-эблю я цветы полевы-и ! — запел вдруг старик высоким, пронзительным тенором. — Лю-эблю по лугам собирать !Потом сплюнул, нехорошо выбранился и пошел в избу.

IV

Бабка поставила Сашу около своего огорода и приказала ей стеречь, чтобы не зашли гуси. Был жаркий августовский день. Гуси трактирщика могли пробраться к огороду задами, но они теперь были заняты делом, подбирали овес около трактира, мирно разговаривая, и только гусак поднимал высоко голову, как бы желая посмотреть, не идет ли старуха с палкой ; другие гуси могли прийти снизу, но эти теперь паслись далеко за рекой, протянувшись по лугу длинной белой гирляндой. Саша постояла немного, соскучилась и, видя, что гуси не идут, отошла к обрыву.Там она увидала старшую дочь Марьи, Мотьку, которая стояла неподвижно на громадном камне и глядела на церковь. Марья рожала тринадцать раз, но осталось у нее только шестеро и все — девочки, ни одного мальчика, и старшей было восемь лет. Мотька, босая, в длинной рубахе, стояла на припеке, солнце жгло ей прямо в темя, но она не замечала этого и точно окаменела. Саша стала с нею рядом и сказала, глядя на церковь :— В церкви бог живет. У людей горят лампы да свечи, а у бога лампадки красненькие, зелененькие, синенькие, как глазочки. Ночью бог ходит по церкви, и с ним пресвятая богородица и Николай-угодничек — туп, туп, туп... А сторожу страшно, страшно ! И-и, касатка, — добавила она, подражая своей матери. — А когда будет светопредставление, то все церкви унесутся на небо.— С ко-ло-ко-ла-ми ? — спросила Мотька басом, растягивая каждый слог.— С колоколами. А когда светопредставление, добрые пойдут в рай, а сердитые будут гореть в огне вечно и неугасимо, касатка. Моей маме и тоже Марье бог скажет : вы никого не обижали и за это идите направо, в рай ; а Кирьяку и бабке скажет : а вы идите налево, в огонь. И кто скоромное ел, того тоже в огонь.Она посмотрела вверх на небо, широко раскрыв глаза, и сказала :— Гляди на небо, не мигай, — ангелов видать.Мотька тоже стала смотреть на небо, и минута прошла в молчании.— Видишь ? — спросила Саша.— Не видать, — проговорила Мотька басом.— А я вижу. Маленькие ангелочки летают по небу и крылышками — мельк, мельк, будто комарики.Мотька подумала немного, глядя в землю, и спросила :— Бабка будет гореть ?— Будет, касатка.От камня до самого низа шел ровный, отлогий скат, покрытый мягкою зеленою травой, которую хотелось рукой потрогать или полежать на ней. Саша легла и скатилась вниз. Мотька с серьезным, строгим лицом, отдуваясь, тоже легла и скатилась, и при этом у нее рубаха задралась до плеч.— Как мне стало смешно ! — сказала Саша в восторге.Они обе пошли наверх, чтобы скатиться еще раз, но в это время послышался знакомый визгливый голос. О, как это ужасно ! Бабка, беззубая, костлявая, горбатая, с короткими седыми волосами, которые развевались по ветру, длинною палкой гнала от огорода гусей и кричала :— Всю капусту потолкли, окаянные, чтоб вам переколеть, трижды анафемы, язвы, нет на вас погибели !Она увидела девочек, бросила палку, подняла хворостину и, схвативши Сашу за шею пальцами, сухими и твердыми, как рогульки, стала ее сечь. Саша плакала от боли и страха, а в это время гусак, переваливаясь с ноги на ногу и вытянув шею, подошел к старухе и прошипел что-то, и когда он вернулся к своему стаду, то все гусыни одобрительно приветствовали его : го-го-го ! Потом бабка принялась сечь Мотьку, и при этом у Мотьки опять задралась рубаха. Испытывая отчаяние, громко плача, Саша пошла к избе, чтобы пожаловаться ; за нею шла Мотька, которая тоже плакала, но басом, не вытирая слез, и лицо ее было уже так мокро, как будто она обмакнула его в воду.— Батюшки мои ! — изумилась Ольга, когда обе они вошли в избу. — Царица небесная !Саша начала рассказывать, и в это время с пронзительным криком и с бранью вошла бабка, рассердилась Фекла, и в избе стало шумно.— Ничего, ничего ! — утешала Ольга, бледная, расстроенная, гладя Сашу по голове. — Она — бабушка, на нее грех сердиться. Ничего, детка.Николай, который был уже измучен этим постоянным криком, голодом, угаром, смрадом, который уже ненавидел и презирал бедность, которому было стыдно перед женой и дочерью за своих отца и мать, свесил с печи ноги и проговорил раздраженно, плачущим голосом, обращаясь к матери :— Вы не можете ее бить ! Вы не имеете никакого полного права ее бить !— Ну, околеваешь там на печке, ледащий ! — крикнула на него Фекла со злобой. — Принесла вас сюда нелегкая, дармоедов !И Саша, и Мотька, и все девочки, сколько их было, забились на печи в угол, за спиной Николая, и оттуда слушали все это молча, со страхом, и слышно было, как стучали их маленькие сердца. Когда в семье есть больной, который болеет уже давно и безнадежно, то бывают такие тяжкие минуты, когда все близкие робко, тайно, в глубине души желают его смерти ; и только одни дети боятся смерти родного человека и при мысли о ней всегда испытывают ужас. И теперь девочки, притаив дыхание, с печальным выражением на лицах, смотрели на Николая и думали о том, что он скоро умрет, и им хотелось плакать и сказать ему что-нибудь ласковое, жалостное.Он прижимался к Ольге, точно ища у нее защиты, и говорил ей тихо, дрожащим голосом :— Оля, милая, не могу я больше тут. Силы моей нет. Ради бога, ради Христа небесного, напиши ты своей сестрице Клавдии Абрамовне, пусть продает и закладывает все, что есть у ней, пусть высылает денег, мы уедем отсюда. О, господи, — продолжал он с тоской, — хоть бы одним глазом на Москву взглянуть ! Хоть бы она приснилась мне, матушка !А когда наступил вечер и в избе потемнело, то стало так тоскливо, что трудно было выговорить слово. Сердитая бабка намочила ржаных корок в чашке и сосала их долго, целый час. Марья, подоив корову, принесла ведро с молоком и поставила на скамью ; потом бабка переливала из ведра в кувшины, тоже долго, не спеша, видимо довольная, что теперь, в Успеньев пост, никто не станет есть молока и оно все останется цело. И только немножко чуть-чуть, она отлила в блюдечко для ребенка Феклы. Когда она и Марья понесли кувшины на погребицу, Мотька вдруг встрепенулась, сползла с печи и, подойдя к скамье, где стояла деревянная чашка с корками, плеснула в нее молока из блюдечка.Бабка, вернувшись в избу, принялась опять за свои корки, а Саша и Мотька, сидя на печи, смотрели на нее, и им было приятно, что она оскоромилась и теперь уж наверное пойдет в ад. Они утешились и легли спать, и Саша, засыпая, воображала страшный суд : горела большая печь, вроде гончарной, и нечистый дух с рогами, как у коровы, весь черный, гнал бабку в огонь длинною палкой, как давеча она сама гнала гусей.

V

На Успенье, в одиннадцатом часу вечера, девушки и парни, гулявшие внизу на лугу, вдруг подняли крик и визг и побежали по направлению к деревне ; и те, которые сидели наверху, на краю обрыва, в первую минуту никак не могли понять, отчего это.— Пожар ! Пожар ! — раздался внизу отчаянный крик. — Горим !Те, которые сидели наверху, оглянулись, и им представилась страшная, необыкновенная картина. На одной из крайних изб, на соломенной крыше стоял огненный, в сажень вышиною, столб, который клубился и сыпал от себя во все стороны искры, точно фонтан бил. И тотчас же загорелась вся крыша ярким пламенем и послышался треск огня.Свет луны померк, и уже вся деревня была охвачена красным, дрожащим светом ; по земле ходили черные тени, пахло гарью ; и те, которые бежали снизу, все запыхались, не могли говорить от дрожи, толкались, падали и, с непривычки к яркому свету, плохо видели и не узнавали друг друга. Было страшно. Особенно было страшно то, что над огнем, в дыму, летали голуби и в трактире, где еще не знали о пожаре, продолжали петь и играть на гармонике, как ни в чем не бывало.— Дядя Семен горит ! — крикнул кто-то громким, грубым голосом.Марья металась около своей избы, плача, ломая руки, стуча зубами, хотя пожар был далеко, на другом краю ; вышел Николай в валенках, повыбегали дети в рубашонках. Около избы десятского забили в чугунную доску. Бем, бем, бем... понеслось по воздуху, и от этого частого, неугомонного звона щемило за сердце и становилось холодно. Старые бабы стояли с образами. Из дворов выгоняли на улицу овец, телят и коров, выносили сундуки, овчины, кадки. Вороной жеребец, которого не пускали в табун, так как он лягал и ранил лошадей, пущенный на волю, топоча, со ржаньем, пробежал по деревне раз и другой и вдруг остановился около телеги и стал бить ее задними ногами.Зазвонили и на той стороне, в церкви.Около горевшей избы было жарко и так светло, что на земле видна была отчетливо каждая травка. На одном из сундуков, которые успели вытащить, сидел Семен, рыжий мужик с большим носом, в картузе, надвинутом на голову глубоко, до ушей, в пиджаке ; его жена лежала лицом вниз, в забытьи, и стонала. Какой-то старик лет восьмидесяти, низенький, с большою бородой, похожий на гнома, не здешний, но, очевидно, причастный к пожару, ходил возле, без шапки, с белым узелком в руках ; в лысине его отсвечивал огонь. Староста Антип Седельников, смуглый и черноволосый, как цыган, подошел к избе с топором и вышиб окна, одно за другим — неизвестно для чего, потом стал рубить крыльцо.— Бабы, воды ! — кричал он. — Машину пода-ва-ай ! Поворачивайся !Те самые мужики, которые только что гуляли в трактире, тащили на себе пожарную машину. Все они были пьяны, спотыкались и падали, и у всех было беспомощное выражение и слезы на глазах.— Девки, воды ! — кричал староста, тоже пьяный. — Поворачивайся, девки !Бабы и девки бегали вниз, где был ключ, и таскали на гору полные ведра и ушаты и, вылив в машину, опять убегали. Таскали воду и Ольга, и Марья, и Саша, и Мотька. Качали воду бабы и мальчишки, кишка шипела, и староста, направляя ее то в дверь, то в окна, задерживал пальцем струю, отчего она шипела еще резче.— Молодец, Антип ! — слышались одобрительные голоса. — Старайся !А Антип лез в сени, в огонь и кричал оттуда :— Качай ! Потрудитесь, православные, по случаю такого несчастного происшествия !Мужики стояли толпой возле, ничего не делая, и смотрели на огонь. Никто не знал, за что приняться, никто ничего не умел, а кругом были стога хлеба, сено, сараи, кучи сухого хвороста. Стояли тут и Кирьяк, и старик Осип, его отец, оба навеселе. И, как бы желая оправдать свою праздность, старик говорил, обращаясь к бабе, лежащей на земле :— Чего, кума, колотиться ! Изба заштрафована — чего тебе !Семен, обращаясь то к одному, то к другому, рассказывал, отчего загорелось :— Этот самый старичок, с узелком-то, генерала Жукова дворовый... У нашего генерала, царство небесное, в поварах был. Приходит вечером : « пусти, говорит, ночевать »... Ну, выпили по стаканчику, известно... Баба заходилась около самовара — старичка чаем попоить, да не в добрый час заставила самовар в сенях, огонь из трубы, значит, прямо в крышу, в солому, оно и того. Чуть сами не сгорели. И шапка у старика сгорела, грех такой.А в чугунную доску били без устали и часто звонили в церкви за рекой. Ольга, вся в свету, задыхаясь, глядя с ужасом на красных овец и на розовых голубей, летавших в дыму, бегала то вниз, то наверх. Ей казалось, что этот звон острою колючкой вошел ей в душу, что пожар никогда не окончится, что потерялась Саша... А когда в избе с шумом рухнул потолок, то от мысли, что теперь сгорит непременно вся деревня, она ослабела и уже не могла таскать воду, а сидела на обрыве, поставив возле себя ведра ; рядом и ниже сидели бабы и голосили, как по покойнике.Но вот с той стороны, из господской усадьбы, приехали на двух подводах приказчики и работники и привезли с собою пожарную машину. Приехал верхом студент в белом кителе нараспашку, очень молодой. Застучали топорами, подставили к горевшему срубу лестницу и полезли по ней сразу пять человек, и впереди всех студент, который был красен и кричал резким, охрипшим голосом и таким тоном, как будто тушение пожаров было для него привычным делом. Разбирали избу по бревнам ; растащили хлев, плетень и ближайший стог.— Не давайте ломать ! — раздались в толпе строгие голоса. — Не давай !Кирьяк направился к избе с решительным видом, как бы желая помешать приезжим ломать, но один из рабочих повернул его назад и ударил по шее. Послышался смех, работник еще раз ударил, Кирьяк упал и на четвереньках пополз назад в толпу.Пришли с той стороны две красивые девушки в шляпках — должно быть, сестры студента. Они стояли поодаль и смотрели на пожар. Растасканные бревна уже не горели, но сильно дымили ; студент, работая кишкой, направлял струю то на эти бревна, то на мужиков, то на баб, таскавших воду.— Жорж ! — кричали ему девушки укоризненно и с тревогой. — Жорж !Пожар кончился. И только когда стали расходиться, заметили, что уже рассвет, что все бледны, немножко смуглы, — это всегда так кажется в ранние утра, когда на небе гаснут последние звезды. Расходясь, мужики смеялись и подшучивали над поваром генерала Жукова и над шапкой, которая сгорела ; им уже хотелось разыграть пожар в шутку и как будто даже было жаль, что пожар так скоро кончился.— Вы, барин, хорошо тушили, — сказала Ольга студенту. — Вас бы к нам, в Москву : там, почитай, каждый день пожар.— А вы разве из Москвы ? — спросила одна из барышень.— Точно так. Мой муж служил в « Славянском Базаре »-с. А это моя дочь, — указала она на Сашу, которая озябла и жалась к ней. — Тоже московская-с.Обе барышни сказали что-то по-французски студенту, и тот подал Саше двугривенный. Старик Осип видел это, и на лице у него вдруг засветилась надежда.— Благодарить бога, ваше высокоблагородие, ветра не было, — сказал он, обращаясь к студенту, — а то бы погорели в одночасье. Ваше высокоблагородие, господа хорошие, — добавил он конфузливо, тоном ниже, — заря холодная, погреться бы... на полбутылочки с вашей милости.Ему ничего не дали, и он, крякнув, поплелся домой. Ольга потом стояла на краю и смотрела, как обе повозки переезжали реку бродом, как по лугу шли господа ; их на той стороне ожидал экипаж. А придя в избу, она рассказывала мужу с восхищением :— Да такие хорошие ! Да такие красивые ! А барышни — как херувимчики.— Чтоб их ро́зорвало ! — проговорила сонная Фекла со злобой.

VI

Марья считала себя несчастною и говорила, что ей очень хочется умереть ; Фекле же, напротив, была по вкусу вся эта жизнь : и бедность, и нечистота, и неугомонная брань. Она ела, что давали, не разбирая ; спала, где и на чем придется ; помои выливала у самого крыльца : выплеснет с порога да еще пройдется босыми ногами по луже. И она с первого же дня возненавидела Ольгу и Николая именно за то, что им не нравилась эта жизнь.— Погляжу, что вы тут будете есть, дворяне московские ! — говорила она с злорадством. — Погляжу-у !Однажды утром — это было уже в начале сентября — Фекла принесла снизу два ведра воды, розовая от холода, здоровая, красивая ; в это время Марья и Ольга сидели за столом и пили чай.— Чай да сахар ! — проговорила Фекла насмешливо. — Барыни какие, — добавила она, ставя ведра, — моду себе взяли каждый день чай пить. Гляди-кось, не раздуло бы вас с чаю-то ! — продолжала она, глядя с ненавистью на Ольгу. — Нагуляла в Москве пухлую морду, толстомясая !Она замахнулась коромыслом и ударила Ольгу по плечу, так что обе невестки только всплеснули руками и проговорили :— Ах, батюшки.Потом Фекла пошла на реку мыть белье и всю дорогу бранилась так громко, что было слышно в избе.Прошел день. Наступил длинный осенний вечер. В избе мотали шелк ; мотали все, кроме Феклы : она ушла за реку. Шелк брали с ближней фабрики, и вся семья вырабатывала на нем немного — копеек двадцать в неделю.— При господах лучше было, — говорил старик, мотая шелк. — И работаешь, и ешь, и спишь, все своим чередом. В обед щи тебе и каша, в ужин тоже щи и каша. Огурцов и капусты было вволю : ешь добровольно, сколько душа хочет. И строгости было больше. Всякий себя помнил.Светила только одна лампочка, которая горела тускло и дымила. Когда кто-нибудь заслонял лампочку и большая тень падала на окно, то виден был яркий лунный свет. Старик Осип рассказывал, не спеша, про то, как жили до воли, как в этих самых местах, где теперь живется так скучно и бедно, охотились с гончими, с борзыми, с псковичами, и во время облав мужиков поили водкой, как в Москву ходили целые обозы с битою птицей для молодых господ, как злых наказывали розгами или ссылали в тверскую вотчину, а добрых награждали. И бабка тоже рассказала кое-что. Она все помнила, решительно все. Она рассказала про свою госпожу, добрую, богобоязненную женщину, у которой муж был кутила и развратник и у которой все дочери повыходили замуж бог знает как : одна вышла за пьяницу, другая — за мещанина, третью — увезли тайно (сама бабка, которая была тогда девушкой, помогала увозить), и все они скоро умерли с горя, как и их мать. И вспомнив об этом, бабка даже всплакнула.Вдруг кто-то постучал в дверь, и все вздрогнули.— Дядя Осип, пусти ночевать !Вошел маленький лысый старичок, повар генерала Жукова, тот самый, у которого сгорела шапка. Он присел, послушал и тоже стал вспоминать и рассказывать разные истории. Николай, сидя на печи, свесив ноги, слушал и спрашивал все о кушаньях, какие готовили при господах. Говорили о битках, котлетах, разных супах, соусах, и повар, который тоже все хорошо помнил, называл кушанья, каких нет теперь ; было, например, кушанье, которое приготовлялось из бычьих глаз и называлось « по утру проснувшись ».— А котлеты марешаль тогда делали ? — спросил Николай.— Нет.Николай укоризненно покачал головой и сказал :— Эх вы, горе-повара !Девочки, сидя и лежа на печи, глядели вниз, не мигая ; казалось, что их было очень много — точно херувимы в облаках. Рассказы им нравились ; они вздыхали, вздрагивали и бледнели то от восторга, то от страха, а бабку, которая рассказывала интереснее всех, они слушали не дыша, боясь пошевельнуться.Ложились спать молча ; и старики, потревоженные рассказами, взволнованные, думали о том, как хороша молодость, после которой, какая бы она ни была, остается в воспоминаниях одно только живое, радостное, трогательное, и как страшна, холодна эта смерть, которая не за горами, — лучше о ней и не думать ! Лампочка потухла. И потемки, и два окошка, резко освещенные луной, и тишина, и скрип колыбели напоминали почему-то только о том, что жизнь уже прошла, что не вернешь ее никак... Вздремнешь, забудешься, и вдруг кто-то трогает за плечо, дует в щеку — и сна нет, тело такое, точно отлежал его, и лезут в голову всё мысли о смерти ; повернулся на другой бок — о смерти уже забыл, но в голове бродят давние, скучные, нудные мысли о нужде, о кормах, о том, что мука вздорожала, а немного погодя опять вспоминается, что жизнь уже прошла, не вернешь ее...— О, господи ! — вздохнул повар.Кто-то тихо-тихо постучал в окошко. Должно быть, Фекла вернулась. Ольга встала и, зевая, шепча молитву, отперла дверь, потом в сенях вынула засов. Но никто не входил, только с улицы повеяло холодом и стало вдруг светло от луны. В открытую дверь было видно и улицу, тихую, пустынную, и самую луну, которая плыла по небу.— Кто тут ? — окликнула Ольга.— Я, — послышался ответ. — Это я.Около двери, прижавшись к стене, стояла Фекла, совершенно нагая. Она дрожала от холода, стучала зубами и при ярком свете луны казалась очень бледною, красивою и странною. Тени на ней и блеск луны на коже как-то резко бросались в глаза, и особенно отчетливо обозначались ее темные брови и молодая, крепкая грудь.— На той стороне озорники раздели, пустили так... — проговорила она. — Домой без одежи шла... в чем мать родила. Принеси одеться.— Да ты в избу иди ! — тихо сказала Ольга, тоже начиная дрожать.— Старики бы не увидали.В самом деле, бабка уже беспокоилась и ворчала, и старик спрашивал : « Кто там ? » Ольга принесла свою рубаху и юбку, одела Феклу, и потом обе тихо, стараясь не стучать дверями, вошли в избу.— Это ты, гладкая ? — сердито проворчала бабка, догадавшись, кто это. — У, чтоб тебя, полунощница... нет на тебя погибели !— Ничего, ничего, — шептала Ольга, кутая Феклу, — ничего касатка.Опять стало тихо. В избе всегда плохо спали ; каждому мешало спать что-нибудь неотвязчивое, назойливое : старику — боль в спине, бабке — заботы и злость, Марье — страх, детям — чесотка и голод. И теперь тоже сон был тревожный : поворачивались с боку на бок, бредили, вставали напиться.Фекла вдруг заревела громко, грубым голосом, но тотчас же сдержала себя и изредка всхлипывала, все тише и глуше, пока не смолкла. Временами с той стороны, из-за реки, доносился бой часов ; но часы били как-то странно : пробили пять, потом три.— О, господи ! — вздыхал повар.Глядя на окна, трудно было понять : все ли еще светит луна или это уже рассвет. Марья поднялась и вышла, и слышно было, как она на дворе доила корову и говорила : « Сто-ой ! » Вышла и бабка. Было еще темно в избе, но уже стали видны все предметы.Николай, который не спал всю ночь, слез с печи. Он достал из зеленого сундучка свой фрак, надел его и, подойдя к окну, погладил рукава, подержался за фалдочки — и улыбнулся. Потом осторожно снял фрак, спрятал в сундук и опять лег.Марья вернулась и стала топить печь. Она, по-видимому, еще не совсем очнулась от сна и теперь просыпалась на ходу. Ей, вероятно, приснилось что-нибудь или пришли на память вчерашние рассказы, так как она сладко потянулась перед печью и сказала :— Нет, воля лучше !

VII

Приехал барин — так в деревне называли станового пристава. О том, когда и зачем он приедет, было известно за неделю. В Жукове было только сорок дворов, но недоимки, казенной и земской, накопилось больше двух тысяч.Становой остановился в трактире ; он « выкушал » тут два стакана чаю и потом отправился пешком в избу старосты, около которой уже поджидала толпа недоимщиков. Староста Антип Седельников, несмотря на молодость, — ему было только 30 лет с небольшим, — был строг и всегда держал сторону начальства, хотя сам был беден и платил подати неисправно. Видимо, его забавляло, что он — староста, и нравилось сознание власти, которую он иначе не умел проявлять, как строгостью. На сходе его боялись и слушались ; случалось, на улице или около трактира он вдруг налетал на пьяного, связывал ему руки назад и сажал в арестантскую ; раз даже посадил в арестантскую бабку за то, что она, придя на сход вместо Осипа, стала браниться, и продержал ее там целые сутки. В городе он не живал и книг никогда не читал, но откуда-то набрался разных умных слов и любил употреблять их в разговоре, и за это его уважали, хотя и не всегда понимали.Когда Осип со своею оброчною книжкой вошел в избу старосты, становой, худощавый старик с длинными седыми бакенами, в серой тужурке, сидел за столом в переднем углу и что-то записывал. В избе было чисто, все стены пестрели от картин, вырезанных из журналов, и на самом видном месте около икон висел портрет Баттенберга, бывшего болгарского князя. Возле стола, скрестив руки, стоял Антип Седельников.— За им, ваше высокоблагородие, 119 рублей, — сказал он, когда очередь дошла до Осипа. — Перед Святой как дал рубль, так с того время ни копейки.Пристав поднял глаза на Осипа и спросил :— Почему же это, братец ?— Явите божескую милость, ваше высокоблагородие, — начал Осип, волнуясь, — дозвольте сказать, летошний год люторецкий барин : « Осип, говорит, продай сено... Ты, говорит, продай ». Отчего ж ? Было у меня пудов сто для продажи, на лоску бабы накосили... Ну, сторговались... Все хорошо, добровольно...Он жаловался на старосту и то и дело оборачивался к мужикам, как бы приглашая их в свидетели ; лицо у него покраснело и вспотело, и глаза стали острые, злые.— Я не понимаю, зачем ты это все говоришь, — сказал пристав. — Я спрашиваю тебе... я тебе спрашиваю, отчего ты не платишь недоимку ? Вы все не платите, а я за вас отвечай ?— Мочи моей нету !— Слова эти без последствия, ваше высокоблагородие, — сказал староста. — Действительно, Чикильдеевы недостаточного класса, но извольте спросить у прочих, причина вся — водка, и озорники очень. Без всякого понимания.Пристав записал что-то и сказал Осипу покойно, ровным тоном, точно просил воды :— Пошел вон.Скоро он уехал ; и когда он садился в свой дешевый тарантас и кашлял, то даже по выражению его длинной худой спины видно было, что он уже не помнил ни об Осипе, ни о старосте, ни о жуковских недоимках, а думал о чем-то своем собственном. Не успел он отъехать и одну версту, как Антип Седельников уже выносил из избы Чикильдеевых самовар, а за ним шла бабка и кричала визгливо, напрягая грудь :— Не отдам ! Не отдам я тебе, окаянный !Он шел быстро, делая широкие шаги, а та гналась за ним, задыхаясь, едва не падая, горбатая, свирепая ; платок у нее сполз на плечи, седые, с зеленоватым отливом волосы развевались по ветру. Она вдруг остановилась и, как настоящая бунтовщица, стала бить себя по груди кулаками и кричать еще громче, певучим голосом, и как бы рыдая :— Православные, кто в бога верует ! Батюшки, обидели ! Родненькие, затеснили ! Ой, ой, голубчики, вступитеся !— Бабка, бабка, — сказал строго староста, — имей рассудок в своей голове !Без самовара в избе Чикильдеевых стало совсем скучно. Было что-то унизительное в этом лишении, оскорбительное, точно у избы вдруг отняли ее честь. Лучше бы уж староста взял и унес стол, все скамьи, все горшки — не так бы казалось пусто. Бабка кричала, Марья плакала, и девочки, глядя на нее, тоже плакали. Старик, чувствуя себя виноватым, сидел в углу понуро и молчал. И Николай молчал. Бабка любила и жалела его, но теперь забыла жалость, набросилась на него вдруг с бранью, с попреками, тыча ему кулаками под самое лицо. Она кричала, что это он виноват во всем ; в самом деле, почему он присылал так мало, когда сам же в письмах хвалился, что добывал в « Славянском Базаре » по 50 рублей в месяц ? Зачем он сюда приехал, да еще с семьей ? Если умрет, то на какие деньги его хоронить ?.. И было жалко смотреть на Николая, Ольгу и Сашу.Старик крякнул, взял шапку и пошел к старосте. Уже темнело. Антип Седельников паял что-то около печи, надувая щеки ; было угарно. Дети его, тощие, неумытые, не лучше чикильдеевских, возились на полу ; некрасивая, весноватая жена с большим животом мотала шелк. Это была несчастная, убогая семья, и только один Антип выглядел молодцом и красавцем. На скамье в ряд стояло пять самоваров. Старик помолился на Баттенберга и сказал :— Антип, яви божескую милость, отдай самовар ! Христа ради !— Принеси три рубля, тогда и получишь.— Мочи моей нету !Антип надувал щеки, огонь гудел и шипел, отсвечивая в самоварах. Старик помял шапку и сказал, подумав :— Отдай !Смуглый староста казался уже совсем черным и походил на колдуна ; он обернулся к Осипу и проговорил сурово и быстро :— От земского начальника все зависящее. В административном заседании двадцать шестого числа можешь заявить повод к своему неудовольствию словесно или на бумаге.Осип ничего не понял, но удовлетворился этим и пошел домой.Дней через десять опять приезжал становой, побыл с час и уехал. В те дни погода стояла ветреная, холодная ; река давно уже замерзла, а снега все не было, и люди замучились без дороги. Как-то в праздник перед вечером соседи зашли к Осипу посидеть, потолковать. Говорили в темноте, так как работать было грех и огня не зажигали. Были кое-какие новости, довольно неприятные. Так, в двух-трех домах забрали за недоимку кур и отправили в волостное правление, и там они поколели, так как их никто не кормил ; забрали овец и, пока везли их, связанных, перекладывая в каждой деревне на новые подводы, одна издохла. И теперь решали вопрос : кто виноват ?— Земство ! — говорил Осип. — Кто ж !— Известно, земство.Земство обвиняли во всем — и в недоимках, и в притеснениях, и в неурожаях, хотя ни один не знал, что значит земство. И это пошло с тех пор, как богатые мужики, имеющие свои фабрики, лавки и постоялые дворы, побывали в земских гласных, остались недовольны и потом в своих фабриках и трактирах стали бранить земство.Поговорили о том, что бог не дает снега : возить дрова надо, а по кочкам ни ездить, ни ходить. Прежде, лет 15—20 назад и ранее, разговоры в Жукове были гораздо интереснее. Тогда у каждого старика был такой вид, как будто он хранил какую-то тайну, что-то знал и чего-то ждал ; говорили о грамоте с золотою печатью, о разделах, о новых землях, о кладах, намекали на что-то ; теперь же у жуковцев не было никаких тайн, вся их жизнь была как на ладони, у всех на виду, и могли они говорить только о нужде и кормах, о том, что нет снега...Помолчали. И опять вспомнили про кур и овец, и стали решать, кто виноват.— Земство ! — проговорил уныло Осип. — Кто ж !

VIII

Приходская церковь была в шести верстах, в Косогорове, и в ней бывали только по нужде, когда нужно было крестить, венчаться или отпевать ; молиться же ходили за реку. В праздники, в хорошую погоду, девушки наряжались и уходили толпой к обедне, и было весело смотреть, как они в своих красных, желтых и зеленых платьях шли через луг ; в дурную же погоду все сидели дома. Говели в приходе. С тех, кто в Великом посту не успевал отговеться, батюшка на Святой, обходя с крестом избы, брал по 15 копеек.Старик не верил в бога, потому что почти никогда не думал о нем ; он признавал сверхъестественное, но думал, что это может касаться одних лишь баб, и когда говорили при нем о религии или чудесном и задавали ему какой-нибудь вопрос, то он говорил нехотя, почесываясь :— А кто ж его знает !Бабка верила, но как-то тускло ; все перемешалось в ее памяти, и едва она начинала думать о грехах, о смерти, о спасении души, как нужда и заботы перехватывали ее мысль, и она тотчас же забывала, о чем думала. Молитв она не помнила и обыкновенно по вечерам, когда спать, становилась перед