"The Kreuzer Sonata" by Leo Tolstoy (1889)

The narrator relates how, in the middle of a conversation with other travellers on a train about the double modern moral standards for men and women, he had met the celebrated Posdnicheff, who had recently been acquitted for the murder of his wife because she had been unfaithful to him (dixit P). The rest of the story is P’s account of his life with his wife, his growing suspicions about her relationship with a suave and very brilliant fellow musician after he comes to a reception given by his wife where he plays Beethoven’s celebrated sonata with her, his final confrontation with them, and especially and at length his explosive views on the basically unhealthy, hypocritical and essentially mortiferous attitudes essence of sexual relations, period.

Clearly an impassioned advocacy of the author’s strong and very ascetic views on the subject – which have not well passed the test of time to put it mildly – the reader of today as well as those of those faraway times as well as all those for ever in the future cannot help but be swept up by its pace, its passion, the clarity and force of the writing and the innumerable brilliancies that are so characteristic of this great master of language.

(33,500 words)

Translated by Benjamin R. Tucker.

---

An e-book, with the original Russian text in an annex, is available for downloading below.

The original Russian text can also be seen here.

---

CONTENTS

CHAPTER I.	CHAPTER II.	CHAPTER III.	CHAPTER IV.
CHAPTER V.	CHAPTER VI.	CHAPTER VII.	CHAPTER VIII.
CHAPTER IX.	CHAPTER X.	CHAPTER XI.	CHAPTER XII.
CHAPTER XIII.	CHAPTER XIV.	CHAPTER XV.	CHAPTER XVI.
CHAPTER XVII.	CHAPTER XVIII.	CHAPTER XIX.	CHAPTER XX.
CHAPTER XXI.	CHAPTER XXII.	CHAPTER XXIII.	CHAPTER XXIV.
CHAPTER_XXV.	CHAPTER_XXVI.	CHAPTER_XXVII.	CHAPTER_XXVIII.

---

---

THE KREUTZER SONATA

But I tell you that anyone who looks at a woman lustfully has already committed adultery with her in his heart.
Matthew V, 28

His disciples tell him: if such is a man’s duty to his wife, then it is better not to marry.
He said to them: Not everyone can receive this word, only those to whom it has been given.
For there are eunuchs who were born like this from their mother’s womb, and there are eunuchs who made themselves eunuchs for the kingdom of heaven. Whoever can accommodate this, let him accommodate it.
Matthew XIX, 10, 11, 12

---

CHAPTER I.

Travellers left and entered our car at every stopping of the train. Three persons, however, remained, bound, like myself, for the farthest station: a lady neither young nor pretty, smoking cigarettes, with a thin face, a cap on her head, and wearing a semi-masculine outer garment; then her companion, a very loquacious gentleman of about forty years, with baggage entirely new and arranged in an orderly manner; then a gentleman who held himself entirely aloof, short in stature, very nervous, of uncertain age, with bright eyes, not pronounced in color, but extremely attractive,—eyes that darted with rapidity from one object to another.
This gentleman, during almost all the journey thus far, had entered into conversation with no fellow-traveller, as if he carefully avoided all acquaintance. When spoken to, he answered curtly and decisively, and began to look out of the car window obstinately.
Yet it seemed to me that the solitude weighed upon him. He seemed to perceive that I understood this, and when our eyes met, as happened frequently, since we were sitting almost opposite each other, he turned away his head, and avoided conversation with me as much as with the others. At nightfall, during a stop at a large station, the gentleman with the fine baggage—a lawyer, as I have since learned—got out with his companion to drink some tea at the restaurant. During their absence several new travellers entered the car, among whom was a tall old man, shaven and wrinkled, evidently a merchant, wearing a large heavily-lined cloak and a big cap. This merchant sat down opposite the empty seats of the lawyer and his companion, and straightway entered into conversation with a young man who seemed like an employee in some commercial house, and who had likewise just boarded the train. At first the clerk had remarked that the seat opposite was occupied, and the old man had answered that he should get out at the first station. Thus their conversation started.
I was sitting not far from these two travellers, and, as the train was not in motion, I could catch bits of their conversation when others were not talking.
They talked first of the prices of goods and the condition of business; they referred to a person whom they both knew; then they plunged into the fair at Nijni Novgorod. The clerk boasted of knowing people who were leading a gay life there, but the old man did not allow him to continue, and, interrupting him, began to describe the festivities of the previous year at Kounavino, in which he had taken part. He was evidently proud of these recollections, and, probably thinking that this would detract nothing from the gravity which his face and manners expressed, he related with pride how, when drunk, he had fired, at Kounavino, such a broadside that he could describe it only in the other’s ear.
The clerk began to laugh noisily. The old man laughed too, showing two long yellow teeth. Their conversation not interesting me, I left the car to stretch my legs. At the door I met the lawyer and his lady.
“You have no more time,” the lawyer said to me. “The second bell is about to ring.”
Indeed I had scarcely reached the rear of the train when the bell sounded. As I entered the car again, the lawyer was talking with his companion in an animated fashion. The merchant, sitting opposite them, was taciturn.
“And then she squarely declared to her husband,” said the lawyer with a smile, as I passed by them, “that she neither could nor would live with him, because” . . .
And he continued, but I did not hear the rest of the sentence, my attention being distracted by the passing of the conductor and a new traveller. When silence was restored, I again heard the lawyer’s voice. The conversation had passed from a special case to general considerations.
“And afterward comes discord, financial difficulties, disputes between the two parties, and the couple separate. In the good old days that seldom happened. Is it not so?” asked the lawyer of the two merchants, evidently trying to drag them into the conversation.
Just then the train started, and the old man, without answering, took off his cap, and crossed himself three times while muttering a prayer. When he had finished, he clapped his cap far down on his head, and said:
“Yes, sir, that happened in former times also, but not as often. In the present day it is bound to happen more frequently. People have become too learned.”
The lawyer made some reply to the old man, but the train, ever increasing its speed, made such a clatter upon the rails that I could no longer hear distinctly. As I was interested in what the old man was saying, I drew nearer. My neighbor, the nervous gentleman, was evidently interested also, and, without changing his seat, he lent an ear.
“But what harm is there in education?” asked the lady, with a smile that was scarcely perceptible. “Would it be better to marry as in the old days, when the bride and bridegroom did not even see each other before marriage?” she continued, answering, as is the habit of our ladies, not the words that her interlocutor had spoken, but the words she believed he was going to speak. “Women did not know whether they would love or would be loved, and they were married to the first comer, and suffered all their lives. Then you think it was better so?” she continued, evidently addressing the lawyer and myself, and not at all the old man.
“People have become too learned,” repeated the last, looking at the lady with contempt, and leaving her question unanswered.
“I should be curious to know how you explain the correlation between education and conjugal differences,” said the lawyer, with a slight smile.
The merchant wanted to make some reply, but the lady interrupted him.
“No, those days are past.”
The lawyer cut short her words: “Let him express his thought.”
“Because there is no more fear,” replied the old man.
“But how will you marry people who do not love each other? Only animals can be coupled at the will of a proprietor. But people have inclinations, attachments,” the lady hastened to say, casting a glance at the lawyer, at me, and even at the clerk, who, standing up and leaning his elbow on the back of a seat, was listening to the conversation with a smile.
“You are wrong to say that, madam,” said the old man. “The animals are beasts, but man has received the law.”
“But, nevertheless, how is one to live with a man when there is no love?” said the lady, evidently excited by the general sympathy and attention.
“Formerly no such distinctions were made,” said the old man, gravely. “Only now have they become a part of our habits. As soon as the least thing happens, the wife says: ‘I release you. I am going to leave your house.’ Even among the moujiks this fashion has become acclimated. ‘There,’ she says, ‘here are your shirts and drawers. I am going off with Vanka. His hair is curlier than yours.’ Just go talk with them. And yet the first rule for the wife should be fear.”
The clerk looked at the lawyer, the lady, and myself, evidently repressing a smile, and all ready to deride or approve the merchant’s words, according to the attitude of the others.
“What fear?” said the lady.
“This fear,—the wife must fear her husband; that is what fear.”
“Oh, that, my little father, that is ended.”
“No, madam, that cannot end. As she, Eve, the woman, was taken from man’s ribs, so she will remain unto the end of the world,” said the old man, shaking his head so triumphantly and so severely that the clerk, deciding that the victory was on his side, burst into a loud laugh.
“Yes, you men think so,” replied the lady, without surrendering, and turning toward us. “You have given yourself liberty. As for woman, you wish to keep her in the seraglio. To you, everything is permissible. Is it not so?”
“Oh, man,—that’s another affair.”
“Then, according to you, to man everything is permissible?”
“No one gives him this permission; only, if the man behaves badly outside, the family is not increased thereby; but the woman, the wife, is a fragile vessel,” continued the merchant, severely.
His tone of authority evidently subjugated his hearers. Even the lady felt crushed, but she did not surrender.
“Yes, but you will admit, I think, that woman is a human being, and has feelings like her husband. What should she do if she does not love her husband?”
“If she does not love him!” repeated the old man, stormily, and knitting his brows; “why, she will be made to love him.”
This unexpected argument pleased the clerk, and he uttered a murmur of approbation.
“Oh, no, she will not be forced,” said the lady. “Where there is no love, one cannot be obliged to love in spite of herself.”
“And if the wife deceives her husband, what is to be done?” said the lawyer.
“That should not happen,” said the old man. “He must have his eyes about him.”
“And if it does happen, all the same? You will admit that it does happen?”
“It happens among the upper classes, not among us,” answered the old man. “And if any husband is found who is such a fool as not to rule his wife, he will not have robbed her. But no scandal, nevertheless. Love or not, but do not disturb the household. Every husband can govern his wife. He has the necessary power. It is only the imbecile who does not succeed in doing so.”
Everybody was silent. The clerk moved, advanced, and, not wishing to lag behind the others in the conversation, began with his eternal smile:
“Yes, in the house of our employer, a scandal has arisen, and it is very difficult to view the matter clearly. The wife loved to amuse herself, and began to go astray. He is a capable and serious man. First, it was with the book-keeper. The husband tried to bring her back to reason through kindness. She did not change her conduct. She plunged into all sorts of beastliness. She began to steal his money. He beat her, but she grew worse and worse. To an unbaptized, to a pagan, to a Jew (saving your permission), she went in succession for her caresses. What could the employer do? He has dropped her entirely, and now he lives as a bachelor. As for her, she is dragging in the depths.”
“He is an imbecile,” said the old man. “If from the first he had not allowed her to go in her own fashion, and had kept a firm hand upon her, she would be living honestly, no danger. Liberty must be taken away from the beginning. Do not trust yourself to your horse upon the highway. Do not trust yourself to your wife at home.”
At that moment the conductor passed, asking for the tickets for the next station. The old man gave up his.
“Yes, the feminine sex must be dominated in season, else all will perish.”
“And you yourselves, at Kounavino, did you not lead a gay life with the pretty girls?” asked the lawyer with a smile.
“Oh, that’s another matter,” said the merchant, severely. “Good-by,” he added, rising. He wrapped himself in his cloak, lifted his cap, and, taking his bag, left the car.

CHAPTER II.

Scarcely had the old man gone when a general conversation began.
“There’s a little Old Testament father for you,” said the clerk.
“He is a Domostroy,”[*] said the lady. “What savage ideas about a woman and marriage!”
[*] The Domostroy is a matrimonial code of the days of Ivan the Terrible.
“Yes, gentlemen,” said the lawyer, “we are still a long way from the European ideas upon marriage. First, the rights of woman, then free marriage, then divorce, as a question not yet solved.” . . .
“The main thing, and the thing which such people as he do not understand,” rejoined the lady, “is that only love consecrates marriage, and that the real marriage is that which is consecrated by love.”
The clerk listened and smiled, with the air of one accustomed to store in his memory all intelligent conversation that he hears, in order to make use of it afterwards.
“But what is this love that consecrates marriage?” said, suddenly, the voice of the nervous and taciturn gentleman, who, unnoticed by us, had approached.
He was standing with his hand on the seat, and evidently agitated. His face was red, a vein in his forehead was swollen, and the muscles of his cheeks quivered.
“What is this love that consecrates marriage?” he repeated.
“What love?” said the lady. “The ordinary love of husband and wife.”
“And how, then, can ordinary love consecrate marriage?” continued the nervous gentleman, still excited, and with a displeased air. He seemed to wish to say something disagreeable to the lady. She felt it, and began to grow agitated.
“How? Why, very simply,” said she.
The nervous gentleman seized the word as it left her lips.
“No, not simply.”
“Madam says,” interceded the lawyer indicating his companion, “that marriage should be first the result of an attachment, of a love, if you will, and that, when love exists, and in that case only, marriage represents something sacred. But every marriage which is not based on a natural attachment, on love, has in it nothing that is morally obligatory. Is not that the idea that you intended to convey?” he asked the lady.
The lady, with a nod of her head, expressed her approval of this translation of her thoughts.
“Then,” resumed the lawyer, continuing his remarks.
But the nervous gentleman, evidently scarcely able to contain himself, without allowing the lawyer to finish, asked:
“Yes, sir. But what are we to understand by this love that alone consecrates marriage?”
“Everybody knows what love is,” said the lady.
“But I don’t know, and I should like to know how you define it.”
“How? It is very simple,” said the lady.
And she seemed thoughtful, and then said:
“Love . . . love . . . is a preference for one man or one woman to the exclusion of all others. . . .”
“A preference for how long? . . . For a month, two days, or half an hour?” said the nervous gentleman, with special irritation.
“No, permit me, you evidently are not talking of the same thing.”
“Yes, I am talking absolutely of the same thing. Of the preference for one man or one woman to the exclusion of all others. But I ask: a preference for how long?”
“For how long? For a long time, for a life-time sometimes.”
“But that happens only in novels. In life, never. In life this preference for one to the exclusion of all others lasts in rare cases several years, oftener several months, or even weeks, days, hours. . . .”
“Oh, sir. Oh, no, no, permit me,” said all three of us at the same time.
The clerk himself uttered a monosyllable of disapproval.
“Yes, I know,” he said, shouting louder than all of us; “you are talking of what is believed to exist, and I am talking of what is. Every man feels what you call love toward each pretty woman he sees, and very little toward his wife. That is the origin of the proverb,—and it is a true one,—‘Another’s wife is a white swan, and ours is bitter wormwood.’”
“Ah, but what you say is terrible! There certainly exists among human beings this feeling which is called love, and which lasts, not for months and years, but for life.”
“No, that does not exist. Even if it should be admitted that Menelaus had preferred Helen all his life, Helen would have preferred Paris; and so it has been, is, and will be eternally. And it cannot be otherwise, just as it cannot happen that, in a load of chick-peas, two peas marked with a special sign should fall side by side. Further, this is not only an improbability, but it is certain that a feeling of satiety will come to Helen or to Menelaus. The whole difference is that to one it comes sooner, to the other later. It is only in stupid novels that it is written that ‘they loved each other all their lives.’ And none but children can believe it. To talk of loving a man or woman for life is like saying that a candle can burn forever.”
“But you are talking of physical love. Do you not admit a love based upon a conformity of ideals, on a spiritual affinity?”
“Why not? But in that case it is not necessary to procreate together (excuse my brutality). The point is that this conformity of ideals is not met among old people, but among young and pretty persons,” said he, and he began to laugh disagreeably.
“Yes, I affirm that love, real love, does not consecrate marriage, as we are in the habit of believing, but that, on the contrary, it ruins it.”
“Permit me,” said the lawyer. “The facts contradict your words. We see that marriage exists, that all humanity—at least the larger portion—lives conjugally, and that many husbands and wives honestly end a long life together.”
The nervous gentleman smiled ill-naturedly.
“And what then? You say that marriage is based upon love, and when I give voice to a doubt as to the existence of any other love than sensual love, you prove to me the existence of love by marriage. But in our day marriage is only a violence and falsehood.”
“No, pardon me,” said the lawyer. “I say only that marriages have existed and do exist.”
“But how and why do they exist? They have existed, and they do exist, for people who have seen, and do see, in marriage something sacramental, a sacrament that is binding before God. For such people marriages exist, but to us they are only hypocrisy and violence. We feel it, and, to clear ourselves, we preach free love; but, really, to preach free love is only a call backward to the promiscuity of the sexes (excuse me, he said to the lady), the haphazard sin of certain Old Believers. The old foundation is shattered; we must build a new one, but we must not preach debauchery.”
He grew so warm that all became silent, looking at him in astonishment.
“And yet the transition state is terrible. People feel that haphazard sin is inadmissible. It is necessary in some way or other to regulate the sexual relations; but there exists no other foundation than the old one, in which nobody longer believes? People marry in the old fashion, without believing in what they do, and the result is falsehood, violence. When it is falsehood alone, it is easily endured. The husband and wife simply deceive the world by professing to live monogamically. If they really are polygamous and polyandrous, it is bad, but acceptable. But when, as often happens, the husband and the wife have taken upon themselves the obligation to live together all their lives (they themselves do not know why), and from the second month have already a desire to separate, but continue to live together just the same, then comes that infernal existence in which they resort to drink, in which they fire revolvers, in which they assassinate each other, in which they poison each other.”
All were silent, but we felt ill at ease.
“Yes, these critical episodes happen in marital life. For instance, there is the Posdnicheff affair,” said the lawyer, wishing to stop the conversation on this embarrassing and too exciting ground. “Have you read how he killed his wife through jealousy?”
The lady said that she had not read it. The nervous gentleman said nothing, and changed color.
“I see that you have divined who I am,” said he, suddenly, after a pause.
“No, I have not had that pleasure.”
“It is no great pleasure. I am Posdnicheff.”
New silence. He blushed, then turned pale again.
“What matters it, however?” said he. “Excuse me, I do not wish to embarrass you.”
And he resumed his old seat.

CHAPTER III.

I resumed mine, also. The lawyer and the lady whispered together. I was sitting beside Posdnicheff, and I maintained silence. I desired to talk to him, but I did not know how to begin, and thus an hour passed until we reached the next station.
There the lawyer and the lady went out, as well as the clerk. We were left alone, Posdnicheff and I.
“They say it, and they lie, or they do not understand,” said Posdnicheff.
“Of what are you talking?”
“Why, still the same thing.”
He leaned his elbows upon his knees, and pressed his hands against his temples.
“Love, marriage, family,—all lies, lies, lies.”
He rose, lowered the lamp-shade, lay down with his elbows on the cushion, and closed his eyes. He remained thus for a minute.
“Is it disagreeable to you to remain with me, now that you know who I am?”
“Oh, no.”
“You have no desire to sleep?”
“Not at all.”
“Then do you want me to tell you the story of my life?”
Just then the conductor passed. He followed him with an ill-natured look, and did not begin until he had gone again. Then during all the rest of the story he did not stop once. Even the new travellers as they entered did not stop him.
His face, while he was talking, changed several times so completely that it bore positively no resemblance to itself as it had appeared just before. His eyes, his mouth, his moustache, and even his beard, all were new. Each time it was a beautiful and touching physiognomy, and these transformations were produced suddenly in the penumbra; and for five minutes it was the same face, that could not be compared to that of five minutes before. And then, I know not how, it changed again, and became unrecognizable.

CHAPTER IV.

“Well, I am going then to tell you my life, and my whole frightful history,—yes, frightful. And the story itself is more frightful than the outcome.”
He became silent for a moment, passed his hands over his eyes, and began:—
“To be understood clearly, the whole must be told from the beginning. It must be told how and why I married, and what I was before my marriage. First, I will tell you who I am. The son of a rich gentleman of the steppes, an old marshal of the nobility, I was a University pupil, a graduate of the law school. I married in my thirtieth year. But before talking to you of my marriage, I must tell you how I lived formerly, and what ideas I had of conjugal life. I led the life of so many other so-called respectable people,—that is, in debauchery. And like the majority, while leading the life of a débauché, I was convinced that I was a man of irreproachable morality.
“The idea that I had of my morality arose from the fact that in my family there was no knowledge of those special debaucheries, so common in the surroundings of land-owners, and also from the fact that my father and my mother did not deceive each other. In consequence of this, I had built from childhood a dream of high and poetical conjugal life. My wife was to be perfection itself, our mutual love was to be incomparable, the purity of our conjugal life stainless. I thought thus, and all the time I marvelled at the nobility of my projects.
“At the same time, I passed ten years of my adult life without hurrying toward marriage, and I led what I called the well-regulated and reasonable life of a bachelor. I was proud of it before my friends, and before all men of my age who abandoned themselves to all sorts of special refinements. I was not a seducer, I had no unnatural tastes, I did not make debauchery the principal object of my life; but I found pleasure within the limits of society’s rules, and innocently believed myself a profoundly moral being. The women with whom I had relations did not belong to me alone, and I asked of them nothing but the pleasure of the moment.
“In all this I saw nothing abnormal. On the contrary, from the fact that I did not engage my heart, but paid in cash, I supposed that I was honest. I avoided those women who, by attaching themselves to me, or presenting me with a child, could bind my future. Moreover, perhaps there may have been children or attachments; but I so arranged matters that I could not become aware of them.
“And living thus, I considered myself a perfectly honest man. I did not understand that debauchery does not consist simply in physical acts, that no matter what physical ignominy does not yet constitute debauchery, and that real debauchery consists in freedom from the moral bonds toward a woman with whom one enters into carnal relations, and I regarded this freedom as a merit. I remember that I once tortured myself exceedingly for having forgotten to pay a woman who probably had given herself to me through love. I only became tranquil again when, having sent her the money, I had thus shown her that I did not consider myself as in any way bound to her. Oh, do not shake your head as if you were in agreement with me (he cried suddenly with vehemence). I know these tricks. All of you, and you especially, if you are not a rare exception, have the same ideas that I had then. If you are in agreement with me, it is now only. Formerly you did not think so. No more did I; and, if I had been told what I have just told you, that which has happened would not have happened. However, it is all the same. Excuse me (he continued): the truth is that it is frightful, frightful, frightful, this abyss of errors and debaucheries in which we live face to face with the real question of the rights of woman.” . . .
“What do you mean by the ‘real’ question of the rights of woman?”
“The question of the nature of this special being, organized otherwise than man, and how this being and man ought to view the wife. . . .”

CHAPTER V.

“Yes: for ten years I lived the most revolting existence, while dreaming of the noblest love, and even in the name of that love. Yes, I want to tell you how I killed my wife, and for that I must tell you how I debauched myself. I killed her before I knew her.
“I killed the wife when I first tasted sensual joys without love, and then it was that I killed my wife. Yes, sir: it is only after having suffered, after having tortured myself, that I have come to understand the root of things, that I have come to understand my crimes. Thus you will see where and how began the drama that has led me to misfortune.
“It is necessary to go back to my sixteenth year, when I was still at school, and my elder brother a first-year student. I had not yet known women but, like all the unfortunate children of our society, I was already no longer innocent. I was tortured, as you were, I am sure, and as are tortured ninety-nine one-hundredths of our boys. I lived in a frightful dread, I prayed to God, and I prostrated myself.
“I was already perverted in imagination, but the last steps remained to be taken. I could still escape, when a friend of my brother, a very gay student, one of those who are called good fellows,—that is, the greatest of scamps,—and who had taught us to drink and play cards, took advantage of a night of intoxication to drag us THERE. We started. My brother, as innocent as I, fell that night, and I, a mere lad of sixteen, polluted myself and helped to pollute a sister-woman, without understanding what I did. Never had I heard from my elders that what I thus did was bad. It is true that there are the ten commandments of the Bible; but the commandments are made only to be recited before the priests at examinations, and even then are not as exacting as the commandments in regard to the use of ut in conditional propositions.
“Thus, from my elders, whose opinion I esteemed, I had never heard that this was reprehensible. On the contrary, I had heard people whom I respected say that it was good. I had heard that my struggles and my sufferings would be appeased after this act. I had heard it and read it. I had heard from my elders that it was excellent for the health, and my friends have always seemed to believe that it contained I know not what merit and valour. So nothing is seen in it but what is praiseworthy. As for the danger of disease, it is a foreseen danger. Does not the government guard against it? And even science corrupts us.”
“How so, science?” I asked.
“Why, the doctors, the pontiffs of science. Who pervert young people by laying down such rules of hygiene? Who pervert women by devising and teaching them ways by which not to have children?
“Yes: if only a hundredth of the efforts spent in curing diseases were spent in curing debauchery, disease would long ago have ceased to exist, whereas now all efforts are employed, not in extirpating debauchery, but in favouring it, by assuring the harmlessness of the consequences. Besides, it is not a question of that. It is a question of this frightful thing that has happened to me, as it happens to nine-tenths, if not more, not only of the men of our society, but of all societies, even peasants,—this frightful thing that I had fallen, and not because I was subjected to the natural seduction of a certain woman. No, no woman seduced me. I fell because the surroundings in which I found myself saw in this degrading thing only a legitimate function, useful to the health; because others saw in it simply a natural amusement, not only excusable, but even innocent in a young man. I did not understand that it was a fall, and I began to give myself to those pleasures (partly from desire and partly from necessity) which I was led to believe were characteristic of my age, just as I had begun to drink and smoke.
“And yet there was in this first fall something peculiar and touching. I remember that straightway I was filled with such a profound sadness that I had a desire to weep, to weep over the loss forever of my relations with woman. Yes, my relations with woman were lost forever. Pure relations with women, from that time forward, I could no longer have. I had become what is called a voluptuary; and to be a voluptuary is a physical condition like the condition of a victim of the morphine habit, of a drunkard, and of a smoker.
“Just as the victim of the morphine habit, the drunkard, the smoker, is no longer a normal man, so the man who has known several women for his pleasure is no longer normal? He is abnormal forever. He is a voluptuary. Just as the drunkard and the victim of the morphine habit may be recognized by their face and manner, so we may recognize a voluptuary. He may repress himself and struggle, but nevermore will he enjoy simple, pure, and fraternal relations toward woman. By his way of glancing at a young woman one may at once recognize a voluptuary; and I became a voluptuary, and I have remained one.”

CHAPTER VI

“Yes, so it is; and that went farther and farther with all sorts of variations. My God! when I remember all my cowardly acts and bad deeds, I am frightened. And I remember that ‘me’ who, during that period, was still the butt of his comrades’ ridicule on account of his innocence.
“And when I hear people talk of the gilded youth, of the officers, of the Parisians, and all these gentlemen, and myself, living wild lives at the age of thirty, and who have on our consciences hundreds of crimes toward women, terrible and varied, when we enter a parlour or a ball-room, washed, shaven, and perfumed, with very white linen, in dress coats or in uniform, as emblems of purity, oh, the disgust! There will surely come a time, an epoch, when all these lives and all this cowardice will be unveiled!
“So, nevertheless, I lived, until the age of thirty, without abandoning for a minute my intention of marrying, and building an elevated conjugal life; and with this in view I watched all young girls who might suit me. I was buried in rottenness, and at the same time I looked for virgins, whose purity was worthy of me! Many of them were rejected: they did not seem to me pure enough!
“Finally I found one that I considered on a level with myself. She was one of two daughters of a landed proprietor of Penza, formerly very rich and since ruined. To tell the truth, without false modesty, they pursued me and finally captured me. The mother (the father was away) laid all sorts of traps, and one of these, a trip in a boat, decided my future.
“I made up my mind at the end of the aforesaid trip one night, by moonlight, on our way home, while I was sitting beside her. I admired her slender body, whose charming shape was moulded by a jersey, and her curling hair, and I suddenly concluded that this was she. It seemed to me on that beautiful evening that she understood all that I thought and felt, and I thought and felt the most elevating things.
“Really, it was only the jersey that was so becoming to her, and her curly hair, and also the fact that I had spent the day beside her, and that I desired a more intimate relation.
“I returned home enthusiastic, and I persuaded myself that she realized the highest perfection, and that for that reason she was worthy to be my wife, and the next day I made to her a proposal of marriage.
“No, say what you will, we live in such an abyss of falsehood, that, unless some event strikes us a blow on the head, as in my case, we cannot awaken. What confusion! Out of the thousands of men who marry, not only among us, but also among the people, scarcely will you find a single one who has not previously married at least ten times. (It is true that there now exist, at least so I have heard, pure young people who feel and know that this is not a joke, but a serious matter. May God come to their aid! But in my time there was not to be found one such in a thousand.)
“And all know it, and pretend not to know it. In all the novels are described down to the smallest details the feelings of the characters, the lakes and brambles around which they walk; but, when it comes to describing their great love, not a word is breathed of what He, the interesting character, has previously done, not a word about his frequenting of disreputable houses, or his association with nursery-maids, cooks, and the wives of others.
“And if anything is said of these things, such improper novels are not allowed in the hands of young girls. All men have the air of believing, in presence of maidens, that these corrupt pleasures, in which everybody takes part, do not exist, or exist only to a very small extent. They pretend it so carefully that they succeed in convincing themselves of it. As for the poor young girls, they believe it quite seriously, just as my poor wife believed it.
“I remember that, being already engaged, I showed her my ‘memoirs,’ from which she could learn more or less of my past, and especially my last liaison which she might perhaps have discovered through the gossip of some third party. It was for this last reason, for that matter, that I felt the necessity of communicating these memoirs to her. I can still see her fright, her despair, her bewilderment, when she had learned and understood it. She was on the point of breaking the engagement. What a lucky thing it would have been for both of us!”
Posdnicheff was silent for a moment, and then resumed:—
“After all, no! It is better that things happened as they did, better!” he cried. “It was a good thing for me. Besides, it makes no difference. I was saying that in these cases it is the poor young girls who are deceived. As for the mothers, the mothers especially, informed by their husbands, they know all, and, while pretending to believe in the purity of the young man, they act as if they did not believe in it.
“They know what bait must be held out to people for themselves and their daughters. We men sin through ignorance, and a determination not to learn. As for the women, they know very well that the noblest and most poetic love, as we call it, depends, not on moral qualities, but on the physical intimacy, and also on the manner of doing the hair, and the color and shape.
“Ask an experienced coquette, who has undertaken to seduce a man, which she would prefer,—to be convicted, in presence of the man whom she is engaged in conquering, of falsehood, perversity, cruelty, or to appear before him in an ill-fitting dress, or a dress of an unbecoming color. She will prefer the first alternative. She knows very well that we simply lie when we talk of our elevated sentiments, that we seek only the possession of her body, and that because of that we will forgive her every sort of baseness, but will not forgive her a costume of an ugly shade, without taste or fit.
“And these things she knows by reason, where as the maiden knows them only by instinct, like the animal. Hence these abominable jerseys, these artificial humps on the back, these bare shoulders, arms, and throats.
“Women, especially those who have passed through the school of marriage, know very well that conversations upon elevated subjects are only conversations, and that man seeks and desires the body and all that ornaments the body. Consequently, they act accordingly? If we reject conventional explanations, and view the life of our upper and lower classes as it is, with all its shamelessness, it is only a vast perversity. You do not share this opinion? Permit me, I am going to prove it to you (said he, interrupting me).
“You say that the women of our society live for a different interest from that which actuates fallen women. And I say no, and I am going to prove it to you. If beings differ from one another according to the purpose of their life, according to their inner life, this will necessarily be reflected also in their outer life, and their exterior will be very different. Well, then, compare the wretched, the despised, with the women of the highest society: the same dresses, the same fashions, the same perfumeries, the same passion for jewellery, for brilliant and very expensive articles, the same amusements, dances, music, and songs. The former attract by all possible means; so do the latter. No difference, none whatever!
“Yes, and I, too, was captivated by jerseys, bustles, and curly hair.”

CHAPTER VII.

“And it was very easy to capture me, since I was brought up under artificial conditions, like cucumbers in a hothouse. Our too abundant nourishment, together with complete physical idleness, is nothing but systematic excitement of the imagination. The men of our society are fed and kept like reproductive stallions. It is sufficient to close the valve,—that is, for a young man to live a quiet life for some time,—to produce as an immediate result a restlessness, which, becoming exaggerated by reflection through the prism of our unnatural life, provokes the illusion of love.
“All our idyls and marriage, all, are the result for the most part of our eating. Does that astonish you? For my part, I am astonished that we do not see it. Not far from my estate this spring some moujiks were working on a railway embankment. You know what a peasant’s food is,—bread, kvass [1], and onions. With this frugal nourishment he lives, he is alert, he makes light work in the fields. But on the railway this bill of fare becomes porridge and a pound of meat. Only he restores this meat by sixteen hours of labor pushing loads weighing twelve hundred pounds.

“And we, who eat two pounds of meat and game, we who absorb all sorts of heating drinks and food, how do we expend it? In sensual excesses. If the valve is open, all goes well; but close it, as I had closed it temporarily before my marriage, and immediately there will result an excitement which, deformed by novels, verses, music, by our idle and luxurious life, will give a love of the finest water. I, too, fell in love, as everybody does, and there were transports, emotions, poesy; but really all this passion was prepared by mamma and the dressmakers. If there had been no trips in boats, no well-fitted garments, etc., if my wife had worn some shapeless blouse, and I had seen her thus at her home, I should not have been seduced.”

CHAPTER VIII.

“And note, also, this falsehood, of which all are guilty; the way in which marriages are made. What could there be more natural? The young girl is marriageable, she should marry. What simpler, provided the young person is not a monster, and men can be found with a desire to marry? Well, no, here begins a new hypocrisy.
“Formerly, when the maiden arrived at a favorable age, her marriage was arranged by her parents. That was done, that is done still, throughout humanity, among the Chinese, the Hindoos, the Mussulmans, and among our common people also. Things are so managed in at least ninety-nine per cent. of the families of the entire human race.
“Only we riotous livers have imagined that this way was bad, and have invented another. And this other,—what is it? It is this. The young girls are seated, and the gentlemen walk up and down before them, as in a bazaar, and make their choice. The maidens wait and think, but do not dare to say: ‘Take me, young man, me and not her. Look at these shoulders and the rest.’ We males walk up and down, and estimate the merchandise, and then we discourse upon the rights of woman, upon the liberty that she acquires, I know not how, in the theatrical halls.”
“But what is to be done?” said I to him. “Shall the woman make the advances?”
“I do not know. But, if it is a question of equality, let the equality be complete. Though it has been found that to contract marriages through the agency of match-makers is humiliating, it is nevertheless a thousand times preferable to our system. There the rights and the chances are equal; here the woman is a slave, exhibited in the market. But as she cannot bend to her condition, or make advances herself, there begins that other and more abominable lie which is sometimes called going into society, sometimes amusing one’s self, and which is really nothing but the hunt for a husband.
“But say to a mother or to her daughter that they are engaged only in a hunt for a husband. God! What an offence! Yet they can do nothing else, and have nothing else to do; and the terrible feature of it all is to see sometimes very young, poor, and innocent maidens haunted solely by such ideas. If only, I repeat, it were done frankly; but it is always accompanied with lies and babble of this sort:—
“‘Ah, the descent of species! How interesting it is!’
“‘Oh, Lily is much interested in painting.’
“‘Shall you go to the Exposition? How charming it is!’
“‘And the troika, and the plays, and the symphony. Ah, how adorable!’
“‘My Lise is passionately fond of music.’
“‘And you, why do you not share these convictions?’
“And through all this verbiage, all have but one single idea: ‘Take me, take my Lise. No, me! Only try!’”

CHAPTER IX.

“Do you know,” suddenly continued Posdnicheff, “that this power of women from which the world suffers arises solely from what I have just spoken of?”
“What do you mean by the power of women?” I said. “Everybody, on the contrary, complains that women have not sufficient rights, that they are in subjection.”
“That’s it; that’s it exactly,” said he, vivaciously. “That is just what I mean, and that is the explanation of this extraordinary phenomenon, that on the one hand woman is reduced to the lowest degree of humiliation and on the other hand she reigns over everything. See the Jews: with their power of money, they avenge their subjection, just as the women do. ‘Ah! you wish us to be only merchants? All right; remaining merchants, we will get possession of you,’ say the Jews. ‘Ah! you wish us to be only objects of sensuality? All right; by the aid of sensuality we will bend you beneath our yoke,’ say the women.
“The absence of the rights of woman does not consist in the fact that she has not the right to vote, or the right to sit on the bench, but in the fact that in her affectional relations she is not the equal of man, she has not the right to abstain, to choose instead of being chosen. You say that that would be abnormal. Very well! But then do not let man enjoy these rights, while his companion is deprived of them, and finds herself obliged to make use of the coquetry by which she governs, so that the result is that man chooses ‘formally,’ whereas really it is woman who chooses. As soon as she is in possession of her means, she abuses them, and acquires a terrible supremacy.”
“But where do you see this exceptional power?”
“Where? Why, everywhere, in everything. Go see the stores in the large cities. There are millions there, millions. It is impossible to estimate the enormous quantity of labor that is expended there. In nine-tenths of these stores is there anything whatever for the use of men? All the luxury of life is demanded and sustained by woman. Count the factories; the greater part of them are engaged in making feminine ornaments. Millions of men, generations of slaves, die toiling like convicts simply to satisfy the whims of our companions.
“Women, like queens, keep nine-tenths of the human race as prisoners of war, or as prisoners at hard labor. And all this because they have been humiliated, because they have been deprived of rights equal to those which men enjoy. They take revenge for our sensuality; they catch us in their nets.
“Yes, the whole thing is there. Women have made of themselves such a weapon to act upon the senses that a young man, and even an old man, cannot remain tranquil in their presence. Watch a popular festival, or our receptions or ball-rooms. Woman well knows her influence there. You will see it in her triumphant smiles.
“As soon as a young man advances toward a woman, directly he falls under the influence of this opium, and loses his head. Long ago I felt ill at ease when I saw a woman too well adorned,—whether a woman of the people with her red neckerchief and her looped skirt, or a woman of our own society in her ball-room dress. But now it simply terrifies me. I see in it a danger to men, something contrary to the laws; and I feel a desire to call a policeman, to appeal for defence from some quarter, to demand that this dangerous object be removed.
“And this is not a joke, by any means. I am convinced, I am sure, that the time will come—and perhaps it is not far distant—when the world will understand this, and will be astonished that a society could exist in which actions as harmful as those which appeal to sensuality by adorning the body as our companions do were allowed. As well set traps along our public streets, or worse than that.”

CHAPTER X.

“That, then, was the way in which I was captured. I was in love, as it is called; not only did she appear to me a perfect being, but I considered myself a white blackbird. It is a commonplace fact that there is no one so low in the world that he cannot find some one viler than himself, and consequently puff with pride and self-contentment. I was in that situation. I did not marry for money. Interest was foreign to the affair, unlike the marriages of most of my acquaintances, who married either for money or for relations. First, I was rich, she was poor. Second, I was especially proud of the fact that, while others married with an intention of continuing their polygamic life as bachelors, it was my firm intention to live monogamically after my engagement and the wedding, and my pride swelled immeasurably.
“Yes, I was a wretch, convinced that I was an angel. The period of my engagement did not last long. I cannot remember those days without shame. What an abomination!
“It is generally agreed that love is a moral sentiment, a community of thought rather than of sense. If that is the case, this community of thought ought to find expression in words and conversation. Nothing of the sort. It was extremely difficult for us to talk with each other. What a toil of Sisyphus was our conversation! Scarcely had we thought of something to say, and said it, when we had to resume our silence and try to discover new subjects. Literally, we did not know what to say to each other. All that we could think of concerning the life that was before us and our home was said.
“And then what? If we had been animals, we should have known that we had not to talk. But here, on the contrary, it was necessary to talk, and there were no resources! For that which occupied our minds was not a thing to be expressed in words.
“And then that silly custom of eating bon-bons, that brutal gluttony for sweetmeats, those abominable preparations for the wedding, those discussions with mamma upon the apartments, upon the sleeping-rooms, upon the bedding, upon the morning-gowns, upon the wrappers, the linen, the costumes! Understand that if people married according to the old fashion, as this old man said just now, then these eiderdown coverlets and this bedding would all be sacred details; but with us, out of ten married people there is scarcely to be found one who, I do not say believes in sacraments (whether he believes or not is a matter of indifference to us), but believes in what he promises. Out of a hundred men, there is scarcely one who has not married before, and out of fifty scarcely one who has not made up his mind to deceive his wife.
“The great majority look upon this journey to the church as a condition necessary to the possession of a certain woman. Think then of the supreme significance which material details must take on. Is it not a sort of sale, in which a maiden is given over to a débauché, the sale being surrounded with the most agreeable details?”

CHAPTER XI.

“All marry in this way. And I did like the rest. If the young people who dream of the honeymoon only knew what a disillusion it is, and always a disillusion! I really do not know why all think it necessary to conceal it.
“One day I was walking among the shows in Paris, when, attracted by a sign, I entered an establishment to see a bearded woman and a water-dog. The woman was a man in disguise, and the dog was an ordinary dog, covered with a sealskin, and swimming in a bath. It was not in the least interesting, but the Barnum accompanied me to the exit very courteously, and, in addressing the people who were coming in, made an appeal to my testimony. ‘Ask the gentleman if it is not worth seeing! Come in, come in! It only costs a franc!’ And in my confusion I did not dare to answer that there was nothing curious to be seen, and it was upon my false shame that the Barnum must have counted.
“It must be the same with the persons who have passed through the abominations of the honeymoon. They do not dare to undeceive their neighbor. And I did the same.
“The felicities of the honeymoon do not exist. On the contrary, it is a period of uneasiness, of shame, of pity, and, above all, of ennui,—of ferocious ennui. It is something like the feeling of a youth when he is beginning to smoke. He desires to vomit; he drivels, and swallows his drivel, pretending to enjoy this little amusement. The vice of marriage . . .”
“What! Vice?” I said. “But you are talking of one of the most natural things.”
“Natural!” said he. “Natural! No, I consider on the contrary that it is against nature, and it is I, a perverted man, who have reached this conviction. What would it be, then, if I had not known corruption? To a young girl, to every unperverted young girl, it is an act extremely unnatural, just as it is to children. My sister married, when very young, a man twice her own age, and who was utterly corrupt. I remember how astonished we were the night of her wedding, when, pale and covered with tears, she fled from her husband, her whole body trembling, saying that for nothing in the world would she tell what he wanted of her.
“You say natural? It is natural to eat; that is a pleasant, agreeable function, which no one is ashamed to perform from the time of his birth. No, it is not natural. A pure young girl wants one thing,—children. Children, yes, not a lover.” . . .
“But,” said I, with astonishment, “how would the human race continue?”
“But what is the use of its continuing?” he rejoined, vehemently.
“What! What is the use? But then we should not exist.”
“And why is it necessary that we should exist?”
“Why, to live, to be sure.”
“And why live? The Schopenhauers, the Hartmanns, and all the Buddhists, say that the greatest happiness is Nirvana, Non-Life; and they are right in this sense,—that human happiness is coincident with the annihilation of ‘Self.’ Only they do not express themselves well. They say that Humanity should annihilate itself to avoid its sufferings, that its object should be to destroy itself. Now the object of Humanity cannot be to avoid sufferings by annihilation, since suffering is the result of activity. The object of activity cannot consist in suppressing its consequences. The object of Man, as of Humanity, is happiness, and, to attain it, Humanity has a law which it must carry out. This law consists in the union of beings. This union is thwarted by the passions. And that is why, if the passions disappear, the union will be accomplished. Humanity then will have carried out the law, and will have no further reason to exist.”
“And before Humanity carries out the law?”
“In the meantime it will have the sign of the unfulfilled law, and the existence of physical love. As long as this love shall exist, and because of it, generations will be born, one of which will finally fulfil the law. When at last the law shall be fulfilled, the Human Race will be annihilated. At least it is impossible for us to conceive of Life in the perfect union of people.”

CHAPTER XII.

“Strange theory!” cried I.
“Strange in what? According to all the doctrines of the Church, the world will have an end. Science teaches the same fatal conclusions. Why, then, is it strange that the same thing should result from moral Doctrine? ‘Let those who can, contain,’ said Christ. And I take this passage literally, as it is written. That morality may exist between people in their worldly relations, they must make complete chastity their object. In tending toward this end, man humiliates himself. When he shall reach the last degree of humiliation, we shall have moral marriage.
“But if man, as in our society, tends only toward physical love, though he may clothe it with pretexts and the false forms of marriage, he will have only permissible debauchery, he will know only the same immoral life in which I fell and caused my wife to fall, a life which we call the honest life of the family. Think what a perversion of ideas must arise when the happiest situation of man, liberty, chastity, is looked upon as something wretched and ridiculous. The highest ideal, the best situation of woman, to be pure, to be a vestal, a virgin, excites fear and laughter in our society. How many, how many young girls sacrifice their purity to this Moloch of opinion by marrying rascals that they may not remain virgins,—that is, superiors! Through fear of finding themselves in that ideal state, they ruin themselves.
“But I did not understand formerly, I did not understand that the words of the Gospel, that ‘he who looks upon a woman to lust after her has already committed adultery,’ do not apply to the wives of others, but notably and especially to our own wives. I did not understand this, and I thought that the honeymoon and all of my acts during that period were virtuous, and that to satisfy one’s desires with his wife is an eminently chaste thing. Know, then, that I consider these departures, these isolations, which young married couples arrange with the permission of their parents, as nothing else than a license to engage in debauchery.
“I saw, then, in this nothing bad or shameful, and, hoping for great joys, I began to live the honeymoon. And very certainly none of these joys followed. But I had faith, and was determined to have them, cost what they might. But the more I tried to secure them, the less I succeeded. All this time I felt anxious, ashamed, and weary. Soon I began to suffer. I believe that on the third or fourth day I found my wife sad and asked her the reason. I began to embrace her, which in my opinion was all that she could desire. She put me away with her hand, and began to weep.
“At what? She could not tell me. She was filled with sorrow, with anguish. Probably her tortured nerves had suggested to her the truth about the baseness of our relations, but she found no words in which to say it. I began to question her; she answered that she missed her absent mother. It seemed to me that she was not telling the truth. I sought to console her by maintaining silence in regard to her parents. I did not imagine that she felt herself simply overwhelmed, and that her parents had nothing to do with her sorrow. She did not listen to me, and I accused her of caprice. I began to laugh at her gently. She dried her tears, and began to reproach me, in hard and wounding terms, for my selfishness and cruelty.
“I looked at her. Her whole face expressed hatred, and hatred of me. I cannot describe to you the fright which this sight gave me. ‘How? What?’ thought I, ‘love is the unity of souls, and here she hates me? Me? Why? But it is impossible! It is no longer she!’
“I tried to calm her. I came in conflict with an immovable and cold hostility, so that, having no time to reflect, I was seized with keen irritation. We exchanged disagreeable remarks. The impression of this first quarrel was terrible. I say quarrel, but the term is inexact. It was the sudden discovery of the abyss that had been dug between us. Love was exhausted with the satisfaction of sensuality. We stood face to face in our true light, like two egoists trying to procure the greatest possible enjoyment, like two individuals trying to mutually exploit each other.
“So what I called our quarrel was our actual situation as it appeared after the satisfaction of sensual desire. I did not realize that this cold hostility was our normal state, and that this first quarrel would soon be drowned under a new flood of the intensest sensuality. I thought that we had disputed with each other, and had become reconciled, and that it would not happen again. But in this same honeymoon there came a period of satiety, in which we ceased to be necessary to each other, and a new quarrel broke out.
“It became evident that the first was not a matter of chance. ‘It was inevitable,’ I thought. This second quarrel stupefied me the more, because it was based on an extremely unjust cause. It was something like a question of money,—and never had I haggled on that score; it was even impossible that I should do so in relation to her. I only remember that, in answer to some remark that I made, she insinuated that it was my intention to rule her by means of money, and that it was upon money that I based my sole right over her. In short, something extraordinarily stupid and base, which was neither in my character nor in hers.
“I was beside myself. I accused her of indelicacy. She made the same accusation against me, and the dispute broke out. In her words, in the expression of her face, of her eyes, I noticed again the hatred that had so astonished me before. With a brother, friends, my father, I had occasionally quarrelled, but never had there been between us this fierce spite. Some time passed. Our mutual hatred was again concealed beneath an access of sensual desire, and I again consoled myself with the reflection that these scenes were reparable faults.
“But when they were repeated a third and a fourth time, I understood that they were not simply faults, but a fatality that must happen again. I was no longer frightened, I was simply astonished that I should be precisely the one to live so uncomfortably with my wife, and that the same thing did not happen in other households. I did not know that in all households the same sudden changes take place, but that all, like myself, imagine that it is a misfortune exclusively reserved for themselves alone, which they carefully conceal as shameful, not only to others, but to themselves, like a bad disease.
“That was what happened to me. Begun in the early days, it continued and increased with characteristics of fury that were ever more pronounced. At the bottom of my soul, from the first weeks, I felt that I was in a trap, that I had what I did not expect, and that marriage is not a joy, but a painful trial. Like everybody else, I refused to confess it (I should not have confessed it even now but for the outcome). Now I am astonished to think that I did not see my real situation. It was so easy to perceive it, in view of those quarrels, begun for reasons so trivial that afterwards one could not recall them.
“Just as it often happens among gay young people that, in the absence of jokes, they laugh at their own laughter, so we found no reasons for our hatred, and we hated each other because hatred was naturally boiling up in us. More extraordinary still was the absence of causes for reconciliation.
“Sometimes words, explanations, or even tears, but sometimes, I remember, after insulting words, there tacitly followed embraces and declarations. Abomination! Why is it that I did not then perceive this baseness?”

CHAPTER XIII.

“All of us, men and women, are brought up in these aberrations of feeling that we call love. I from childhood had prepared myself for this thing, and I loved, and I loved during all my youth, and I was joyous in loving. It had been put into my head that it was the noblest and highest occupation in the world. But when this expected feeling came at last, and I, a man, abandoned myself to it, the lie was pierced through and through. Theoretically a lofty love is conceivable; practically it is an ignoble and degrading thing, which it is equally disgusting to talk about and to remember. It is not in vain that nature has made ceremonies, but people pretend that the ignoble and the shameful is beautiful and lofty.
“I will tell you brutally and briefly what were the first signs of my love. I abandoned myself to beastly excesses, not only not ashamed of them, but proud of them, giving no thought to the intellectual life of my wife. And not only did I not think of her intellectual life, I did not even consider her physical life.
“I was astonished at the origin of our hostility, and yet how clear it was! This hostility is nothing but a protest of human nature against the beast that enslaves it. It could not be otherwise. This hatred was the hatred of accomplices in a crime. Was it not a crime that, this poor woman having become pregnant in the first month, our liaison should have continued just the same?
“You imagine that I am wandering from my story. Not at all. I am always giving you an account of the events that led to the murder of my wife. The imbeciles! They think that I killed my wife on the 5th of October. It was long before that that I immolated her, just as they all kill now. Understand well that in our society there is an idea shared by all that woman procures man pleasure (and vice versa, probably, but I know nothing of that, I only know my own case). Wein, Weiber und Gesang. So say the poets in their verses: Wine, women, and song!
“If it were only that! Take all the poetry, the painting, the sculpture, beginning with Pouschkine’s ‘Little Feet,’ with ‘Venus and Phryne,’ and you will see that woman is only a means of enjoyment. That is what she is at Trouba [2], at Gratchevka, and in a court ball-room. And think of this diabolical trick: if she were a thing without moral value, it might be said that woman is a fine morsel; but, in the first place, these knights assure us that they adore woman (they adore her and look upon her, however, as a means of enjoyment), then all assure us that they esteem woman. Some give up their seats to her, pick up her handkerchief; others recognize in her a right to fill all offices, participate in government, etc., but, in spite of all that, the essential point remains the same. She is, she remains, an object of sensual desire, and she knows it. It is slavery, for slavery is nothing else than the utilization of the labor of some for the enjoyment of others. That slavery may not exist people must refuse to enjoy the labor of others, and look upon it as a shameful act and as a sin.
“Actually, this is what happens. They abolish the external form, they suppress the formal sales of slaves, and then they imagine and assure others that slavery is abolished. They are unwilling to see that it still exists, since people, as before, like to profit by the labor of others, and think it good and just. This being given, there will always be found beings stronger or more cunning than others to profit thereby. The same thing happens in the emancipation of woman. At bottom feminine servitude consists entirely in her assimilation with a means of pleasure. They excite woman, they give her all sorts of rights equal to those of men, but they continue to look upon her as an object of sensual desire, and thus they bring her up from infancy and in public opinion.
“She is always the humiliated and corrupt serf, and man remains always the debauched Master. Yes, to abolish slavery, public opinion must admit that it is shameful to exploit one’s neighbor, and, to make woman free, public opinion must admit that it is shameful to consider woman as an instrument of pleasure.
“The emancipation of woman is not to be effected in the public courts or in the chamber of deputies, but in the sleeping chamber. Prostitution is to be combated, not in the houses of ill-fame, but in the family. They free woman in the public courts and in the chamber of deputies, but she remains an instrument. Teach her, as she is taught among us, to look upon herself as such, and she will always remain an inferior being. Either, with the aid of the rascally doctors, she will try to prevent conception, and descend, not to the level of an animal, but to the level of a thing; or she will be what she is in the great majority of cases,—sick, hysterical, wretched, without hope of spiritual progress.” . . .
“But why that?” I asked.
“Oh! the most astonishing thing is that no one is willing to see this thing, evident as it is, which the doctors must understand, but which they take good care not to do. Man does not wish to know the law of nature,—children. But children are born and become an embarrassment. Then man devises means of avoiding this embarrassment. We have not yet reached the low level of Europe, nor Paris, nor the ‘system of two children,’ nor Mahomet. We have discovered nothing, because we have given it no thought. We feel that there is something bad in the two first means; but we wish to preserve the family, and our view of woman is still worse.
“With us woman must be at the same time mistress and nurse, and her strength is not sufficient. That is why we have hysteria, nervous attacks, and, among the peasants, witchcraft. Note that among the young girls of the peasantry this state of things does not exist, but only among the wives, and the wives who live with their husbands. The reason is clear, and this is the cause of the intellectual and moral decline of woman, and of her abasement.
“If they would only reflect what a grand work for the wife is the period of gestation! In her is forming the being who continues us, and this holy work is thwarted and rendered painful . . . by what? It is frightful to think of it! And after that they talk of the liberties and the rights of woman! It is like the cannibals fattening their prisoners in order to devour them, and assuring these unfortunates at the same time that their rights and their liberties are guarded!”
All this was new to me, and astonished me very much.
“But if this is so,” said I, “it follows that one may love his wife only once every two years; and as man” . . .
“And as man has need of her, you are going to say. At least, so the priests of science assure us. I would force these priests to fulfil the function of these women, who, in their opinion, are necessary to man. I wonder what song they would sing then. Assure man that he needs brandy, tobacco, opium, and he will believe those poisons necessary. It follows that God did not know how to arrange matters properly, since, without asking the opinions of the priests, he has combined things as they are. Man needs, so they have decided, to satisfy his sensual desire, and here this function is disturbed by the birth and the nursing of children.
“What, then, is to be done? Why, apply to the priests; they will arrange everything, and they have really discovered a way. When, then, will these rascals with their lies be uncrowned! It is high time. We have had enough of them. People go mad, and shoot each other with revolvers, and always because of that! And how could it be otherwise?
“One would say that the animals know that descent continues their race, and that they follow a certain law in regard thereto. Only man does not know this, and is unwilling to know it. He cares only to have as much sensual enjoyment as possible. The king of nature,—man! In the name of his love he kills half the human race. Of woman, who ought to be his aid in the movement of humanity toward liberty, he makes, in the name of his pleasures, not an aid, but an enemy. Who is it that everywhere puts a check upon the progressive movement of humanity? Woman. Why is it so?
“For the reason that I have given, and for that reason only.”

CHAPTER XIV.

“Yes, much worse than the animal is man when he does not live as a man. Thus was I. The horrible part is that I believed, inasmuch as I did not allow myself to be seduced by other women that I was leading an honest family life, that I was a very moral being, and that if we had quarrels, the fault was in my wife, and in her character.
“But it is evident that the fault was not in her. She was like everybody else, like the majority. She was brought up according to the principles exacted by the situation of our society,—that is, as all the young girls of our wealthy classes, without exception, are brought up, and as they cannot fail to be brought up. How many times we hear or read of reflections upon the abnormal condition of women, and upon what they ought to be. But these are only vain words. The education of women results from the real and not imaginary view which the world entertains of women’s vocation. According to this view, the condition of women consists in procuring pleasure and it is to that end that her education is directed. From her infancy she is taught only those things that are calculated to increase her charm. Every young girl is accustomed to think only of that.
“As the serfs were brought up solely to please their masters, so woman is brought up to attract men. It cannot be otherwise. But you will say, perhaps, that that applies only to young girls who are badly brought up, but that there is another education, an education that is serious, in the schools, an education in the dead languages, an education in the institutions of midwifery, an education in medical courses, and in other courses. It is false.
“Every sort of feminine education has for its sole object the attraction of men.
“Some attract by music or curly hair, others by science or by civic virtue. The object is the same, and cannot be otherwise (since no other object exists),—to seduce man in order to possess him. Imagine courses of instruction for women and feminine science without men,—that is, learned women, and men not knowing them as learned. Oh, no! No education, no instruction can change woman as long as her highest ideal shall be marriage and not virginity, freedom from sensuality. Until that time she will remain a serf. One need only imagine, forgetting the universality of the case, the conditions in which our young girls are brought up, to avoid astonishment at the debauchery of the women of our upper classes. It is the opposite that would cause astonishment.
“Follow my reasoning. From infancy garments, ornaments, cleanliness, grace, dances, music, reading of poetry, novels, singing, the theatre, the concert, for use within and without, according as women listen, or practice themselves. With that, complete physical idleness, an excessive care of the body, a vast consumption of sweetmeats; and God knows how the poor maidens suffer from their own sensuality, excited by all these things. Nine out of ten are tortured intolerably during the first period of maturity, and afterward provided they do not marry at the age of twenty. That is what we are unwilling to see, but those who have eyes see it all the same. And even the majority of these unfortunate creatures are so excited by a hidden sensuality (and it is lucky if it is hidden) that they are fit for nothing. They become animated only in the presence of men. Their whole life is spent in preparations for coquetry, or in coquetry itself. In the presence of men they become too animated; they begin to live by sensual energy. But the moment the man goes away, the life stops.
“And that, not in the presence of a certain man, but in the presence of any man, provided he is not utterly hideous. You will say that this is an exception. No, it is a rule. Only in some it is made very evident, in others less so. But no one lives by her own life; they are all dependent upon man. They cannot be otherwise, since to them the attraction of the greatest number of men is the ideal of life (young girls and married women), and it is for this reason that they have no feeling stronger than that of the animal need of every female who tries to attract the largest number of males in order to increase the opportunities for choice. So it is in the life of young girls, and so it continues during marriage. In the life of young girls it is necessary in order to selection, and in marriage it is necessary in order to rule the husband. Only one thing suppresses or interrupts these tendencies for a time,—namely, children,—and then only when the woman is not a monster,—that is, when she nurses her own children. Here again the doctor interferes.
“With my wife, who desired to nurse her own children, and who did nurse six of them, it happened that the first child was sickly. The doctors, who cynically undressed her and felt of her everywhere, and whom I had to thank and pay for these acts,—these dear doctors decided that she ought not to nurse her child, and she was temporarily deprived of the only remedy for coquetry. A nurse finished the nursing of this first-born,—that is to say, we profited by the poverty and ignorance of a woman to steal her from her own little one in favor of ours, and for that purpose we dressed her in a kakoschnik [3] trimmed with gold lace. Nevertheless, that is not the question; but there was again awakened in my wife that coquetry which had been sleeping during the nursing period. Thanks to that, she reawakened in me the torments of jealousy which I had formerly known, though in a much slighter degree.”

CHAPTER XV.

“Yes, jealousy, that is another of the secrets of marriage known to all and concealed by all. Besides the general cause of the mutual hatred of husbands and wives resulting from complicity in the pollution of a human being, and also from other causes, the inexhaustible source of marital wounds is jealousy. But by tacit consent it is determined to conceal them from all, and we conceal them. Knowing them, each one supposes in himself that it is an unfortunate peculiarity, and not a common destiny. So it was with me, and it had to be so. There cannot fail to be jealousy between husbands and wives who live immorally. If they cannot sacrifice their pleasures for the welfare of their child, they conclude therefrom, and truly, that they will not sacrifice their pleasures for, I will not say happiness and tranquillity (since one may sin in secret), but even for the sake of conscience. Each one knows very well that neither admits any high moral reasons for not betraying the other, since in their mutual relations they fail in the requirements of morality, and from that time distrust and watch each other.
“Oh, what a frightful feeling of jealousy! I do not speak of that real jealousy which has foundations (it is tormenting, but it promises an issue), but of that unconscious jealousy which inevitably accompanies every immoral marriage, and which, having no cause, has no end. This jealousy is frightful. Frightful, that is the word.
“And this is it. A young man speaks to my wife. He looks at her with a smile, and, as it seems to me, he surveys her body. How does he dare to think of her, to think of the possibility of a romance with her? And how can she, seeing this, tolerate him? Not only does she tolerate him, but she seems pleased. I even see that she puts herself to trouble on his account. And in my soul there rises such a hatred for her that each of her words, each gesture, disgusts me. She notices it, she knows not what to do, and how assume an air of indifferent animation? Ah! I suffer! That makes her gay, she is content. And my hatred increases tenfold, but I do not dare to give it free force, because at the bottom of my soul I know that there are no real reasons for it, and I remain in my seat, feigning indifference, and exaggerating my attention and courtesy to him.
“Then I get angry with myself. I desire to leave the room, to leave them alone, and I do, in fact, go out; but scarcely am I outside when I am invaded by a fear of what is taking place within my absence. I go in again, inventing some pretext. Or sometimes I do not go in; I remain near the door, and listen. How can she humiliate herself and humiliate me by placing me in this cowardly situation of suspicion and espionage? Oh, abomination! Oh, the wicked animal! And he too, what does he think of you? But he is like all men. He is what I was before my marriage. It gives him pleasure. He even smiles when he looks at me, as much as to say: ‘What have you to do with this? It is my turn now.’
“This feeling is horrible. Its burn is unendurable. To entertain this feeling toward any one, to once suspect a man of lusting after my wife, was enough to spoil this man forever in my eyes, as if he had been sprinkled with vitriol. Let me once become jealous of a being, and nevermore could I re-establish with him simple human relations, and my eyes flashed when I looked at him.
“As for my wife, so many times had I enveloped her with this moral vitriol, with this jealous hatred, that she was degraded thereby. In the periods of this causeless hatred I gradually uncrowned her. I covered her with shame in my imagination.
“I invented impossible knaveries. I suspected, I am ashamed to say, that she, this queen of ‘The Thousand and One Nights,’ deceived me with my serf, under my very eyes, and laughing at me.
“Thus, with each new access of jealousy (I speak always of causeless jealousy), I entered into the furrow dug formerly by my filthy suspicions, and I continually deepened it. She did the same thing. If I have reasons to be jealous, she who knew my past had a thousand times more. And she was more ill-natured in her jealousy than I. And the sufferings that I felt from her jealousy were different, and likewise very painful.
“The situation may be described thus. We are living more or less tranquilly. I am even gay and contented. Suddenly we start a conversation on some most commonplace subject, and directly she finds herself disagreeing with me upon matters concerning which we have been generally in accord. And furthermore I see that, without any necessity therefor, she is becoming irritated. I think that she has a nervous attack, or else that the subject of conversation is really disagreeable to her. We talk of something else, and that begins again. Again she torments me, and becomes irritated. I am astonished and look for a reason. Why? For what? She keeps silence, answers me with monosyllables, evidently making allusions to something. I begin to divine that the reason of all this is that I have taken a few walks in the garden with her cousin, to whom I did not give even a thought. I begin to divine, but I cannot say so. If I say so, I confirm her suspicions. I interrogate her, I question her. She does not answer, but she sees that I understand, and that confirms her suspicions.
“‘What is the matter with you?’ I ask.
“‘Nothing, I am as well as usual,’ she answers.
“And at the same time, like a crazy woman, she gives utterance to the silliest remarks, to the most inexplicable explosions of spite.
“Sometimes I am patient, but at other times I break out with anger. Then her own irritation is launched forth in a flood of insults, in charges of imaginary crimes and all carried to the highest degree by sobs, tears, and retreats through the house to the most improbable spots. I go to look for her. I am ashamed before people, before the children, but there is nothing to be done. She is in a condition where I feel that she is ready for anything. I run, and finally find her. Nights of torture follow, in which both of us, with exhausted nerves, appease each other, after the most cruel words and accusations.
“Yes, jealousy, causeless jealousy, is the condition of our debauched conjugal life. And throughout my marriage never did I cease to feel it and to suffer from it. There were two periods in which I suffered most intensely. The first time was after the birth of our first child, when the doctors had forbidden my wife to nurse it. I was particularly jealous, in the first place, because my wife felt that restlessness peculiar to animal matter when the regular course of life is interrupted without occasion. But especially was I jealous because, having seen with what facility she had thrown off her moral duties as a mother, I concluded rightly, though unconsciously, that she would throw off as easily her conjugal duties, feeling all the surer of this because she was in perfect health, as was shown by the fact that, in spite of the prohibition of the dear doctors, she nursed her following children, and even very well.”
“I see that you have no love for the doctors,” said I, having noticed Posdnicheff’s extraordinarily spiteful expression of face and tone of voice whenever he spoke of them.
“It is not a question of loving them or of not loving them. They have ruined my life, as they have ruined the lives of thousands of beings before me, and I cannot help connecting the consequence with the cause. I conceive that they desire, like the lawyers and the rest, to make money. I would willingly have given them half of my income—and any one would have done it in my place, understanding what they do—if they had consented not to meddle in my conjugal life, and to keep themselves at a distance. I have compiled no statistics, but I know scores of cases—in reality, they are innumerable—where they have killed, now a child in its mother’s womb, asserting positively that the mother could not give birth to it (when the mother could give birth to it very well), now mothers, under the pretext of a so-called operation. No one has counted these murders, just as no one counted the murders of the Inquisition, because it was supposed that they were committed for the benefit of humanity. Innumerable are the crimes of the doctors! But all these crimes are nothing compared with the materialistic demoralization which they introduce into the world through women. I say nothing of the fact that, if it were to follow their advice,—thanks to the microbe which they see everywhere,—humanity, instead of tending to union, would proceed straight to complete disunion. Everybody, according to their doctrine, should isolate himself, and never remove from his mouth a syringe filled with phrenic acid (moreover, they have found out now that it does no good). But I would pass over all these things. The supreme poison is the perversion of people, especially of women. One can no longer say now: ‘You live badly, live better.’ One can no longer say it either to himself or to others, for, if you live badly (say the doctors), the cause is in the nervous system or in something similar, and it is necessary to go to consult them, and they will prescribe for you thirty-five copecks’ worth of remedies to be bought at the drug-store, and you must swallow them. Your condition grows worse? Again to the doctors, and more remedies! An excellent business!
“But to return to our subject. I was saying that my wife nursed her children well, that the nursing and the gestation of the children, and the children in general, quieted my tortures of jealousy, but that, on the other hand, they provoked torments of a different sort.”

CHAPTER XVI.

“The children came rapidly, one after another, and there happened what happens in our society with children and doctors. Yes, children, maternal love, it is a painful thing. Children, to a woman of our society, are not a joy, a pride, nor a fulfilment of her vocation, but a cause of fear, anxiety, and interminable suffering, torture. Women say it, they think it, and they feel it too. Children to them are really a torture, not because they do not wish to give birth to them, nurse them, and care for them (women with a strong maternal instinct—and such was my wife—are ready to do that), but because the children may fall sick and die. They do not wish to give birth to them, and then not love them; and when they love, they do not wish to feel fear for the child’s health and life. That is why they do not wish to nurse them. ‘If I nurse it,’ they say, ‘I shall become too fond of it.’ One would think that they preferred india-rubber children, which could neither be sick nor die, and could always be repaired. What an entanglement in the brains of these poor women! Why such abominations to avoid pregnancy, and to avoid the love of the little ones?
“Love, the most joyous condition of the soul, is represented as a danger. And why? Because, when a man does not live as a man, he is worse than a beast. A woman cannot look upon a child otherwise than as a pleasure. It is true that it is painful to give birth to it, but what little hands! . . . Oh, the little hands! Oh, the little feet! Oh, its smile! Oh, its little body! Oh, its prattle! Oh, its hiccough! In a word, it is a feeling of animal, sensual maternity. But as for any idea as to the mysterious significance of the appearance of a new human being to replace us, there is scarcely a sign of it.
“Nothing of it appears in all that is said and done. No one has any faith now in a baptism of the child, and yet that was nothing but a reminder of the human significance of the newborn babe.
“They have rejected all that, but they have not replaced it, and there remain only the dresses, the laces, the little hands, the little feet, and whatever exists in the animal. But the animal has neither imagination, nor foresight, nor reason, nor a doctor.
“No! not even a doctor! The chicken droops its head, overwhelmed, or the calf dies; the hen clucks and the cow lows for a time, and then these beasts continue to live, forgetting what has happened.
“With us, if the child falls sick, what is to be done, how to care for it, what doctor to call, where to go? If it dies, there will be no more little hands or little feet, and then what is the use of the sufferings endured? The cow does not ask all that, and this is why children are a source of misery. The cow has no imagination, and for that reason cannot think how it might have saved the child if it had done this or that, and its grief, founded in its physical being, lasts but a very short time. It is only a condition, and not that sorrow which becomes exaggerated to the point of despair, thanks to idleness and satiety. The cow has not that reasoning faculty which would enable it to ask the why. Why endure all these tortures? What was the use of so much love, if the little ones were to die? The cow has no logic which tells it to have no more children, and, if any come accidentally, to neither love nor nurse them, that it may not suffer. But our wives reason, and reason in this way, and that is why I said that, when a man does not live as a man, he is beneath the animal.”
“But then, how is it necessary to act, in your opinion, in order to treat children humanly?” I asked.
“How? Why, love them humanly.”
“Well, do not mothers love their children?”
“They do not love them humanly, or very seldom do, and that is why they do not love them even as dogs. Mark this, a hen, a goose, a wolf, will always remain to woman inaccessible ideals of animal love. It is a rare thing for a woman to throw herself, at the peril of her life, upon an elephant to snatch her child away, whereas a hen or a sparrow will not fail to fly at a dog and sacrifice itself utterly for its children. Observe this, also. Woman has the power to limit her physical love for her children, which an animal cannot do. Does that mean that, because of this, woman is inferior to the animal? No. She is superior (and even to say superior is unjust, she is not superior, she is different), but she has other duties, human duties. She can restrain herself in the matter of animal love, and transfer her love to the soul of the child. That is what woman’s role should be, and that is precisely what we do not see in our society. We read of the heroic acts of mothers who sacrifice their children in the name of a superior idea, and these things seem to us like tales of the ancient world, which do not concern us. And yet I believe that, if the mother has not some ideal, in the name of which she can sacrifice the animal feeling, and if this force finds no employment, she will transfer it to chimerical attempts to physically preserve her child, aided in this task by the doctor, and she will suffer as she does suffer.
“So it was with my wife. Whether there was one child or five, the feeling remained the same. In fact, it was a little better when there had been five. Life was always poisoned with fear for the children, not only from their real or imaginary diseases, but even by their simple presence. For my part, at least, throughout my conjugal life, all my interests and all my happiness depended upon the health of my children, their condition, their studies. Children, it is needless to say, are a serious consideration; but all ought to live, and in our days parents can no longer live. Regular life does not exist for them. The whole life of the family hangs by a hair. What a terrible thing it is to suddenly receive the news that little Basile is vomiting, or that Lise has a cramp in the stomach! Immediately you abandon everything, you forget everything, everything becomes nothing. The essential thing is the doctor, the enema, the temperature. You cannot begin a conversation but little Pierre comes running in with an anxious air to ask if he may eat an apple, or what jacket he shall put on, or else it is the servant who enters with a screaming baby.
“Regular, steady family life does not exist. Where you live, and consequently what you do, depends upon the health of the little ones, the health of the little ones depends upon nobody, and, thanks to the doctors, who pretend to aid health, your entire life is disturbed. It is a perpetual peril. Scarcely do we believe ourselves out of it when a new danger comes: more attempts to save. Always the situation of sailors on a foundering vessel. Sometimes it seemed to me that this was done on purpose, that my wife feigned anxiety in order to conquer me, since that solved the question so simply for her benefit. It seemed to me that all that she did at those times was done for its effect upon me, but now I see that she herself, my wife, suffered and was tortured on account of the little ones, their health, and their diseases.
“A torture to both of us, but to her the children were also a means of forgetting herself, like an intoxication. I often noticed, when she was very sad, that she was relieved, when a child fell sick, at being able to take refuge in this intoxication. It was involuntary intoxication, because as yet there was nothing else. On every side we heard that Mrs. So-and-so had lost children, that Dr. So-and-so had saved the child of Mrs. So-and-so, and that in a certain family all had moved from the house in which they were living, and thereby saved the little ones. And the doctors, with a serious air, confirmed this, sustaining my wife in her opinions. She was not prone to fear, but the doctor dropped some word, like corruption of the blood, scarlatina, or else—heaven help us—diphtheria, and off she went.
“It was impossible for it to be otherwise. Women in the old days had the belief that ‘God has given, God has taken away,’ that the soul of the little angel is going to heaven, and that it is better to die innocent than to die in sin. If the women of to-day had something like this faith, they could endure more peacefully the sickness of their children. But of all that there does not remain even a trace. And yet it is necessary to believe in something; consequently they stupidly believe in medicine, and not even in medicine, but in the doctor. One believes in X, another in Z, and, like all believers, they do not see the idiocy of their beliefs. They believe quia absurdum [4], because, in reality, if they did not believe in a stupid way, they would see the vanity of all that these brigands prescribe for them. Scarlatina is a contagious disease; so, when one lives in a large city, half the family has to move away from its residence (we did it twice), and yet every man in the city is a centre through which pass innumerable diameters, carrying threads of all sorts of contagions. There is no obstacle: the baker, the tailor, the coachman, the laundresses.
“And I would undertake, for every man who moves on account of contagion, to find in his new dwelling-place another contagion similar, if not the same.
“But that is not all. Every one knows rich people who, after a case of diphtheria, destroy everything in their residences, and then fall sick in houses newly built and furnished. Every one knows, likewise, numbers of men who come in contact with sick people and do not get infected. Our anxieties are due to the people who circulate tall stories. One woman says that she has an excellent doctor. ‘Pardon me,’ answers the other, ‘he killed such a one,’ or such a one. And vice versa. Bring her another, who knows no more, who learned from the same books, who treats according to the same formulas, but who goes about in a carriage, and asks a hundred roubles a visit, and she will have faith in him.
“It all lies in the fact that our women are savages. They have no belief in God, but some of them believe in the evil eye, and the others in doctors who charge high fees. If they had faith they would know that scarlatina, diphtheria, etc., are not so terrible, since they cannot disturb that which man can and should love,—the soul. There can result from them only that which none of us can avoid,—disease and death. Without faith in God, they love only physically, and all their energy is concentrated upon the preservation of life, which cannot be preserved, and which the doctors promise the fools of both sexes to save. And from that time there is nothing to be done; the doctors must be summoned.
“Thus the presence of the children not only did not improve our relations as husband and wife, but, on the contrary, disunited us. The children became an additional cause of dispute, and the larger they grew, the more they became an instrument of struggle.
“One would have said that we used them as weapons with which to combat each other. Each of us had his favorite. I made use of little Basile (the eldest), she of Lise. Further, when the children reached an age where their characters began to be defined, they became allies, which we drew each in his or her own direction. They suffered horribly from this, the poor things, but we, in our perpetual hubbub, were not clear-headed enough to think of them. The little girl was devoted to me, but the eldest boy, who resembled my wife, his favorite, often inspired me with dislike.”

CHAPTER XVII.

“We lived at first in the country, then in the city, and, if the final misfortune had not happened, I should have lived thus until my old age and should then have believed that I had had a good life,—not too good, but, on the other hand, not bad,—an existence such as other people lead. I should not have understood the abyss of misfortune and ignoble falsehood in which I floundered about, feeling that something was not right. I felt, in the first place, that I, a man, who, according to my ideas, ought to be the master, wore the petticoats, and that I could not get rid of them. The principal cause of my subjection was the children. I should have liked to free myself, but I could not. Bringing up the children, and resting upon them, my wife ruled. I did not then realize that she could not help ruling, especially because, in marrying, she was morally superior to me, as every young girl is incomparably superior to the man, since she is incomparably purer. Strange thing! The ordinary wife in our society is a very commonplace person or worse, selfish, gossiping, whimsical, whereas the ordinary young girl, until the age of twenty, is a charming being, ready for everything that is beautiful and lofty. Why is this so? Evidently because husbands pervert them, and lower them to their own level.
“In truth, if boys and girls are born equal, the little girls find themselves in a better situation. In the first place, the young girl is not subjected to the perverting conditions to which we are subjected. She has neither cigarettes, nor wine, nor cards, nor comrades, nor public houses, nor public functions. And then the chief thing is that she is physically pure, and that is why, in marrying, she is superior to her husband. She is superior to man as a young girl, and when she becomes a wife in our society, where there is no need to work in order to live, she becomes superior, also, by the gravity of the acts of generation, birth, and nursing.
“Woman, in bringing a child into the world, and giving it her bosom, sees clearly that her affair is more serious than the affair of man, who sits in the Zemstvo, in the court. She knows that in these functions the main thing is money, and money can be made in different ways, and for that very reason money is not inevitably necessary, like nursing a child. Consequently woman is necessarily superior to man, and must rule. But man, in our society, not only does not recognize this, but, on the contrary, always looks upon her from the height of his grandeur, despising what she does.
“Thus my wife despised me for my work at the Zemstvo, because she gave birth to children and nursed them. I, in turn, thought that woman’s labor was most contemptible, which one might and should laugh at.
“Apart from the other motives, we were also separated by a mutual contempt. Our relations grew ever more hostile, and we arrived at that period when, not only did dissent provoke hostility, but hostility provoked dissent. Whatever she might say, I was sure in advance to hold a contrary opinion; and she the same. Toward the fourth year of our marriage it was tacitly decided between us that no intellectual community was possible, and we made no further attempts at it. As to the simplest objects, we each held obstinately to our own opinions. With strangers we talked upon the most varied and most intimate matters, but not with each other. Sometimes, in listening to my wife talk with others in my presence, I said to myself: ‘What a woman! Everything that she says is a lie!’ And I was astonished that the person with whom she was conversing did not see that she was lying. When we were together; we were condemned to silence, or to conversations which, I am sure, might have been carried on by animals.
“‘What time is it? It is bed-time. What is there for dinner to-day? Where shall we go? What is there in the newspaper? The doctor must be sent for, Lise has a sore throat.’
“Unless we kept within the extremely narrow limits of such conversation, irritation was sure to ensue. The presence of a third person relieved us, for through an intermediary we could still communicate. She probably believed that she was always right. As for me, in my own eyes, I was a saint beside her.
“The periods of what we call love arrived as often as formerly. They were more brutal, without refinement, without ornament; but they were short, and generally followed by periods of irritation without cause, irritation fed by the most trivial pretexts. We had spats about the coffee, the table-cloth, the carriage, games of cards,—trifles, in short, which could not be of the least importance to either of us. As for me, a terrible execration was continually boiling up within me. I watched her pour the tea, swing her foot, lift her spoon to her mouth, and blow upon hot liquids or sip them, and I detested her as if these had been so many crimes.
“I did not notice that these periods of irritation depended very regularly upon the periods of love. Each of the latter was followed by one of the former. A period of intense love was followed by a long period of anger; a period of mild love induced a mild irritation. We did not understand that this love and this hatred were two opposite faces of the same animal feeling. To live thus would be terrible, if one understood the philosophy of it. But we did not perceive this, we did not analyze it. It is at once the torture and the relief of man that, when he lives irregularly, he can cherish illusions as to the miseries of his situation. So did we. She tried to forget herself in sudden and absorbing occupations, in household duties, the care of the furniture, her dress and that of her children, in the education of the latter, and in looking after their health. These were occupations that did not arise from any immediate necessity, but she accomplished them as if her life and that of her children depended on whether the pastry was allowed to burn, whether a curtain was hanging properly, whether a dress was a success, whether a lesson was well learned, or whether a medicine was swallowed.
“I saw clearly that to her all this was, more than anything else, a means of forgetting, an intoxication, just as hunting, card-playing, and my functions at the Zemstvo served the same purpose for me. It is true that in addition I had an intoxication literally speaking,—tobacco, which I smoked in large quantities, and wine, upon which I did not get drunk, but of which I took too much. Vodka before meals, and during meals two glasses of wine, so that a perpetual mist concealed the turmoil of existence.
“These new theories of hypnotism, of mental maladies, of hysteria are not simple stupidities, but dangerous or evil stupidities. Charcot, I am sure, would have said that my wife was hysterical, and of me he would have said that I was an abnormal being, and he would have wanted to treat me. But in us there was nothing requiring treatment. All this mental malady was the simple result of the fact that we were living immorally. Thanks to this immoral life, we suffered, and, to stifle our sufferings, we tried abnormal means, which the doctors call the ‘symptoms’ of a mental malady,—hysteria.
“There was no occasion in all this to apply for treatment to Charcot or to anybody else. Neither suggestion nor bromide would have been effective in working our cure. The needful thing was an examination of the origin of the evil. It is as when one is sitting on a nail; if you see the nail, you see that which is irregular in your life, and you avoid it. Then the pain stops, without any necessity of stifling it. Our pain arose from the irregularity of our life, and also my jealousy, my irritability, and the necessity of keeping myself in a state of perpetual semi-intoxication by hunting, card-playing, and, above all, the use of wine and tobacco. It was because of this irregularity that my wife so passionately pursued her occupations. The sudden changes of her disposition, from extreme sadness to extreme gayety, and her babble, arose from the need of forgetting herself, of forgetting her life, in the continual intoxication of varied and very brief occupations.
“Thus we lived in a perpetual fog, in which we did not distinguish our condition. We were like two galley-slaves fastened to the same ball, cursing each other, poisoning each other’s existence, and trying to shake each other off. I was still unaware that ninety-nine families out of every hundred live in the same hell, and that it cannot be otherwise. I had not learned this fact from others or from myself. The coincidences that are met in regular, and even in irregular life, are surprising. At the very period when the life of parents becomes impossible, it becomes indispensable that they go to the city to live, in order to educate their children. That is what we did.”
Posdnicheff became silent, and twice there escaped him, in the half-darkness, sighs, which at that moment seemed to me like suppressed sobs. Then he continued.

CHAPTER XVIII.

“So we lived in the city. In the city the wretched feel less sad. One can live there a hundred years without being noticed, and be dead a long time before anybody will notice it. People have no time to inquire into your life. All are absorbed. Business, social relations, art, the health of children, their education. And there are visits that must be received and made; it is necessary to see this one, it is necessary to hear that one or the other one. In the city there are always one, two, or three celebrities that it is indispensable that one should visit.
“Now one must care for himself, or care for such or such a little one, now it is the professor, the private tutor, the governesses, . . . and life is absolutely empty. In this activity we were less conscious of the sufferings of our cohabitation. Moreover, in the first of it, we had a superb occupation,—the arrangement of the new dwelling, and then, too, the moving from the city to the country, and from the country to the city.
“Thus we spent a winter. The following winter an incident happened to us which passed unnoticed, but which was the fundamental cause of all that happened later. My wife was suffering, and the rascals (the doctors) would not permit her to conceive a child, and taught her how to avoid it. I was profoundly disgusted. I struggled vainly against it, but she insisted frivolously and obstinately, and I surrendered. The last justification of our life as wretches was thereby suppressed, and life became baser than ever.
“The peasant and the workingman need children, and hence their conjugal relations have a justification. But we, when we have a few children, have no need of any more. They make a superfluous confusion of expenses and joint heirs, and are an embarrassment. Consequently we have no excuses for our existence as wretches, but we are so deeply degraded that we do not see the necessity of a justification. The majority of people in contemporary society give themselves up to this debauchery without the slightest remorse. We have no conscience left, except, so to speak, the conscience of public opinion and of the criminal code. But in this matter neither of these consciences is struck. There is not a being in society who blushes at it. Each one practices it,—X, Y, Z, etc. What is the use of multiplying beggars, and depriving ourselves of the joys of social life? There is no necessity of having conscience before the criminal code, or of fearing it: low girls, soldiers’ wives who throw their children into ponds or wells, these certainly must be put in prison. But with us the suppression is effected opportunely and properly.
“Thus we passed two years more. The method prescribed by the rascals had evidently succeeded. My wife had grown stouter and handsomer. It was the beauty of the end of summer. She felt it, and paid much attention to her person. She had acquired that provoking beauty that stirs men. She was in all the brilliancy of the wife of thirty years, who conceives no children, eats heartily, and is excited. The very sight of her was enough to frighten one. She was like a spirited carriage-horse that has long been idle, and suddenly finds itself without a bridle. As for my wife, she had no bridle, as for that matter, ninety-nine hundredths of our women have none.”

CHAPTER XIX.

Posdnicheff’s face had become transformed; his eyes were pitiable; their expression seemed strange, like that of another being than himself; his moustache and beard turned up toward the top of his face; his nose was diminished, and his mouth enlarged, immense, frightful.
“Yes,” he resumed “she had grown stouter since ceasing to conceive, and her anxieties about her children began to disappear. Not even to disappear. One would have said that she was waking from a long intoxication, that on coming to herself she had perceived the entire universe with its joys, a whole world in which she had not learned to live, and which she did not understand.
“‘If only this world shall not vanish! When time is past, when old age comes, one cannot recover it.’ Thus, I believe, she thought, or rather felt. Moreover, she could neither think nor feel otherwise. She had been brought up in this idea that there is in the world but one thing worthy of attention,—love. In marrying, she had known something of this love, but very far from everything that she had understood as promised her, everything that she expected. How many disillusions! How much suffering! And an unexpected torture,—the children! This torture had told upon her, and then, thanks to the obliging doctor, she had learned that it is possible to avoid having children. That had made her glad. She had tried, and she was now revived for the only thing that she knew,—for love. But love with a husband polluted by jealousy and ill-nature was no longer her ideal. She began to think of some other tenderness; at least, that is what I thought. She looked about her as if expecting some event or some being. I noticed it, and I could not help being anxious.
“Always, now, it happened that, in talking with me through a third party (that is, in talking with others, but with the intention that I should hear), she boldly expressed,—not thinking that an hour before she had said the opposite,—half joking, half seriously, this idea that maternal anxieties are a delusion; that it is not worth while to sacrifice one’s life to children. When one is young, it is necessary to enjoy life. So she occupied herself less with the children, not with the same intensity as formerly, and paid more and more attention to herself, to her face,—although she concealed it,—to her pleasures, and even to her perfection from the worldly point of view. She began to devote herself passionately to the piano, which had formerly stood forgotten in the corner. There, at the piano, began the adventure.
“The man appeared.”
Posdnicheff seemed embarrassed, and twice again there escaped him that nasal sound of which I spoke above. I thought that it gave him pain to refer to the man, and to remember him. He made an effort, as if to break down the obstacle that embarrassed him, and continued with determination.
“He was a bad man in my eyes, and not because he has played such an important role in my life, but because he was really such. For the rest, from the fact that he was bad, we must conclude that he was irresponsible. He was a musician, a violinist. Not a professional musician, but half man of the world, half artist. His father, a country proprietor, was a neighbor of my father’s. The father had become ruined, and the children, three boys, were all sent away. Our man, the youngest, was sent to his godmother at Paris. There they placed him in the Conservatory, for he showed a taste for music. He came out a violinist, and played in concerts.”
On the point of speaking evil of the other, Posdnicheff checked himself, stopped, and said suddenly:
“In truth, I know not how he lived. I only know that that year he came to Russia, and came to see me. Moist eyes of almond shape, smiling red lips, a little moustache well waxed, hair brushed in the latest fashion, a vulgarly pretty face,—what the women call ‘not bad,’—feebly built physically, but with no deformity; with hips as broad as a woman’s; correct, and insinuating himself into the familiarity of people as far as possible, but having that keen sense that quickly detects a false step and retires in reason,—a man, in short, observant of the external rules of dignity, with that special Parisianism that is revealed in buttoned boots, a gaudy cravat, and that something which foreigners pick up in Paris, and which, in its peculiarity and novelty, always has an influence on our women. In his manners an external and artificial gayety, a way, you know, of referring to everything by hints, by unfinished fragments, as if everything that one says you knew already, recalled it, and could supply the omissions. Well, he, with his music, was the cause of all.
“At the trial the affair was so represented that everything seemed attributable to jealousy. It is false,—that is, not quite false, but there was something else. The verdict was rendered that I was a deceived husband, that I had killed in defence of my sullied honor (that is the way they put it in their language), and thus I was acquitted. I tried to explain the affair from my own point of view, but they concluded that I simply wanted to rehabilitate the memory of my wife. Her relations with the musician, whatever they may have been, are now of no importance to me or to her. The important part is what I have told you. The whole tragedy was due to the fact that this man came into our house at a time when an immense abyss had already been dug between us, that frightful tension of mutual hatred, in which the slightest motive sufficed to precipitate the crisis. Our quarrels in the last days were something terrible, and the more astonishing because they were followed by a brutal passion extremely strained. If it had not been he, some other would have come. If the pretext had not been jealousy, I should have discovered another. I insist upon this point,—that all husbands who live the married life that I lived must either resort to outside debauchery, or separate from their wives, or kill themselves, or kill their wives as I did. If there is any one in my case to whom this does not happen, he is a very rare exception, for, before ending as I ended, I was several times on the point of suicide, and my wife made several attempts to poison herself.”

CHAPTER XX.

“In order that you may understand me, I must tell you how this happened. We were living along, and all seemed well. Suddenly we began to talk of the children’s education. I do not remember what words either of us uttered, but a discussion began, reproaches, leaps from one subject to another. ‘Yes, I know it. It has been so for a long time.’ . . . ‘You said that.’ . . . ‘No, I did not say that.’ . . . ‘Then I lie?’ etc.
“And I felt that the frightful crisis was approaching when I should desire to kill her or else myself. I knew that it was approaching; I was afraid of it as of fire; I wanted to restrain myself. But rage took possession of my whole being. My wife found herself in the same condition, perhaps worse. She knew that she intentionally distorted each of my words, and each of her words was saturated with venom. All that was dear to me she disparaged and profaned. The farther the quarrel went, the more furious it became. I cried, ‘Be silent,’ or something like that.
“She bounded out of the room and ran toward the children. I tried to hold her back to finish my insults. I grasped her by the arm, and hurt her. She cried: ‘Children, your father is beating me.’ I cried: ‘Don’t lie.’ She continued to utter falsehoods for the simple purpose of irritating me further. ‘Ah, it is not the first time,’ or something of that sort. The children rushed toward her and tried to quiet her. I said: ‘Don’t sham.’ She said: ‘You look upon everything as a sham. You would kill a person and say he was shamming. Now I understand you. That is what you want to do.’ ‘Oh, if you were only dead!’ I cried.
“I remember how that terrible phrase frightened me. Never had I thought that I could utter words so brutal, so frightful, and I was stupefied at what had just escaped my lips. I fled into my private apartment. I sat down and began to smoke. I heard her go into the hall and prepare to go out. I asked her: ‘Where are you going? She did not answer. ‘Well, may the devil take you!’ said I to myself, going back into my private room, where I lay down again and began smoking afresh. Thousands of plans of vengeance, of ways of getting rid of her, and how to arrange this, and act as if nothing had happened,—all this passed through my head. I thought of these things, and I smoked, and smoked, and smoked. I thought of running away, of making my escape, of going to America. I went so far as to dream how beautiful it would be, after getting rid of her, to love another woman, entirely different from her. I should be rid of her if she should die or if I should get a divorce, and I tried to think how that could be managed. I saw that I was getting confused, but, in order not to see that I was not thinking rightly, I kept on smoking.
“And the life of the house went on as usual. The children’s teacher came and asked: ‘Where is Madame? When will she return?’
“The servants asked if they should serve the tea. I entered the dining-room. The children, Lise, the eldest girl, looked at me with fright, as if to question me, and she did not come. The whole evening passed, and still she did not come. Two sentiments kept succeeding each other in my soul,—hatred of her, since she tortured myself and the children by her absence, but would finally return just the same, and fear lest she might return and make some attempt upon herself. But where should I look for her? At her sister’s? It seemed so stupid to go to ask where one’s wife is. Moreover, may God forbid, I hoped, that she should be at her sister’s! If she wishes to torment any one, let her torment herself first. And suppose she were not at her sister’s.
“Suppose she were to do, or had already done, something.
“Eleven o’clock, midnight, one o’clock. . . . I did not sleep. I did not go to my chamber. It is stupid to lie stretched out all alone, and to wait. But in my study I did not rest. I tried to busy myself, to write letters, to read. Impossible! I was alone, tortured, wicked, and I listened. Toward daylight I went to sleep. I awoke. She had not returned. Everything in the house went on as usual, and all looked at me in astonishment, questioningly. The children’s eyes were full of reproach for me.
“And always the same feeling of anxiety about her, and of hatred because of this anxiety.
“Toward eleven o’clock in the morning came her sister, her ambassadress. Then began the usual phrases: ‘She is in a terrible state. What is the matter?’ ‘Why, nothing has happened.’ I spoke of her asperity of character, and I added that I had done nothing, and that I would not take the first step. If she wants a divorce, so much the better! My sister-in-law would not listen to this idea, and went away without having gained anything. I was obstinate, and I said boldly and determinedly, in talking to her, that I would not take the first step. Immediately she had gone I went into the other room, and saw the children in a frightened and pitiful state, and there I found myself already inclined to take this first step. But I was bound by my word. Again I walked up and down, always smoking. At breakfast I drank brandy and wine, and I reached the point which I unconsciously desired, the point where I no longer saw the stupidity and baseness of my situation.
“Toward three o’clock she came. I thought that she was appeased, or admitted her defeat. I began to tell her that I was provoked by her reproaches. She answered me, with the same severe and terribly downcast face, that she had not come for explanations, but to take the children, that we could not live together. I answered that it was not my fault, that she had put me beside myself. She looked at me with a severe and solemn air, and said: ‘Say no more. You will repent it.’ I said that I could not tolerate comedies. Then she cried out something that I did not understand, and rushed toward her room. The key turned in the lock, and she shut herself up. I pushed at the door. There was no response. Furious, I went away.
“A half hour later Lise came running all in tears. ‘What! Has anything happened? We cannot hear Mamma!’ We went toward my wife’s room. I pushed the door with all my might. The bolt was scarcely drawn, and the door opened. In a skirt, with high boots, my wife lay awkwardly on the bed. On the table an empty opium phial. We restored her to life. Tears and then reconciliation! Not reconciliation; internally each kept the hatred for the other, but it was absolutely necessary for the moment to end the scene in some way, and life began again as before. These scenes, and even worse, came now once a week, now every month, now every day. And invariably the same incidents. Once I was absolutely resolved to fly, but through some inconceivable weakness I remained.
“Such were the circumstances in which we were living when the man came. The man was bad, it is true. But what! No worse than we were.”

CHAPTER XXI.

“When we moved to Moscow, this gentleman—his name was Troukhatchevsky—came to my house. It was in the morning. I received him. In former times we had been very familiar. He tried, by various advances, to re-establish the familiarity, but I was determined to keep him at a distance, and soon he gave it up. He displeased me extremely. At the first glance I saw that he was a filthy débauché. I was jealous of him, even before he had seen my wife. But, strange thing! some occult fatal power kept me from repulsing him and sending him away, and, on the contrary, induced me to suffer this approach. What could have been simpler than to talk with him a few minutes, and then dismiss him coldly without introducing him to my wife? But no, as if on purpose, I turned the conversation upon his skill as a violinist, and he answered that, contrary to what I had heard, he now played the violin more than formerly. He remembered that I used to play. I answered that I had abandoned music, but that my wife played very well.
“Singular thing! Why, in the important events of our life, in those in which a man’s fate is decided,—as mine was decided in that moment,—why in these events is there neither a past nor a future? My relations with Troukhatchevsky the first day, at the first hour, were such as they might still have been after all that has happened. I was conscious that some frightful misfortune must result from the presence of this man, and, in spite of that, I could not help being amiable to him. I introduced him to my wife. She was pleased with him. In the beginning, I suppose, because of the pleasure of the violin playing, which she adored. She had even hired for that purpose a violinist from the theatre. But when she cast a glance at me, she understood my feelings, and concealed her impression. Then began the mutual trickery and deceit. I smiled agreeably, pretending that all this pleased me extremely. He, looking at my wife, as all débauchés look at beautiful women, with an air of being interested solely in the subject of conversation,—that is, in that which did not interest him at all.
“She tried to seem indifferent. But my expression, my jealous or false smile, which she knew so well, and the voluptuous glances of the musician, evidently excited her. I saw that, after the first interview, her eyes were already glittering, glittering strangely, and that, thanks to my jealousy, between him and her had been immediately established that sort of electric current which is provoked by an identity of expression in the smile and in the eyes.
“We talked, at the first interview, of music, of Paris, and of all sorts of trivialities. He rose to go. Pressing his hat against his swaying hip, he stood erect, looking now at her and now at me, as if waiting to see what she would do. I remember that minute, precisely because it was in my power not to invite him. I need not have invited him, and then nothing would have happened. But I cast a glance first at him, then at her. ‘Don’t flatter yourself that I can be jealous of you,’ I thought, addressing myself to her mentally, and I invited the other to bring his violin that very evening, and to play with my wife. She raised her eyes toward me with astonishment, and her face turned purple, as if she were seized with a sudden fear. She began to excuse herself, saying that she did not play well enough. This refusal only excited me the more. I remember the strange feeling with which I looked at his neck, his white neck, in contrast with his black hair, separated by a parting, when, with his skipping gait, like that of a bird, he left my house. I could not help confessing to myself that this man’s presence caused me suffering. ‘It is in my power,’ thought I, ‘to so arrange things that I shall never see him again. But can it be that I, I, fear him? No, I do not fear him. It would be too humiliating!’
“And there in the hall, knowing that my wife heard me, I insisted that he should come that very evening with his violin. He promised me, and went away. In the evening he arrived with his violin, and they played together. But for a long time things did not go well; we had not the necessary music, and that which we had my wife could not play at sight. I amused myself with their difficulties. I aided them, I made proposals, and they finally executed a few pieces,—songs without words, and a little sonata by Mozart. He played in a marvellous manner. He had what is called the energetic and tender tone. As for difficulties, there were none for him. Scarcely had he begun to play, when his face changed. He became serious, and much more sympathetic. He was, it is needless to say, much stronger than my wife. He helped her, he advised her simply and naturally, and at the same time played his game with courtesy. My wife seemed interested only in the music. She was very simple and agreeable. Throughout the evening I feigned, not only for the others, but for myself, an interest solely in the music. Really, I was continually tortured by jealousy. From the first minute that the musician’s eyes met those of my wife, I saw that he did not regard her as a disagreeable woman, with whom on occasion it would be unpleasant to enter into intimate relations.
“If I had been pure, I should not have dreamed of what he might think of her. But I looked at women, and that is why I understood him and was in torture. I was in torture, especially because I was sure that toward me she had no other feeling than of perpetual irritation, sometimes interrupted by the customary sensuality, and that this man,—thanks to his external elegance and his novelty, and, above all, thanks to his unquestionably remarkable talent, thanks to the attraction exercised under the influence of music, thanks to the impression that music produces upon nervous natures,—this man would not only please, but would inevitably, and without difficulty, subjugate and conquer her, and do with her as he liked.
“I could not help seeing this. I could not help suffering, or keep from being jealous. And I was jealous, and I suffered, and in spite of that, and perhaps even because of that, an unknown force, in spite of my will, impelled me to be not only polite, but more than polite, amiable. I cannot say whether I did it for my wife, or to show him that I did not fear him, or to deceive myself; but from my first relations with him I could not be at my ease. I was obliged, that I might not give way to a desire to kill him immediately, to ‘caress’ him. I filled his glass at the table, I grew enthusiastic over his playing, I talked to him with an extremely amiable smile, and I invited him to dinner the following Sunday, and to play again. I told him that I would invite some of my acquaintances, lovers of his art, to hear him.
“Two or three days later I was entering my house, in conversation with a friend, when in the hall I suddenly felt something as heavy as a stone weighing on my heart, and I could not account for it. And it was this, it was this: in passing through the hall, I had noticed something which reminded me of him. Not until I reached my study did I realize what it was, and I returned to the hall to verify my conjecture. Yes, I was not mistaken. It was his overcoat (everything that belonged to him, I, without realizing it, had observed with extraordinary attention). I questioned the servant. That was it. He had come. “I passed near the parlour, through my children’s study-room. Lise, my daughter, was sitting before a book, and the old nurse, with my youngest child, was beside the table, turning the cover of something or other. In the parlour I heard a slow arpeggio, and his voice, deadened, and a denial from her. She said: ‘No, no! There is something else!’ And it seemed to me that some one was purposely deadening the words by the aid of the piano.
“My God! How my heart leaped! What were my imaginations! When I remember the beast that lived in me at that moment, I am seized with fright. My heart was first compressed, then stopped, and then began to beat like a hammer. The principal feeling, as in every bad feeling, was pity for myself. ‘Before the children, before the old nurse,’ thought I, ‘she dishonours me. I will go away. I can endure it no longer. God knows what I should do if. . . . But I must go in.’
“The old nurse raised her eyes to mine, as if she understood, and advised me to keep a sharp watch. ‘I must go in,’ I said to myself, and, without knowing what I did, I opened the door. He was sitting at the piano and making arpeggios with his long, white, curved fingers. She was standing in the angle of the grand piano, before the open score. She saw or heard me first, and raised her eyes to mine. Was she stunned, was she pretending not to be frightened, or was she really not frightened at all? In any case, she did not tremble, she did not stir. She blushed, but only a little later.
“‘How glad I am that you have come! We have not decided what we will play Sunday,’ said she, in a tone that she would not have had if she had been alone with me.
“This tone, and the way in which she said ‘we’ in speaking of herself and of him, revolted me. I saluted him silently. He shook hands with me directly, with a smile that seemed to me full of mockery. He explained to me that he had brought some scores, in order to prepare for the Sunday concert, and that they were not in accord as to the piece to choose,—whether difficult, classic things, notably a sonata by Beethoven, or lighter pieces.
“And as he spoke, he looked at me. It was all so natural, so simple, that there was absolutely nothing to be said against it. And at the same time I saw, I was sure, that it was false, that they were in a conspiracy to deceive me.
“One of the most torturing situations for the jealous (and in our social life everybody is jealous) are those social conditions which allow a very great and dangerous intimacy between a man and a woman under certain pretexts. One must make himself the laughing stock of everybody, if he desires to prevent associations in the ball-room, the intimacy of doctors with their patients, the familiarity of art occupations, and especially of music. In order that people may occupy themselves together with the noblest art, music, a certain intimacy is necessary, in which there is nothing blameworthy. Only a jealous fool of a husband can have anything to say against it. A husband should not have such thoughts, and especially should not thrust his nose into these affairs, or prevent them. And yet, everybody knows that precisely in these occupations, especially in music, many adulteries originate in our society.
“I had evidently embarrassed them, because for some time I was unable to say anything. I was like a bottle suddenly turned upside down, from which the water does not run because it is too full. I wanted to insult the man, and to drive him away, but I could do nothing of the kind. On the contrary, I felt that I was disturbing them, and that it was my fault. I made a presence of approving everything, this time also, thanks to that strange feeling that forced me to treat him the more amiably in proportion as his presence was more painful to me. I said that I trusted to his taste, and I advised my wife to do the same. He remained just as long as it was necessary in order to efface the unpleasant impression of my abrupt entrance with a frightened face. He went away with an air of satisfaction at the conclusions arrived at. As for me, I was perfectly sure that, in comparison with that which preoccupied them, the question of music was indifferent to them. I accompanied him with especial courtesy to the hall (how can one help accompanying a man who has come to disturb your tranquillity and ruin the happiness of the entire family?), and I shook his white, soft hand with fervent amiability.”

CHAPTER XXII.

“All that day I did not speak to my wife. I could not. Her proximity excited such hatred that I feared myself. At the table she asked me, in presence of the children, when I was to start upon a journey. I was to go the following week to an assembly of the Zemstvo, in a neighbouring locality. I named the date. She asked me if I would need anything for the journey. I did not answer. I sat silent at the table, and silently I retired to my study. In those last days she never entered my study, especially at that hour. Suddenly I heard her steps, her walk, and then a terribly base idea entered my head that, like the wife of Uri, she wished to conceal a fault already committed, and that it was for this reason that she came to see me at this unseasonable hour. ‘Is it possible,’ thought I, ‘that she is coming to see me?’ On hearing her step as it approached: ‘If it is to see me that she is coming, then I am right.’
“An inexpressible hatred invaded my soul. The steps drew nearer, and nearer, and nearer yet. Would she pass by and go on to the other room? No, the hinges creaked, and at the door her tall, graceful, languid figure appeared. In her face, in her eyes, a timidity, an insinuating expression, which she tried to hide, but which I saw, and of which I understood the meaning. I came near suffocating, such were my efforts to hold my breath, and, continuing to look at her, I took my cigarette, and lighted it.
“‘What does this mean? One comes to talk with you, and you go to smoking.’
“And she sat down beside me on the sofa, resting against my shoulder. I recoiled, that I might not touch her.
“‘I see that you are displeased with what I wish to play on Sunday,’ said she.
“‘I am not at all displeased,’ said I.
“‘Can I not see?’
“‘Well, I congratulate you on your clairvoyance. Only to you every baseness is agreeable, and I abhor it.’
“‘If you are going to swear like a trooper, I am going away.’
“‘Then go away. Only know that, if the honor of the family is nothing to you, to me it is dear. As for you, the devil take you!’
“‘What! What is the matter?’
“‘Go away, in the name of God.’
“But she did not go away. Was she pretending not to understand, or did she really not understand what I meant? But she was offended and became angry.
“‘You have become absolutely impossible,’ she began, or some such phrase as that regarding my character, trying, as usual, to give me as much pain as possible. ‘After what you have done to my sister (she referred to an incident with her sister, in which, beside myself, I had uttered brutalities; she knew that that tortured me, and tried to touch me in that tender spot) nothing will astonish me.’
“‘Yes, offended, humiliated, and dishonoured, and after that to hold me still responsible,’ thought I, and suddenly a rage, such a hatred invaded me as I do not remember to have ever felt before. For the first time I desired to express this hatred physically. I leaped upon her, but at the same moment I understood my condition, and I asked myself whether it would be well for me to abandon myself to my fury. And I answered myself that it would be well, that it would frighten her, and, instead of resisting, I lashed and spurred myself on, and was glad to feel my anger boiling more and more fiercely.
“‘Go away, or I will kill you!’ I cried, purposely, with a frightful voice, and I grasped her by the arm. She did not go away. Then I twisted her arm, and pushed her away violently.
“‘What is the matter with you? Come to your senses!’ she shrieked.
“‘Go away,’ roared I, louder than ever, rolling my eyes wildly. ‘It takes you to put me in such a fury. I do not answer for myself! Go away!’
“In abandoning myself to my anger, I became steeped in it, and I wanted to commit some violent act to show the force of my fury. I felt a terrible desire to beat her, to kill her, but I realized that that could not be, and I restrained myself. I drew back from her, rushed to the table, grasped the paper-weight, and threw it on the floor by her side. I took care to aim a little to one side, and, before she disappeared (I did it so that she could see it), I grasped a candlestick, which I also hurled, and then took down the barometer, continuing to shout:
“‘Go away! I do not answer for myself!’
“She disappeared, and I immediately ceased my demonstrations. An hour later the old servant came to me and said that my wife was in a fit of hysterics. I went to see her. She sobbed and laughed, incapable of expressing anything, her whole body in a tremble. She was not shamming, she was really sick. We sent for the doctor, and all night long I cared for her. Toward daylight she grew calmer, and we became reconciled under the influence of that feeling which we called ‘love.’ The next morning, when, after the reconciliation, I confessed to her that I was jealous of Troukhatchevsky, she was not at all embarrassed, and began to laugh in the most natural way, so strange did the possibility of being led astray by such a man appear to her.
“‘With such a man can an honest woman entertain any feeling beyond the pleasure of enjoying music with him? But if you like, I am ready to never see him again, even on Sunday, although everybody has been invited. Write him that I am indisposed, and that will end the matter. Only one thing annoys me,—that any one could have thought him dangerous. I am too proud not to detest such thoughts.’
“And she did not lie. She believed what she said. She hoped by her words to provoke in herself a contempt for him, and thereby to defend herself. But she did not succeed. Everything was directed against her, especially that abominable music. So ended the quarrel, and on Sunday our guests came, and Troukhatchevsky and my wife again played together.”

CHAPTER XXIII.

“I think that it is superfluous to say that I was very vain. If one has no vanity in this life of ours, there is no sufficient reason for living. So for that Sunday I had busied myself in tastefully arranging things for the dinner and the musical soirée. I had purchased myself numerous things for the dinner, and had chosen the guests. Toward six o’clock they arrived, and after them Troukhatchevsky, in his dress-coat, with diamond shirt-studs, in bad taste. He bore himself with ease. To all questions he responded promptly, with a smile of contentment and understanding, and that peculiar expression which was intended to mean: ‘All that you may do and say will be exactly what I expected.’ Everything about him that was not correct I now noticed with especial pleasure, for it all tended to tranquillize me, and prove to me that to my wife he stood in such a degree of inferiority that, as she had told me, she could not stoop to his level. Less because of my wife’s assurances than because of the atrocious sufferings which I felt in jealousy, I no longer allowed myself to be jealous.
“In spite of that, I was not at ease with the musician or with her during dinner-time and the time that elapsed before the beginning of the music. Involuntarily I followed each of their gestures and looks. The dinner, like all dinners, was tiresome and conventional. Not long afterward the music began. He went to get his violin; my wife advanced to the piano, and rummaged among the scores. Oh, how well I remember all the details of that evening! I remember how he brought the violin, how he opened the box, took off the serge embroidered by a lady’s hand, and began to tune the instrument. I can still see my wife sit down, with a false air of indifference, under which it was plain that she hid a great timidity, a timidity that was especially due to her comparative lack of musical knowledge. She sat down with that false air in front of the piano, and then began the usual preliminaries,—the pizzicati of the violin and the arrangement of the scores. I remember then how they looked at each other, and cast a glance at their auditors who were taking their seats. They said a few words to each other, and the music began. They played Beethoven’s ‘Kreutzer Sonata.’ Do you know the first presto? Do you know it? Ah!” . . .
Posdnicheff heaved a sigh, and was silent for a long time.
“A terrible thing is that sonata, especially the presto! And a terrible thing is music in general. What is it? Why does it do what it does? They say that music stirs the soul. Stupidity! A lie! It acts, it acts frightfully (I speak for myself), but not in an ennobling way. It acts neither in an ennobling nor a debasing way, but in an irritating way. How shall I say it? Music makes me forget my real situation. It transports me into a state which is not my own. Under the influence of music I really seem to feel what I do not feel, to understand what I do not understand, to have powers which I cannot have. Music seems to me to act like yawning or laughter; I have no desire to sleep, but I yawn when I see others yawn; with no reason to laugh, I laugh when I hear others laugh. And music transports me immediately into the condition of soul in which he who wrote the music found himself at that time. I become confounded with his soul, and with him I pass from one condition to another. But why that? I know nothing about it? But he who wrote Beethoven’s ‘Kreutzer Sonata’ knew well why he found himself in a certain condition. That condition led him to certain actions, and for that reason to him had a meaning, but to me none, none whatever. And that is why music provokes an excitement which it does not bring to a conclusion. For instance, a military march is played; the soldier passes to the sound of this march, and the music is finished. A dance is played; I have finished dancing, and the music is finished. A mass is sung; I receive the sacrament, and again the music is finished. But any other music provokes an excitement, and this excitement is not accompanied by the thing that needs properly to be done, and that is why music is so dangerous, and sometimes acts so frightfully.
“In China music is under the control of the State, and that is the way it ought to be. Is it admissible that the first comer should hypnotize one or more persons, and then do with them as he likes? And especially that the hypnotizer should be the first immoral individual who happens to come along? It is a frightful power in the hands of any one, no matter whom. For instance, should they be allowed to play this ‘Kreutzer Sonata,’ the first presto,—and there are many like it,—in parlours, among ladies wearing low necked dresses, or in concerts, then finish the piece, receive the applause, and then begin another piece? These things should be played under certain circumstances, only in cases where it is necessary to incite certain actions corresponding to the music. But to incite an energy of feeling which corresponds to neither the time nor the place, and is expended in nothing, cannot fail to act dangerously. On me in particular this piece acted in a frightful manner. One would have said that new sentiments, new virtualities, of which I was formerly ignorant, had developed in me. ‘Ah, yes, that’s it! Not at all as I lived and thought before! This is the right way to live!’
“Thus I spoke to my soul as I listened to that music. What was this new thing that I thus learned? That I did not realize, but the consciousness of this indefinite state filled me with joy. In that state there was no room for jealousy. The same faces, and among them he and my wife, I saw in a different light. This music transported me into an unknown world, where there was no room for jealousy. Jealousy and the feelings that provoke it seemed to me trivialities, nor worth thinking of.
“After the presto followed the andante, not very new, with commonplace variations, and the feeble finale. Then they played more, at the request of the guests,—first an elegy by Ernst, and then various other pieces. They were all very well, but did not produce upon me a tenth part of the impression that the opening piece did. I felt light and gay throughout the evening. As for my wife, never had I seen her as she was that night. Those brilliant eyes, that severity and majestic expression while she was playing, and then that utter languor, that weak, pitiable, and happy smile after she had finished,—I saw them all and attached no importance to them, believing that she felt as I did, that to her, as to me, new sentiments had been revealed, as through a fog. During almost the whole evening I was not jealous.
“Two days later I was to start for the assembly of the Zemstvo, and for that reason, on taking leave of me and carrying all his scores with him, Troukhatchevsky asked me when I should return. I inferred from that that he believed it impossible to come to my house during my absence, and that was agreeable to me. Now I was not to return before his departure from the city. So we bade each other a definite farewell. For the first time I shook his hand with pleasure, and thanked him for the satisfaction that he had given me. He likewise took leave of my wife, and their parting seemed to me very natural and proper. All went marvellously. My wife and I retired, well satisfied with the evening. We talked of our impressions in a general way, and we were nearer together and more friendly than we had been for a long time.”

CHAPTER XXIV.

“Two days later I started for the assembly, having bid farewell to my wife in an excellent and tranquil state of mind. In the district there was always much to be done. It was a world and a life apart. During two days I spent ten hours at the sessions. The evening of the second day, on returning to my district lodgings, I found a letter from my wife, telling me of the children, of their uncle, of the servants, and, among other things, as if it were perfectly natural, that Troukhatchevsky had been at the house, and had brought her the promised scores. He had also proposed that they play again, but she had refused.
“For my part, I did not remember at all that he had promised any score. It had seemed to me on Sunday evening that he took a definite leave, and for this reason the news gave me a disagreeable surprise. I read the letter again. There was something tender and timid about it. It produced an extremely painful impression upon me. My heart swelled, and the mad beast of jealousy began to roar in his lair, and seemed to want to leap upon his prey. But I was afraid of this beast, and I imposed silence upon it.
“What an abominable sentiment is jealousy! ‘What could be more natural than what she has written?’ said I to myself. I went to bed, thinking myself tranquil again. I thought of the business that remained to be done, and I went to sleep without thinking of her.
“During these assemblies of the Zemstvo I always slept badly in my strange quarters. That night I went to sleep directly, but, as sometimes happens, a sort of sudden shock awoke me. I thought immediately of her, of my physical love for her, of Troukhatchevsky, and that between them everything had happened. And a feeling of rage compressed my heart, and I tried to quiet myself.
“‘How stupid!’ said I to myself; ‘there is no reason, none at all. And why humiliate ourselves, herself and myself, and especially myself, by supposing such horrors? This mercenary violinist, known as a bad man,—shall I think of him in connection with a respectable woman, the mother of a family, my wife? How silly!’ But on the other hand, I said to myself: ‘Why should it not happen?’
“Why? Was it not the same simple and intelligible feeling in the name of which I married, in the name of which I was living with her, the only thing I wanted of her, and that which, consequently, others desired, this musician among the rest? He was not married, was in good health (I remember how his teeth ground the gristle of the cutlets, and how eagerly he emptied the glass of wine with his red lips), was careful of his person, well fed, and not only without principles, but evidently with the principle that one should take advantage of the pleasure that offers itself. There was a bond between them, music,—the most refined form of sensual voluptuousness. What was there to restrain them? Nothing. Everything, on the contrary, attracted them. And she, she had been and had remained a mystery. I did not know her. I knew her only as an animal, and an animal nothing can or should restrain. And now I remember their faces on Sunday evening, when, after the ‘Kreutzer Sonata,’ they played a passionate piece, written I know not by whom, but a piece passionate to the point of obscenity.
“‘How could I have gone away?’ said I to myself, as I recalled their faces. ‘Was it not clear that between them everything was done that evening? Was it not clear that between them not only there were no more obstacles, but that both—especially she—felt a certain shame after what had happened at the piano? How weakly, pitiably, happily she smiled, as she wiped the perspiration from her reddened face! They already avoided each other’s eyes, and only at the supper, when she poured some water for him, did they look at each other and smile imperceptibly.’
“Now I remember with fright that look and that scarcely perceptible smile. ‘Yes, everything has happened,’ a voice said to me, and directly another said the opposite. ‘Are you mad? It is impossible!’ said the second voice.
“It was too painful to me to remain thus stretched in the darkness. I struck a match, and the little yellow-papered room frightened me. I lighted a cigarette, and, as always happens, when one turns in a circle of inextricable contradiction, I began to smoke. I smoked cigarette after cigarette to dull my senses, that I might not see my contradictions. All night I did not sleep, and at five o’clock, when it was not yet light, I decided that I could stand this strain no longer, and that I would leave directly. There was a train at eight o’clock. I awakened the keeper who was acting as my servant, and sent him to look for horses. To the assembly of Zemstvo I sent a message that I was called back to Moscow by pressing business, and that I begged them to substitute for me a member of the Committee. At eight o’clock I got into a tarantass [5] and started off.”

CHAPTER XXV.

“I had to go twenty-five versts by carriage and eight hours by train. By carriage it was a very pleasant journey. The coolness of autumn was accompanied by a brilliant sun. You know the weather when the wheels imprint themselves upon the dirty road. The road was level, and the light strong, and the air strengthening. The tarantass was comfortable. As I looked at the horses, the fields, and the people whom we passed, I forgot where I was going. Sometimes it seemed to me that I was travelling without an object,—simply promenading,—and that I should go on thus to the end of the world. And I was happy when I so forgot myself. But when I remembered where I was going, I said to myself: ‘I shall see later. Don’t think about it.’
“When half way, an incident happened to distract me still further. The tarantass, though new, broke down, and had to be repaired. The delays in looking for a télègue [6], the repairs, the payment, the tea in the inn, the conversation with the dvornik [7], all served to amuse me. Toward nightfall all was ready, and I started off again. By night the journey was still pleasanter than by day. The moon in its first quarter, a slight frost, the road still in good condition, the horses, the sprightly coachman, all served to put me in good spirits. I scarcely thought of what awaited me, and was gay perhaps because of the very thing that awaited me, and because I was about to say farewell to the joys of life.
“But this tranquil state, the power of conquering my preoccupation, all ended with the carriage drive. Scarcely had I entered the cars, when the other thing began. Those eight hours on the rail were so terrible to me that I shall never forget them in my life. Was it because on entering the car I had a vivid imagination of having already arrived, or because the railway acts upon people in such an exciting fashion? At any rate, after boarding the train I could no longer control my imagination, which incessantly, with extraordinary vivacity, drew pictures before my eyes, each more cynical than its predecessor, which kindled my jealousy. And always the same things about what was happening at home during my absence. I burned with indignation, with rage, and with a peculiar feeling which steeped me in humiliation, as I contemplated these pictures. And I could not tear myself out of this condition. I could not help looking at them, I could not efface them, I could not keep from evoking them.
“The more I looked at these imaginary pictures, the more I believed in their reality, forgetting that they had no serious foundation. The vivacity of these images seemed to prove to me that my imaginations were a reality. One would have said that a demon, against my will, was inventing and breathing into me the most terrible fictions. A conversation which dated a long time back, with the brother of Troukhatchevsky, I remembered at that moment, in a sort of ecstasy, and it tore my heart as I connected it with the musician and my wife. Yes, it was very long ago. The brother of Troukhatchevsky, answering my questions as to whether he frequented disreputable houses, said that a respectable man does not go where he may contract a disease, in a low and unclean spot, when one can find an honest woman. And here he, his brother, the musician, had found the honest woman. ‘It is true that she is no longer in her early youth. She has lost a tooth on one side, and her face is slightly bloated,’ thought I for Troukhatchevsky. ‘But what is to be done? One must profit by what one has.’
“‘Yes, he is bound to take her for his mistress,’ said I to myself again; ‘and besides, she is not dangerous.’
“‘No, it is not possible’ I rejoined in fright. ‘Nothing, nothing of the kind has happened, and there is no reason to suppose there has. Did she not tell me that the very idea that I could be jealous of her because of him was humiliating to her?’ ‘Yes, but she lied,’ I cried, and all began over again.
“There were only two travellers in my compartment: an old woman with her husband, neither of them very talkative; and even they got out at one of the stations, leaving me all alone. I was like a beast in a cage. Now I jumped up and approached the window, now I began to walk back and forth, staggering as if I hoped to make the train go faster by my efforts, and the car with its seats and its windows trembled continually, as ours does now.”
And Posdnicheff rose abruptly, took a few steps, and sat down again.
“Oh, I am afraid, I am afraid of railway carriages. Fear seizes me. I sat down again, and I said to myself: ‘I must think of something else. For instance, of the inn keeper at whose house I took tea.’ And then, in my imagination arose the dvornik, with his long beard, and his grandson, a little fellow of the same age as my little Basile. My little Basile! My little Basile! He will see the musician kiss his mother! What thoughts will pass through his poor soul! But what does that matter to her! She loves.
“And again it all began, the circle of the same thoughts. I suffered so much that at last I did not know what to do with myself, and an idea passed through my head that pleased me much,—to get out upon the rails, throw myself under the cars, and thus finish everything. One thing prevented me from doing so. It was pity! It was pity for myself, evoking at the same time a hatred for her, for him, but not so much for him. Toward him I felt a strange sentiment of my humiliation and his victory, but toward her a terrible hatred.
“‘But I cannot kill myself and leave her free. She must suffer, she must understand at least that I have suffered,’ said I to myself.
“At a station I saw people drinking at the lunch counter, and directly I went to swallow a glass of vodka. Beside me stood a Jew, drinking also. He began to talk to me, and I, in order not to be left alone in my compartment, went with him into his third-class, dirty, full of smoke, and covered with peelings and sunflower seeds. There I sat down beside the Jew, and, as it seemed, he told many anecdotes.
“First I listened to him, but I did not understand what he said. He noticed it, and exacted my attention to his person. Then I rose and entered my own compartment.
“‘I must consider,’ said I to myself, ‘whether what I think is true, whether there is any reason to torment myself.’ I sat down, wishing to reflect quietly; but directly, instead of the peaceful reflections, the same thing began again. Instead of the reasoning, the pictures.
“‘How many times have I tormented myself in this way,’ I thought (I recalled previous and similar fits of jealousy), ‘and then seen it end in nothing at all? It is the same now. Perhaps, yes, surely, I shall find her quietly sleeping. She will awaken, she will be glad, and in her words and looks I shall see that nothing has happened, that all this is vain. Ah, if it would only so turn out!’ ‘But no, that has happened too often! Now the end has come,’ a voice said to me.
“And again it all began. Ah, what torture! It is not to a hospital filled with syphilitic patients that I would take a young man to deprive him of the desire for women, but into my soul, to show him the demon which tore it. The frightful part was that I recognized in myself an indisputable right to the body of my wife, as if her body were entirely mine. And at the same time I felt that I could not possess this body, that it was not mine, that she could do with it as she liked, and that she liked to do with it as I did not like. And I was powerless against him and against her. He, like the Vanka of the song, would sing, before mounting the gallows, how he would kiss her sweet lips, etc., and he would even have the best of it before death. With her it was still worse. If she had not done it, she had the desire, she wished to do it, and I knew that she did. That was worse yet. It would be better if she had already done it, to relieve me of my uncertainty.
“In short, I could not say what I desired. I desired that she might not want what she must want. It was complete madness.”

CHAPTER XXVI.

“At the station before the last, when the conductor came to take the tickets, I took my baggage and went out on the car platform, and the consciousness that the climax was near at hand only added to my agitation. I was cold, my jaw trembled so that my teeth chattered. Mechanically I left the station with the crowd, I took a tchik [8], and I started. I looked at the few people passing in the streets and at the dvorniks. I read the signs, without thinking of anything. After going half a verst my feet began to feel cold, and I remembered that in the car I had taken off my woollen socks, and had put them in my travelling bag. Where had I put the bag? Was it with me? Yes, and the basket?
“I bethought myself that I had totally forgotten my baggage. I took out my check, and then decided it was not worth while to return. I continued on my way. In spite of all my efforts to remember, I cannot at this moment make out why I was in such a hurry. I know only that I was conscious that a serious and menacing event was approaching in my life. It was a case of real auto-suggestion. Was it so serious because I thought it so? Or had I a presentiment? I do not know. Perhaps, too, after what has happened, all previous events have taken on a lugubrious tint in my memory.
“I arrived at the steps. It was an hour past midnight. A few isvotchiks [9] were before the door, awaiting customers, attracted by the lighted windows (the lighted windows were those of our parlour and reception room). Without trying to account for this late illumination, I went up the steps, always with the same expectation of something terrible, and I rang. The servant, a good, industrious, and very stupid being, named Gregor, opened the door. The first thing that leaped to my eyes in the hall, on the hat-stand, among other garments, was an overcoat. I ought to have been astonished, but I was not astonished. I expected it. ‘That’s it!’ I said to myself.
“When I had asked Gregor who was there, and he had named Troukhatchevsky, I inquired whether there were other visitors. He answered: ‘Nobody.’ I remember the air with which he said that, with a tone that was intended to give me pleasure, and dissipate my doubts. ‘That’s it! that’s it!’ I had the air of saying to myself. ‘And the children?’
“‘Thank God, they are very well. They went to sleep long ago.’
“I scarcely breathed, and I could not keep my jaw from trembling.
“Then it was not as I thought. I had often before returned home with the thought that a misfortune had awaited me, but had been mistaken, and everything was going on as usual. But now things were not going on as usual. All that I had imagined, all that I believed to be chimeras, all really existed. Here was the truth.
“I was on the point of sobbing, but straightway the demon whispered in my ear: ‘Weep and be sentimental, and they will separate quietly, and there will be no proofs, and all your life you will doubt and suffer.’ And pity for myself vanished, and there remained only the bestial need of some adroit, cunning, and energetic action. I became a beast, an intelligent beast.
“‘No, no,’ said I to Gregor, who was about to announce my arrival. ‘Do this, take a carriage, and go at once for my baggage. Here is the check. Start.’
“He went along the hall to get his overcoat. Fearing lest he might frighten them, I accompanied him to his little room, and waited for him to put on his things. In the dining-room could be heard the sound of conversation and the rattling of knives and plates. They were eating. They had not heard the ring. ‘Now if they only do not go out,’ I thought.
“Gregor put on his fur-collared coat and went out. I closed the door after him. I felt anxious when I was alone, thinking that directly I should have to act. How? I did not yet know. I knew only that all was ended, that there could be no doubt of his innocence, and that in an instant my relations with her were going to be terminated. Before, I had still doubts. I said to myself: ‘Perhaps this is not true. Perhaps I am mistaken.’ Now all doubt had disappeared. All was decided irrevocably. Secretly, all alone with him, at night! It is a violation of all duties! Or, worse yet, she may make a show of that audacity, of that insolence in crime, which, by its excess, tends to prove innocence. All is clear. No doubt. I feared but one thing,—that they might run in different directions, that they might invent some new lie, and thus deprive me of material proof, and of the sorrowful joy of punishing, yes, of executing them.
“And to surprise them more quickly, I started on tiptoe for the dining-room, not through the parlour, but through the hall and the children’s rooms. In the first room slept the little boy. In the second, the old nurse moved in her bed, and seemed on the point of waking, and I wondered what she would think when she knew all. And pity for myself gave me such a pang that I could not keep the tears back. Not to wake the children, I ran lightly through the hall into my study. I dropped upon the sofa, and sobbed. ‘I, an honest man, I, the son of my parents, who all my life long have dreamed of family happiness, I who have never betrayed! . . . And here my five children, and she embracing a musician because he has red lips! No, she is not a woman! She is a bitch, a dirty bitch! Beside the chamber of the children, whom she had pretended to love all her life! And then to think of what she wrote me! And how do I know? Perhaps it has always been thus. Perhaps all these children, supposed to be mine, are the children of my servants. And if I had arrived to-morrow, she would have come to meet me with her coiffure, with her corsage, her indolent and graceful movements (and I see her attractive and ignoble features), and this jealous animal would have remained forever in my heart, tearing it. What will the old nurse say? And Gregor? And the poor little Lise? She already understands things. And this impudence, this falsehood, this bestial sensuality, that I know so well,’ I said to myself.
“I tried to rise. I could not. My heart was beating so violently that I could not hold myself upon my legs. ‘Yes, I shall die of a rush of blood. She will kill me. That is what she wants. What is it to her to kill? But that would be too agreeable to him, and I will not allow him to have this pleasure.
“Yes, here I am, and there they are. They are laughing, they. . . . Yes, in spite of the fact that she is no longer in her early youth, he has not disdained her. At any rate, she is by no means ugly, and above all, not dangerous to his dear health, to him. Why did I not stifle her then?’ said I to myself, as I remembered that other scene of the previous week, when I drove her from my study, and broke the furniture.
“And I recalled the state in which I was then. Not only did I recall it, but I again entered into the same bestial state. And suddenly there came to me a desire to act, and all reasoning, except such as was necessary to action, vanished from my brain, and I was in the condition of a beast, and of a man under the influence of physical excitement pending a danger, who acts imperturbably, without haste, and yet without losing a minute, pursuing a definite object.
“The first thing that I did was to take off my boots, and now, having only stockings on, I advanced toward the wall, over the sofa, where firearms and daggers were hanging, and I took down a curved Damascus blade, which I had never used, and which was very sharp. I took it from its sheath. I remember that the sheath fell upon the sofa, and that I said to myself: ‘I must look for it later; it must not be lost.’
“Then I took off my overcoat, which I had kept on all the time, and with wolf-like tread started for the room. I do not remember how I proceeded, whether I ran or went slowly, through what chambers I passed, how I approached the dining-room, how I opened the door, how I entered. I remember nothing about it.”

CHAPTER XXVII.

“I remember only the expression of their faces when I opened the door. I remember that, because it awakened in me a feeling of sorrowful joy. It was an expression of terror, such as I desired. Never shall I forget that desperate and sudden fright that appeared on their faces when they saw me. He, I believe, was at the table, and, when he saw or heard me, he started, jumped to his feet, and retreated to the sideboard. Fear was the only sentiment that could be read with certainty in his face. In hers, too, fear was to be read, but accompanied by other impressions. And yet, if her face had expressed only fear, perhaps that which happened would not have happened. But in the expression of her face there was at the first moment—at least, I thought I saw it—a feeling of ennui, of discontent, at this disturbance of her love and happiness. One would have said that her sole desire was not to be disturbed in the moment of her happiness. But these expressions appeared upon their faces only for a moment. Terror almost immediately gave place to interrogation. Would they lie or not? If yes, they must begin. If not, something else was going to happen. But what?
“He gave her a questioning glance. On her face the expression of anguish and ennui changed, it seemed to me, when she looked at him, into an expression of anxiety for him. For a moment I stood in the doorway, holding the dagger hidden behind my back. Suddenly he smiled, and in a voice that was indifferent almost to the point of ridicule, he said:
“‘We were having some music.’
“‘I did not expect—,’ she began at the same time, chiming in with the tone of the other.
“But neither he nor she finished their remarks. The same rage that I had felt the previous week took possession of me. I felt the need of giving free course to my violence and ‘the joy of wrath.’
“No, they did not finish. That other thing was going to begin, of which he was afraid, and was going to annihilate what they wanted to say. I threw myself upon her, still hiding the dagger, that he might not prevent me from striking where I desired, in her bosom, under the breast. At that moment he saw . . . and, what I did not expect on his part, he quickly seized my hand, and cried:
“‘Come to your senses! What are you doing? Help! Help!’
“I tore my hands from his grasp, and leaped upon him. I must have been very terrible, for he turned as white as a sheet, to his lips. His eyes scintillated singularly, and—again what I did not expect of him—he scrambled under the piano, toward the other room. I tried to follow him, but a very heavy weight fell upon my left arm. It was she.
“I made an effort to clear myself. She clung more heavily than ever, refusing to let go. This unexpected obstacle, this burden, and this repugnant touch only irritated me the more. I perceived that I was completely mad, that I must be frightful, and I was glad of it. With a sudden impulse, and with all my strength, I dealt her, with my left elbow, a blow squarely in the face.
“She uttered a cry and let go my arm. I wanted to follow the other, but I felt that it would be ridiculous to pursue in my stockings the lover of my wife, and I did not wish to be grotesque, I wished to be terrible. In spite of my extreme rage, I was all the time conscious of the impression that I was making upon others, and even this impression partially guided me.
“I turned toward her. She had fallen on the long easy chair, and, covering her face at the spot where I had struck her, she looked at me. Her features exhibited fear and hatred toward me, her enemy, such as the rat exhibits when one lifts the rat-trap. At least, I saw nothing in her but that fear and hatred, the fear and hatred which love for another had provoked. Perhaps I still should have restrained myself, and should not have gone to the last extremity, if she had maintained silence. But suddenly she began to speak; she grasped my hand that held the dagger.
“‘Come to your senses! What are you doing? What is the matter with you? Nothing has happened, nothing, nothing! I swear it to you!’
“I might have delayed longer, but these last words, from which I inferred the contrary of what they affirmed,—that is, that everything had happened,—these words called for a reply. And the reply must correspond to the condition into which I had lashed myself, and which was increasing and must continue to increase. Rage has its laws.
“‘Do not lie, wretch. Do not lie!’ I roared.
“With my left hand I seized her hands. She disengaged herself. Then, without dropping my dagger, I seized her by the throat, forced her to the floor, and began to strangle her. With her two hands she clutched mine, tearing them from her throat, stifling. Then I struck her a blow with the dagger, in the left side, between the lower ribs.
“When people say that they do not remember what they do in a fit of fury, they talk nonsense. It is false. I remember everything.
“I did not lose my consciousness for a single moment. The more I lashed myself to fury, the clearer my mind became, and I could not help seeing what I did. I cannot say that I knew in advance what I would do, but at the moment when I acted, and it seems to me even a little before, I knew what I was doing, as if to make it possible to repent, and to be able to say later that I could have stopped.
“I knew that I struck the blow between the ribs, and that the dagger entered.
“At the second when I did it, I knew that I was performing a horrible act, such as I had never performed,—an act that would have frightful consequences. My thought was as quick as lightning, and the deed followed immediately. The act, to my inner sense, had an extraordinary clearness. I perceived the resistance of the corset and then something else, and then the sinking of the knife into a soft substance. She clutched at the dagger with her hands, and cut herself with it, but could not restrain the blow.
“Long afterward, in prison when the moral revolution had been effected within me, I thought of that minute, I remembered it as far as I could, and I co-ordinated all the sudden changes. I remembered the terrible consciousness which I felt,—that I was killing a wife, my wife.
“I well remember the horror of that consciousness and I know vaguely that, having plunged in the dagger, I drew it out again immediately, wishing to repair and arrest my action. She straightened up and cried:
“‘Nurse, he has killed me!’
“The old nurse, who had heard the noise, was standing in the doorway. I was still erect, waiting, and not believing myself in what had happened. But at that moment, from under her corset, the blood gushed forth. Then only did I understand that all reparation was impossible, and promptly I decided that it was not even necessary, that all had happened in accordance with my wish, and that I had fulfilled my desire. I waited until she fell, and until the nurse, exclaiming, ‘Oh, my God!’ ran to her; then only I threw away the dagger and went out of the room.
“‘I must not be agitated. I must be conscious of what I am doing,’ I said to myself, looking neither at her nor at the old nurse. The latter cried and called the maid. I passed through the hall, and, after having sent the maid, started for my study.
“‘What shall I do now?’ I asked myself.
“And immediately I understood what I should do. Directly after entering the study, I went straight to the wall, took down the revolver, and examined it attentively. It was loaded. Then I placed it on the table. Next I picked up the sheath of the dagger, which had dropped down behind the sofa, and then I sat down. I remained thus for a long time. I thought of nothing, I did not try to remember anything. I heard a stifled noise of steps, a movement of objects and of tapestries, then the arrival of a person, and then the arrival of another person. Then I saw Gregor bring into my room the baggage from the railway; as if any one needed it!
“‘Have you heard what has happened?’ I asked him. ‘Have you told the dvornik to inform the police?’
“He made no answer, and went out. I rose, closed the door, took the cigarettes and the matches, and began to smoke. I had not finished one cigarette, when a drowsy feeling came over me and sent me into a deep sleep. I surely slept two hours. I remember having dreamed that I was on good terms with her, that after a quarrel we were in the act of making up, that something prevented us, but that we were friends all the same.
“A knock at the door awoke me.
“‘It is the police,’ thought I, as I opened my eyes. ‘I have killed, I believe. But perhaps it is she; perhaps nothing has happened.’
“Another knock. I did not answer. I was solving the question: ‘Has it happened or not? Yes, it has happened.’
“I remembered the resistance of the corset, and then. . . . ‘Yes, it has happened. Yes, it has happened. Yes, now I must execute myself,’ said I to myself.
“I said it, but I knew well that I should not kill myself. Nevertheless, I rose and took the revolver, but, strange thing, I remembered that formerly I had very often had suicidal ideas, that that very night, on the cars, it had seemed to me easy, especially easy because I thought how it would stupefy her. Now I not only could not kill myself, but I could not even think of it.
“‘Why do it?’ I asked myself, without answering.
“Another knock at the door.
“‘Yes, but I must first know who is knocking. I have time enough.’
“I put the revolver back on the table, and hid it under my newspaper. I went to the door and drew back the bolt.
“It was my wife’s sister,—a good and stupid widow.
“‘Basile, what does this mean?’ said she, and her tears, always ready, began to flow.
“‘What do you want?’ I asked roughly.
“I saw clearly that there was no necessity of being rough with her, but I could not speak in any other tone.
“‘Basile, she is dying. Ivan Fedorowitch says so.’
“Ivan Fedorowitch was the doctor, her doctor, her counsellor.
“‘Is he here?’ I inquired.
“And all my hatred of her arose anew.
“Well, what?
“‘Basile, go to her! Ah! how terrible it is!’ said she.
“‘Go to her?’ I asked myself; and immediately I made answer to myself that I ought to go, that probably that was the thing that is usually done when a husband like myself kills his wife, that it was absolutely necessary that I should go and see her.
“‘If that is the proper thing, I must go,’ I repeated to myself. ‘Yes, if it is necessary, I shall still have time,’ said I to myself, thinking of my intention of blowing my brains out.
“And I followed my sister-in-law. ‘Now there are going to be phrases and grimaces, but I will not yield,’ I declared to myself.
“‘Wait,’ said I to my sister-in-law, ‘it is stupid to be without boots. Let me at least put on my slippers.’”

CHAPTER XXVIII.

“Strange thing! Again, when I had left my study, and was passing through the familiar rooms, again the hope came to me that nothing had happened. But the odor of the drugs, iodoform and phrenic acid, brought me back to a sense of reality.
“‘No, everything has happened.’
“In passing through the hall, beside the children’s chamber, I saw little Lise. She was looking at me, with eyes that were full of fear. I even thought that all the children were looking at me. As I approached the door of our sleeping-room, a servant opened it from within, and came out. The first thing that I noticed was her light gray dress upon a chair, all dark with blood. On our common bed she was stretched, with knees drawn up.
“She lay very high, upon pillows, with her chemise half open. Linen had been placed upon the wound. A heavy smell of iodoform filled the room. Before, and more than anything else, I was astonished at her face, which was swollen and bruised under the eyes and over a part of the nose. This was the result of the blow that I had struck her with my elbow, when she had tried to hold me back. Of beauty there was no trace left. I saw something hideous in her. I stopped upon the threshold.
“‘Approach, approach her,’ said her sister.
“‘Yes, probably she repents,’ thought I; ‘shall I forgive her? Yes, she is dying, I must forgive her,’ I added, trying to be generous.
“I approached the bedside. With difficulty she raised her eyes, one of which was swollen, and uttered these words haltingly:
“‘You have accomplished what you desired. You have killed me.’
“And in her face, through the physical sufferings, in spite of the approach of death, was expressed the same old hatred, so familiar to me.
“‘The children . . . I will not give them to you . . . all the same. . . . She (her sister) shall take them.’ . . .
“But of that which I considered essential, of her fault, of her treason, one would have said that she did not think it necessary to say even a word.
“‘Yes, revel in what you have done.’
“And she sobbed.
“At the door stood her sister with the children.
“‘Yes, see what you have done!’
“I cast a glance at the children, and then at her bruised and swollen face, and for the first time I forgot myself (my rights, my pride), and for the first time I saw in her a human being, a sister.
“And all that which a moment before had been so offensive to me now seemed to me so petty,—all this jealousy,—and, on the contrary, what I had done seemed to me so important that I felt like bending over, approaching my face to her hand, and saying:
“‘Forgive me!’
“But I did not dare. She was silent, with eyelids lowered, evidently having no strength to speak further. Then her deformed face began to tremble and shrivel, and she feebly pushed me back.
“‘Why has all this happened? Why?’
“‘Forgive me,’ said I.
“‘Yes, if you had not killed me,’ she cried suddenly, and her eyes shone feverishly. ‘Forgiveness—that is nothing. . . . If I only do not die! Ah, you have accomplished what you desired! I hate you!’
“Then she grew delirious. She was frightened, and cried:
“‘Fire, I do not fear . . . but strike them all . . . He has gone. . . . He has gone.’ . . .
“The delirium continued. She no longer recognized the children, not even little Lise, who had approached. Toward noon she died. As for me, I was arrested before her death, at eight o’clock in the morning. They took me to the police station, and then to prison, and there, during eleven months, awaiting the verdict, I reflected upon myself, and upon my past, and I understood it. Yes, I began to understand from the third day. The third day they took me to the house.” . . .
Posdnicheff seemed to wish to add something, but, no longer having the strength to repress his sobs, he stopped. After a few minutes, having recovered his calmness, he resumed:
“I began to understand only when I saw her in the coffin.” . . .
He uttered a sob, and then immediately continued, with haste:
“Then only, when I saw her dead face, did I understand all that I had done. I understood that it was I, I, who had killed her. I understood that I was the cause of the fact that she, who had been a moving, living, palpitating being, had now become motionless and cold, and that there was no way of repairing this thing. He who has not lived through that cannot understand it.”

We remained silent a long time. Posdnicheff sobbed and trembled before me. His face had become delicate and long, and his mouth had grown larger.
“Yes,” said he suddenly, “if I had known what I now know, I should never have married her, never, not for anything.”
Again we remained silent for a long time.
“Yes, that is what I have done, that is my experience, We must understand the real meaning of the words of the Gospel,—Matthew, v. 28,—‘that whosoever looketh on a woman to lust after her hath committed adultery’; and these words relate to the wife, to the sister, and not only to the wife of another, but especially to one’s own wife.”

THE END.

---

---

КРЕЙЦЕРОВА СОНАТА

I

Это было ранней весной. Мы ехали вторые сутки. В вагон входили и выходили едущие на короткие расстояния, но трое ехало, так же как и я, с самого места отхода поезда: некрасивая и немолодая дама, курящая, с измученным лицом, в полумужском пальто и шапочке, ее знакомый, разговорчивый человек лет сорока, с аккуратными новыми вещами, и еще державшийся особняком небольшого роста господин с порывистыми движениями, еще не старый, но с очевидно преждевременно поседевшими курчавыми волосами и с необыкновенно блестящими глазами, быстро перебегавшими с предмета на предмет. Он был одет в старое от дорогого портного пальто с барашковым воротником и высокую барашковую шапку. Под пальто, когда он расстегивался, видна была поддевка и русская вышитая рубаха. Особенность этого господина состояла еще в том, что он изредка издавал странные звуки, похожие на откашливанье или на начатый и оборванный смех.
Господин этот во все время путешествия старательно избегал общения и знакомства с пассажирами. На заговариванья соседей он отвечал коротко и резко и или читал, или, глядя в окно, курил, или, достав провизию из своего старого мешка, пил чай, или закусывал.
Мне казалось, что он тяготится своим одиночеством, и я несколько раз хотел заговорить с ним, но всякий раз, когда глаза наши встречались, что случалось часто, так как мы сидели наискоски друг против друга, он отворачивался и брался за книгу или смотрел в окно.
Во время остановки, перед вечером второго дня, на большой станции нервный господин этот сходил за горячей водой и заварил себе чай. Господин же с аккуратными новыми вещами, адвокат, как я узнал впоследствии, с своей соседкой, курящей дамой в полумужском пальто, пошли пить чай на станцию.
Во время отсутствия господина с дамой в вагон вошло несколько новых лиц и в том числе высокий бритый морщинистый старик, очевидно купец, в ильковой шубе и суконном картузе с огромным козырьком. Купец сел против места дамы с адвокатом и тотчас же вступил в разговор с молодым человеком, по виду купеческим приказчиком, вошедшим в вагон тоже на этой станции.
Я сидел наискоски и, так как поезд стоял, мог в те минуты, когда никто не проходил, слышать урывками их разговор. Купец объявил сначала о том, что он едет в свое имение, которое отстоит только на одну станцию; потом, как всегда, заговорили сначала о ценах, о торговле, говорили, как всегда, о том, как Москва нынче торгует, потом заговорили о Нижегородской ярманке. Приказчик стал рассказывать про кутежи какого-то известного обоим богача-купца на ярманке, но старик не дал ему договорить и стал сам рассказывать про былые кутежи в Кунавине, в которых он сам участвовал. Он, видимо, гордился своим участием в них и с видимой радостью рассказывал, как они вместе с этим самым знакомым сделали раз пьяные в Кунавине такую штуку, что ее надо было рассказать шепотом и что приказчик захохотал на весь вагон, а старик тоже засмеялся, оскалив два желтые зуба.
Не ожидая услышать ничего интересного, я встал, чтобы походить по платформе до отхода поезда. В дверях мне встретились адвокат с дамой, на ходу про что-то оживленно разговаривавшие.
— Не успеете, — сказал мне общительный адвокат, — сейчас второй звонок.
И точно, я не успел дойти до конца вагонов, как раздался звонок. Когда я вернулся, между дамой и адвокатом продолжался оживленный разговор. Старый купец молча сидел напротив них, строго глядя перед собой и изредка неодобрительно жуя зубами.
— Затем она прямо объявила своему супругу, — улыбаясь, говорил адвокат в то время, как я проходил мимо него, — что она не может, да и не желает жить с ним, так как…
И он стал рассказывать далее что-то, чего я не мог расслышать. Вслед за мной прошли еще пассажиры, прошел кондуктор, вбежал артельщик, и довольно долго был шум, из-за которого не слышно было разговора. Когда все затихло и я опять услыхал голос адвоката, разговор, очевидно, с частного случая перешел уже на общие соображения.
Адвокат говорил о том, как вопрос о разводе занимал теперь общественное мнение в Европе и как у нас все чаще и чаще являлись такие же случаи. Заметив, что его голос один слышен, адвокат прекратил свою речь и обратился к старику.
— В старину этого не было, не правда ли? — сказал он, приятно улыбаясь.
Старик хотел что-то ответить, но в это время поезд тронулся, и старик, сняв картуз, начал креститься и читать шепотом молитву. Адвокат, отведя в сторону глаза, учтиво дожидался. Окончив свою молитву и троекратное крещение, старик надел прямо и глубоко свой картуз, поправился на месте и начал говорить.
— Бывало, сударь, и прежде, только меньше, — сказал он. — По нынешнему времени нельзя этому не быть. Уж очень образованны стали.
Поезд, двигаясь все быстрее и быстрее, погромыхивал на стычках, и мне трудно было расслышать, а интересно было, и я пересел ближе. Сосед мой, нервный господин с блестящими глазами, очевидно, тоже заинтересовался и, не вставая с места, прислушивался.
— Да чем же худо образование? — чуть заметно улыбаясь, сказала дама. — Неужели же лучше так жениться, как в старину, когда жених и невеста и не видали даже друг друга? — продолжала она, по привычке многих дам отвечая не на слова своего собеседника, а на те слова, которые она думала, что он скажет. — Не знали, любят ли, могут ли любить, а выходили за кого попало, да всю жизнь и мучались; так, по-вашему, это лучше? — говорила она, очевидно обращая речь ко мне и к адвокату, но менее всего к старику, с которым говорила.
— Уж очень образованны стали, — повторил купец, презрительно глядя на даму и оставляя ее вопрос без ответа.
— Желательно бы знать, как вы объясняете связь между образованием и несогласием в супружестве, — чуть заметно улыбаясь, сказал адвокат.
Купец что-то хотел сказать, но дама перебила его.
— Нет, уж это время прошло, — сказала она. Но адвокат остановил ее:
— Нет, позвольте им выразить свою мысль.
— Глупости от образованья, — решительно сказал старик.
— Женят таких, которые не любят друг друга, а потом удивляются, что несогласно живут, — торопилась говорить дама, оглядываясь на адвоката и на меня и даже на приказчика, который, поднявшись с своего места и облокотившись на спинку, улыбаясь, прислушивался к разговору. — Ведь это только животных можно спаривать, как хозяин хочет, а люди имеют свои склонности, привязанности, — очевидно желая уязвить купца, говорила она.
— Напрасно так говорите, сударыня, — сказал старик, — животное скот, а человеку дан закон.
— Ну да как же жить с человеком, когда любви нет? — все торопилась дама высказывать свои суждения, которые, вероятно, ей казались очень новыми.
— Прежде этого не разбирали, — внушительным тоном сказал старик, — нынче только завелось это. Как что, она сейчас и говорит: «Я от тебя уйду». У мужиков на что, и то эта самая мода завелась. «На, говорит, вот тебе твои рубахи и портки, а я пойду с Ванькой, он кудрявей тебя». Ну вот и толкуй. А в женщине первое дело страх должен быть.
Приказчик посмотрел и на адвоката, и на даму, и на меня, очевидно удерживая улыбку и готовый и осмеять и одобрить речь купца, смотря по тому, как она будет принята.
— Какой же страх? — сказала дама.
— А такой: да боится своего му-у-ужа! Вот какой страх.
— Ну, уж это, батюшка, время прошло, — даже с некоторой злобой сказала дама.
— Нет, сударыня, этому времени пройти нельзя. Как была она, Ева, женщина, из ребра мужнина сотворена, так и останется до скончания века, — сказал старик, так строго и победительно тряхнув головой, что приказчик тотчас же решил, что победа на стороне купца, и громко засмеялся.
— Да это вы, мужчины, так рассуждаете, — говорила дама, не сдаваясь и оглядываясь на нас, — сами себе дали свободу, а женщину хотите в терему держать. Сами небось себе все позволяете.
— Позволенья никто не дает, а только что от мужчины в доме ничего не прибудет, а женщина-жено — утлый сосуд, — продолжал внушать купец.
Внушительность интонаций купца, очевидно, побеждала слушателей, и дама даже чувствовала себя подавленной, но все еще не сдавалась.
— Да, но я думаю, вы согласитесь, что женщина — человек, и имеет чувства, как и мужчина. Ну что же ей делать, если она не любит мужа?
— Не любит! — грозно повторил купец, двинув бровями и губами. — Небось полюбит!
Этот неожиданный аргумент особенно понравился приказчику, и он издал одобрительный звук.
— Да нет, не полюбит, — заговорила дама, — а если любви нет, то ведь к этому нельзя же принудить.
— Ну, а как жена изменит мужу, тогда как? — сказал адвокат.
— Этого не полагается, — сказал старик, — за этим смотреть надо.
— А как случится, тогда как? Ведь бывает же.
— У кого бывает, а у нас не бывает, — сказал старик. Все помолчали. Приказчик пошевелился, еще подвинулся и, видимо не желая отстать от других, улыбаясь, начал:
— Да-с, вот тоже у нашего молодца скандал один вышел. Тоже рассудить слишком трудно. Тоже попалась такая женщина, что распутевая. И пошла чертить. А малый степенный и с развитием. Сначала с конторщиком. Уговаривал он тоже добром. Не унялась. Всякие пакости делала. Его деньги стала красть. И бил он ее. Что ж, все хужела. С некрещеным, с евреем, с позволенья сказать, свела шашни. Что ж ему делать? Бросил ее совсем. Так и живет холостой, а она слоняется.
— Потому он дурак, — сказал старик. — Кабы он спервоначала не дал ей ходу, а укороту бы дал настоящую, жила бы небось. Волю не давать надо сначала. Не верь лошади в поле, а жене в доме.
В это время пришел кондуктор спрашивать билеты до ближайшей станции. Старик отдал свой билет.
— Да-с, загодя укорачивать надо женский пол, а то все пропадет.
— Ну, а как же вы сами сейчас рассказывали, как женатые люди на ярманке в Кунавине веселятся? — сказал я, не выдержав.
— Эта статья особая, — сказал купец и погрузился в молчанье.
Когда раздался свисток, купец поднялся, достал из-под лавки мешок, запахнулся и, приподняв картуз, вышел на тормоз.

II

Только что старик ушел, поднялся разговор в несколько голосов.
— Старого завета папаша, — сказал приказчик.
— Вот Домострой живой, — сказала дама. — Какое дикое понятие о женщине и о браке!
— Да-с, далеки мы от европейского взгляда на брак, — сказал адвокат.
— Ведь главное то, чего не понимают такие люди, — сказала дама, — это то, что брак без любви не есть брак, что только любовь освящает брак и что брак истинный только тот, который освящает любовь.
Приказчик слушал и улыбался, желая запомнить для употребления сколько можно больше из умных разговоров.
В середине речи дамы позади меня послышался звук как бы прерванного смеха или рыдания, и, оглянувшись, мы увидали моего соседа, седого одинокого господина с блестящими глазами, который во время разговора, очевидно интересовавшего его, незаметно подошел к нам. Он стоял, положив руки на спинку сиденья, и, очевидно, очень волновался: лицо его было красно и на щека вздрагивал мускул.
— Какая же это любовь… любовь… любовь… освящает брак? — сказал он, запинаясь.
Видя взволнованное состояние собеседника, дама постаралась ответить ему как можно мягче и обстоятельнее.
— Истинная любовь… Есть эта любовь между мужчиной и женщиной, возможен и брак, — сказала дама.
— Да-с, но что разуметь под любовью истинной? — неловко улыбаясь и робея, сказал господин с блестящими глазами.
— Всякий знает, что такое любовь, — сказала дама, очевидно желая прекратить с ним разговор.
— А я не знаю, — сказал господин. — Надо определить, что вы разумеете…
— Как? очень просто, — сказала дама, но задумалась. — Любовь? Любовь есть исключительное предпочтение одного или одной перед всеми остальными, — сказала она.
— Предпочтение на сколько времени? На месяц? На два дни, на полчаса? — проговорил седой господин и засмеялся.
— Нет, позвольте, вы, очевидно, не про то говорите.
— Нет-с, я про то самое.
— Они говорят, — вступился адвокат, указывая на даму, — что брак должен вытекать, во-первых, из привязанности, любви, если хотите, и что если налицо есть таковая, то только в этом случае брак представляет из себя нечто, так сказать, священное. Затем, что всякий брак, в основе которого не заложены естественные привязанности — любовь, если хотите, — не имеет в себе ничего нравственно обязательного. Так ли я понимаю? — обратился он к даме.
Дама движением головы выразила одобрение разъяснению своей мысли.
— Засим… — продолжал речь адвокат, но нервный господин с горевшими огнем теперь глазами, очевидно, с трудом удерживался и, не дав адвокату договорить, начал:
— Нет, я про то самое, про предпочтение одного или одной перед всеми другими, но я только спрашиваю: предпочтение на сколько времени?
— На сколько времени? надолго, на всю жизнь иногда, — сказала дама, пожимая плечами.
— Да ведь это только в романах, а в жизни никогда. В жизни бывает это предпочтение одного перед другими на года, что очень редко, чаще на месяцы, а то на недели, на дни, на часы, — говорил он, очевидно зная, что он удивляет всех своим мнением, и довольный этим.
— Ах, что вы! Да нет. Нет, позвольте, — в один голос заговорили мы все трое. Даже приказчик издал какой-то неодобрительный звук.
— Да-с, я знаю, — перекрикивал нас седой господин, — вы говорите про то, что считается существующим, а я говорю про то, что есть. Всякий мужчина испытывает то, что вы называете любовью, к каждой красивой женщине.
— Ах, это ужасно, что вы говорите; но есть же между людьми то чувство, которое называется любовью и которое дается не на месяцы и годы, а на всю жизнь?
— Нет, нету. Если допустить даже, что мужчина и предпочел бы известную женщину на всю жизнь, то женщина-то, по всем вероятиям, предпочтет другого, и так всегда было и есть на свете, — сказал он и достал папиросочницу и стал закуривать.
— Но может быть и взаимность, — сказал адвокат.
— Нет-с, не может быть, — возразил он, — так же как не может быть, что в возу гороха две замеченные горошины легли бы рядом. Да кроме того, тут не невероятность одна, тут, наверное, пресыщение. Любить всю жизнь одну или одного — это все равно, что сказать, что одна свечка будет гореть всю жизнь, — говорил он, жадно затягиваясь.
— Но вы все говорите про плотскую любовь. Разве вы не допускаете любви, основанной на единстве идеалов, на духовном сродстве? — сказала дама.
— Духовное сродство! Единство идеалов! — повторил он, издавая свой звук. — Но в таком случае незачем спать вместе (простите за грубость). А то вследствие единства идеалов люди ложатся спать вместе, — сказал он и нервно засмеялся.
— Но позвольте, — сказал адвокат, — факт противоречит тому, что вы говорите. Мы видим, что супружества существуют, что все человечество или большинство его живет брачной жизнью и многие честно проживают продолжительную брачную жизнь.
Седой господин опять засмеялся.
— То вы говорите, что брак основывается на любви, когда же я выражаю сомнение в существовании любви, кроме чувственной, вы мне доказываете существование любви тем, что существуют браки. Да брак-то в наше время один обман!
— Нет-с, позвольте, — сказал адвокат, — я говорю только, что существовали и существуют браки.
— Существуют. Да только отчего они существуют? Они существовали и существуют у тех людей, которые в браке видят нечто таинственное, таинство, которое обязывает перед богом. У тех они существуют, а у нас их нет. У нас люди женятся, не видя в браке ничего, кроме совокупления, и выходит или обман, или насилие. Когда обман, то это легче переносится. Муж и жена только обманывают людей, что они в единобрачии, а живут в многоженстве и в многомужестве. Это скверно, но еще идет; но когда, как это чаще всего бывает, муж и жена приняли на себя внешнее обязательство жить вместе всю жизнь и со второго месяца уж ненавидят друг друга, желают разойтись и все-таки живут, тогда это выходит тот страшный ад, от которого спиваются, стреляются, убивают и отравляют себя и друг друга, — говорил он все быстрее, не давая никому вставить слова и все больше и больше разгорячаясь. Все молчали. Было неловко.
— Да, без сомнения, бывают критические эпизоды в супружеской жизни, — сказал адвокат, желая прекратить неприлично горячий разговор.
— Вы, как я вижу, узнали, кто я? — тихо и как будто спокойно сказал седой господин.
— Нет, я не имею удовольствия.
— Удовольствие небольшое. Я Позднышев, тот, с которым случился тот критический эпизод, на который вы намекаете, тот эпизод, что он жену убил, — сказал он, оглядывая быстро каждого из нас.
Никто не нашелся, что сказать, и все молчали.
— Ну, все равно, — сказал он, издавая свой звук. — Впрочем, извините! А!.. не буду стеснять вас.
— Да нет, помилуйте… — сам не зная, что «помилуйте», сказал адвокат.
Но Позднышев, не слушая его, быстро повернулся и ушел на свое место. Господин с дамой шептались. Я сидел рядом с Позднышевым и молчал, не умея придумать, что сказать. Читать было темно, и потому я закрыл глаза и притворился, что хочу заснуть. Так мы проехали молча До следующей станции.
На станции этой господин с дамой перешли в другой вагон, о чем они переговаривались еще раньше с кондуктором. Приказчик устроился на лавочке и заснул. Позднышев же все курил и пил заваренный еще на той станции чай.
Когда я открыл глаза и взглянул на него, он вдруг с решительностью и раздражением обратился ко мне:
— Вам, может быть, неприятно сидеть со мной, зная, кто я? Тогда я уйду.
— О нет, помилуйте.
— Ну, так не угодно ли? Только крепок. — Он налил мне чаю.
— Они говорят… И все лгут… — сказал он.
— Вы про что? — спросил я.
— Да все про то же: про эту любовь ихнюю и про то, что это такое. Вы не хотите спать?
— Совсем не хочу.
— Так хотите, я вам расскажу, как я этой любовью самой был приведен к тому, что со мной было?
— Да, если вам не тяжело.
— Нет, мне тяжело молчать. Пейте ж чай. Или слишком крепок?
Чай действительно был как пиво, но я выпил стакан. В это время прошел кондуктор. Он проводил его молча злыми глазами и начал только тогда, когда тот ушел.

III

— Ну, так я расскажу вам… Да вы точно хотите?
Я повторил, что очень хочу. Он помолчал, потер руками лицо и начал:
— Коли рассказывать, то надо рассказывать все с начала: надо рассказать, как и отчего я женился и каким я был до женитьбы.
Жил я до женитьбы, как живут все, то есть в нашем кругу. Я помещик и кандидат университета и был предводителем. Жил до женитьбы, как все живут, то есть развратно, и, как все люди нашего круга, живя развратно, был уверен, что я живу, как надо. Про себя я думал, что я милашка, что я вполне нравственный человек. Я не был соблазнителем, не имел неестественных вкусов, не делал из этого главной цели жизни, как это делали многие из моих сверстников, а отдавался разврату степенно, прилично, для здоровья. Я избегал тех женщин, которые рождением ребенка или привязанностью ко мне могли бы связать меня. Впрочем, может быть, и были дети и были привязанности, но я делал, как будто их не было. И это-то я считал не только нравственным, но я гордился этим.
Он остановился, издал свой звук, как он делал всегда, когда ему приходила, очевидно, новая мысль.
— А ведь в этом-то и главная мерзость, — вскрикнул он. — Разврат ведь не в чем-нибудь физическом, ведь никакое безобразие физическое не разврат; а разврат, истинный разврат именно в освобождении себя от нравственных отношений к женщине, с которой входишь в физическое общение. А это-то освобождение я и ставил себе в заслугу. Помню, как я мучался раз, не успев заплатить женщине, которая, вероятно полюбив меня, отдалась мне. Я успокоился только тогда, когда послал ей деньги, показав этим, что я нравственно ничем не считаю себя связанным с нею. Вы не качайте головой, как будто вы согласны со мной, — вдруг крикнул он на меня. — Ведь я знаю эту штуку. Вы все, и вы, вы, в лучшем случае, если вы не редкое исключение, вы тех самых взглядов, каких я был. Ну, все равно, вы простите меня, — продолжал он, — но дело в том, что это ужасно, ужасно, ужасно!
— Что ужасно? — спросил я.
— Та пучина заблуждения, в которой мы живем относительно женщин и отношений к ним. Да-с, не могу спокойно говорить про это, и не потому, что со мной случился этот эпизод, как он говорил, а потому, что с тех пор, как случился со мной этот эпизод, у меня открылись глаза, и я увидал все совсем в другом свете. Все навыворот, все навыворот!..
Он закурил папироску и, облокотившись на свои колени, начал говорить.
В темноте мне не видно было его лицо, только слышен был из-за дребезжания вагона его внушительный и приятный голос.

IV

— Да-с, только перемучавшись, как я перемучался, только благодаря этому я понял, где корень всего, понял, что должно быть, и потому увидал весь ужас того, что есть.
Так изволите видеть, вот как и когда началось то, что привело меня к моему эпизоду. Началось это тогда, когда мне было невступно шестнадцать лет. Случилось это, когда я был еще в гимназии, а брат мой старший был студент первого курса. Я не знал еще женщин, но я, как и все несчастные дети нашего круга, уже не был невинным мальчиком: уже второй год я был развращен мальчишками; уже женщина, не какая-нибудь, а женщина, как сладкое нечто, женщина, всякая женщина, нагота женщины уже мучала меня. Уединения мои были нечистые. Я мучался, как мучаются 0,99 наших мальчиков. Я ужасался, я страдал, я молился и падал. Я уже был развращен в воображении и в действительности, но последний шаг еще не был сделан мною. Я погибал один, но еще не налагая руки на другое человеческое существо. Но вот товарищ брата, студент, весельчак, так называемый добрый малый, то есть самый большой негодяй, выучивший нас и пить и в карты играть, уговорил после попойки ехать туда. Мы поехали. Брат тоже еще был невинен и пал в эту же ночь. И я, пятнадцатилетний мальчишка, осквернил себя самого и содействовал осквернению женщины, вовсе не понимая того, что я делал. Я ведь ни от кого от старших не слыхал, чтоб то, что я делал, было дурно. Да и теперь никто не услышит. Правда, есть это в заповеди, но заповеди ведь нужны только на то, чтобы отвечать на экзамене батюшке, да и то не очень нужны, далеко не так, как заповедь об употреблении ut в условных предложениях.
Так от тех старших людей, мнения которых я уважал, я ни от кого не слыхал, чтобы это было дурно. Напротив, я слыхал от людей, которых я уважал, что это было хорошо. Я слышал, что мои борьбы и страдания утишатся после этого, я слышал это и читал, слышал от старших, что для здоровья это будет хорошо; от товарищей же слышал, что в этом есть некоторая заслуга, молодечество. Так что вообще, кроме хорошего, тут ничего не виделось. Опасность болезней? Но и та ведь предвидена. Попечительное правительство заботится об этом. Оно следит за правильной деятельностью домов терпимости и обеспечивает разврат для гимназистов. И доктора за жалованье следят за этим. Так и следует. Они утверждают, что разврат бывает полезен для здоровья, они же и учреждают правильный, аккуратный разврат. Я знаю матерей, которые заботятся в этом смысле о здоровье сыновей. И наука посылает их в дома терпимости.
— Отчего же наука? — сказал я.
— Да кто же доктора? Жрецы науки. Кто развращает юношей, утверждая, что это нужно для здоровья? Они. А потом с ужасной важностью лечат сифилис.
— Да отчего же не лечить сифилис?
— А оттого, что если бы 0,01 тех усилий, которые положены на лечение сифилиса, были положены на искоренение разврата, сифилиса давно не было бы и помину. А то усилия употреблены не на искоренение разврата, а на поощрение его, на обеспечение безопасности разврата. Ну, да не в том дело. Дело в том, что со мной, да и с 0,9, если не больше, не только нашего сословия, но всех, даже крестьян, случилось то ужасное дело, что я пал не потому, что я подпал естественному соблазну прелести известной женщины. Нет, никакая женщина не соблазнила меня, а я пал потому, что окружающая меня среда видела в том, что было падение, одни — самое законное и полезное для здоровья отправление, другие — самую естественную и не только простительную, но даже невинную забаву для молодого человека. Я и не понимал, что тут есть падение, я просто начал предаваться тем отчасти удовольствиям, отчасти потребностям, которые свойственны, как мне было внушено, известному возрасту, начал продаваться этому разврату, как я начал пить, курить. А все-таки в этом первом падении было что-то особенное и трогательное. Помню, мне тотчас же, там же, не выходя из комнаты, сделалось грустно, грустно, так что хотелось плакать, плакать о погибели своей невинности, о навеки погубленном отношении к женщине. Да-с, естественное, простое отношение к женщине было погублено навеки. Чистого отношения к женщине уж у меня с тех пор не было и не могло быть. Я стал тем, что называют блудником. А быть блудником есть физическое состояние, подобное состоянию морфиниста, пьяницы, курильщика. Как морфинист, пьяница, курильщик уже не нормальный человек, так и человек, познавший нескольких женщин для своего удовольствия, уже не нормальный, а испорченный навсегда человек — блудник. Как пьяницу и морфиниста можно узнать тотчас же по лицу, по приемам, точно так же и блудника. Блудник может воздерживаться, бороться; но простого, ясного, чистого отношения к женщине, братского, у него уже никогда не будет. По тому, как он взглянет, оглядит молодую женщину, сейчас можно узнать блудника. И я стал блудником и остался таким, и это-то и погубило меня.

V

— Да, так-с. Потом пошло дальше, дальше, были всякого рода отклонения. Боже мой! как вспомню я все мои, мерзости в этом отношении, ужас берет! О себе, над которым товарищи смеялись за мою так называемую невинность, я так вспоминаю. А как послышишь о золотой молодежи, об офицерах, о парижанах! И все эти господа и я, когда мы, бывало, тридцатилетние развратники, имеющие на душе сотни самых разнообразных ужасных преступлений относительно женщин, когда мы, тридцатилетние развратники, входим чисто-начисто вымытые, выбритые, надушенные, в чистом белье, во фраке или в мундире в гостиную или на бал — эмблема чистоты — прелесть!
Ведь вы подумайте, что бы должно быть и что есть. Должно бы быть то, что, когда в общество к моей сестре, дочери вступит такой господин, я, зная его жизнь, должен подойти к нему, отозвать в сторону и тихо сказать: «Голубчик, ведь я знаю, как ты живешь, как проводишь ночи и с кем. Тебе здесь не место. Здесь чистые, невинные девушки. Уйди!» Так должно бы быть; а есть то, что, когда такой господин является и танцует, обнимая, ее, с моей сестрой, дочерью, мы ликуем, если он богат и с связями. Авось он удостоит после Ригольбош и мою дочь. Если даже и остались следы, нездоровье, — ничего. Нынче хорошо лечат. Как же, я знаю, несколько высшего света девушек выданы родителями с восторгом за сифилитиков. О! о мерзость! Да придет же время, что обличится эта мерзость и ложь!
И он несколько раз издал свои странные звуки и взялся за чай. Чай был страшно крепкий, не было воды, чтобы его разбавить. Я чувствовал, что меня волновали особенно выпитые мною два стакана. Должно быть, и на него действовал чай, потому что он становился все возбужденнее и возбужденнее. Голос его становился все более и более певучим и выразительным. Он беспрестанно менял позы, то снимал шапку, то надевал ее, и лицо его странно изменялось в той полутьме, в которой мы сидели.
— Ну, вот так я и жил до тридцати лет, ни на минуту не оставляя намерения жениться и устроить себе самую возвышенную, чистую семейную жизнь, и с этой целью приглядывался к подходящей для этой цели девушке, — продолжал он. — Я гваздался в гное разврата и вместе с тем разглядывал девушек, по своей чистоте достойных меня. Многих я забраковывал именно потому, что они были недостаточно чисты для меня; наконец я нашел такую, которую счел достойной себя. Это была одна из двух дочерей когда-то очень богатого, но разорившегося пензенского помещика.
В один вечер, после того как мы ездили в лодке и ночью, при лунном свете, ворочались домой и я сидел рядом с ней и любовался ее стройной фигурой, обтянутой джерси, и ее локонами, я вдруг решил, что это она. Мне показалось в этот вечер, что она понимает все, все, что я чувствую и думаю, а что чувствую я и думаю самые возвышенные вещи. В сущности же, было только то, что джерси было ей особенно к лицу, также и локоны, и что после проведенного в близости с нею дня захотелось еще большей близости.
Удивительное дело, какая полная бывает иллюзия того, что красота есть добро. Красивая женщина говорит глупости, ты слушаешь и не видишь глупости, а видишь умное. Она говорит, делает гадости, и ты видишь что-то милое. Когда же она не говорит ни глупостей, ни гадостей, а красива, то сейчас уверяешься, что она чудо как умна и нравственна.
Я вернулся в восторге домой и решил, что она верх нравственного совершенства и что потому-то она достойна быть моей женой, и на другой день сделал предложение.
Ведь что это за путаница! Из тысячи женящихся мужчин не только в нашем быту, но, к несчастью, и в народе, едва ли есть один, который бы не был женат уже раз десять, а то и сто или тысячу, как Дон-Жуан, прежде брака. (Есть теперь, правда, я слышу и наблюдаю, молодые люди чистые, чувствующие и знающие, что это не шутка, а великое дело. Помоги им бог! Но в мое время не было ни одного такого на десять тысяч.) И все знают это и притворяются, что не знают. Во всех романах до подробностей описаны чувства героев, пруды, кусты, около которых они ходят; но, описывая их великую любовь к какой-нибудь девице, ничего не пишется о том, что было с ним, с интересным героем, прежде: ни слова о его посещениях домов, о горничных, кухарках, чужих женах. Если же есть такие неприличные романы, то их не дают в руки, главное, тем, кому нужнее всего это знать, — девушкам. Сначала притворяются перед девушками в том, что того распутства, которое наполняет половину жизни наших городов и деревень даже, что этого распутства совсем нет. Потом так приучаются к этому притворству, что наконец, как англичане, сами начинают искренно верить, что мы все нравственные люди и живем в нравственном мире. Девушки же, те, бедные, верят в это совсем серьезно. Так верила и моя несчастная жена. Помню, как, уже будучи женихом, я показал ей свои дневник, из которого она могла узнать хотя немного мое прошедшее, главное — про последнюю связь, которая была у меня и о которой она могла узнать от других и про которую я потому-то и чувствовал необходимость сказать ей. Помню ее ужас, отчаяние и растерянность, когда она узнала и поняла. Я видел, что она хотела бросить меня тогда. И отчего она не бросила!
Он издал свой звук, помолчал и отпил еще глоток чаю.

VI

— Нет, впрочем, так лучше, так лучше! — вскрикнул он. — Поделом мне! Но не в том дело. Я хотел сказать, что обмануты тут ведь только одни несчастные девушки. Матери же знают это, особенно матери, воспитанные своими мужьями, знают это прекрасно. И притворяясь, что верят в чистоту мужчин, они на деле действуют совсем иначе. Они знают, на какую удочку ловить мужчин для себя и для своих дочерей.
Ведь мы, мужчины, только не знаем, и не знаем потому, что не хотим знать, женщины же знают очень хорошо, что самая возвышенная, поэтическая, как мы ее называем, любовь зависит не от нравственных достоинств, а от физической близости и притом прически, цвета, покроя платья. Скажите опытной кокетке, задавшей себе задачу пленить человека, чем она скорее хочет рисковать: тем, чтобы быть в присутствии того, кого она прельщает, изобличенной во лжи, жестокости, даже распутстве, или тем, чтобы показаться при нем в дурно сшитом и некрасивом платье, — всякая всегда предпочтет первое. Она знает, что наш брат все врет о высоких чувствах — ему нужно только тело, и потому он простит все гадости, а уродливого, безвкусного, дурного тона костюма не простит. Кокетка знает это сознательно, но всякая невинная девушка знает это бессознательно, как знают это животные.
От этого эти джерси мерзкие, эти нашлепки на зады, эти голые плечи, руки, почти груди. Женщины, особенно прошедшие мужскую школу, очень хорошо знают, что разговоры о высоких предметах — разговорами, а что нужно мужчине тело и все то, что выставляет его в самом заманчивом свете; и это самое и делается. Ведь если откинуть только ту привычку к этому безобразию, которая стала для нас второй природой, а взглянуть на жизнь наших высших классов как она есть, со всем ее бесстыдством, ведь это один сплошной дом терпимости. Вы не согласны? Позвольте, я докажу, — заговорил он, перебивая меня. — Вы говорите, что женщины в нашем обществе живут иными интересами, чем женщины в домах терпимости, а я говорю, что нет, и докажу. Если люди различны по целям жизни, по внутреннему содержанию жизни, то это различие непременно отразится и во внешности, и внешность будет различная. Но посмотрите на тех, на несчастных презираемых, и на самых высших светских барынь: те же наряды, те же фасоны, те же духи, то же оголение рук, плеч, грудей и обтягивание выставленного зада, та же страсть к камушкам, к дорогим, блестящим вещам, те же увеселения, танцы и музыка, пенье. Как те заманивают всеми средствами, так и эти. Никакой разницы. Строго определяя, надо только сказать, что проститутки на короткие сроки — обыкновенно презираемы, проститутки на долгие — уважаемы.

VII

— Да, так вот меня эти джерси, и локоны, и нашлепки поймали. Поймать же меня легко было, потому что я воспитан был в тех условиях, при которых, как огурцы на парах, выгоняются влюбляющиеся молодые люди. Ведь наша возбуждающая излишняя пища при совершенной физической праздности есть не что иное, как систематическое разжигание похоти. Удивляйтесь не удивляйтесь, а так. Ведь я сам этого до последнего времени ничего не видал. А теперь увидал. От этого-то меня и мучает то, что никто этого не знает, а говорят такие глупости, как вон та барыня.
Да-с, около меня нынче весной работали мужики на насыпи железной дороги. Обыкновенная пища малого из крестьян — хлеб, квас, лук; он жив, бодр, здоров, работает легкую полевую работу. Он поступает на железную дорогу, и харчи у него — каша и один фунт мяса. Но зато он и выпускает это мясо на шестнадцатичасовой работе с тачкой в тридцать пудов. И ему как раз так. Ну а мы, поедающие по два фунта мяса, дичи и всякие горячительные яства и напитки, — куда это идет? На чувственные эксессы. И если идет туда, спасительный клапан открыт, все благополучно; но прикройте клапан, как я прикрывал его временно, и тотчас же получается возбуждение, которое, проходя через призму нашей искусственной жизни, выразится влюбленьем самой чистой воды, иногда даже платоническим. И я влюбился, как все влюбляются. И все было налицо: и восторги, и умиленье, и поэзия. В сущности же, эта моя любовь была произведением, с одной стороны, деятельности мамаши и портних, с другой — избытка поглощавшейся мной пищи при праздной жизни. Не будь, с одной стороны, катаний на лодках, не будь портних с талиями и т. п., а будь моя жена одета в нескладный капот и сиди она дома, а будь я, с другой стороны, в нормальных условиях человека, поглощающего пищи столько, сколько нужно для работы, и будь у меня спасительный клапан открыт, — а то он случайно прикрылся как-то на это время, — я бы не влюбился, и ничего бы этого не было.

VIII

— Ну, а тут так подошло: и мое состояние, и платье хорошо, и катанье на лодках удалось. Двадцать раз не удавалось, а тут удалось. Вроде как капкан. Я не смеюсь. Ведь теперь браки так и устраиваются, как капканы. Ведь естественно что? Девка созрела, надо ее выдать. Кажется, как просто, когда девка не урод и есть мужчины, желающие жениться. Так и делалось в старину. Вошла в возраст дева, родители устраивали брак. Так делалось, делается во всем человечестве: у китайцев, индейцев, магометан, у нас в народе; так делается в роде человеческом по крайней мере в 0,99 его части. Только в 0,01 или меньше нас, распутников, нашли, что это нехорошо, и выдумали новое. Да что же новое-то? А новое то, что девы сидят, а мужчины, как на базар, ходят и выбирают. А девки ждут и думают, но не смеют сказать: «Батюшка, меня! нет, меня. Не ее, а меня: у меня, смотри, какие плечи и другое». А мы, мужчины, похаживаем, поглядываем и очень довольны. «Знаю, мол, я не попадусь». Похаживают, посматривают, очень довольны, что это для них все устроено. Глядь, не поберегся, — хлоп, тут и есть!
— Так как же быть? — сказал я. — Что же, женщине делать предложение?
— Да уж я не знаю как; только если равенство, так равенство. Если нашли, что сватовство унизительно, то уж это в тысячу раз больше. Там права и шансы равны, а здесь женщина или раба на базаре, или привада в капкан. Скажите какой-нибудь матушке или самой девушке правду, что она только тем и занята, чтобы ловить жениха. Боже, какая обида! А ведь они все только это и делают, и больше им делать нечего. И что ведь ужасно — это видеть занятых этим иногда совершенно молоденьких бедных невинных девушек. И опять, если бы это открыто делалось, а то все обман. «Ах, происхождение видов, как это интересно! Ах, Лиза очень интересуется живописью! А вы будете на выставке? Как поучительно! А на тройках, а спектакль, а симфония? Ах, как замечательно! Моя Лиза без ума от музыки. А вы почему не разделяете эти убеждения? А на лодках!..» А мысль одна: «Возьми, возьми меня, мою Лизу! Нет, меня! Ну, хоть попробуй!..» О мерзость! ложь! — заключил он и, допив последний чай, принялся убирать чашки и посуду.

IX

— Да вы знаете, — начал он, укладывая в мешок чай и сахар, — то властвованье женщин, от которого страдает мир, все это происходит от этого.
— Как властвованье женщин? — сказал я. — Правда, преимущества прав на стороне мужчин.
— Да, да, это, это самое, — перебил он меня. — Это самое, то, что я хочу сказать вам, это-то и объясняет то необыкновенное явление, что, с одной стороны, совершенно справедливо то, что женщина доведена до самой низкой степени унижения, с другой стороны — что она властвует. Точно так же как евреи, как они своей денежной властью отплачивают за свое угнетение, так и женщины. «А, вы хотите, чтобы мы были только торговцы. Хорошо, мы, торговцы, завладеем вами», — говорят евреи. «А, вы хотите, чтобы мы были только предмет чувственности, хорошо, мы, как предмет чувственности, и поработим вас», — говорят женщины. Не в том отсутствие прав женщины, что она не может вотировать или быть судьей — заниматься этими делами не составляет никаких прав, — а в том, чтобы в половом общении быть равной мужчине, иметь право пользоваться мужчиной и воздерживаться от него по своему желанию, по своему желанию избирать мужчину, а не быть избираемой. Вы говорите, что это безобразно. Хорошо. Тогда чтоб и мужчина не имел этих прав. Теперь же женщина лишена того права, которое имеет мужчина. И вот, чтоб возместить это право, она действует на чувственность мужчины, через чувственность покоряет его так, что он только формально выбирает, а в действительности выбирает она. А раз овладев этим средством, она уже злоупотребляет им и приобретает страшную власть над людьми.
— Да где же эта особенная власть? — спросил я.
— Где власть? Да везде, во всем. Пройдите в каждом большом городе по магазинам. Миллионы тут, не оценишь положенных туда трудов людей, а посмотрите, в 0,9 этих магазинов есть ли хоть что-нибудь для мужского употребления? Вся роскошь жизни требуется и поддерживается женщинами. Сочтите все фабрики. Огромная доля их работает бесполезные украшения, экипажи, мебели, игрушки на женщин. Миллионы людей, поколения рабов гибнут в этом каторжном труде на фабриках только для прихоти женщин. Женщины, как царицы, в плечу рабства и тяжелого труда держат 0,9 рода человеческого. А все оттого, что их унизили, лишили их равных прав с мужчинами. И вот они мстят действием на нашу чувственность, уловлением нас в свои сети. Да, все от этого. Женщины устроили из себя такое орудие воздействия на чувственность, что мужчина не может спокойно обращаться с женщиной. Как только мужчина подошел к женщине, так и подпал под ее дурман и ошалел. И прежде мне всегда бывало неловко, жутко, когда я видал разряженную даму в бальном платье, но теперь мне прямо страшно, я прямо вижу нечто опасное для людей и противузаконное, и хочется крикнуть полицейского, звать защиту против опасности, потребовать того, чтобы убрали, устранили опасный предмет.
— Да, вы смеетесь! — закричал он на меня, — а это вовсе не шутка. Я уверен, что придет время, и, может быть, очень скоро, что люди поймут это и будут удивляться, как могло существовать общество, в котором допускались такие нарушающие общественное спокойствие поступки, как те прямо вызывающие чувственность украшения своего тела, которые допускаются для женщин в нашем обществе. Ведь это все равно, что расставить по гуляньям, по дорожкам всякие капканы, — хуже! Отчего азартная игра запрещена, а женщины в проституточных, вызывающих чувственность нарядах не запрещены? Они опаснее в тысячу раз!

X

— Ну вот, так-то и меня поймали. Я был то, что называется, влюблен. Я не только представлял ее себе верхом совершенства, я и себя за это время моего жениховства представлял тоже верхом совершенства. Ведь нет того негодяя, который, поискав, не нашел бы негодяев в каком-нибудь отношении хуже себя и который поэтому не мог бы найти повода гордиться и быть довольным собой. Так и я: я женился не на деньгах — корысть была ни при чем, не так, как большинство моих знакомых женились из-за денег или связей, — я был богат, она бедна. Это одно. Другое, чем я гордился, было то, что другие женились с намерением вперед продолжать жить в таком же многоженстве, в каком они жили до брака; я же имел твердое намерение держаться после свадьбы единобрачия, и не было пределов моей гордости перед собой за это. Да, свинья я был ужасная и воображал себе, что я ангел.
Время, пока я был женихом, продолжалось недолго. Без стыда теперь не могу вспомнить это время жениховства! Какая гадость! Ведь подразумевается любовь духовная, а не чувственная. Ну, если любовь духовная, духовное общение, то словами, разговорами, беседами должно бы выразиться это духовное общение. Ничего же этого не было. Говорить бывало, когда мы останемся одни, ужасно трудно. Какая-то это была сизифова работа. Только выдумаешь, что сказать, скажешь, опять надо молчать, придумывать. Говорить не о чем было. Все, что можно было сказать о жизни, ожидавшей нас, устройстве, планах, было сказано, а дальше что? Ведь если бы мы были животные, то так бы и знали, что говорить нам не полагается; а тут, напротив, говорить надо и нечего, потому что занимает не то, что разрешается разговорами. А при этом еще этот безобразный обычай конфет, грубого обжорства сладким и все эти мерзкие приготовления к свадьбе: толки о квартире, спальне, постелях, капотах, халатах, белье, туалетах. Ведь вы поймите, что если женятся по Домострою, как говорил этот старик, то пуховики, приданое, постель — все это только подробности, сопутствующие таинству. Но у нас, когда из десяти брачущихся едва ли есть один, который не только не верит в таинство, но не верит даже в то, что то, что он делает, есть некоторое обязательство, когда из ста мужчин едва ли один есть уже неженатый прежде и из пятидесяти один, который вперед не готовился бы изменять своей жене при всяком удобном случае, когда большинство смотрит на поездку в церковь только как на особенное условие обладания известной женщиной, — подумайте, какое ужасное значение получают при этом все эти подробности. Выходит, что дело-то все только в этом. Выходит что-то вроде продажи. Развратнику продают невинную девушку и обставляют эту продажу известными формальностями.

XI

— Так все женятся, так и я женился, и начался хваленый медовый месяц. Ведь название-то одно какое подлое! — с злобой прошипел он. — Я ходил раз в Париже по всем зрелищам и зашел смотреть по вывеске женщину с бородой и водяную собаку. Оказалось, что это было больше ничего, как мужчина декольте в женском платье и собака, засунутая в моржовую кожу и плавающая в ванне с водой. Все было очень мало интересно; но когда я выходил, то меня учтиво провожал показыватель и, обращаясь к публике у входа, указывая на меня, говорил: «Вот спросите господина, стоит ли смотреть? Заходите, заходите, по франку с человека!» Мне совестно было сказать, что смотреть не стоит, и показывающий, вероятно, рассчитывал на это. Так, вероятно, бывает и с теми, которые испытали всю мерзость медового месяца и не разочаровывают других. Я тоже не разочаровывал никого, но теперь не вижу, почему не говорить правду. Даже считаю, что необходимо говорить об этом правду. Неловко, стыдно, гадко, жалко и, главное, скучно, до невозможности скучно! Это нечто вроде того, что я испытывал, когда приучался курить, когда меня тянуло рвать и текли слюни, а я глотал их и делал вид, что мне очень приятно. Наслажденье от куренья, так же как и от этого, если будет, то будет потом: надо, чтоб супруги воспитали в себе этот порок, для того чтоб получить от него наслажденье.
— Как порок? — сказал я. — Ведь вы говорите о самом естественном человеческом свойстве.
— Естественном? — сказал он. — Естественном? Нет, я скажу вам напротив, что я пришел к убеждению, что это не… естественно. Да, совершенно не… естественно. Спросите у детей, спросите у неразвращенной девушки. Моя сестра очень молодая вышла замуж за человека вдвое старше ее и развратника. Я помню, как мы были удивлены в ночь свадьбы, когда она, бледная и в слезах, убежала от него и, трясясь всем телом, говорила, что она ни за что, ни за что, что она не может даже сказать того, чего он хотел от нее.
Вы говорите: естественно! Естественно есть. И есть радостно, легко, приятно и не стыдно с самого начала; здесь же мерзко, и стыдно, и больно. Нет, это неестественно! И девушка неиспорченная, я убедился, всегда ненавидит это.
— Как же, — сказал я, — как же бы продолжался род человеческий?
— Да вот как бы не погиб род человеческий! — сказал он злобно-иронически, как бы ожидая этого знакомого ему и недобросовестного возражения. — Проповедуй воздержание от деторождения во имя того, чтобы английским лордам всегда можно было обжираться, — это можно. Проповедуй воздержание от деторождения во имя того, чтобы больше было приятности, — это можно; а заикнись только о том, чтобы воздерживаться от деторождения во имя нравственности, — батюшки, какой крик: род человеческий как бы не прекратился оттого, что десяток-другой хочет перестать быть свиньями. Впрочем, извините. Мне неприятен этот свет, можно закрыть? — сказал он, указывая на фонарь.
Я сказал, что мне все равно, и тогда он поспешно, как все, что он делал, встал на сиденье и задернул шерстяной занавеской фонарь.
— Все-таки, — сказал я, — если бы все признали это для себя законом, род человеческий прекратился бы.
Он не сейчас ответил.
— Вы говорите, род человеческий как будет продолжаться? — сказал он, усевшись опять против меня и широко раскрыв ноги и низко опершись на них локтями. — Зачем ему продолжаться, роду-то человеческому? — сказал он.
— Как зачем? иначе бы нас не было.
— Да зачем нам быть?
— Как зачем? Да чтобы жить.
— А жить зачем? Если нет цели никакой, если жизнь для жизни нам дана, незачем жить. И если так, то Шопенгауэры и Гартманы, да и все буддисты совершенно правы. Ну, а если есть цель жизни, то ясно, что жизнь должна прекратиться, когда достигнется цель. Так оно и выходит, — говорил он с видимым волнением, очевидно очень дорожа своей мыслью. — Так оно и выходит. Вы заметьте: если цель человечества — благо, добро, любовь, как хотите; если цель человечества есть то, что сказано в пророчествах, что все люди соединятся воедино любовью, что раскуют копья на серпы и так далее, то ведь достижению этой цели мешает что? Мешают страсти. Из страстей самая сильная, и злая, и упорная — половая, плотская любовь, и потому если уничтожатся страсти и последняя, самая сильная из них, плотская любовь, то пророчество исполнится, люди соединятся воедино, цель человечества будет достигнута, и ему незачем будет жить. Пока же человечество живет, перед ним стоит идеал и, разумеется, идеал не кроликов или свиней, чтобы расплодиться как можно больше, и не обезьян или парижан, чтобы как можно утонченнее пользоваться удовольствиями половой страсти, а идеал добра, достигаемый воздержанием и чистотою. К нему всегда стремились и стремятся люди. И посмотрите, что выходит.
Выходит, что плотская любовь — это спасительный клапан. Не достигло теперь живущее поколение человечества цели, то не достигло оно только потому, что в нем есть страсти, и сильнейшая из них — половая. А есть половая страсть, и есть новое поколение, стало быть, и есть возможность достижения цели в следующем поколении. Не достигло и то, опять следующее, и так до тех пор, пока не достигнется цель, не исполнится пророчество, не соединятся люди воедино. А то ведь что бы вышло? Если допустить, что бог сотворил людей для достижения известной цели, и сотворил бы их или смертными, без половой страсти, или вечными. Если бы они были смертны, но без половой страсти, то вышло бы что? То, что они пожили бы и, не достигнув цели, умерли бы; а чтобы достигнуть цели, богу надо бы сотворять новых людей. Если же бы они были вечны, то положим (хотя это и труднее тем же людям, а не новым поколениям исправлять ошибки и приближаться к совершенству), положим, они бы достигли после многих тысяч лет цели, но тогда зачем же они? Куда ж их деть? Именно так, как есть, лучше всего… Но, может быть, вам не нравится эта форма выражения, и вы эволюционист? То и тогда выходит то же самое. Высшая порода животных — людская, для того чтобы удержаться в борьбе с другими животными, должна сомкнуться воедино, как рой пчел, а не бесконечно плодиться; должна так же, как пчелы, воспитывать бесполых, то есть опять должна стремиться к воздержанию, а никак не к разжиганию похоти, к чему направлен весь строй нашей жизни. — Он помолчал. — Род человеческий прекратится? Да неужели кто-нибудь, как бы он ни смотрел на мир, может сомневаться в этом? Ведь это так же несомненно, как смерть. Ведь по всем учениям церковным придет конец мира, и по всем учениям научным неизбежно то же самое. Так что же странного, что по учению нравственному выходит то же самое?
Он долго молчал после этого, выпил еще чаю, докурил папироску и, достав из мешка новые, положил их в свою старую запачканную папиросочницу.
— Я понимаю вашу мысль, — сказал я, — нечто подобное утверждают шекеры.
— Да, да, и они правы, — сказал он. — Половая страсть, как бы она ни была обставлена, есть зло, страшное зло, с которым надо бороться, а не поощрять, как у нас. Слова Евангелия о том, что смотрящий на женщину с вожделением уже прелюбодействовал с нею, относятся не к одним чужим женам, а именно — и главное к своей жене.

XII

— В нашем же мире как раз обратное: если человек еще думал о воздержании, будучи холостым, то, женившись, всякий считает, что теперь воздержание уже не нужно. Ведь эти отъезды после свадьбы, уединения, в которые с разрешения родителей отправляются молодые, — ведь это не что иное, как разрешение на разврат. Но нравственный закон сам за себя отплачивает, когда нарушаешь его. Сколько я ни старался устроить себе медовый месяц, ничего не выходило. Все время было гадко, стыдно и скучно. Но очень скоро стало еще мучительно тяжело. Началось это очень скоро. Кажется, на третий или на четвертый день я застал жену скучною, стал спрашивать, о чем, стал обнимать ее, что, по-моему, было все, чего она могла желать, а она отвела мою руку и заплакала. О чем? Она не умела сказать. Но ей было грустно, тяжело. Вероятно, ее измученные нервы подсказали ей истину о гадости наших сношений; но она не умела сказать. Я стал допрашивать, она что-то сказала, что ей грустно без матери. Мне показалось, что это неправда. Я стал уговаривать ее, промолчав о матери. Я не понял, что ей просто было тяжело, а мать была только отговорка. Но она тотчас же обиделась за то, что я умолчал о матери, как будто не поверив ей. Она сказала мне, что видит, что я не люблю ее. Я упрекнул ее в капризе, и вдруг лицо ее совсем изменилось, вместо грусти выразилось раздражение, и она самыми ядовитыми словами начала упрекать меня в эгоизме и жестокости. Я взглянул на нее. Все лицо ее выражало полнейшую холодность и враждебность, ненависть почти ко мне. Помню, как я ужаснулся, увидав это. «Как? что? — думал я. — Любовь — союз душ, и вместо этого вот что! Да не может быть, да это не она!» Я попробовал было смягчить ее, но наткнулся на такую непреодолимую стену холодной, ядовитой враждебности, что не успел я оглянуться, как раздражение захватило и меня, и мы наговорили друг другу кучу неприятностей. Впечатление этой первой ссоры было ужасно. Я называл это ссорой, но это была не ссора, а это было только обнаружение той пропасти, которая в действительности была между нами. Влюбленность истощилась удовлетворением чувственности, и остались мы друг против друга в нашем действительном отношении друг к другу, то есть два совершенно чуждые друг другу эгоиста, желающие получить себе как можно больше удовольствия один через другого. Я называл ссорой то, что произошло между нами; но это была не ссора, а это было только вследствие прекращения чувственности обнаружившееся наше действительное отношение друг к другу. Я не понимал, что это холодное и враждебное отношение было нашим нормальным отношением, не понимал этого потому, что это враждебное отношение в первое время очень скоро опять закрылось от нас вновь поднявшеюся перегонной чувственностью, то есть влюблением.
И я подумал, что мы поссорились и помирились и что больше этого уже не будет. Но в этот же первый медовый месяц очень скоро наступил опять период пресыщения, опять мы перестали быть нужными друг другу, и произошла опять ссора. Вторая ссора эта поразила меня еще больнее, чем первая. Стало быть, первая не была случайностью, а это так и должно быть и так и будет, думал я. Вторая ссора тем более поразила меня, что она возникла по самому невозможному поводу. Что-то такое из-за денег, которых я никогда не жалел и уж никак не мог жалеть для жены. Помню только, что она так как-то повернула дело, что какое-то мое замечание оказалось выражением моего желания властвовать над ней через деньги, на которых я утверждал будто бы свое исключительное право, что-то невозможное, глупое, подлое, несвойственное ни мне, ни ей. Я раздражился, стал упрекать ее в неделикатности, она меня, — и пошло опять. И в словах и в выражении ее лица и глаз я увидал опять ту же, прежде так поразившую меня, жестокую, холодную враждебность. С братом, с приятелями, с отцом, я помню, я ссорился, но никогда между нами не было той особенной, ядовитой злобы, которая была тут. Но прошло несколько времени, и опять эта взаимная ненависть скрылась под влюбленностью, то есть чувственностью, и я еще утешался мыслью, что эти две ссоры были ошибки, которые можно исправить. Но вот наступила третья, четвертая ссора, и я понял, что это не случайность, а что это так должно быть, так и будет, и я ужаснулся тому, что предстоит мне. При этом мучила меня еще та ужасная мысль, что это один я только так дурно, непохоже на то, что я ожидал, живу с женой, тогда как в других супружествах этого не бывает. Я не знал еще тогда, что это общая участь, но что все так же, как я, думают, что это их исключительное несчастие, скрывают это исключительное, постыдное свое несчастье не только от других, но и от самих себя, сами себе не признаются в этом.
Началось с первых дней и продолжалось все время, и все усиливаясь и ожесточаясь. В глубине души я с первых же недель почувствовал, что я попался, что вышло не то, чего я ожидал, что женитьба не только не счастье, но нечто очень тяжелое, но я, как и все, не хотел признаться себе (я бы не признался себе и теперь, если бы не конец) и скрывал не только от других, но от себя. Теперь я удивляюсь, как я не видал своего настоящего положения. Его можно бы уже видеть потому, что ссоры начинались из таких поводов, что невозможно бывало после, когда они кончались, вспомнить из-за чего. Рассудок не поспевал подделать под постоянно существующую враждебность друг к другу достаточных поводов. Но еще поразительнее была недостаточность предлогов примиренья. Иногда бывали слова, объяснения, даже слезы, но иногда… ох гадко и теперь вспомнить — после самых жестоких слов друг другу вдруг молча взгляды, улыбки, поцелуи, объятия… Фу, мерзость! Как я мог не видеть всей гадости этого тогда…

XIII

Взошли два пассажира и стали усаживаться на дальней лавочке. Он молчал, пока они усаживались, но как только они затихли, он продолжал, очевидно ни на минуту не теряя нити своей мысли.
— Ведь что, главное, погано, — начал он, — предполагается в теории, что любовь есть нечто идеальное, возвышенное, а на практике любовь ведь есть нечто мерзкое, свиное, про которое и говорить и вспоминать мерзко и стыдно. Ведь недаром же природа сделала то, что это мерзко и стыдно. А если мерзко и стыдно, то так и надо понимать. А тут, напротив, люди делают вид, что мерзкое и стыдное прекрасно и возвышенно. Какие были первые признаки моей любви? А те, что я предавался животным излишествам, не только не стыдясь их, но почему-то гордясь возможности этих физических излишеств, не думая притом нисколько не только о ее духовной жизни, но даже и об ее физической жизни. Я удивлялся, откуда бралось наше озлобление друг к другу, а дело было совершенно ясно: озлобление это было не что иное, как протест человеческой природы против животного, которое подавляло ее.
Я удивлялся нашей ненависти друг к другу. А ведь это и не могло быть иначе. Эта ненависть была не что иное, как ненависть взаимная сообщников преступления — и за подстрекательство и за участие в преступлении. Как же не преступление, когда она, бедная, забеременела в первый же месяц, а наша свиная связь продолжалась? Вы думаете, что я отступаю от рассказа? Нисколько! Это я все рассказываю вам, как я убил жену. На суде у меня спрашивают, чем, как я убил жену. Дурачье! думают, что я убил ее тогда, ножом, пятого октября. Я не тогда убил ее, а гораздо раньше. Так точно, как они теперь убивают, все, все…
— Да чем же? — спросил я.
— Вот это-то и удивительно, что никто не хочет знать того, что так ясно и очевидно, того, что должны знать и проповедовать доктора, но про что они молчат. Ведь дело ужасно просто. Мужчина и женщина сотворены так, как животное, так что после плотской любви начинается беременность, потом кормление, такие состояния, при которых для женщины, так же как и для ее ребенка, плотская любовь вредна. Женщин и мужчин равное число. Что же из этого следует? Кажется, ясно. И не нужно большой мудрости, чтобы сделать из этого тот вывод, который делают животные, то есть воздержание. Но нет. Наука дошла до того, что нашла каких-то лейкоцитов, которые бегают в крови, и всякие ненужные глупости, а этого не могла понять. По крайней мере, не слыхать, чтобы она говорила это.
И вот для женщины только два выхода: один — сделать из себя урода, уничтожить или уничтожать в себе по мере надобности способность быть женщиной, то есть матерью, для того чтобы мужчина мог спокойно и постоянно наслаждаться; или другой выход, даже не выход, а простое, грубое, прямое нарушение законов природы, который совершается во всех так называемых честных семьях. А именно тот, что женщина, наперекор своей природе, должна быть одновременно и беременной, и кормилицей, и любовницей, должна быть тем, до чего не спускается ни одно животное. И сил не может хватить. И оттого в нашем быту истерики, нервы, а в народе — кликуши. Вы заметьте, у девушек, у чистых, нет кликушества, только у баб, и у баб, живущих с мужьями. Так у нас. Точно так же и в Европе. Все больницы истеричных полны женщин, нарушающих закон природы. Но ведь кликуши и пациентки Шарко — это совсем увечные, а полукалек женщин полон мир. Ведь только подумать, какое великое дело совершается в женщине, когда она понесла плод или когда кормит родившегося ребенка. Растет то, что продолжает, заменяет нас. И это-то святое дело нарушается — чем же? — страшно подумать! И толкуют о свободе, правах женщин. Это все равно, что людоеды откармливали бы людей пленных на еду и вместе с тем уверяли бы, что они заботятся о их правах и свободе.
Все это было ново и поразило меня.
— Так как же? Если так, то, — сказал я, — выходит, что любить жену можно раз в два года, а мужчина…
— Мужчине необходимо, — подхватил он. — Опять милые жрецы науки уверили всех. Я бы им, этим волхвам, велел исполнять должность тех женщин, которые, по их мнению, необходимы мужчинам, что бы они тогда заговорили? Внушите человеку, что ему необходима водка, табак, опиум, и все это будет необходимо. Выходит, что бог не понимал того, что нужно, и потому, не спросившись у волхвов, дурно устроил. Извольте видеть, дело не сходится. Мужчине нужно и необходимо, так решили они, удовлетворять свою похоть, а тут замешалось деторождение и кормление детей, мешающие удовлетворению этой потребности. Как же быть-то? Обратиться к волхвам, они устроят. Они и придумали. Ох, когда это развенчаются эти волхвы с своими обманами? Пора! Дошло уже вот докуда, с ума сходят и стреляются, и все от этого. Да как же иначе? Животные как будто знают, что потомство продолжает их род, и держатся известного закона в этом отношении. Только человек этого знать не знает и не хочет. И озабочен только тем, чтобы иметь как можно больше удовольствия. И это кто же? Царь природы, человек. Ведь вы заметьте, животные сходятся только тогда, когда могут производить потомство, а поганый царь природы — всегда, только бы приятно. И мало того, возводит это обезьянье занятие в перл создания, в любовь. И во имя этой любви, то есть пакости, губит — что же? — половину рода человеческого. Из всех женщин, которые должны бы быть помощницами в движении человечества к истине и благу, он во имя своего удовольствия делает не помощниц, но врагов. Посмотрите, что тормозит повсюду движение человечества вперед? Женщины. А отчего они такие? А только от этого. Да-с, да-с, — повторил он несколько раз и стал шевелиться, доставать папиросы и курить, очевидно желая несколько успокоиться.

XIV

— Вот такой-то свиньей я и жил, — продолжал он опять прежним тоном. — Хуже же всего было то, что, живя этой скверной жизнью, я воображал, что потому, что я не соблазняюсь другими женщинами, что поэтому я живу честной семейной жизнью, что я нравственный человек и что я ни в чем не виноват, а что если у нас происходят ссоры, то виновата она, ее характер.
Виновата же была, разумеется, не она. Она была такая же, как и все, как большинство. Воспитана она была, как того требует положение женщины в нашем обществе, и поэтому как и воспитываются все без исключения женщины обеспеченных классов и как они не могут не воспитываться. Толкуют о каком-то новом женском образовании. Все пустые слова: образование женщины точно такое, какое должно быть при существующем не притворном, а истинном всеобщем взгляде на женщину.
И образование женщины будет всегда соответствовать взгляду на нее мужчины. Ведь все мы знаем, как мужчина смотрит на женщину: «Wein, Weiber und Gesang»[Вино, женщины и песни (нем.)], и так в стихах поэты говорят. Возьмите всю поэзию, всю живопись, скульптуру, начиная с любовных стихов и голых Венер и Фрин, вы видите, что женщина есть орудие наслаждения; она такова на Трубе, и на Грачевке, и на придворном бале. И заметьте хитрость дьявола: ну, наслажденье, удовольствие, так как бы и знать, что удовольствие, что женщина сладкий кусок. Нет, сначала рыцари уверяли, что они боготворят женщину (боготворят, а все-таки смотрят на нее как на орудие наслаждения). Теперь уже уверяют, что уважают женщину. Одни уступают ей место, поднимают ей платки; другие признают ее права на занимание всех должностей, на участие в правлении и т. д. Это все делают, а взгляд на нее все тот же. Она орудие наслаждения. Тело ее есть средство наслаждения. И она знает это. Все равно как рабство. Рабство ведь есть не что иное, как пользованье одних подневольным трудом многих. И потому, чтобы рабства не было, надо, чтобы люди не желали пользоваться подневольным трудом других, считали бы это грехом или стыдом. А между тем возьмут отменят внешнюю форму рабства, устроят так, что нельзя больше совершать купчих на рабов, и воображают и себя уверяют, что рабства уже нет, и не видят и не хотят видеть того, что рабство продолжает быть, потому что люди точно так же любят и считают хорошим и справедливым пользоваться трудами других. А как скоро они считают это хорошим, то всегда найдутся люди, которые сильнее или хитрее других и сумеют это сделать. То же и с эмансипацией женщины. Рабство женщины ведь только в том, что люди желают и считают очень хорошим пользоваться ею как орудием наслаждения. Ну, и вот освобождают женщину, дают ей всякие права, равные мужчине, но продолжают смотреть на нее как на орудие наслаждения, так воспитывают ее и в детстве и общественным мнением. И вот она все такая же приниженная, развращенная раба, и мужчина все такой же развращенный рабовладелец.
Освобождают женщину на курсах и в палатах, а смотрят на нее как на предмет наслаждения. Научите ее, как она научена у нас, смотреть так на самую себя, и она всегда останется низшим существом. Или она будет с помощью мерзавцев-докторов предупреждать зарождение плода, то есть будет вполне проститутка, спустившаяся не на ступень животного, но на ступень вещи, или она будет то, что она есть в большей части случаев, — больной душевно, истеричной, несчастной, какие они и есть, без возможности духовного развития.
Гимназии и курсы не могут изменить этого. Изменить это может только перемена взгляда мужчин на женщин и женщин самих на себя. Переменится это только тогда, когда женщина будет считать высшим положением положение девственницы, а не так, как теперь, высшее состояние человека — стыдом, позором. Пока же этого нет, идеал всякой девушки, какое бы ни было ее образование, будет все-таки тот, чтобы привлечь к себе как можно больше мужчин, как можно больше самцов, с тем чтобы иметь возможность выбора.
А то, что одна побольше знает математики, а другая умеет играть на арфе, — это ничего не изменит. Женщина счастлива и достигает всего, чего она может желать, когда она обворожит мужчину. И потому главная задача женщины — уметь обвораживать его. Так это было и будет. Так это в девичьей жизни в нашем мире, так продолжается и в замужней. В девичьей жизни это нужно для выбора, в замужней — для властвованья над мужем.
Одно, что прекращает или хоть подавляет на время это, это — дети, и то тогда, когда женщина не урод, то есть сама кормит. Но тут опять доктора.
С моей женой, которая сама хотела кормить и кормила следующих пятерых детей, случилось с первым же ребенком нездоровье. Доктора эти, которые цинически раздевали и ощупывали ее везде, за что я должен был их благодарить и платить им деньги, — доктора эти милые нашли, что она не должна кормить, и она на первое время лишена была того единственного средства, которое могло избавить ее от кокетства. Кормила кормилица, то есть мы воспользовались бедностью, нуждой и невежеством женщины, сманили ее от ее ребенка к своему и за это одели ее в кокошник с галунами. Но не в этом дело. Дело в том, что в это самое время ее свободы от беременности и кормления в ней с особенной силой проявилось прежде заснувшее это женское кокетство. И во мне, соответственно этому, с особенной же силой проявились мучения ревности, которые не переставая терзали меня во все время моей женатой жизни, как они и не могут не терзать всех тех супругов, которые живут с женами, как я жил, то есть безнравственно.

XV

— Я во все время моей женатой жизни никогда не переставал испытывать терзания ревности. Но были периоды, когда я особенно резко страдал этим. И один из таких периодов был тот, когда после первого ребенка доктора запретили ей кормить. Я особенно ревновал в это время, во-первых, потому, что жена испытывала то свойственное матери беспокойство, которое должно вызывать беспричинное нарушение правильного хода жизни; во-вторых, потому, что, увидав, как она легко отбросила нравственную обязанность матери, я справедливо, хотя и бессознательно, заключил, что ей так же легко будет отбросить и супружескую, тем более что она была совершенно здорова и, несмотря на запрещение милых докторов, кормила следующих детей сама и выкормила прекрасно.
— Однако вы не любите докторов, — сказал я, заметив особенно злое выражение голоса всякий раз, как он упоминал только о них.
— Тут не дело любви и не любви. Они погубили мою жизнь, как они губили и губят жизнь тысяч, сотен тысяч людей, а я не могу не связывать следствия с причиной. Я понимаю, что им хочется, так же как и адвокатам и другим, наживать деньги, и я бы охотно отдал им половину своего дохода, и каждый, если бы понимал то, что они делают, охотно бы отдал им половину своего достатка, только чтобы они не вмешивались в вашу семейную жизнь, никогда бы близко не подходили к вам. Я ведь не собирал сведений, но я знаю десятки случаев — их пропасть, — в которых. они убили то ребенка в утробе матери, уверяя, что мать не может разродиться, а мать потом рожает прекрасно, то матерей под видом каких-то операций. Ведь никто не считает этих убийств, как не считали убийств инквизиции, потому что предполагалось, что это на благо человечества. Перечесть нельзя преступлений, совершаемых ими. Но все эти преступления ничто в сравнении с тем нравственным растлением материализма, которое они вносят в мир, особенно через женщин. Уж не говорю про то, что если только следовать их указаниям, то благодаря заразам везде, во всем, людям надо не идти к единению, а к разъединению: всем надо, по их учению, сидеть врозь и не выпускать изо рта спринцовки с карболовой кислотой (впрочем, открыли, что и она не годится). Но и это ничего. Яд главный — в развращении людей, женщин в особенности.
Нынче уж нельзя сказать: «Ты живешь дурно, живи лучше», — нельзя этого сказать ни себе, ни другому. А если дурно живешь, то причина в ненормальности нервных отправлений или т. п. И надо пойти к ним, а они пропишут на тридцать пять копеек в аптеке лекарства, и вы принимайте. Вы сделаетесь еще хуже, тогда еще лекарства и еще доктора. Отличная штука!
Но не в этом дело. Я только говорил про то, что она прекрасно сама кормила детей и что это ношение и кормление детей одно спасало меня от мук ревности. Если бы не это, все случилось бы раньше. Дети спасали меня и ее. В восемь лет у ней родилось пять человек детей. И всех она кормила сама.
— Где же они теперь, ваши дети? — спросил я.
— Дети? — испуганно переспросил он.
— Извините меня, может быть, вам тяжело вспоминать?
— Нет, ничего. Детей моих взяла моя свояченица и ее брат. Они не дали их мне. Я им отдал состояние, а их они мне не дали. Ведь я вроде сумасшедшего. Я теперь еду от них. Я видел их, но мне их не дадут. А то я воспитаю их так, что они не будут такими, как их родители. А надо, чтоб были такие же. Ну, да что делать! Понятно, что мне их не дадут и не поверят. Да я и не знаю, был ли бы я в силах воспитать их. Я думаю, нет. Я — развалина, калека. Одно во мне есть. Я знаю. Да, это верно, что я знаю то, что все не скоро еще узнают.
Да, дети живы и растут такими же дикарями, как и все вокруг них. Я видел их, три раза видел. Ничего я не могу для них сделать. Ничего. Еду к себе теперь на юг. У меня там домик и садик.
Да, не скоро еще люди узнают то, что я знаю. Много ли железа и какие металлы в солнце и звездах — это скоро узнать можно; а вот то, что обличает наше свинство, это трудно, ужасно трудно…
Вы хоть слушаете, я и то благодарен.

XVI

— Вот вы напомнили про детей. Опять какое страшное лганье идет про детей. Дети — благословенье божие, дети — радость. Ведь это все ложь. Все это было когда-то, но теперь ничего подобного нет. Дети — мученье, и больше ничего. Большинство матерей так прямо и чувствуют и иногда нечаянно прямо так и говорят это. Спросите у большинства матерей нашего круга достаточных людей, они вам скажут, что от страха того, что дети их могут болеть и умирать, они не хотят иметь детей, не хотят кормить, если уж родили, для того чтобы не привязаться и не страдать. Наслажденье, которое доставляет им ребенок прелестью его, этих ручек, ножек, тельца всего, удовольствие, доставляемое ребенком, — меньше страданья, которое они испытывают — не говоря уже от болезни или потери ребенка, но от одного страха за возможность болезней и смерти. Взвесив выгоды и невыгоды, оказывается, что невыгодно и потому нежелательно иметь детей. Они это прямо, смело говорят, воображая, что эти чувства происходят в них от любви к детям, чувства хорошего и похвального, которым они гордятся. Они не замечают того, что этим рассуждением они прямо отрицают любовь, а утверждают только свой эгоизм. Для них меньше удовольствия от прелести ребенка, чем страданий от страха за него, и потому не надо того ребенка, которого они будут любить. Они жертвуют не собою для любимого существа, а имеющим быть любимым существом для себя.
Ясно, что это не любовь, а эгоизм. Но и осудить их, матерей достаточных семей, за этот эгоизм — не поднимается рука, когда вспомнишь все то, что они перемучаются от здоровья детей благодаря опять тем же докторам в нашей господской жизни. Как вспомню только, даже теперь, жизнь и состояние жены в первое время, когда было трое, четверо детей и она вся была поглощена ими, — ужас берет. Жизни нашей не было совсем. Это была какая-то вечная опасность, спасенье от нее, вновь наступившая опасность, вновь, отчаянные усилия и вновь спасенье — постоянно такое положение, как на гибнущем корабле. Иногда мне казалось, что это нарочно делалось, что она прикидывалась беспокоящейся о детях, для того чтобы победить меня. Так это заманчиво, просто разрешало в ее пользу все вопросы. Мне казалось иногда, что все, что она в этих случаях делала и говорила, — она делала и говорила нарочно. Но нет, она сама страшно мучалась и казнилась постоянно с детьми, с их здоровьем и болезнями. Это была пытка для нее и для меня тоже. И нельзя ей было не мучаться. Ведь влечение к детям, животная потребность кормить, лелеять, защищать их — была, как она и есть у большинства женщин, но не было того, что есть у животных, — отсутствия воображения и рассудка. Курица не боится того, что может случиться с ее цыпленком, не знает всех тех болезней, которые могут постигнуть его, не знает всех тех средств, которыми люди воображают, что они могут спасать от болезней и смерти. И дети для нее, для курицы, не мученье. Она делает для своих цыплят то, что ей свойственно и радостно делать; дети для нее радость. И когда цыпленок начинает болеть, ее заботы очень определенные: она греет, кормит его. И, делая это, знает, что она делает все, что нужно. Издохнет цыпленок, она не спрашивает себя, зачем он умер, куда он ушел, поквохчет, потом перестанет и продолжает жить по-прежнему. Но для наших несчастных женщин и для моей жены было не то. Уж не говоря о болезнях — как лечить, о том, как воспитывать, растить, она со всех сторон слышала и читала бесконечно разнообразные и постоянно изменяющиеся правила. Кормить так, тем; нет, не так, не тем, а вот этак; одевать, поить, купать, класть спать, гулять, воздух, — на все это мы, она преимущественно, узнавала всякую неделю новые правила. Точно со вчерашнего дня начали рожаться дети. А не так накормили, не так искупали, не вовремя, и заболел ребенок, и оказывается, что виновата она, сделала не то, что надо делать.
Это пока здоровье. И то мученье. Но уж если заболел, тогда кончено. Совершенный ад. Предполагается, что болезнь можно лечить и что есть такая наука и такие люди — доктора, и они знают. Не все, но самые лучшие знают. И вот ребенок болен, и надо попасть на этого самого лучшего, того, который спасает, и тогда ребенок спасен; а не захватил этого доктора или живешь не в том месте, где живет этот доктор, — и ребенок погиб. И это не ее исключительная вера, а это вера всех женщин ее круга, и со всех сторон она слышит только это: у Екатерины Семеновны умерло двое, потому что не позвали вовремя Ивана Захарыча, а у Марьи Ивановны Иван Захарыч спас старшую девочку; а вот у Петровых вовремя, по совету доктора, разъехались по гостиницам — и остались живы, а не разъехались — и померли дети. А у той был слабый ребенок, переехали, по совету доктора, на юг — и спасли ребенка. Как же тут не мучаться и не волноваться всю жизнь, когда жизнь детей, к которым она животно привязана, зависит от того, что она вовремя узнает то, что скажет об этом Иван Захарыч. А что скажет Иван Захарыч, никто не знает, менее всего он сам, потому что он очень хорошо знает, что он ничего не знает и ничему помочь не может, а сам только виляет как попало, чтобы только не перестали верить, что он что-то знает. Ведь если бы она была совсем животное, она так бы не мучалась; если же бы она была совсем человек, то у ней была бы вера в бога, и она бы говорила и думала, как говорят верующие бабы: «Бог дал, бог и взял, от бога не уйдешь». Она бы думала, что жизнь и смерть как всех людей, так и ее детей вне власти людей, а во власти только бога, и тогда бы она не мучалась тем, что в ее власти было предотвратить болезни и смерти детей, а она этого не сделала. А то для нее положение было такое: даны самые хрупкие, подверженные самым бесчисленным бедствиям, слабые существа. К существам этим она чувствует страстную, животную привязанность. Кроме того, существа эти поручены ей, а вместе с тем средства сохранения этих существ скрыты от нас и открыты совсем чужим людям, услуги и советы которых можно приобретать только за большие деньги, и то не всегда.
Вся жизнь с детьми и была для жены, а потому и для меня, не радость, а мука. Как же не мучаться? Она и мучалась постоянно. Бывало, только что успокоимся от какой-нибудь сцены ревности или просто ссоры и думаем пожить, почитать и подумать; только возьмешься за какое-нибудь дело, вдруг получается известие, что Васю рвет, или Маша сходила с кровью, или у Андрюши сыпь, ну и конечно, жизни уж нет. Куда скакать, за какими докторами, куда отделить? И начинаются клистиры, температуры, микстуры и доктора. Не успеет это кончиться, как начинается что-нибудь другое. Правильной, твердой семейной жизни не было. А было, как я вам говорил, постоянное спасение от воображаемых и действительных опасностей. Так ведь это теперь в большинстве семей. В моей же семье было особенно резко. Жена была чадолюбива и легковерна.
Так что присутствие детей не только не улучшало нашей жизни, но отравляло ее. Кроме того, дети — это был для нас новый повод к раздору. С тех пор как были дети и чем больше они росли, тем чаще именно сами дети были и средством и предметом раздора. Не только предметом раздора, но дети были орудием борьбы; мы как будто дрались друг с другом детьми. У каждого из нас был свой любимый ребенок — орудие драки. Я дрался больше Васей, старшим, а она Лизой. Кроме того, когда дети стали подрастать и определились их характеры, сделалось то, что они стали союзниками, которых мы привлекли каждый на свою сторону. Они страшно страдали от этого, бедняжки, но нам, в нашей постоянной войне, не до того было, чтобы думать о них. Девочка была моя сторонница, мальчик же старший, похожий на нее, ее любимец, часто был ненавистен мне.

XVII

— Ну-с, так и жили. Отношения становились все враждебнее и враждебнее. И, наконец, дошли до того, что уже не разногласие производило враждебность, но враждебность производила разногласие: что бы она ни сказала, я уж вперед был не согласен, и точно так же и она.
На четвертый год с обеих сторон решено было как-то само собой, что понять друг друга, согласиться друг с другом мы не можем. Мы перестали уже пытаться договориться до конца. О самых простых вещах, в особенности о детях, мы оставались неизменно каждый при своем мнении. Как я теперь вспоминаю, мнения, которые я отстаивал, были вовсе мне не так дороги, чтобы я не мог поступиться ими; но она была противного мнения, и уступить — значило уступить ей. А этого я не мог. Она тоже. Она, вероятно, считала себя всегда совершенно правой передо мной, а уж я в своих глазах был всегда свят перед нею. Вдвоем мы были почти обречены на молчание или на такие разговоры, которые, я уверен, животные могут вести между собой: «Который час? Пора спать. Какой нынче обед? Куда ехать? Что написано в газете? Послать за доктором. Горло болит у Маши». Стоило на волосок выступить из этого до невозможного сузившегося кружка разговоров, чтобы вспыхнуло раздражение. Выходили стычки и выражения ненависти за кофе, скатерть, пролетку, за ход в винте, — все дела, которые ни для того, ни для другого не могли иметь никакой важности. Во мне, по крайней мере, ненависть к ней часто кипела страшная! Я смотрел иногда, как она наливала чай, махала ногой или подносила ложку ко рту, шлюпала, втягивала в себя жидкость, и ненавидел ее именно за это, как за самый дурной поступок. Я не замечал тогда, что периоды злобы возникали во мне совершенно правильно и равномерно, соответственно периодам того, что мы называли любовью. Период любви — период злобы; энергический период любви — длинный период злобы, более слабое проявление любви — короткий период злобы. Тогда мы не понимали, что эта любовь и злоба были то же самое животное чувство, только с разных концов. Жить так было бы ужасно, если бы мы понимали свое положение; но мы не понимали и не видали его. В этом и спасенье и казнь человека, что, когда он живет неправильно, он может себя затуманивать, чтобы не видать бедственности своего положения. Так делали и мы. Она старалась забыться напряженными, всегда поспешными занятиями хозяйством, обстановкой, нарядами своими и детей, учением, здоровьем детей. У меня же было свое пьянство — пьянство службы, охоты, карт. Мы оба постоянно были заняты. Мы оба чувствовали, что чем больше мы заняты, тем злее мы можем быть друг к другу. «Тебе хорошо гримасничать, — думал я на нее, — а ты вот меня промучала сценами всю ночь, а мне заседанье». — «Тебе хорошо, — не только думала, но и говорила она, — а я всю ночь не спала с ребенком».
Так мы и жили, в постоянном тумане не видя того положения, в котором мы находились. И если бы не случилось того, что случилось, и я так же бы прожил еще до старости, я так бы и думал, умирая, что я прожил хорошую жизнь, не особенно хорошую, но и не дурную, такую, как все; я бы не понимал той бездны несчастья и той гнусной лжи, в которой я барахтался.
А мы были два ненавидящих друг друга колодника, связанных одной цепью, отравляющие жизнь друг другу и старающиеся не видать этого. Я еще не знал тогда, что 0,99 супружеств живут в таком же аду, как и я жил, и что это не может быть иначе. Тогда я еще не знал этого ни про других, ни про себя.
Удивительно, какие совпадения и в правильной и даже неправильной жизни! Как раз когда родителям жизнь становится невыносимой друг от друга, необходимы делаются и городские условия для воспитывания детей. И вот является потребность переезда в город.
Он замолчал и раза два издал свои странные звуки, которые теперь уже совсем похожи были на сдержанные рыдания. Мы подходили к станции.
— Который час? — спросил он. Я взглянул, было два часа.
— Вы не устали? — спросил он.
— Нет, но вы устали.
— Меня душит. Позвольте, я пройдусь, выпью воды. И он, шатаясь, пошел через вагон. Я сидел один, перебирая все, что он сказал мне, и так задумался, что и не заметил, как он вернулся из другой двери.

XVIII

— Да, я все увлекаюсь, — начал он. — Много я передумал, на многое я смотрю по-иному, и все это хочется сказать. Ну, и стали жить в городе. В городе несчастным людям жить лучше. В городе человек может прожить сто лет и не хватиться того, что он давно умер и сгнил. Разбираться с самим собой некогда, все занято. Дела, общественные отношения, здоровье, искусства, здоровье детей, их воспитанье. То надо принимать тех и этих, ехать к тем и этим; то надо посмотреть эту, послушать этого или эту. Ведь в городе во всякий данный момент есть одна, а то сразу две, три знаменитости, которые нельзя никак пропустить. То надо лечить себя, того или этого, то учителя, репетиторы, гувернантки, а жизнь пустым-пустешенька. Ну, так мы и жили и меньше чувствовали боль от сожития. Кроме того, первое время было чудесное занятие — устройство в новом городе, на новой квартире, и еще занятие — переездов из города в деревню и из деревни в город.
Прожили одну зиму, и в другую зиму случилось еще следующее никому не заметное, кажущееся ничтожным обстоятельство, но такое, которое и произвело все то, что произошло. Она была нездорова, и мерзавцы не велели ей рожать и научили средству. Мне это было отвратительно. Я боролся против этого, но она с легкомысленным упорством настояла на своем, и я покорился; последнее оправдание свиной жизни — дети — было отнято, и жизнь стала еще гаже.
Мужику, работнику, дети нужны, хотя и трудно ему выкормить, но они ему нужны, и потому его супружеские отношения имеют оправдание. Нам же, людям, имеющим детей, еще дети не нужны, они — лишняя забота, расход, сонаследники, они тягость. И оправдания свиной жизни для нас уж нет никакого. Или мы искусственно избавляемся от детей, или смотрим на детей как на несчастье, последствие неосторожности, что еще гаже. Оправданий нет. Но мы так нравственно пали, что мы даже не видим надобности в оправдании. Большинство теперешнего образованного мира предается этому разврату без малейшего угрызения совести.
Нечему угрызать, потому что совести в нашем быту нет никакой, кроме, если можно так назвать, совести общественного мнения и уголовного закона. А тут и та и другая не нарушаются: совеститься перед обществом нечего, все это делают: и Марья Павловна и Иван Захарыч. А то что ж разводить нищих или лишать себя возможности общественной жизни? Совеститься перед уголовным законом или бояться его тоже нечего. Это безобразные девки и солдатки бросают детей в пруды и колодцы; тех, понятно, надо сажать в тюрьму, а у нас все делается своевременно и чисто.
Так прожили мы еще два года. Средство мерзавцев, очевидно, начинало действовать; она физически раздобрела и похорошела, как последняя красота лета. Она чувствовала это и занималась собой. В ней сделалась какая-то вызывающая красота, беспокоящая людей. Она была во всей силе тридцатилетней нерожающей, раскормленной и раздраженной женщины. Вид ее наводил беспокойство. Когда она проходила между мужчинами, она притягивала к себе их взгляды. Она была как застоявшаяся, раскормленная запряженная лошадь, с которой сняли узду. Узды не было никакой, как нет никакой у 0,99 наших женщин. И я чувствовал это, и мне было страшно.

XIX

Он вдруг приподнялся и пересел к самому окну.
— Извините меня, — проговорил он и, устремив глаза в окно, молча просидел так минуты три. Потом он тяжело вздохнул и опять сел против меня. Лицо его стало совсем другое, глаза жалкие, и какая-то странная почти улыбка морщила его губы. — Я устал немножко, но я расскажу. Еще времени много, не рассветало еще. Да-с, — начал он опять, закурив папиросу. — Она пополнела с тех пор, как перестала рожать, и болезнь эта — страдание вечное о детях — стало проходить; не то что проходить, но она как будто очнулась от пьянства, опомнилась и увидала, что есть целый мир божий с его радостями, про который она забыла, но в котором она жить не умела, мир божий, которого она совсем не понимала. «Как бы не пропустить! Уйдет время, не воротишь!» Так мне представляется, что она думала или скорее чувствовала, да и нельзя ей было думать и чувствовать иначе: ее воспитали в том, что есть в мире только одно достойное внимания — любовь. Она вышла замуж, получила кое-что из этой любви, но не только далеко не то, что обещалось, что ожидалось, но и много разочарований, страданий и тут же неожиданную муку — детей! Мука эта истомила ее. И вот благодаря услужливым докторам она узнала, что можно обойтись и без детей. Она обрадовалась, испытала это и ожила опять для одного того, что она знала, — для любви. Но любовь с огаженным и ревностью и всякой злостью мужем была уже не то. Ей стала представляться какая-то другая, чистенькая, новенькая любовь, по крайней мере, я так думал про нее. И вот она стала оглядываться, как будто ожидая чего-то. Я видел это и не мог не тревожиться. Сплошь да рядом стало случаться то, что она, как и всегда, разговаривая со мной через посредство других, то есть говоря с посторонними, но обращая речь ко мне, выражала смело, совсем не думая о том, что она час тому назад говорила противоположное, выражала полусерьезно, что материнская забота — это обман, что не стоит того — отдавать свою жизнь детям, когда есть молодость и можно наслаждаться жизнью. Она занималась детьми меньше, не с таким отчаянием, как прежде, но больше и больше занималась собой, своей наружностью, хотя она и скрывала это, и своими удовольствиями, и даже усовершенствованием себя. Она опять с увлечением взялась за фортепиано, которое прежде было совершенно брошено. С этого все и началось.
Он опять повернулся к окну устало смотревшими глазами, но тотчас же опять, видимо сделав над собою усилие, продолжал:
— Да-с, явился этот человек. — Он замялся и раза два произвел носом свои особенные звуки.
Я видел, что ему мучительно было называть этого человека, вспоминать, говорить о нем. Но он сделал усилие и, как будто порвав то препятствие, которое мешало ему, решительно продолжал:
— Дрянной он был человечек, на мои глаза, на мою оценку. И не потому, какое он значение получил в моей жизни, а потому, что он действительно был такой. Впрочем, то, что он был плох, служило только доказательством того, как невменяема была она. Не он, так другой, это должно было быть. — Он опять замолчал. — Да-с, это был музыкант, скрипач; не профессиональный музыкант, а полупрофессиональный, полуобщественный человек.
Отец его — помещик, сосед моего отца. Он — отец — разорился, и дети — три было мальчика — все устроились; один только, меньшой этот, отдан был к своей крестной матери в Париж. Там его отдали в консерваторию, потому что был талант к музыке, и он вышел оттуда скрипачом и играл в концертах. Человек он был… — Очевидно, желая сказать что-то дурное про него, он воздержался и быстро сказал: — Ну, уж там я не знаю, как он жил, знаю только, что в этот год он явился в Россию и явился ко мне.
Миндалевидные влажные глаза, красные улыбающиеся губы, нафиксатуаренные усики, прическа последняя, модная, лицо пошло-хорошенькое, то, что женщины называют недурен, сложения слабого, хотя и не уродливого, с особенно развитым задом, как у женщины, как у готтентотов, говорят. Они, говорят, тоже музыкальны. Лезущий в фамильярность насколько возможно, но чуткий и всегда готовый остановиться при малейшем отпоре, с соблюдением внешнего достоинства и с тем особенным парижским оттенком ботинок с пуговками и ярких цветов галстука и другого, что усвоивают себе иностранцы в Париже и что по своей особенности, новизне, всегда действует на женщин. В манерах деланная, внешняя веселость. Манера, знаете, про все говорить намеками и отрывками, как будто вы все это знаете, помните и можете сами дополнить.
Вот он-то с своей музыкой был причиной всего. Ведь на суде было представлено дело так, что все случилось из ревности. Ничуть не бывало, то есть не то, что ничуть не бывало, а то, да не то. На суде так и решено было, что я обманутый муж и что я убил, защищая свою поруганную честь (так ведь это называется по-ихнему). И от этого меня оправдали. Я на суде старался выяснить смысл дела, но они понимали так, что я хочу реабилитировать честь жены.
Отношения ее с этим музыкантом, какие бы они ни были, для меня это не имеет смысла, да и для нее тоже. Имеет же смысл то, что я вам рассказал, то есть мое свинство. Все произошло оттого, что между нами была та страшная пучина, о которой я вам говорил, то страшное напряжение взаимной ненависти друг к другу, при которой первого повода было достаточно для произведения кризиса. Ссоры между нами становились в последнее время чем-то страшным и были особенно поразительны, сменяясь тоже напряженной животной страстностью.
Если бы явился не он, то другой бы явился. Если бы не предлог ревности, то другой. Я настаиваю на том, что все мужья, живущие так, как я жил, должны или распутничать, или разойтись, или убить самих себя или своих жен, как я сделал. Если с кем этого не случилось, то это особенно редкое исключение. Я ведь, прежде чем кончить, как я кончил, был несколько раз на краю самоубийства, а она тоже отравлялась.

XX

— Да, это так было, и недолго перед тем. Жили мы как будто в перемирье, и нет никаких причин нарушать его; вдруг начинается разговор о том, что такая-то собака на выставке получила медаль, говорю я. Она говорит: «Не медаль, а похвальный отзыв». Начинается спор. Начинается перепрыгиванье с одного предмета на другой, попреки: «Ну, да это давно известно, всегда так: ты сказал…» — «Нет, я не говорил», — «Стало быть, я лгу!..» Чувствуешь, что вот-вот начнется та страшная ссора, при которой хочется себя или ее убить. Знаешь, что сейчас начнется, и боишься этого, как огня, и потому хотел бы удержаться, но злоба охватывает все твое существо. Она в том же, еще худшем положении, нарочно перетолковывает всякое твое слово, придавая ему ложное значение; каждое же ее слово пропитано ядом; где только она знает, что мне больнее всего, туда-то она и колет. Дальше, больше. Я кричу: «Молчи!» — или что-то в этом роде. Она выскакивает из комнаты, бежит в детскую. Я стараюсь удержать ее, чтобы договорить и доказать, и схватываю ее за руку. Она прикидывается, что сделал ей больно, и кричит: «Дети, ваш отец бьет меня!» Я кричу: «Не лги!» — «Ведь это уж не в первый раз!» — кричит она, или что-нибудь подобное. Дети бросаются к ней. Она успокаивает их. Я говорю: «Не притворяйся!» Она говорит: «Для тебя все притворство; ты убьешь человека и будешь говорить, что он притворяется. Теперь я поняла тебя. Ты этого-то и хочешь!» — «О, хоть бы ты издохла!» — кричу я. Помню я, как ужаснули меня эти страшные слова. Я никак не ожидал, чтобы я мог сказать такие страшные, грубые слова, и удивляюсь тому, что они могли выскочить из меня. Я кричу эти страшные слова и убегаю в кабинет, сажусь и курю. Слышу, что она выходит в переднюю и собирается уезжать. Я спрашиваю куда. Она не отвечает. «Ну, и черт с ней», — говорю я себе, возвращаюсь в кабинет, опять ложусь и курю. Тысячи разных планов о том, как отомстить ей и избавиться от нее и как поправить все это и сделать так, как будто бы ничего не было, приходят мне в голову. Я все это думаю и курю, курю, курю. Думаю убежать от нее, скрыться, уехать в Америку. Дохожу до того, что мечтаю о том, как я избавлюсь от нее и как это будет прекрасно, как сойдусь с другой, прекрасной женщиной, совсем новой. Избавлюсь тем, что она умрет, или тем, что разведусь, и придумываю, как это сделать. Вижу, что я путаюсь, что я не то думаю, что нужно, но и для того, чтобы не видеть, что я не то думаю, что нужно, для этого-то курю.
А жизнь дома идет. Приходит гувернантка, спрашивает: «Где madame? когда вернется?» Лакей спрашивает, подавать ли чай. Прихожу в столовую; дети, в особенности старшая Лиза, которая уж понимает, вопросительно и недоброжелательно смотрит на меня. Пьем молча чай. Ее все нет. Проходит весь вечер, ее нет, и два чувства сменяются в душе: злоба к ней за то, что она мучает меня и всех детей своим отсутствием, которое кончится же тем, что она приедет, и страх того, что она не приедет и что-нибудь сделает над собой. Я бы поехал за ней. Но где искать ее? У сестры? Но это глупо приехать спрашивать. Да и бог с ней; если она хочет мучать, пускай сама мучается. А то ведь она этого и ждет. И в следующий раз будет еще хуже. А что, как она не у сестры, а что-нибудь делает или уже сделала над собой?.. Одиннадцать, двенадцать, час. Не иду в спальню, глупо одному там лежать и ждать, и тут же ложусь. Хочу чем-нибудь заняться, написать письма, читать; ничего не могу. Сижу один в кабинете, мучаюсь, злюсь и прислушиваюсь. Три, четыре часа — ее все нет. К утру засыпаю. Просыпаюсь — ее нет.
Все в доме идет по-старому, но все в недоуменье и все вопросительно и укоризненно смотрят на меня, предполагая, что все это от меня. А во мне все та же борьба — злобы за то, что она меня мучает, и беспокойства за нее.
Около одиннадцати приезжает ее сестра послом от нее. И начинается обычное: «Она в ужасном положении. Ну что же это!» — «Да ведь ничего не случилось». Я говорю про невозможность ее характера и говорю, что я ничего не сделал.
— Да ведь не может же это так оставаться, — говорит сестра.
— Все ее дело, а не мое, — говорю я. — Я первого шага не сделаю. Разойтись, так разойтись.
Свояченица уезжает ни с чем. Я смело сказал, говоря с ней, что не сделаю первого шага, но как она уехала и я вышел и увидел детей жалких, испуганных, я уже готов делать первый шаг. И рад бы его сделать, но не знаю как. Опять хожу, курю, выпиваю за завтраком водки и вина и достигаю того, чего бессознательно желаю: не вижу глупости, подлости своего положения.
Около трех приезжает она. Встречая меня, она ничего не говорит. Я воображаю, что она смирилась, начинаю говорить о том, что я был вызван ее укоризнами. Она с тем же строгим и страшно измученным лицом говорит, что она приехала не объясняться, а взять детей, что жить вместе мы не можем. Я начинаю говорить, что виноват не я, что она вывела меня из себя. Она строго, торжественно смотрит на меня и потом говорит:
— Не говори больше, ты раскаешься.
Я говорю, что терпеть не могу комедий. Тогда она вскрикивает что-то, чего я не разбираю, и убегает в свою комнату. И за ней звенит ключ: она заперлась. Я толкаюсь, нет ответа, и я с злостью отхожу. Через полчаса Лиза прибегает в слезах.
— Что? что-нибудь сделалось?
— Мамы не слышно.
Идем. Я дергаю изо всех сил дверь. Задвижка плохо задвинута, и обе половинки отворяются. Я подхожу к кровати. Она в юбках и высоких ботинках лежит неловко на кровати без чувств. На столике пустая склянка с опиумом. Приводим в чувство. Еще слезы и, наконец, примирение. И не примирение: в душе у каждого та же старая злоба друг против друга с прибавкой еще раздражения за ту боль, которая сделана этой ссорой и которую всю каждый ставит на счет другого. Но надо же как-нибудь кончить все это, и жизнь идет по-старому. Так, такие-то ссоры и хуже бывали беспрестанно, то раз в неделю, то раз в месяц, то каждый день. И все одно и то же. Один раз я уже взял заграничный паспорт — ссора продолжалась два дня, — но потом опять полуобъяснение, полупримирение — и я остался.

XXI

— Так вот в таких-то мы были отношениях, когда явился этот человек. Приехал в Москву этот человек — фамилия его Трухачевский — и явился ко мне. Это было утром. Я принял его. Были мы когда-то на «ты». Он попытался серединными фразами между «ты» и «вы» удержаться на «ты», но я прямо дал тон на «вы», и он тотчас же подчинился. Он мне очень не понравился с первого взгляда. Но, странное дело, какая-то странная, роковая сила влекла меня к тому, чтобы не оттолкнуть его, не удалить, а, напротив, приблизить. Ведь что могло быть проще того, чтобы поговорить с ним холодно, проститься, не знакомя с женою. Но нет, я, как нарочно, заговорил об его игре, сказал, что мне говорили, что он бросил скрипку. Он сказал, что, напротив, он играет теперь больше прежнего. Он стал вспоминать о том, что я играл прежде. Я сказал, что не играю больше, но что жена моя хорошо играет.
Удивительное дело! Мои отношения к нему в первый день, в первый час моего свиданья с ним были такие, какие они могли быть только после того, что случилось. Что-то было напряженное в моих отношениях с ним: я замечал всякое слово, выражение, сказанное им или мною, и приписывал им важность.
Я представил его жене. Тотчас же зашел разговор о музыке, и он предложил свои. услуги играть с ней. Жена, как и всегда это последнее время, была очень элегантна и заманчива, беспокояще красива. Он, видимо, понравился ей с первого взгляда. Кроме того, она обрадовалась тому, что будет иметь удовольствие играть со скрипкой, что она очень любила, так что нанимала для этого скрипача из театра, и на лице ее выразилась эта радость. Но, увидав меня, она тотчас же поняла мое чувство и изменила свое выражение, и началась эта игра взаимного обманыванья. Я приятно улыбался, делая вид, что мне очень приятно. Он, глядя на жену так, как смотрят все блудники на красивых женщин, делал вид, что его интересует только предмет разговора, именно то, что уже совсем не интересовало его. Она старалась казаться равнодушной, но знакомое ей мое фальшиво-улыбающееся выражение ревнивца и его похотливый взгляд, очевидно, возбуждали ее. Я видел, что с первого же свиданья у ней особенно заблестели глаза, и, вероятно вследствие моей ревности, между ним и ею тотчас же установился как бы электрический ток, вызывающий одинаковость выражений, взглядов и улыбок. Она краснела — и он краснел, она улыбалась — он улыбался. Поговорили о музыке, о Париже, о всяких пустяках. Он встал, чтобы уезжать, и, улыбаясь, со шляпой на подрагивающей ляжке стоял, глядя то на нее, то на меня, как бы ожидая, что мы сделаем. Помню я эту минуту именно потому, что в эту минуту я мог не позвать его, и тогда ничего бы не было. Но я взглянул на него, на нее. «И не думай, чтоб я ревновал тебя», — мысленно сказал я ей, — «или чтоб я боялся тебя», — мысленно сказал я ему и пригласил его привозить как-нибудь вечером скрипку, чтобы играть с женой. Она с удивлением взглянула на меня, вспыхнула и, как будто испугавшись, стала отказываться, говорила, что она недостаточно хорошо играет. Этот отказ ее еще более раздражил меня, и я еще больше настаивал. Помню то странное чувство, с которым я смотрел на его затылок, белую шею, отделявшуюся от черных, расчесанных на обе стороны волос, когда он своей подпрыгивающей, какой-то птичьей походкой выходил от нас. Я не мог не признаться себе, что присутствие этого человека мучало меня. «От меня зависит, — думал я, — сделать так, чтобы никогда не видать его». Но сделать так — значило признаться, что я боюсь его. Нет, я не боюсь его! Это было бы слишком унизительно, говорил я себе. И тут же, в передней, зная, что жена слышит меня, я настоял на том, чтобы он нынче же вечером приехал со скрипкой. Он обещал мне и уехал.
Вечером он приехал со скрипкой, и они играли. Но игра долго не ладилась, не было тех нот, которые им были нужны, а которые были, жена не могла играть без приготовлении. Я очень любил музыку и сочувствовал их игре, устраивал ему пюпитр, переворачивал страницы. И кое-что они сыграли, какие-то песни без слов и сонатку Моцарта. Он играл превосходно, и у него было в высшей степени то, что называется тоном. Кроме того, тонкий, благородный вкус, совсем несвойственный его характеру.
Он был, разумеется, гораздо сильнее жены и помогал ей и вместе с тем учтиво хвалил ее игру. Он держал себя очень хорошо. Жена казалась заинтересованной только одной музыкой и была очень проста и естественна. Я же, хотя и притворялся заинтересованным музыкой, весь вечер не переставая мучался ревностью.
С первой минуты как он встретился глазами с женой, я видел, что зверь, сидящий в них обоих, помимо всех условий положения и света, спросил: «Можно?» — и ответил: «О да, очень». Я видел, что он никак не ожидал встретить в моей жене, в московской даме, такую привлекательную женщину, и был очень рад этому. Потому что сомнения в том, что она согласна, у него не было никакого. Весь вопрос был в том, чтобы только не помешал несносный муж. Если бы я был чист, я бы не понимал этого, но я, так же как и большинство, думал так про женщин, пока я не был женат, и потому читал в его душе как по-писаному. Мучался я особенно тем, что я видел несомненно, что ко мне у ней не было другого чувства, кроме постоянного раздражения, только изредка прорываемого привычной чувственностью, а что этот человек, и по своей внешней элегантности и новизне, и, главное, по несомненному большому таланту к музыке, по сближению, возникающему из совместной игры, по влиянию, производимому на впечатлительные натуры музыкой, особенно скрипкой, что этот человек должен был не то что нравиться, а несомненно без малейшего колебания должен был победить, смять, перекрутить ее, свить из нее веревку, сделать из нее все, что захочет. Я этого не мог не видеть, и я страдал ужасно. Но, несмотря на то или, может быть, вследствие этого, какая-то сила против моей воли заставляла меня быть особенно не только учтивым, но ласковым с ним. Для жены ли, или для него я это делал, чтоб показать, что я не боюсь его, для себя ли, чтоб обмануть самого себя, — не знаю, только я не мог с первых же сношений моих с ним быть прост. Я должен был, для того чтобы не отдаться желанию сейчас же убить его, ласкать его. Я поил его за ужином дорогим вином, восхищался его игрой, с особенной ласковой улыбкой говорил с ним и позвал его в следующее воскресенье обедать и еще играть с женою. Я сказал, что позову кое-кого из моих знакомых, любителей музыки, послушать его. Да так и кончилось.
И Позднышев в сильном волнении переменил положение и издал свой особенный звук.
— Странное дело, как действовало на меня присутствие этого человека, — начал он опять, очевидно делая усилие, для того чтобы быть спокойным. — Возвращаюсь с выставки домой на второй или на третий день после этого, вхожу в переднюю и вдруг чувствую, что-то тяжелое, как камень, наваливается мне на сердце, и не могу дать себе отчета, что это. Это что-то было то, что, проходя через переднюю, я заметил что-то напоминавшее его. Только в кабинете я дал себе отчет в том, что это было, и вернулся в переднюю, чтобы проверить себя. Да, я не ошибся: это была его шинель. Знаете, модная шинель. (Все, что его касалось, хотя я и не отдавал себе в том отчета, я замечал с необыкновенной внимательностью.) Спрашиваю, — так и есть, он тут. Прохожу не через гостиную, а через классную, в залу. Лиза, дочь, сидит за книжкой, и няня с маленькой у стола вертит какой-то крышкой. Дверь в залу затворена, и слышу оттуда равномерное arpeggio и голос его и ее. Прислушиваюсь, но не могу разобрать. Очевидно, звуки на фортепиано нарочно для того, чтобы заглушить их слова, поцелуи, может быть. Боже мой! что тут поднялось во мне! Как вспомню только про того зверя, который жил во мне тогда, ужас берет; Сердце вдруг сжалось, остановилось и потом заколотило, как молотком. Главное чувство, как и всегда, во всякой злости, было — жалость к себе. «При детях, при няне!» — думал я. Должно быть, я был страшен, потому что и Лиза смотрела на меня странными глазами. «Что ж мне делать? — спросил я себя. — Войти? Я не могу, я бог знает что сделаю». Но не могу и уйти. Няня глядит на меня так, как будто она понимает мое положение. «Да нельзя не войти», — сказал я себе и быстро отворил дверь. Он сидел за фортепиано, делал эти arpeggio своими изогнутыми кверху большими белыми пальцами. Она стояла в углу рояля над раскрытыми нотами. Она первая увидала или услыхала и взглянула на меня. Испугалась ли она и притворилась, что не испугалась, или точно не испугалась, но она не вздрогнула, не пошевелилась, а только покраснела, и то после.
— Как я рада, что ты пришел; мы не решили, что играть в воскресенье, — сказала она таким тоном, которым не говорила бы со мной, если бы мы были одни. Это и то, что она сказала «мы» про себя и его, возмутило меня. Я молча поздоровался с ним.
Он пожал мне руку и тотчас же с улыбкой, которая мне прямо казалась насмешливой, начал объяснять мне, что он принес ноты для приготовления к воскресенью и что вот между ними несогласие, что играть: более трудное и классическое, именно Бетховенскую сонату со скрипкой, или маленькие вещицы? Все было так естественно и просто, что нельзя было ни к чему придраться, а вместе с тем я был уверен, что все это было неправда, что они сговаривались о том, как обмануть меня.
Одно из самых мучительнейших отношений для ревнивцев (а ревнивцы все в нашей общественной жизни) — это известные светские условия, при которых допускается самая большая и опасная близость между мужчиной и женщиной. Надо сделаться посмешищем людей, если препятствовать близости на балах, близости докторов с своей пациенткой, близости при занятиях искусством, живописью, а главное — музыкой. Люди занимаются вдвоем самым благородным искусством, музыкой; для этого нужна известная близость, и близость эта не имеет ничего предосудительного, и только глупый, ревнивый муж может видеть тут что-либо нежелательное. А между тем все знают, что именно посредством этих самых занятий, в особенности музыкой, и происходит большая доля прелюбодеяний в нашем обществе. Я, очевидно, смутил их тем смущением, которое выражалось во мне: я долго ничего не мог сказать. Я был как перевернутая бутылка, из которой вода не идет оттого, что она слишком полна. Я хотел изругать, выгнать его, но я чувствовал, что я должен был опять быть любезным и ласковым с ним. Я так и сделал. Я сделал вид, что одобряю все, и опять по тому странному чувству, которое заставляло меня обращаться с ним с тем большей лаской, чем мучительнее мне было его присутствие, я сказал ему, что полагаюсь на его вкус и ей советую то же. Он побыл настолько еще, насколько нужно было, чтобы сгладить неприятное впечатление, когда я вдруг с испуганным лицом вошел в комнату и замолчал, — и уехал, притворяясь что теперь решили, что играть завтра. Я же был вполне уверен, что в сравнении с тем, что занимало их, вопрос о том, что играть, был для них совершенно безразличен.
Я с особенной учтивостью проводил его до передней (как не провожать человека, который приехал с тем, чтобы нарушить спокойствие и погубить счастье целой семьи!). Я жал с особенной лаской его белую, мягкую руку.

XXII

— Целый день этот я не говорил с ней, не мог. Близость ее вызывала во мне такую ненависть к ней, что я боялся себя. За обедом она при детях спросила меня о том, когда я еду. Мне надо было на следующей неделе ехать на съезд в уезд. Я сказал когда. Она спросила, не нужно ли мне чего на дорогу. Я не сказал ничего и молча просидел за столом и молча же ушел в кабинет. Последнее время она никогда не приходила ко мне в комнату, особенно в это время. Лежу в кабинете и злюсь. Вдруг знакомая походка. И в голову мне приходит страшная, безобразная мысль о том, что она, как жена Урии, хочет скрыть уже совершенный грех свой и что она затем в такой неурочный час идет ко мне. «Неужели она идет ко мне?» — думал я, слушая ее приближающиеся шаги. Если ко мне, то я прав, значит. И в душе поднимается невыразимая ненависть к ней. Ближе, ближе шаги. Неужели не пройдет мимо, в залу? Нет, дверь скрипнула, и в дверях ее высокая, красивая фигура, и в лице, в глазах — робость и заискивание, которое она хочет скрыть, но которое я вижу и значение которого я знаю. Я чуть не задохнулся, так долго я удерживал дыханье, и, продолжая глядеть на нее, схватился за папиросочницу и стал закуривать.
— Ну что это, к тебе придешь посидеть, а ты закуриваешь, — и она села близко ко мне на диван, прислоняясь ко мне.
Я отстранился, чтоб не касаться ее.
— Я вижу, что ты недоволен тем, что я хочу играть в воскресенье, — сказала она.
— Я нисколько не недоволен, — сказал я.
— Разве я не вижу?
— Ну, поздравляю тебя, что ты видишь. Я же ничего не вижу, кроме того, что ты ведешь себя, как кокотка…
— Да если ты хочешь браниться, как извозчик, то я уйду.
— Уходи, только знай, что если тебе не дорога честь семьи, то мне не ты дорога (черт с тобой), но честь семьи.
— Да что, что?
— Убирайся, ради бога убирайся!
Притворялась она, что не понимает, о чем, или действительно не понимала, но только она обиделась и рассердилась. Она встала, но не ушла, а остановилась посередине комнаты.
— Ты решительно стал невозможен, — начала она. — Это такой характер, с которым ангел не уживется, — и, как всегда, стараясь уязвить меня как можно больнее, она напомнила мне мой поступок с сестрой (это был случай с сестрой, когда я вышел из себя и наговорил сестре своей грубости; она знала, что это мучит меня, и в это место кольнула меня). — После этого меня уж ничто не удивит от тебя, — сказала она.
«Да, оскорбить, унизить, опозорить и поставить меня же в виноватых», — сказал я себе, и вдруг меня охватила такая страшная злоба к ней, какой я никогда еще не испытывал.
Мне в первый раз захотелось физически выразить эту злобу. Я вскочил и двинулся к ней; но в ту же минуту, как я вскочил, я помню, что я сознал свою злобу и спросил себя, хорошо ли отдаться этому чувству, и тотчас же ответил себе, что это хорошо, что это испугает ее, и тотчас же, вместо того чтобы противиться этой злобе, я еще стал разжигать ее в себе и радоваться тому, что она больше и больше разгорается во мне.
— Убирайся, или я тебя убью! — закричал я, подойдя к ней и схватив ее за руку. Я сознательно усиливал интонации злости своего голоса, говоря это. И должно быть, я был страшен, потому что она так заробела, что даже не имела силы уйти, а только говорила:
— Вася, что ты, что с тобой?
— Уходи! — заревел я еще громче. — Только ты можешь довести меня до бешенства. Я не отвечаю за себя!
Дав ход своему бешенству, я упивался им, и мне хотелось еще что-нибудь сделать необыкновенное, показывающее высшую степень этого моего бешенства. Мне страшно хотелось бить, убить ее, но я знал, что этого нельзя, и потому, чтобы все-таки дать ход своему бешенству, схватил со стола пресс-папье, еще раз прокричав: «Уходи!» — швырнул его оземь мимо нее. Я очень хорошо целил мимо. Тогда она пошла из комнаты, но остановилась в дверях. И тут же, пока еще она видела (я сделал это для того, чтобы она видела), я стал брать со стола вещи, подсвечники, чернильницу, и бросать оземь их, продолжая кричать:
— Уйди! убирайся! Я не отвечаю за себя!
Она ушла — и я тотчас же перестал.
Через час ко мне пришла няня и сказала, что у жены истерика. Я пришел; она рыдала, смеялась, ничего не могла говорить и вздрагивала всем телом. Она не притворялась, но была истинно больна.
К утру она успокоилась, и мы помирились под влиянием того чувства, которое мы называли любовью.
Утром, когда после примирения я признался ей, что ревновал ее к Трухачевскому, она нисколько не смутилась и самым естественным образом засмеялась. Так странна даже ей казалась, как она говорила, возможность увлечения к такому человеку.
— Разве к такому человеку возможно в порядочной женщине что-нибудь, кроме удовольствия, доставляемого музыкой? Да если хочешь, я готова никогда не видать его. Даже в воскресенье, хотя и позваны все. Напиши ему, что я нездорова, и кончено. Одно противно, что кто-нибудь может подумать, главное он сам, что он опасен. А я слишком горда, чтобы позволить думать это.
И она ведь не лгала, она верила в то, что говорила; она надеялась словами этими вызвать в себе презрение к нему и защитить им себя от него, но ей не удалось это. Все было направлено против нее, в особенности эта проклятая музыка. Так все и кончилось, и в воскресенье собрались гости, и они опять играли.

XXIII

— Я думаю, что излишне говорить, что я был очень тщеславен: если не быть тщеславным в обычной нашей жизни, то ведь нечем жить. Ну, и в воскресенье я со вкусом занялся устройством обеда и вечера с музыкой. Я сам накупил вещей для обеда и позвал гостей.
К шести часам собрались гости, и явился и он во фраке с бриллиантовыми запонками дурного тона. Он держал себя развязно, на все отвечал поспешно с улыбочкой согласия и понимания, знаете, с тем особенным выражением, что все, что вы сделаете или скажете, есть то самое, чего он ожидал. Все, что было в нем непорядочного, все это я замечал теперь с особенным удовольствием, потому что это все должно было успокоить меня и показывать, что он стоял для моей жены на такой низкой ступени, до которой, как она и говорила, она не могла унизиться. Я теперь уже не позволял себе ревновать. Во-первых, я перемучался уже этой мукой, и мне надо было отдохнуть; во-вторых, я хотел верить уверениям жены и верил им. Но, несмотря на то, что я не ревновал, я все-таки был ненатурален с ним и с нею и во время обеда и первую половину вечера, пока не началась музыка. Я все еще следил за движениями и взглядами их обоих.
Обед был как обед, скучный, притворный. Довольно рано началась музыка. Ах, как я помню все подробности этого вечера; помню, как он принес скрипку, отпер ящик, снял вышитую ему дамой покрышку, достал и стал строить. Помню, как жена села с притворно равнодушным видом, под которым я видел, что она скрывала большую робость — робость преимущественно перед своим умением, — с притворным видом села за рояль, и начались обычные la на фортепиано, пиччикато скрипки, установка нот. Помню потом, как они взглянули друг на друга, оглянулись на усаживавшихся и потом сказали что-то друг другу, и началось. Он взял первый аккорд. У него сделалось серьезное, строгое, симпатичное лицо, и, прислушиваясь к своим звукам, он осторожными пальцами дернул по струнам, и рояль ответил ему. И началось…
Он остановился и несколько раз сряду произвел свои звуки. Хотел начать говорить, но засопел носом и опять остановился.
— Они играли Крейцерову сонату Бетховена. Знаете ли вы первое престо? Знаете?! — вскрикнул он. — У!.. Страшная вещь эта соната. Именно эта часть. И вообще страшная вещь музыка. Что это такое? Я не понимаю. Что такое музыка? Что она делает? И зачем она делает то, что она делает? Говорят, музыка действует возвышающим душу образом, — вздор, неправда! Она действует, страшно действует, я говорю про себя, но вовсе не возвышающим душу образом. Она действует ни возвышающим, ни принижающим душу образом, а раздражающим душу образом. Как вам сказать? Музыка заставляет меня забывать себя, мое истинное положение, она переносит меня в какое-то другое, не свое положение: мне под влиянием музыки кажется, что я чувствую то, чего я, собственно, не чувствую, что я понимаю то, чего не понимаю, что могу то, чего не могу. Я объясняю это тем, что музыка действует, как зевота, как смех: мне спать не хочется, но я зеваю, глядя на зевающего, смеяться не о чем, но я смеюсь, слыша смеющегося.
Она, музыка, сразу, непосредственно переносит меня в то душевное состояние, в котором находился тот, кто писал музыку. Я сливаюсь с ним душою и вместе с ним переношусь из одного состояния в другое, но зачем я это делаю, я не знаю. Ведь тот, кто писал хоть бы Крейцерову сонату, — Бетховен, ведь он знал, почему он находился в таком состоянии, — это состояние привело его к известным поступкам, и потому для него это состояние имело смысл, для меня же никакого. И потому музыка только раздражает, не кончает. Ну, марш воинственный сыграют, солдаты пройдут под марш, и музыка дошла; сыграли плясовую, я проплясал, музыка дошла; ну, пропели мессу, я причастился, тоже музыка дошла, а то только раздражение, а того, что надо делать в этом раздражении, — нет. И оттого музыка так страшно, так ужасно иногда действует. В Китае музыка государственное дело. И это так и должно быть. Разве можно допустить, чтобы всякий, кто хочет, гипнотизировал бы один другого или многих и потом бы делал с ними что хочет. И главное, чтобы этим гипнотизером был первый попавшийся безнравственный человек.
А то страшное средство в руках кого попало. Например, хоть бы эту Крейцерову сонату, первое престо. Разве можно играть в гостиной среди декольтированных дам это престо? Сыграть и потом похлопать, а потом есть мороженое и говорить о последней сплетне. Эти вещи можно играть только при известных, важных, значительных обстоятельствах, и тогда, когда требуется совершить известные, соответствующие этой музыке важные поступки. Сыграть и сделать то, на что настроила эта музыка. А то несоответственное ни месту, ни времени вызывание энергии, чувства, ничем не проявляющегося, не может не действовать губительно. На меня, по крайней мере, вещь эта подействовала ужасно; мне как будто открылись совсем новые, казалось мне, чувства, новые возможности, о которых я не знал до сих пор. Да вот как, совсем не так, как я прежде думал и жил, а вот как, как будто говорилось мне в душе. Что такое было то новое, что я узнал, я не мог себе дать отчета, но сознание этого нового состояния было очень радостно. Все те же лица, и в том числе и жена и он, представлялись совсем в другом свете. После этого престо они доиграли прекрасное, но обыкновенное, не новое andante с пошлыми варьяциями и совсем слабый финал. Потом еще играли по просьбе гостей то «Элегию» Эрнста, то еще разные вещицы. Все это было хорошо, но все это не произвело на меня и 0,01 того впечатления, которое произвело первое. Все это происходило уже на фоне того впечатления, которое произвело первое. Мне было легко, весело весь вечер. Жену же я никогда не видал такою, какою она была в этот вечер. Эти блестящие глаза, эта строгость, значительность выражения, пока она играла, и эта совершенная растаянность какая-то, слабая, жалкая и блаженная улыбка после того, как они кончили. Я все это видел, но не приписывал этому никакого другого значения, кроме того, что она испытывала то же, что и я, что и ей, как и мне, открылись, как будто вспомнились новые, неиспытанные чувства. Вечер кончился благополучно, и все разъехались.
Зная, что я должен был через два дня ехать на съезд, Трухачевский, прощаясь, сказал, что он надеется в свой другой приезд повторить еще удовольствие нынешнего вечера. Из этого я мог заключить, что он не считал возможным бывать у меня без меня, и это было мне приятно. Оказывалось, что так как я не вернусь до его отъезда, то мы с ним больше не увидимся.
Я в первый раз с истинным удовольствием пожал ему руку и благодарил его за удовольствие. Он также совсем простился с женой. И их прощанье показалось мне самым натуральным и приличным. Все было прекрасно. Мы оба с женою были очень довольны вечером.

XXIV

— Через два дня я уехал в уезд, в самом хорошем, спокойном настроении простившись с женой. В уезде всегда бывало пропасть дела и совсем особенная жизнь, особенный мирок. Два дня я по десяти часов проводил в присутствии. На другой день мне в присутствие принесли письмо от жены. Я тут же прочел его. Она писала о детях, о дяде, о нянюшке, о покупках и между прочим, как о вещи самой обыкновенной, о том, что Трухачевский заходил, принес обещанные ноты и обещал играть еще, но что она отказалась. Я не помнил, чтобы он обещал принести ноты: мне казалось, что он тогда простился совсем, и потому это неприятно поразило меня. Но дела было столько, что некогда было подумать, и я только вечером, вернувшись на квартиру, перечел письмо. Кроме того, что Трухачевский без меня был еще раз, весь тон письма показался мне натянутым. Бешеный зверь ревности зарычал в своей конуре и хотел выскочить, но я боялся этого зверя и запер его скорей. «Какое мерзкое чувство эта ревность! — сказал я себе. — Что может быть естественнее того, что она пишет?»
И я лег в постель и стал думать о делах, предстоящих на завтра. Мне всегда долго не спалось во время этих съездов, на новом месте, но тут я заснул очень скоро. И как это бывает, знаете, вдруг толчок электрический, и просыпаешься. Так я проснулся, и проснулся с мыслью о ней, о моей плотской любви к ней, и о Трухачевском, и о том, что между нею и им все кончено. Ужас и злоба стиснули мне сердце. Но я стал образумливать себя. «Что за вздор, — говорил я себе, — нет никаких оснований, ничего нет и не было. И как я могу так унижать ее и себя, предполагая такие ужасы. Что-то вроде наемного скрипача, известный за дрянного человека, и вдруг женщина почтенная, уважаемая мать семейства, моя жена! Что за нелепость!» — представлялось мне с одной стороны. «Как же этому не быть?» — представлялось мне с другой. Как же могло не быть то самое простое и понятное, во имя чего я женился на ней, то самое, во имя чего я с нею жил, чего одного в ней нужно было и мне и чего поэтому нужно было и другим и этому музыканту. Он человек неженатый, здоровый (помню, как он хрустел хрящом в котлетке и обхватывал жадно красными губами стакан с вином), сытый, гладкий, и не только без правил, но, очевидно, с правилами о том, чтобы пользоваться теми удовольствиями, которые представляются. И между ними связь музыки, самой утонченной похоти чувств. Что же может удержать его? Ничто. Все, напротив, привлекает его. Она? Да кто она? Она тайна, как была, так и есть. Я не знаю ее. Знаю ее только как животное. А животное ничто не может, не должно удержать.
Только теперь я вспомнил их лица в тот вечер, когда они после Крейцеровой сонаты сыграли какую-то страстную вещицу, не помню кого, какую-то до похабности чувственную пьесу. «Как я мог уехать? — говорил я себе, вспоминая их лица. — Разве не ясно было, что между ними все совершилось в этот вечер? и разве не видно было, что уже в этот вечер между ними не только не было никакой преграды, но что они оба, главное она, испытывали некоторый стыд после того, что случилось с ними?» Помню, как она слабо, жалобно и блаженно улыбалась, утирая пот с раскрасневшегося лица, когда я подошел к фортепиано. Они уже тогда избегали смотреть друг на друга, и только за ужином, когда он наливал ей воды, они взглянули друг на друга и чуть улыбнулись. Я с ужасом вспомнил теперь этот перехваченный мною их взгляд с чуть заметной улыбкой. «Да, все кончено», — говорил мне один голос, и тотчас же другой голос говорил совсем другое. «Это что-то нашло на тебя, этого не может быть», — говорил этот другой голос. Мне жутко стало лежать в темноте, я зажег спичку, и мне как-то страшно стало в этой маленькой комнатке с желтыми обоями. Я закурил папироску и, как всегда бывает, когда вертишься в одном и том же кругу неразрешающихся противоречий, — куришь, и я курил одну папироску за другой, для того чтобы затуманить себя и не видать противоречий.
Я не заснул всю ночь, и в пять часов, решив, что не могу оставаться более в этом напряжении и сейчас же поеду, я встал, разбудил сторожа, который мне прислуживал, и послал его за лошадьми. В заседание я послал записку о том, что я по экстренному делу вызван в Москву; потому прошу, чтобы меня заменил член. В восемь часов я сел в тарантас и поехал.

XXV

Вошел кондуктор и, заметив, что свеча наша догорела, потушил ее, не вставляя новой. На дворе начинало светать. Позднышев молчал, тяжело вздыхая все время, пока в вагоне был кондуктор. Он продолжал свой рассказ, только когда вышел кондуктор и в полутемном вагоне послышался только треск стекол двигающегося вагона и равномерный храп приказчика. В полусвете зари мне совсем уже не видно его было. Слышен был только его все более и более взволнованный, страдающий голос.
— Ехать надо было тридцать пять верст на лошадях и восемь часов по чугунке. На лошадях ехать было прекрасно. Была морозная осенняя пора с ярким солнцем. Знаете, эта пора, когда шипы выпечатываются на масленой дороге. Дороги гладкие, свет яркий и воздух бодрящий. В тарантасе ехать было хорошо. Когда рассвело и я поехал, мне стало легче. Глядя на лошадей, на поля, на встречных, забывал, куда я еду. Иногда мне казалось, что я просто еду и что ничего того, что вызвало меня, ничего этого не было. И мне особенно радостно бывало так забываться. Когда же я вспоминал, куда я еду, я говорил себе: «Тогда видно будет, не думай». На середине дороги сверх того случилось событие, задержавшее меня в дороге и еще больше развлекшее меня: тарантас сломался, и надо было чинить его. Поломка эта имела большое значение тем, что она сделала то, что я приехал в Москву не в пять часов, как я рассчитывал, а в двенадцать часов и домой — в первом часу, так как я не попал на курьерский, а должен был уже ехать на пассажирском. Поездка за телегой, починка, расплата, чай на постоялом дворе, разговоры с дворником — все это еще больше развлекло меня. Сумерками все было готово, и я опять поехал, и ночью еще лучше было ехать, чем днем. Был молодой месяц, маленький мороз, еще прекрасная дорога, лошади, веселый ямщик, и я ехал и наслаждался, почти совсем не думая о том, что меня ожидает, или именно потому особенно наслаждался, что знал, что меня ожидает, и прощался с радостями жизни. Но это спокойное состояние мое, возможность подавлять свое чувство кончилось поездкой на лошадях. Как только я вошел в вагон, началось совсем другое. Этот восьмичасовой переезд в вагоне был для меня что-то ужасное, чего я не забуду во всю жизнь. Оттого ли, что, сев в вагон, я живо представил себя уже приехавшим, или оттого, что железная дорога так возбуждающе действует на людей, но только, с тех пор как я сел в вагон, я уже не мог владеть своим воображением, и оно не переставая с необычайной яркостью начало рисовать мне разжигающие мою ревность картины, одну за другой и одну циничнее другой, и все о том же, о том, что происходило там, без меня, как она изменяла мне. Я сгорал от негодования, злости и какого-то особенного чувства упоения своим унижением, созерцая эти картины, и не мог оторваться от них; не мог не смотреть на них, не мог стереть их, не мог не вызывать их. Мало того, чем более я созерцал эти воображаемые картины, тем более я верил в их действительность. Яркость, с которой представлялись мне эти картины, как будто служила доказательством тому, что то, что я воображал, было действительность. Какой-то дьявол, точно против моей воли, придумывал и подсказывал мне самые ужасные соображения. Давнишний разговор с братом Трухачевского вспомнился мне, и я с каким-то восторгом раздирал себе сердце этим разговором, относя его к Трухачевскому и моей жене.
Это было очень давно, но я вспомнил это. Брат Трухачевского, я помню, раз на вопрос о том, посещает ли он публичные дома, сказал, что порядочный человек не станет ходить туда, где можно заболеть, да и грязно и гадко, когда всегда можно найти порядочную женщину. И вот он, его брат, нашел мою жену. «Правда, она уже не первой молодости, зуба одного нет сбоку и есть пухлость некоторая, — думал я за него, — но что же делать, надо пользоваться тем, что есть». — «Да, он делает снисхождение ей, что берет ее своей любовницей, — говорил я себе. — Притом она безопасна». — «Нет, это невозможно! Что я думаю! — ужасаясь, говорил я себе. — Ничего, ничего подобного нет. И нет даже никаких оснований что-нибудь предполагать подобное. Разве она не говорила мне, что ей унизительна даже мысль о том, что я могу ревновать к нему? Да, но она лжет, все лжет!» — вскрикивал я — и начиналось опять… Пассажиров в нашем вагоне было только двое — старушка с мужем, оба очень неразговорчивые, и те вышли на одной из станций, и я остался один. Я был как зверь в клетке: то я вскакивал, подходил к окнам, то, шатаясь, начинал ходить, стараясь подогнать вагон; но вагон со всеми лавками и стеклами все точно так же подрагивал, вот как наш…
И Позднышев вскочил и сделал несколько шагов и опять сел.
— Ох, боюсь я, боюсь я вагонов железной дороги, ужас находит на меня. Да, ужасно! — продолжал он. — Я говорил себе: «Буду думать о другом. Ну, положим, о хозяине постоялого двора, у которого я пил чай». Ну вот, в глазах воображения возникает дворник с длинной бородой и его внук — мальчик одних лет с моим Васей. Мой Вася! Он увидит, как музыкант целует его мать. Что сделается в его бедной душе? Да ей что! Она любит… И опять поднималось то же. Нет, нет… Ну, буду думать об осмотре больницы. Да, как вчера больной жаловался на доктора. А доктор с усами, как у Трухачевского. И как он нагло… Они оба обманывали меня, когда говорил, что он уезжает. И опять начиналось. Все, о чем я думал, имело связь с ним. Я страдал ужасно. Страдание главное было в неведении, в сомнениях, в раздвоении, в незнании того, что — любить или ненавидеть надо ее. Страдания были так сильны, что, я помню, мне пришла мысль, очень понравившаяся мне, выйти на путь, лечь на рельсы под вагон и кончить. Тогда, по крайней мере, не будешь больше колебаться, сомневаться. Одно, что мешало это сделать, была жалость к себе, тотчас же непосредственно за собой вызывавшая ненависть к ней. К нему же было какое-то странное чувство и ненависти и сознания своего унижения и его победы, но к ней страшная ненависть. «Нельзя покончить с собой и оставить ее; надо, чтоб она пострадала хоть сколько-нибудь, хоть поняла бы, что я страдал», — говорил я себе. Я выходил на всех станциях, чтобы развлекаться. На одной станции я в буфете увидал, что пьют, и тотчас же сам выпил водки. Рядом со мной стоял еврей и тоже пил. Он разговорился, и я, чтобы только не оставаться одному в своем вагоне, пошел с ним в его грязный, накуренный и забрызганный шелухой от семечек вагон третьего класса. Там я сел с ним рядом, и он много что-то болтал и рассказывал анекдоты. Я слушал его, но не мог понимать того, что он говорит, потому что продолжал думать о своем. Он заметил это и стал требовать к себе внимания; тогда я встал и ушел опять в свой вагон. «Надо обдумать, — говорил я себе, — правда ли то, что я думаю, и есть ли основание мне мучаться». Я сел, желая спокойно обдумать, но тотчас же вместо спокойного обдумыванья началось опять то же: вместо рассуждений — картины и представления. «Сколько раз я так мучался, — говорил я себе (я вспоминал прежние подобные припадки ревности), — и потом все кончалось ничем. Так и теперь, может быть, даже наверное, я найду ее спокойно спящею; она проснется, обрадуется мне, и по словам, по взгляду я почувствую, что ничего не было и что все это вздор. О, как хорошо бы это!» — «Но нет, это слишком часто было, и теперь этого уже не будет», — говорил мне какой-то голос, и опять начиналось. Да, вот где была казнь! Не в сифилитическую больницу я сводил бы молодого человека, чтобы отбить у него охоту от женщин, но в душу к себе, посмотреть на тех дьяволов, которые раздирали ее! Ведь ужасно было то, что я признавал за собой несомненное, полное право над ее телом, как будто это было мое тело, и вместе с тем чувствовал, что владеть я этим телом не могу, что оно не мое и что она может распоряжаться им как хочет, а хочет распорядиться им не так, как я хочу. И я ничего не могу сделать ни ему, ни ей. Он, как Ванька-ключничек перед виселицей, споет песенку о том, как в сахарные уста было поцеловано и прочее. И верх его. А с ней еще меньше я могу что-нибудь сделать. Если она не сделала, но хочет, а я знаю, что хочет, то еще хуже: уж лучше бы сделала, чтоб я знал, чтоб не было неизвестности. Я не мог бы сказать, чего я хотел. Я хотел, чтоб она не желала того, что она должна желать. Это было полное сумасшествие!

XXVI

— На предпоследней станции, когда кондуктор пришел обирать билеты, я, собрав свои вещи, вышел на тормоз, и сознание того, что близко, вот оно решение, еще усилило мое волнение. Мне стало холодно, и я стал дрожать челюстями так, что стучал зубами. Я машинально с толпой вышел из вокзала, взял извозчика, сел и поехал. Я ехал, оглядывая редких прохожих, и дворников, и тени, бросаемые фонарями и моей пролеткой то спереди, то сзади, ни о чем не думая. Отъехав с полверсты, мне стало холодно ногам, и я подумал о том, что снял в вагоне шерстяные чулки и положил их в сумку. Где сумка? тут ли? Тут. А где корзина? Я вспомнил, что я забыл совсем о багаже, но, вспомнив и достав расписку, решил, что не стоит возвращаться за этим, и поехал дальше.
Сколько я ни стараюсь вспомнить теперь, я никак не могу вспомнить моего тогдашнего состояния: что я думал? чего хотел? ничего не знаю. Помню только, что у меня было сознание того, что готовится что-то страшное и очень важное в моей жизни. Оттого ли произошло то важное, что я так думал, или оттого, что предчувствовал, — не знаю. Может быть и то, что после того, что случилось, все предшествующие минуты в моем воспоминании получили мрачный оттенок. Я подъехал к крыльцу. Был первый час. Несколько извозчиков стояло у крыльца, ожидая седоков по освещенным окнам (освещенные окна были в нашей квартире, в зале и гостиной). Не отдавая себе отчета в том, почему есть еще свет так поздно в наших окнах, я в том же состоянии ожидания чего-то страшного взошел на лестницу и позвонил. Лакей, добрый, старательный и очень глупый Егор, отворил. Первое, что бросилось в глаза, в передней была на вешалке рядом с другим платьем его шинель. Я бы должен был удивиться, но не удивился, точно я ждал этого. «Так и есть», — сказал я себе. Когда я спросил Егора, кто здесь, и он назвал мне Трухачевского, я спросил, есть ли еще кто-нибудь. Он сказал:
— Никого-с.
Помню, как он ответил мне это с такой интонацией, как будто желал порадовать меня и рассеять сомнения, что есть еще кто. «Никого-с. Так, так», — как будто говорил я себе.
— А дети?
— Слава богу, здоровы. Давно спят-с.
Я не мог продохнуть и не мог остановить трясущихся челюстей. «Да, стало быть, не так, как я думал: то прежде я думал — несчастье, а оказалось все хорошо, по-старому. Теперь же вот не по-старому, а вот оно все то, что я представлял себе и думал, что только представлял, а вот оно все в действительности. Вот оно все…»
Я чуть было не зарыдал, но тотчас же дьявол подсказал: «Ты плачь, сентиментальничай, а они спокойно разойдутся, улик не будет, и ты век будешь сомневаться и мучаться». И тотчас чувствительность над собой исчезла, и явилось странное чувство — вы не поверите — чувство радости, что кончится теперь мое мученье, что теперь я могу наказать ее, могу избавиться от нее, что я могу дать волю моей злобе. И я дал волю моей злобе — я сделался зверем, злым и хитрым зверем.
— Не надо, не надо, — сказал я Егору, хотевшему идти в гостиную, — а ты вот что: ты поди, скорее возьми извозчика и поезжай; вот квитанция, получи вещи. Ступай.
Он пошел по коридору за своим пальто. Боясь, что он спугнет их, я проводил его до его каморки и подождал, пока он оделся. В гостиной, за другой комнатой, слышен был говор и звук ножей и тарелок. Они ели и не слыхали звонка. «Только бы не вышли теперь», — думал я. Егор надел свое пальто с астраханским барашком и вышел. Я выпустил его и запер за ним дверь, и мне стало жутко, когда я почувствовал, что остался один и что мне надо сейчас действовать. Как — я еще не знал. Я знал только, что теперь все кончено, что сомнений в ее невинности не может быть и что я сейчас накажу ее и кончу мои отношения с нею.
Прежде еще были у меня колебания, я говорил себе: «А может быть, это неправда, может быть, я ошибаюсь», — теперь уж этого не было. Все было решено бесповоротно. Тайно от меня, одна с ним, ночью! Это уже совершенное забвение всего. Или еще хуже: нарочно такая смелость, дерзость в преступлении, чтобы дерзость эта служила признаком невинности. Все ясно. Сомнения нет. Я боялся только одного, как бы они не разбежались, не придумали еще нового обмана и не лишили меня тем и очевидности улики, и возможности наказать. И с тем, чтоб скорее застать их, я на цыпочках пошел в залу, где они сидели, не через гостиную, а через коридор и детскую.
В первой детской мальчики спали. Во второй детской няня зашевелилась, хотела проснуться, и я представил себе то, что она подумает, узнав все, и такая жалость к себе охватила меня при этой мысли, что я не мог удержаться от слез и, чтобы не разбудить детей, выбежал на цыпочках в коридор и к себе в кабинет, повалился на свой диван и зарыдал.
«Я — честный человек, я — сын своих родителей, я — всю жизнь мечтавший о счастье семейной жизни, я — мужчина, никогда не изменявший ей… И вот пять человек детей, и она обнимает музыканта, оттого что у него красные губы! Нет, это не человек! Это сука, это мерзкая сука! Рядом с комнатой детей, в любви к которым она притворялась всю свою жизнь. И писать мне то, что она писала! И так нагло броситься на шею! Да что я знаю? может быть, все время это так было. Может быть, она давно с лакеями прижила всех детей, которые считаются моими. И завтра я бы приехал, и она в своей прическе, с своей этой талией и ленивыми грациозными движениями (я увидал все ее привлекательное ненавистное лицо) встретила бы меня, и зверь этот ревности навеки сидел бы у меня в сердце и раздирал бы его. Няня что подумает, Егор. И бедная Лизочка! Она уже понимала что-то. И эта наглость! и эта ложь! и эта животная чувственность, которую я так знаю», — говорил я себе.
Я хотел встать, но не мог. Сердце так билось, что я не мог устоять на ногах. Да, я умру от удара. Она убьет меня. Ей это и надо. Что ж, ей убить? Да нет, это бы ей было слишком выгодно, и этого удовольствия я не доставлю ей. Да, и я сижу, а они там едят и смеются, и… Да, несмотря на то, что она была уж не первой свежести, он не побрезгал ею: все-таки она была недурна, главное же, по крайней мере, было безопасно для его драгоценного здоровья. «И зачем я не задушил ее тогда», — сказал я себе, вспомнив ту минуту, когда я неделю тому назад выталкивал ее из кабинета и потом колотил вещи. Мне живо вспомнилось то состояние, в котором я был тогда; не только вспомнилось, но я ощутил ту же потребность бить, разрушать, которую я ощущал тогда. Помню, как мне захотелось действовать, и всякие соображения, кроме тех, которые нужны были для действия, выскочили у меня из головы. Я вступил в то состояние зверя или человека под влиянием физического возбуждения во время опасности, когда человек действует точно, неторопливо, но и не теряя ни минуты, и все только с одною определенною целью.

XXVII

— Первое, что я сделал, я снял сапоги и, оставшись в чулках, подошел к стене над диваном, где у меня висели ружья и кинжалы, и взял кривой дамасский кинжал, ни разу не употреблявшийся и страшно острый. Я вынул его из ножен. Ножны, я помню, завалились за диван, и помню, что я сказал себе: «Надо после найти их, а то пропадут». Потом я снял пальто, которое все время было на мне, и, мягко ступая в одних чулках, пошел туда.
И подкравшись тихо, я вдруг отворил дверь. Помню выражение их лиц. Я помню это выражение, потому что выражение это доставило мне мучительную радость. Это было выражение ужаса. Этого-то мне и надо было. Я никогда не забуду выражение отчаянного ужаса, которое выступило в первую секунду на обоих их лицах, когда они увидали меня. Он сидел, кажется, за столом, но, увидав или услыхав меня, вскочил на ноги и остановился спиной к шкафу. На его лице было одно очень несомненное выражение ужаса. На ее лице было то же выражение ужаса, но с ним вместе было и другое. Если бы оно было одно, может быть, не случилось бы того, что случилось; но в выражении ее лица было, по крайней мере показалось мне в первое мгновенье, было еще огорченье, недовольство тем, что нарушили ее увлечение любовью и ее счастье с ним. Ей как будто ничего не нужно было, кроме того, чтобы ей не мешали быть счастливой теперь. То и другое выражение только мгновение держалось на их лицах. Выражение ужаса в его лице тотчас же сменилось выражением вопроса: можно лгать или нет? Если можно, то надо начинать. Если нет, то начнется еще что-то другое. Но что? Он вопросительно взглянул на нее. На ее лице выражение досады и огорчения сменилось, как мне показалось, когда она взглянула на него, заботою о нем.
На мгновенье я остановился в дверях, держа кинжал за спиною. В это же мгновение он улыбнулся и до смешного равнодушным тоном начал:
— А мы вот музицировали…
— Вот не ждала, — в то же время начала и она, покоряясь его тону.
Но ни тот, ни другой не договорили: то же самое бешенство, которое я испытывал неделю тому назад, овладело мной. Опять я испытал эту потребность разрушения, насилия и восторга бешенства и отдался ему.
Оба не договорили… Началось то другое, чего он боялся, что разрывало сразу все, что они говорили. Я бросился к ней, все еще скрывая кинжал, чтобы он не помешал мне ударить ее в бок под грудью. Я выбрал это место с самого начала. В ту минуту, как я бросился к ней, он увидал, и, чего я никак не ждал от него, он схватил меня за руку и крикнул:
— Опомнитесь, что вы! Люди!
Я вырвал руку и молча бросился к нему. Его глаза встретились с моими, он вдруг побледнел как полотно, до губ, глаза сверкнули как-то особенно, и, чего я тоже никак не ожидал, он шмыгнул под фортепиано, в дверь. Я бросился было за ним, но на левой руке моей повисла тяжесть. Это была она. Я рванулся. Она еще тяжелее повисла и не выпускала. Неожиданная эта помеха, тяжесть и ее отвратительное мне прикосновение еще больше разожгли меня. Я чувствовал, что я вполне бешеный и должен быть страшен, и радовался этому. Я размахнулся изо всех сил левой рукой и локтем попал ей в самое лицо. Она вскрикнула и выпустила мою руку. Я хотел бежать за ним, но вспомнил, что было бы смешно бежать в чулках за любовником своей жены, а я не хотел быть смешон, а хотел быть страшен. Несмотря на страшное бешенство, в котором я находился, я помнил все время, какое впечатление я произвожу на других, и даже это впечатление отчасти руководило мною. Я повернулся к ней. Она упала на кушетку и, схватившись рукой за расшибленные мною глаза, смотрела на меня. В лице ее были страх и ненависть ко мне, к врагу, как у крысы, когда поднимают мышеловку, в которую она попалась. Я, по крайней мере, ничего не видел в ней, кроме этого страха и ненависти ко мне. Это был тот самый страх и ненависть ко мне, которые должна была вызвать любовь к другому. Но еще, может быть, я удержался бы и не сделал бы того, что я сделал, если бы она молчала. Но она вдруг начала говорить и хватать меня рукой за руку с кинжалом.
— Опомнись! Что ты? Что с тобой? Ничего нет, ничего, ничего… Клянусь!
Я бы и еще помедлил, но эти последние слова ее, по которым я заключил обратное, то есть, что все было, вызывали ответ. И ответ должен был быть соответствен тому настроению, в которое я привел себя, которое все шло crescendo[нарастая (итал.)] и должно было продолжать так же возвышаться. У бешенства есть тоже свои законы.
— Не лги, мерзавка! — завопил я и левой рукой схватил ее за руку, но она вырвалась. Тогда все-таки я, не выпуская кинжала, схватил ее левой рукой за горло, опрокинул навзничь и стал душить. Какая жесткая шея была… Она схватилась обеими руками за мои руки, отдирая их от горла, и я как будто этого-то и ждал, изо всех сил ударил ее кинжалом в левый бок, ниже ребер.
Когда люди говорят, что они в припадке бешенства не помнят того, что они делают, — это вздор, неправда. Я все помнил и ни на секунду не переставал помнить. Чем сильнее я разводил сам в себе пары своего бешенства, тем ярче разгорался во мне свет сознания, при котором я не мог не видеть всего того, что я делал. Всякую секунду я знал, что я делаю. Не могу сказать, чтобы я знал вперед, что я буду делать, но в ту секунду, как я делал, даже, кажется, несколько вперед, я знал, что я делаю, как будто для того, чтоб возможно было раскаяться, чтоб я мог себе сказать, что я мог остановиться. Я знал, что я ударяю ниже ребер и что кинжал войдет. В ту минуту, как я делал это, я знал, что я делаю нечто ужасное, такое, какого я никогда не делал и которое будет иметь ужасные последствия. Но сознание это мелькнуло как молния, и за сознанием тотчас же следовал поступок. И поступок сознавался с необычайной яркостью. Я слышал и помню мгновенное противодействие корсета и еще чего-то и потом погружение ножа в мягкое. Она схватилась руками за кинжал, обрезала их, но не удержала. Я долго потом, в тюрьме, после того как нравственный переворот совершился во мне, думал об этой минуте, вспоминал, что мог, и соображал. Помню на мгновение, только на мгновение, предварявшее поступок, страшное сознание того, что я убиваю и убил женщину, беззащитную женщину, мою жену. Ужас этого сознания я помню и потому заключаю и даже вспоминаю смутно, что, воткнув кинжал, я тотчас же вытащил его, желая поправить сделанное и остановить. Я секунду стоял неподвижно, ожидая, что будет, можно ли поправить. Она вскочила на ноги, вскрикнула:
— Няня! он убил меня!
Услыхавшая шум няня стояла в дверях. Я все стоял, ожидая и не веря. Но тут из-под ее корсета хлынула кровь. Тут только я понял, что поправить нельзя, и тотчас же решил, что и не нужно, что я этого самого и хочу и это самое и должен был сделать. Я подождал, пока она упала и няня с криком: «Батюшки!» — подбежала к ней, и тогда только бросил кинжал прочь и пошел из комнаты.
«Не надо волноваться, надо знать, что я делаю», — сказал я себе, не глядя на нее и няню. Няня кричала, звала девушку. Я прошел коридором и, послав девушку, пошел в свою комнату. «Что теперь надо делать?» — спросил я себя и тотчас же понял что. Войдя в кабинет, я прямо подошел к стене, снял с нее револьвер, осмотрел его — он был заряжен — и положил на стол. Потом достал ножны из-за дивана и сел на диван.
Долго я сидел так. Я ничего не думал, ничего не вспоминал. Я слышал, что там что-то возились. Слышал, как приехал кто-то, потом еще кто-то. Потом слышал и видел, как Егор внес мою привезенную корзину в кабинет. Точно кому-нибудь это нужно!
— Слышал ты, что случилось? — сказал я. — Скажи дворнику, чтобы дали знать в полицию.
Он ничего не сказал и ушел. Я встал, запер дверь и, достав папироски и спичку, стал курить. Я не докурил папироски, как меня схватил и повалил сон. Я спал, верно, часа два. Помню, я видел во сне, что мы дружны с ней, поссорились, но миримся, и что немножко что-то мешает, но мы дружны. Меня разбудил стук в дверь. «Это полиция, — подумал я, просыпаясь. — Ведь я убил, кажется. А может быть, это она, и ничего не было». В дверь еще постучались. Я ничего не отвечал, решая вопрос: было это или не было? Да, было. Я вспомнил сопротивление корсета и погружение ножа, и мороз пробежал по спине. «Да, было. Да, теперь надо и себя», — сказал я себе. Но я говорил это и знал, что я не убью себя. Однако я встал и взял опять в руки револьвер. Но странное дело: помню, как прежде много раз я был близок к самоубийству, как в тот день даже, на железной дороге, мне это легко казалось, легко именно потому, что я думал, как я этим поражу ее. Теперь я никак не мог не только убить себя, но и подумать об этом. «Зачем я это сделаю?» — спрашивал я себя, и ответа не было. В дверь постучались еще. «Да, прежде надо узнать, кто это стучится. Успею еще». Я положил револьвер и покрыл его газетой. Я подошел к двери и отодвинул задвижку. Это была сестра жены, добрая, глупая вдова.
— Вася! что это? — сказала она, и всегда готовые у ней слезы полились.
— Что надо? — грубо спросил я. Я видел, что совсем не надо было и незачем было быть с ней грубым, но я не мог придумать никакого другого тона.
— Вася, она умирает! Иван Федорович сказал. — Иван Федорович это был доктор, ее доктор, советчик.
— Разве он здесь? — спросил я, и вся злоба на нее поднялась опять. — Ну так что ж?
— Вася, поди к ней. Ах, как это ужасно, — сказала она.
«Пойти к ней?» — задал я себе вопрос. И тотчас же ответил, что надо пойти к ней, что, вероятно, всегда так делается, что когда муж, как я, убил жену, то непременно надо идти к ней. «Если так делается, то надо идти, — сказал я себе. — Да если нужно будет, всегда успею», — подумал я о своем намерении застрелиться и пошел за нею. «Теперь будут фразы, гримасы, но я не поддамся им», — сказал я себе.
— Постой, — сказал я сестре, — глупо без сапог, дай я надену хоть туфли.

XXVIII

— И удивительное дело! Опять, когда я вышел из комнаты и пошел по привычным комнатам, опять во мне явилась надежда, что ничего не было, но запах этой докторской гадости — йодоформ, карболка — поразил меня. Нет, все было. Проходя по коридору мимо детской, я увидал Лизоньку. Она смотрела на меня испуганными глазами. Мне показалось даже, что тут были все пятеро детей и все смотрели на меня. Я подошел к двери, и горничная изнутри отворила мне и вышла. Первое, что бросилось мне в глаза, было ее светло-серое платье на стуле, все черное от крови. На нашей двуспальной постели, на моей даже постели — к ней был легче подход — лежала она с поднятыми коленями. Она лежала очень отлого на одних подушках, в расстегнутой кофте. На месте раны было что-то наложено. В комнате был тяжелый запах йодоформа. Прежде и больше всего поразило меня ее распухшее и синеющее по отекам лицо, часть носа и под глазом. Это было последствие удара моего локтем, когда она хотела удерживать меня. Красоты не было никакой, а что-то гадкое показалось мне в ней. Я остановился у порога.
— Подойди, подойди к ней, — говорила мне сестра.
«Да, верно, она хочет покаяться», — подумал я. «Простить? Да, она умирает, и можно простить ее», — думал я, стараясь быть великодушным. Я подошел вплоть. Она с трудом подняла на меня глаза, из которых один был подбитый, и с трудом, с запинками проговорила:
— Добился своего, убил… — И в лице ее, сквозь физические страдания и даже близость смерти, выразилась та же старая, знакомая мне холодная животная ненависть. — Детей… я все-таки тебе… не отдам… Она (ее сестра) возьмет…
О том же, что было главным для меня, о своей вине, измене, она как бы считала нестоящим упоминать.
— Да, полюбуйся на то, что ты сделал, — сказала она, глядя в дверь, и всхлипнула. В двери стояла сестра с детьми. — Да, вот что ты сделал.
Я взглянул на детей, на ее с подтеками разбитое лицо и в первый раз забыл себя, свои права, свою гордость, в первый раз увидал в ней человека. И так ничтожно мне показалось все то, что оскорбляло меня, — вся моя ревность, и так значительно то, что я сделал, что я хотел припасть лицом к ее руке и сказать: «Прости!» — но не смел.
Она молчала, закрыв глаза, очевидно не в силах говорить дальше. Потом изуродованное лицо ее задрожало и сморщилось. Она слабо оттолкнула меня.
— Зачем все это было? Зачем?
— Прости меня, — сказал я.
— Прости? Все это вздор!.. Только бы не умереть!.. — вскрикнула она, приподнялась, и лихорадочно блестящие глаза ее устремились на меня. — Да, ты добился своего!.. Ненавижу!.. Ай! Ах! — очевидно, в бреду, пугаясь чего-то, закричала она. — Ну, убивай, убивай, я не боюсь… Только всех, всех, и его. Ушел, ушел!
Бред продолжался все время. Она не узнавала никого. В тот же день, к полдню, она померла. Меня прежде этого, в восемь часов, отвели в часть и оттуда в тюрьму. И там, просидев одиннадцать месяцев, дожидаясь суда, я обдумал себя и свое прошедшее и понял его. Начал понимать я на третий день. На третий день меня водили туда…
Он что-то хотел сказать и, не в силах будучи удержать рыдания, остановился. Собравшись с силами, он продолжал:
— Я начал понимать только тогда, когда увидал ее в гробу… — Он всхлипнул, но тотчас же торопливо продолжал: — Только тогда, когда я увидал ее мертвое лицо, я понял все, что я сделал. Я понял, что я, я убил ее, что от меня сделалось то, что она была живая, движущаяся, теплая, а теперь стала неподвижная, восковая, холодная и что поправить этого никогда, нигде, ничем нельзя. Тот, кто не пережил этого, тот не может понять… У! у! у!.. — вскрикнул он несколько раз и затих.
Мы долго сидели молча. Он всхлипывал и трясся молча передо мной.
— Ну, простите…
Он отвернулся от меня и прилег на лавке, закрывшись пледом. На той станции, где мне надо было выходить, — это было в восемь часов утра, — я подошел к нему, чтобы проститься. Спал ли он или притворялся, но он не шевелился. Я тронул его рукой. Он открылся, и видно было, что он не спал.
— Прощайте, — сказал я, подавая ему руку. Он подал мне руку и чуть улыбнулся, но так жалобно, что мне захотелось плакать.
— Да, простите, — повторил он то же слово, которым заключил и весь рассказ.

---

The Kreuzer Sonata (e-book)